Зверь, пришедший с заката, рвал железными когтями тело России. Он полз, попирая бронированным брюхом стонущую твердь и оставляя за собой только мёртвый пепел. И выходили навстречу Зверю молодые русичи, гася кровью своей пламя, выхлестнутое из его смрадной утробы. И падали двадцатилетние витязи земли русской, и умирали, стискивая родную землю холодеющими ладонями, так и не обнявшими свою первую женщину. И выла-бушевала над городами и сёлами России белая метель похоронок, заметая сединой волосы жён, терявших мужей; и вырастали дети, не помнившие, - а то и вовсе не видевшие, - своих отцов.
И капли русской крови впитывались в землю и, просачиваясь в глубь её, размягчали каменные кости земли и омывали голубое лезвие Меча, спавшего тысячелетним сном под тяжким саваном гранита. И мёртвый ведун-Хранитель, сжимая костями ладони рукоять Меча, безмолвно вопрошал Вечность: "Не пришёл ли час Последней Битвы? Ответь, заклинаю!".
Но молчала Вечность...
...Летом тысяча девятьсот сорок второго года дивизии Третьего Рейха, оправившись от зимних неудач и собрав силы, ринулись в южные степи, к Волге и Дону.
Зверь зализал раны и поднялся - война снова покатилась на восток.
* * *
Колонна "студебеккеров" шла по степному просёлку. Трёхосные "короли дорог", как называли солдаты эти мощные грузовики, трудолюбиво одолевали ухабы, волоча за собой семидесятишестимиллиметровые орудия "ЗИС-3", покачивавшие в такт неровностям дороги своими длинными змееголовыми стволами. Четыреста шестьдесят первый отдельный артиллерийский дивизион первой мотострелковой бригады 1-го танкового корпуса генерала Катукова выдвигался на боевые позиции.
Лейтенант Дементьев стоял на подножке, держась за приоткрытую дверь кабины, и с тревогой поглядывал в небо, раскалённое июньским солнцем. Над степью мутным пологом висело знойное колышущееся марево, растворившее горизонт, и из-под этого занавеса в любой момент могли выскочить самолёты-крестоносцы - немецкая авиация господствовала в воздухе. И ещё - Павел испытывал очень странное чувство: ему казалось, что эту степь с её пологими холмами и увалами он уже видел, видел, и не только видел. Он - или не совсем он? - сражался в этих степях, несся на лихом коне, и свист пыльного ветра в ушах скрадывал злой посвист вражьих стрел. И была сеча, и падали наземь кони и люди, и капала горячая кровь с узкого голубого лезвия...
"Перегрелся, - Павел вытер потный лоб тыльной стороной ладони. - Никогда я не был в этих местах - никогда! Родная деревенька Захаровка да Ленинград - вот и вся моя география. На таком солнцепёке свихнуться немудрено...".
Самолёты не появились - на этот раз обошлось, - и к вечеру дивизион занял оборону у деревни Жерновка, где уже окопались мотострелки. Второй батарее Дементьева достался центр, слева расположилась первая батарея лейтенанта Вилли Хацкевича, справа - третья батарея старшего лейтенанта Василия Власенко. Жара спала, равнина просматривалась далеко - всё было тихо. "Ночь пройдёт спокойно, - подумал Павел, - всё начнётся утром". И не ошибся.
Утром он ещё раз проверил свою батарею, привычно - уже привычно, фронтовой опыт вошёл в плоть и кровь молодого офицера, прикинул ориентиры - командиры орудий записывали данные мелом на щитах своих пушек, и доложил комдиву о готовности второй батареи к бою. Потом он вдруг заметил на стволе орудия божью коровку - оранжевый с чёрными пятнышками жучок неспешно полз по нагретому солнцем металлу, и глубоко плевать ему было на все дела мира людей, несмотря на то, что этот полыхающий мир мог мимоходом сжечь крошечную божью коровку, не обратив на неё ровным счётом никакого внимания.
