В этом мире есть прелесть в обличье любом...
Небеспочвенно с этим в связи допущенье,
что неплохо совсем быть фонарным столбом,
всем бесплатно дарящим во тьме освещенье.
Все богатство его — лишь щербатый плафон
на усталой спине без особых симметрий,
но зато в этот час позарез нужен он
всем, кто светом укрыт от ночи в полуметре.
Лишь закончится день, на счастливцы-столбы
на любой широте и при всякой погоде
как божественный дар, как подарок судьбы
вдруг в назначенный час озаренье находит.
Станет светочем столб, но к нему, между тем,
не почувствуют зависть за это коллеги —
освещая свой круг очень скользких проблем,
он не станет искать для себя привилегий.
Ну, а если вдруг что-то замкнет, заискрясь,
или перегорит от чрезмерной нагрузки,
то знакомый монтер все исправит тотчас
(пару раз, для порядка, ругнувшись по-русски).
И наверно, когда я упрусь в стену лбом
и очнусь, обессилев, в «веселой» больнице,
лучше стану тогда я фонарным столбом,
чтоб ко мне в темноте Вы смогли прислониться...
Первый снег
Что-то случилось, и в мире вдруг
зло поменялось с добром местами —
тонет спасательный солнца круг
меж разведенными врозь мостами.
Город нахмурился и поблек,
став серым призрачным эшелоном.
Но, достучавшись в осенний век,
не повинуясь ничьим законам,
снег идет.
Это первый снег идет...
И, пока он кружит в ритме вальса,
времени прервался
бег.
Снег идет.
Это первый снег идет...
Душу одинокую щемящий,
первый настоящий
снег.
Чистый и вещий, как детский сон,
снег на усталый асфальт ложится —
словно от грязи былых времен
жизни прошедшей чиста страница.
Пусть день вчерашний насквозь фальшив,
нас не коснутся его проклятья,
ведь на мгновенье объединив
всех нас в пуховом своем объятье,
снег идет.
Это первый снег идет...
Пусть не вечен этот звездный полог,
пусть его не долог
век.
Снег идет.
Это первый снег идет...
Словно сокровенные надежды,
праведный и нежный
снег.
Гололед
Мише Атласу
Прожилки улиц,
склонясь над белым полотном,
зима рисует...
А ты остался на цветном —
там, где сияет
шальное солнце круглый год,
и где не знают
такого слова — гололед.
Пусть вьюга глушит
чуть слышный звук твоих кассет,
ей в наших душах
не замести глубокий след.
Необходимо
нам знать, как жизнь твоя течет.
Как местный климат?
У нас, как прежде, гололед.
А мы, как раньше,
твои мелодии поем
почти без фальши.
Пусть жизнь, как в зеркале кривом,
но живы песни,
и наша все равно возьмет —
вернись, и вместе
растопим этот гололед.
Песня о дыре в заборе
Эй, дружок!
Пред тобою путь лежит далек —
манят за собою сто дорог
вдоль и поперек.
Но твоя
среди них одна лишь колея,
и ее с каких-то давних пор
перекрыл
высокий забор.
А за ним —
страшный пес, что злобой одержим,
и амбал с ружьем, ощерив рот,
охраняет вход.
Иногда
без особого на то труда
их хватает, чтобы в страхе ты
убежал
в глухие кусты.
Но...
Есть дыра
(ведь в любом заборе есть дыра!),
и тебе, любезный друг, пора
в нее уж заглянуть.
Так чего ж,
так чего ж, в конце концов, ты ждешь?
Каждый должен сквозь сомнений дрожь
свой в жизни выбрать путь!
Пусть стена
неприступностью своей страшна,
пусть распухли руки от заноз...
Но не вешай нос!
В жизни нет
ничего прекраснее побед,
что одержаны в борьбе с судьбой
и в борьбе
с самим собой.
Так значит...
Есть дыра
(ведь в любом заборе есть дыра!),
и тебе, любезный друг, пора
в нее уж заглянуть.
Так чего ж,
так чего ж, в конце концов, ты ждешь?
Каждый должен сквозь сомнений дрожь
свой в жизни выбрать путь!
Ковбойская лирическая
Мне твердили папа с мамой,
чтоб экзамены я сдал.
Но характер мой упрямый
в прерии меня позвал.
Позабыл я про заботы,
стал в делах ковбойских ас,
и, клянусь койотом —
Джима Эллиотта
знает весь Техас!
А индейцы-ирокезы —
парни тоже нам под стать.
Вовсе не головорезы
(если скальпы не считать).
Если будет на примете
у меня хоть рай земной, —
брошу бредни эти:
лучше нет на свете
прерии родной!
Тем в этой жизни повезло,
кто залезал хоть раз в седло,
и, мрак взрезая блеском шпор,
мчался всем наперекор
до далеких синих гор.
Здесь каждый куст тебе знаком,
здесь твой отныне отчий дом.
И, до небес взметая пыль,
превращая в бурю штиль,
проскачу хоть тыщу миль!
Песня хоббита, к которому
нагрянула в гости дюжина гномов
Что за стук? Опять гостей орава...
Кто там ветром злым принесен?
Заслужил я, честный хоббит, право
на послеобеденный сон?
В нашу сумасбродную эпоху,
чтоб святой покой обрести,
было б, верно, каждому неплохо
кованую дверь завести.
Что за гость, ну что он за невежа?
Неужель закон позабыт:
без ножа меня на части режет
тот, кто нарушает мой быт?
Ладно, ладно, отворяю дверцу,
дайте сладить с древним замком.
Ох, задам сейчас кому-то перцу,
кто с приличьями не знаком...
Ну, кого дождались нынче в гости?
Рад вас видеть, сэр, господин.
Как? Не помешали? Что вы, бросьте!
(Боже... Гном, к тому ж, не один.
Сколько ж вас? Один, другой, десятый...
И не брился каждый сто лет...)
Что поделать, ладно уж, ребята,
лезу за сервизом в буфет.
Не по сердцу мне мечи и латы,
и походы не по нутру —
регулярно я вношу квартплату
за свою родную нору.
В общем, я нелюбопытен слишком
до чужих сокровищ и краж.
Сами разбирайтесь с золотишком,
ну а я — кто? Взломщик я ваш?!
Что за шутки, что за вздорный гомон —
разве это мне по плечу?
Ведь я вами сам чуть-чуть не взломан...
Ладно. Убедили. Молчу...
Ох, судьба... В лишеньях до могилы
жизнь моя продлится теперь.
Ах, зачем все время лень мне было
завести железную дверь?!
Зима на носу
Прохожие мохнатые
свои носы попрятали
под норку, под бобра и лису.
Хоть мой носище красненький
мехами не обласканный,
но у меня зима на носу.
Пусть люди посторонние
ворчат на межсезоние,
я нос по ветру с честью несу.
Не занятый придирками,
мой нос задорно фыркает —
и у него зима на носу.
Пускай поземка стелется,
пускай метет метелица
и воет, словно волки в лесу.
Мы с носом — два проказника —
но мы дождемся праздника,
ведь Новый год у всех на носу!
Песня об «Алдане»
Братьям Стругацким
Понедельник начинается в субботу...
Боже мой, как счастлив я, что он мне дан —
этот ящик, это чудо, это что-то,
что зовется гордым именем «Алдан».
Ах, НИИЧаВо, твоим куриным ножкам
не подняться в небо синее ни в жисть,
коль в расчетах ошибется хоть немножко
небалованный советский программист.
Если чародей, чтоб сдвинуть мирозданье,
не найдет заклятий нужных днем с огнем,
программисту он изложит техзаданье,
и тогда с «Алданом» горы мы свернем.
Коль цела проводка и контакты в норме,
даже в миг, когда бессильно волшебство,
мой «Алдан» всегда в своей прекрасной форме,
и могу я положиться на него.
Пусть далек пока наш праздник долгожданный,
но я верю — обязательно придет
этот миг, и в недра старины «Алдана»
я Вселенной занесу исходный код,
скомпилирую, отлажу... И всего-то!
Будет мир, а в нем не так все, как вчера —
понедельник начинается в субботу...
Как, уже суббота? Ладно, мне пора!
Колокол
Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол...
Джон Донн
Никто из нас не может быть островом
самодовольным, серым и каменным —
мы рождены детьми света пестрого,
и быть нам всем дано его гранями.
Когда в пучину смоет часть берега,
к чему тогда мольбы бесполезные?
Уменьшатся Европа с Америкой,
и домик твой зависнет над бездною...
Пускай надежный замок ты выстроил
и заперся засовами прочными,
пускай на расстоянии выстрела
к нему не подберутся все прочие,
но если мир пересекла трещина —
и твой покой когда-то нарушится:
прервут твой сон предвестья зловещие,
и к ним уже нельзя не прислушаться!
Если тревожным звоном купол неба объят,
скорбно звуча, иль призывая к борьбе,
не вопрошай, по ком разнесся этот набат, —
колокол звонит по тебе.
Аркаим
Вьется времен
над тобой дорога млечная,
неразгаданная, вечная,
и безбрежен твой сон.
Жаль, только лишь
степь бескрайняя, безлесная
и пучина звезд небесная
знают, что ты хранишь.
Жизни строка
так безумно коротка.
Нам неведомы века
в череде звездных лет.
Времени путь —
неизведанная суть,
но сумел ты нас вернуть
в свой далекий рассвет.
Ключи
Эх, стучи — не стучи,
не откроется мертвая дверца.
Поневоле теперь
я решаю вопрос ключевой:
потерялись ключи,
и предательски екнуло сердце...
Среди прочих потерь
я с такою столкнулся впервой.
Этой связки кольцом
был я вечно храним от напастей.