...На него катилась лавина всадников - Дементьев различал скуластые лица, узкие глаза, рты, раззявленные в воющем крике. Над войлочными шапками конников молниями взблескивали изогнутые клинки, маленькие косматые лошадки подымали тучу пыли; кое-где среди конной орды тёмными глыбами ползли кибитки, слегка покачиваясь с боку на бок...
Лейтенант оторвался от бинокля, потряс головой и протёр глаза. "Или я схожу с ума, или... Да что же это за места-то такие?". Но когда он снова приник к окулярам, то уже не увидел дикой степной конницы - на них тремя цепями шла немецкая пехота; перед ней позли, по-утиному переваливаясь и кивая орудийными стволами, десятка полтора танков.
И не мог понять комбат-два Павел Дементьев, что за видение промелькнуло перед ним: на миг выпавшие откуда-то из безвременья призраки давно истлевших степных воинов, веками налетавших на Русь, мираж или просто самая обычная галлюцинация, рождённая обострённым сознанием человека, в очередной раз стоявшего на грани бытия и небытия? Или же это было что-то такое, о чём простой крестьянский сын Павел не имел ни малейшего представления? Но размышлять над ирреальным ему было уже некогда - воздух над древней степью застонал и завыл, раздираемый в лоскуты летящей сталью, начинённой тротилом.
Немецкая пехота шла в полный рост, спокойно и самоуверенно. Цепи выдерживали равнение; в бинокль было видны закатанные по локоть рукава мундиров, стволы прижатых к животам автоматов, из которых выпархивали жёлтые светлячки пламени, и даже сигареты в зубах солдат.
- Хорошо идут, сволочи... - негромко произнёс кто-то из батарейцев.
"Да, - подумал Павел, - почти как в фильме "Чапаев", который мы, ленинградские мальчишки, смотрели десятки раз".
Передний край взорвался огнём. Стреляло всё: винтовки, пулемёты, батальонные "сорокапятки", противотанковые ружья и миномёты. Артиллеристы по приказу начальника штаба дивизиона Мироненко разделили цели: на долю батареи Дементьева выпала дуэль с шестиорудийной немецкой батареей, выкатившейся на холмы из-за спин атакующей пехоты.
- Паша, не осрамись, - прозвучал в трубке голос Мироненко. - На тебя вся Россия смотрит!
Вообще-то по правилам стрельбы сначала полагается пристреляться одним орудием, взять цель в "вилку", а уж потом вести огонь на поражение всей батареей. Но сейчас вопрос стоял "Кто кого?": немецкие пушкари не хлопали ушами, а в бинокль лейтенант рассмотрел, что вражеская батарея состоит из новых длинноствольных орудий "PaK40" - опасный противник. Павел уже наловчился бить на поражение всей батареей без пристрелки, и чутьё подсказывало: если промедлишь, то...
На занятой немцами высотке вспухли четыре разрыва - первый же залп лёг в цель. Снаряды летели, опережая секунды, и бой был выигран "всухую": немцам удалось откатить за бугор всего одно орудие.
...А потом лейтенант Дементьев потерял счёт времени и ощущение реальности всего происходящего. Он стрелял по чёрным крестатым танкам, пропалывал шрапнелью немецкую пехоту, уже кое-где дорвавшуюся до рукопашной, гасил огрызавшиеся немецкие пушки и не заметил, как наступил вечер.
Они выстояли - в этот день Зверь не продвинулся на восток ни на шаг.
* * *
Бои шли одиннадцать дней. Сёла Огрызково, Бобраки и Новая Жизнь переходили из рук в руки, пока от них не остались только обгорелые брёвна, сиротливо торчавшие среди курящихся дымом воронок. С обеих сторон била артиллерия, и волна за волной налетали немецкие самолёты, сбрасывавшие вперемежку с бомбами продырявленные железные бочки, издававшие при падении истошный вой.
События этих дней слились для Павла в пёструю ленту кинохроники, из которой в память врезались лишь отдельные яркие кадры, словно выхваченные ножницами.