Запершись в свой удел,
в нем душевные раны лечил —
с равнодушным лицом
сквозь замочную скважину счастья
на страданья глядел
тех, других, что теряли ключи.
Скоро лампы зальют
светом окна квартир по соседству.
Час прошел или три,
это вовсе неведомо мне.
Весь домашний уют,
все мои «матерьяльные средства» —
все осталось внутри,
только я с этих пор буду вне.
Что ведет жизнь мою,
что в ней суетно, что — непродажно? —
все никак не пойму...
У когда-то родных мне дверей,
словно нищий, стою.
Где ключи от них, так ли уж важно?
Мне к себе самому
отыскать бы ключи поскорей.
Песня Герострата
Я к вам пришел сквозь пелену изменчивых времен.
Пусть редко в честь мою слагают песни,
и без того я знаменит. Мне имя — легион,
но все ж как Герострат я вам известней.
Когда-нибудь мой час придет — на этом рубеже
из искры снова возгорится пламя.
И как потом ни кайтесь вы в содеянном, уже
не замолить грехов вам в Божьем храме!
Недаром память обо мне по-прежнему жива.
Лишь оглядитесь, все вам станет ясно:
кругом Иванов развелось, не помнящих родства,
но Герострата помнящих прекрасно!
Бывало, по прошествии очередных ста лет
очередной истории анатом
из памяти потомков норовил стереть мой след,
чтоб стать для Герострата Геростратом.
Но получил сполна я от истории должок:
назло всем наставленьям и указам,
вы храм теперь припомните, что я когда-то сжег,
лишь потому, что он со мною связан.
Посвящение месяцу
Нет течения,
лишь свечения
бликов волн негаснущей реки...
Скрыла берега
звездная пурга,
лишь горящих окон маяки.
И, такой смешной
в пене ледяной,
чтоб с души тревожной скинуть кладь,
месяц, как варяг,
ищет свой маяк,
все стремится к берегу пристать.
Бабочкой в окне
ночь придет ко мне,
и, едва дыша, боясь спугнуть
мыслей чехарду,
я к тебе приду
и благословлю твой вечный путь.
Свой тайник забот
утро распахнет,
и, подвластный будничным часам,
снова наяву
щепкой поплыву
в суете, куда — не знаю сам...
Месяц, пилигрим ночей,
грустью поделись своей.
Зря в надежде с высоты
в окна смотришь ты —
не спасут тебя они,
одинокие огни,
заплутавшие, как мой,
средь глуши ночной.
Прощальная
Илье Слободчикову
И вновь — перрон,
неведомых скитаний стезя...
Торопит он,
и повернуть обратно нельзя.
Сквозь кутерьму
бегут минуты, словно вода...
Ах, почему
сегодня так точны поезда?
Синдром разлук
нелеп, увы, и неизлечим...
Собравшись в круг,
наверно, мы об этом молчим.
А профиль твой
так одинок в осеннем окне,
и оттого
нам пасмурней и горше вдвойне.
Но час пробил,
и сгинул одичалый покой,
и поезд взвыл,
и потекли колеса рекой.
И за тобой,
чтоб время хоть на миг обмануть,
бежим гурьбой,
хоть знаем, что не долог наш путь.
Тяжел накат,
и поезд, бороздя колею,
унес в закат
печальную улыбку твою.
А пустота
торопится средь наших квартир
занять места,
как безбилетный злой пассажир.
* * *
Если в пути я продрог,
если вдруг сердце остынет —
на горизонте, что белой пургой замело,
Ты мне зажжешь огонек,
и по бескрайней пустыне
сделаю я первый шаг снежной буре назло.
Если сегодня опять
солнце запуталось в тучах,
и о тщете бытия ветер воет в ушах,
будет надеждой сиять
на горизонте Твой лучик,
и сквозь туман я вперед новый сделаю шаг.
Сквозь череду вьюжных лет
и через горы препятствий,
руша завалы снегов и по льду семеня,
будет тянуться мой след
в том заколдованном царстве —
след, что закончится встречей с Хозяйкой Огня!
* * *
Я мечтаю вернуться домой...
Ветер плащ мой, как парус, надул и гонит
из кварталов, что дышат зимой,
в край весны, где я буду согрет и понят.
Сердце скажет, куда мне идти,
степь залечит в душе и на теле раны.
Всех родных, что найду на пути,
проведу я в своей дом сквозь года и страны.
Я мечтаю вернуться домой,
где все мысли понятны без перевода,
где живут лишь любовью одной
в знойный полдень и в хмурую непогоду.
Мне твердят: я напрасно ищу,
нет того, что мне нужно, на белом свете...
Пусть ластятся колючки к плащу,
их в мгновенье сорвет мой дружище-ветер.
Там, за далекими далями,
под небесами хрустальными,
за пеленою отчаянья
и неверья будничного льдом —
там, где с рассвета туманного
жизнь начинается заново,
полный надежд и раскаянья,
обрету я свой родимый дом.