Он помнил, как они разнесли немецкую полевую кухню - в сорок втором немцы ещё воевали по расписанию, педантично делая перерыв на обед. Вот в один из таких перерывов батарея лейтенанта Дементьева и накрыла полевую кухню, укрывшуюся в лощине, отследив её по цепочкам солдат с котелками. Шрапнельный десерт пришёлся немцам явно не по вкусу - они шустро побежали из оврага, живо напомнив Павлу ошалевших клопов, которых они с матерью травили однажды в своей ленинградской коммуналке.
Он помнил, как они подавили немецкую батарею, замаскировавшуюся за домами полуразрушенной деревеньки. Дементьев засёк её в стереотрубу по голубоватым дымным кольцам, взлетавшим над стволами укрытых оружий, и щедро нашпиговал цель фугасными снарядами. Потёк чёрный дым, полыхнуло жёлтое пламя, а затем из-за домов вынеслись кони, запряженные в артиллерийский передок. Следующий снаряд угодил прямо в упряжку, гулко громыхнуло, и высоко в небо взлетела лошадиная нога, дёргавшаяся и сгибавшаяся в коленном суставе, словно оторванная ножка кузнечика или лапка паучка-косиножки.
И он помнил, как сосредоточенно работали его солдаты: именно работали - так, как они привыкли работать в поле или в заводском цеху. Они делали свою воинскую работу когда молча, когда с матерком или солёными шутками, но без напыщенных лишних слов, кидая в казённики унитары словно дрова в печь, в которой горело пламя войны. И умирали они тоже молча, оседая на землю и пачкая станины орудий кровью из вен, рассечённых осколками чужого железа.
А на двенадцатый день выяснилось, что бригада дерётся в полуокружении: корпус Катукова и соседний 16-й танковый корпус генерала Павелкина понесли во встречных боях большие потери и под нажимом противника отходили на восток. И первая мотострелковая бригада была оставлена прикрывать отход с приказом продержаться хотя бы сутки - то есть брошена на съедение, чтобы дать танкистам возможность отойти и отдышаться.
Под вечер батарея Дементьева осталась без пехотного прикрытия, и теперь уже молодому командиру, которому не исполнилось ещё и двадцати одного, самому пришлось применить на практике жестокое арифметическое правило войны: потерять целое хуже, чем часть целого.
- Приказываю: орудиям один, два, три немедленно сняться и занять позицию южнее Жерновки. Командиру четвёртого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатырёву - оставаться на месте и прикрыть отход батареи!
- Есть!
- Продержитесь полчаса, ребята, - добавил Павел, глядя на чёрные от копоти и грязи лица батарейцев, - и тоже отходите. Мы будем вас ждать на новой огневой позиции - там, за деревней.
- Есть, командир, - ответил сержант. - Сделаем...
Днём прошёл дождь, глинистые бока увалов и дорога раскисли. Машины с пушками на прицепе шли медленно - от увязания их спасали только цепи на колёсах. Проскочив Жерновку и установив орудия, Дементьев глянул на часы: прошло уже пятьдесят минут, а четвёртое орудие так и не показывалось. Следуя суровой логике войны, комбат мог бы уже спокойно списать эту пушку в безвозвратные потери - за холмами гремело, - но он почему-то не смог так поступить. Вместо этого лейтенант, передав командование батареей своему заместителю, посадил в "ЗИС-5" десяток бойцов и отправился обратно - туда, где остались его бойцы.
На полдороге на них коршуном свалился "мессер". К счастью, лётчик промахнулся - пропахал огнём обочину, свечой взмыл вверх и исчез в небе. А через пару километров они увидели машину, по оси застрявшую в луже, и отцепленную от неё и приведённую в боевое положение пушку - ту самую, четвёртую. Возле орудия стоял наводчик Богатырёв с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь остальной расчёт, матерясь и меся сапогами грязь, тщетно пытался вытащить свою безнадёжно увязнувшую пушку.
- Цепляйте орудие к тягачу! - крикнул Павел солдатам, а сам, оглядевшись, побежал к невысокому холму-кургану, возвышавшемуся метрах в ста от дороги. Немцы были где-то рядом, он это чувствовал, и появись они в пределах прямой видимости, его артиллеристов они прихлопнут играючи.
Вершину кургана сабельным шрамом рассекал глубокий окоп; вокруг валялись каски, противогазы, винтовки. А в окопе лежали трупы наших солдат, которых при отступлении не успели похоронить, - в воздухе плыл приторный запах разлагающейся человеческой плоти. В глаза Дементьеву бросился крест, выложенный из стреляных гильз, вдавленных в мягкую земляную стенку окопа. "Бог спас" - припомнились лейтенанту слова ездового Тимофеева. "Наверно, кто-то из них, - подумал Дементьев, глядя на лица солдат - на черепа, обтянутые мёртвой почерневшей кожей, - выложил этот крест, почуяв смертный час, и шептал молитвы костенеющими губами. Тоже надеялся, что бог его спасёт - да, видно, не спас... Хотя, может быть, он и выжил - ранен был и вывезен в тыл, или отошёл со своими. Но я об этом никогда не узнаю...".
С трудом оторвавшись от зрелища открытой братской могилы, Павел посмотрел в степь и вздрогнул: на высотку шли немецкие танки - до них было километра два, не больше, - за ними маячили автоматчики.
До своих машин Павел добежал с рекордной скоростью. Второй "ЗИС" уже выволок из грязи застрявшую машину, и расчёт уже прицепил к ней многострадальное орудие.
Лейтенант уже слышал рычание танковых моторов, и холодили спину чужие глаза, глядящие через прицел.
- Танки за холмом! Погоняй свои лошадиные силы, пока из нас тут мелкий винегрет не сделали!
"Как там говорил Суворов? Глазомер, быстрота, натиск и... нахальство".
Из-под колёс летели фонтаны грязи, веером ложась по обочинам. Павел оглянулся - второй грузовик нёсся следом, подпрыгивая на ухабах, и прицепленное к нему орудие при этом всякий раз кивало стволом, словно одобряя - мол, правильно, не дрейфь, проскочим.
Петляя по лощинам, обе машины проскочили под самым носом у выползавших на дорогу немецких танков. Бог не выдал, свинья не съела - несколько снарядов, выпущенных вдогонку "ЗИСам", разорвались далеко позади.
- А ты человек, командир, - негромко сказал Богатырёв, стирая пилоткой ошмётки грязи, испятнавшие его лицо, - не бросил нас. Я уже думал - придётся подрываться...
* * *
В начале войны в Красной Армии не было штрафных батальонов - они появились позже, в сорок втором, после выхода знаменитого приказа "номер 227". А до того солдат и офицеров, осуждённых военным трибуналом за различные проступки и преступления и не приговорённых к расстрелу, просто направляли в обычные воинские части "под надзор" и "для искупления вины", причём офицеров, как правило, разжаловали до рядовых. Именно из таких людей и был составлен расчёт четвёртого орудия второй батареи - расчёт, который в дивизионе называли "бандитским".
В этом расчёте собрались разные люди с разными судьбами. Наводчик Богатырёв, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, прибыл сюда в чёрной куртке танкиста со следами сорванных трёх "кубарей" - знаков различия политрука. На вопрос Павла - как, мол, дошёл ты до жизни такой? - он поначалу ответил "долгая история, командир", но потом рассказал. Богатырёв служил в танковой дивизии комиссаром батальона и встретил войну 22 июня сорок первого года на западной границе. Дивизия отступала, неся огромные потери, и когда от неё остались рожки да ножки, дивизию расформировали. Уцелевших солдат и сержантов раскидали по другим частям, а офицеров направили в резерв в город Горький, где они ждали отправки на фронт. Ждали неделю, две недели, месяц - тишина. Денег поднакопилось, и Богатырёв с приятелем - разумеется, тайком от начальства, - махнули в Москву кутнуть. Кутнули они славно, но тем временем нежданно-негаданно стряслась проверка. Отсутствие доблестных гусар в части было немедленно обнаружено, и по возвращении в Горький оба попали под трибунал. Не мудрствуя лукаво, трибунал влепил каждому по десять лет тюрьмы - по году за каждый день гулянки - с заменой отсидки "искуплением вины на фронте".
Командир расчёта Михаил Пампейн родился в Прибалтике и мечтал стать моряком, но судьба привела его в танковые войска. Там его приметил комиссар танковой бригады и взял к себе ординарцем. Бригада отступала, теряя людей и технику, и в итоге комиссар струсил и приказал Михаилу отстрелить ему палец, чтобы попасть в госпиталь. И Пампейн выполнил приказ: взял карабин и выстрелил. В госпитале факт "самострела" установили - дознание, трибунал, приговор. Комиссар получил своё, а заодно пострадал и Михаил - за соучастие.
Остальные бойцы расчёта были самыми настоящими уголовниками. Когда началась война, все они подали заявления в ЦИК с просьбой направить их на фронт. Лидерами этой блатной компании являлись воры Коваленко и Волошин - матёрые мужики, битые и мытые во всех щелоках и достигшие веса в блатной иерархии. Дементьев не понимал, что заставило их пойти на фронт: конечно, лагерь - не сахар, но и фронт тоже не рай земной. На прямой вопрос комбата Коваленко сначала ответил так: "А я немецкого языка не знаю - как я буду работать по специальности, если немец возьмёт верх?", а потом посерьёзнел и сказал, кивнув на запад: "Оттуда ползёт такое, что всем нам будет полный атас, будь ты хоть учёный, хоть рабочий, хоть вор. А я этого не хочу, командир".
А Волошин высказался ещё прямее: "Ради нашего верховного пахана и его кодлы я бы и с нар не слез, но за нашу землю крови не пожалею - не буду лагерную шамовку жрать, пока её другие обороняют". Сказал - и в упор посмотрел на Дементьева своими чёрными пронзительными глазами, понимая, что за такие слова можно попасть под расстрел. Однако Павел не стал никому передавать слова уркагана - он и сам, несмотря на свой невеликий жизненный опыт, видел: не всё так славно в России. А на смертной черте фронта слова и дела человеческие имеют совсем другой вес и смысл, нежели в мирной жизни, и если тот, кто стоит с тобой рядом под огнём, тебе доверяет, это дорого стоит. К тому же лейтенант уважал Волошина за его неподдельную отвагу: Волошин сам попросился в разведку и действовал там дерзко и умело. Волошин был общителен, и от него Павел узнал многое о лагерной жизни - из того, о чём не писали в газетах. В колонии "за хорошее поведение" Волошин был расконвоирован и обслуживал семьи "врагов народа" - приносил воду и дрова семье Тухачевского, видел его жену Нину Евгеньевну и красавицу-дочь Светлану. "Зайду я к ним, - рассказывал Волошин, - а она сидит перед зеркалом и волосы расчёсывает. Они у неё длинные были, шелковистые, как у русалки. Нет, не понимаю я - ну, расстреляли самого маршала, а баб-то его за что мытарить? Не по-людски это".
Дементьев не любил, когда его четвёртый расчёт называли "бандитским": он видел, что все эти люди воевали честно: лучше многих "идейных", умевших красиво говорить правильные слова о любви к "социалистической Родине". И лейтенант оставил этот расчёт прикрывать отход батареи не потому, что ему не жаль было пожертвовать "бандитами", а потому что знал - расчёт выполнит приказ и не побежит. Так оно и вышло - артиллеристы "четвёрки" огнём заставили немецких автоматчиков залечь в двухстах метрах от орудия, а затем, воспользовавшись передышкой, быстро прицепили пушку к тягачу и отошли. А вернулся он за ними потому, что не мог бросить своих воинов, выполнивших свой долг.