Магрибский Юханан
Плоды размышлений
Фонарь
Осади наглеца словом,
рассуждением о вечном,
расскажи, что хранишь чудный
уголёк, что едва тлеет,
расскажи, что в своём, полом
как стеклянный фонарь, сердце
заперев огонёк блудный
ты ему помогал выжить.
Вопреки ледяной ночи
и холодных ветров рёву
сохранил ты его, будто
он дороже богатств шаха.
Бесполезный для всех прочих,
он тебе для того нужен,
что с ним ближе на час утро,
и немного дышать легче.
По трясине ходя зыбкой,
ты ступал оттого верно,
что огонь полыхал жаром
не давая уснуть мыслям,
и под пламенной той пыткой
понимал ты чуть-чуть больше
а, поняв, отдавал даром
- не носить же с собой, полно!
Осади наглеца словом,
станет слушать тебя, как же!
наглеца бы хлестнуть плёткой
да по пьяной его роже
и поддавши коню шпоры
гордо ехать, держась прямо,
и, напившись потом водкой,
погасить уголёк в полом
как стеклянный фонарь сердце.
Крылатый
Не оступайся, здесь высоко, и вниз сорваться ещё успеешь,
Но, может, крылья окрепли и, сорвавшись в бездну взлетишь, пореешь.
Слепа надежда, и верить ей, я сам не стал бы, когда иная
Мою дорогу бы озарив, звездой горела бы, не сгорая.
Но крут подъём и ветра сильны и так заманчиво томны долы,
Что продолжать восхожденье вверх могу я только звучащим словом.
Подобно старому колдуну, что заклинанья невнятно шепчет,
К тебе взываю, крылатый друг, и мне от этого будто легче.
Но нынче ты не сильней меня, и крылья сникли, и тусклы перья -
Не оттого ли, что я обдал тебя своим ледяным неверьем?
Так знай же: всё бесполезно и дойти не сможем, и смысла нету,
Но, может, бронзовый панцирь мой сверкнёт на солнце слепящим светом,
И, может, девушка у ручья, завидев отблески в отдаленьи,
Решит, крылатый, что ты её хранишь от бедствий и преступлений.
И ради этого мы ползём по горной круче всё выше, выше,
И я страшусь только одного: что ты, крылатый, меня не слышишь.
Отповедь
Велеречивы и необязательны
слова пустые и невнимательные,
и говорить их совсем нетрудно вам -
вы ими полнитесь, как водой фонтан,
как сахар сладостью, как огнём угли,
и вы заткнулись бы, когда б молчать могли,
когда б могли прервать свой бесконечный трёп,
чтобы прислушаться, чтобы подумать, чтоб
хотя бы ночь одну
наедине с собой
в бессвязности, в бреду,
когда проигран бой,
когда пустыня душит
своей ночною тьмой,
когда нагую душу
ожогов ранит боль,
и нету сил идти,
а всё идёшь вперёд,
и нет конца пути,
и солнце не взодёт,
но если вдруг случится
среди песков рассвет...
Но вы не бойтейсь, право! Для вас рассвета нет.
Наследник
Да, не первый и не последний, и не лучший среди других,
он, огромной родни наследник, промотает всё, что при них
собиралось и клалось скупо по крупицам в большой сундук.
Он, не глядя, товары скупит, разоденет надутых слуг
в жемчуга, в серебро, и в бархат, в золотую парчу до пят,
чтобы после, единым махом, ни на что уже не смотря
снарядить, распродав именья, десять парусных кораблей,
и куда-нибудь к дальним землям, за туманную зыбь морей
уплывёт, чтоб вернуться вскоре через год или десять лет,
и, смеясь, рассказать, что море надоело ему, и нет,
в дальних землях ни ярких красок, ни причудливых, дивных птиц,
колдунов нет в звериных масках, нету бронзово-красных лиц,
водопадов ревущих, чаек, оскорбленья кричащих вслед,
и обмолвится он случайно, что земель тех и вовсе нет,
лишь солёная бездна моря, только ветер и пена волн
и я, право, не стал бы спорить - я не видел того, что он.
После женится он, наверно, и, приданое получив,
как отец и как дед степенно (в его крови дух предков жив)
станет складывать по крупинкам, запирая в сундук большой
за полушечкой четвертинку - только в летний жестокий зной
когда воздух дрожит и преет, надурманенный духом трав
он, как водится, разомлеет, усмирит свой тяжёлый нрав,
и расскажет, как плавал в дали, исходил берега земель,
где не знали и не видали белопарусных кораблей,
как красивые пели птицы, принимая зерно из рук,
он припомнит, как ветер злился, накреняя корабль, чтоб вдруг
успокоиться и утихнуть и прилежно задуть опять,
парусам не давая сникнуть, не давая им обвисать.
Его внук капитаном станет, под уздцы теплоход водя,
как торгуют, порой, цыгане необъезженного коня -
Вот и я, как и он, наследник, многомудрых седых веков,
не из первых, не из последних, бестолков, как он, бестолков!
Песенка про надежду
Есть ли надежда на лучшее, Господи? Право же, нет.
Лучшее кончилось, было, прошло, показалось...
Может и вовсе оно никогда не случалось?
Может и так, но не стоит сдаваться, мой свет.
Что впереди, ты увидишь, не так тяжело,
Но этот путь нам с тобою пройти подобает
что там у самого края и так каждый знает
так что не бойся, шагай, улыбаясь светло!
Есть ли надежда на лучшее, Господи? Право же, да.
Вон, посмотри, небеса озарились рассветом,
город откликнулся шумным движеньем и в этом,
в этом его побуждении есть красота.
Мы же с тобою явились, чтоб думать и петь
под пулемёта сухой неразборчивый стрёкот,
под канонады далёкой раскатистый рокот,
Пой и не бойся, наградой надежда и смерть.
Исход
Мы не строим дворцов и замков - напрасный труд,
мы усвоили крепко-накрепко - разнесут.
Уж как прочно стояли стены в последний раз -
всё равно наш огонь священный во тьме погас.
Всё равно осквернили храмы, убив жрецов,
и опять проклинаем сами своих отцов,
значит время на поруганье оставить дом,
сжечь посевы, уйти в изгнанье немым скотом,
чёрной лавой, толпою, тьмою, в леса в поля,
оставляя жильё разбою и ковылям,
отдавая земле угрюмую дань могил,
все, гонимые злыми думами, как один.
Саранчой полетим по землям, чумой, бедой,
смерти нету, да и зачем нам теперь покой,
за надежды, что ваши кони втоптали в грязь
мы заплатим большой ценою и не скупясь,
Только если Тебе, о Господи, дорог мир
сохрани же его от пропасти, поверни,
всё разрушь, но оставь во храме гореть огонь.
Всё равно мы уйдём в изгнание, но - с Тобой.
Ворон
Скоро в небе закружит ворон,
над обрывом, по серой мути,
скоро колокол гулким стуком,
обозначит тот час, в котором
разобъётся одна из судеб
над обрывом у мелкой речки,
разрешая противоречья;
час, который вот-вот наступит,
приводя за собою утро,
заставляя неясно брезжить,
поселяя в душе надежду,
принуждая считать минуты.
Верно, ворон, ты этой ночью,
крепко ветку сжимая в лапах,
предвкушаешь кровавый запах,
верно, знаешь, как всё непрочно,
на ничтожных каких событьях,
на каких величинах малых,
на каких основаньях ржавых,
на каких ненадёжных нитях
мы подвесили наши жизни,
и теперь, лишь наступит утро,
небеса освещая мутно,
лишь ударит, готовясь к тризне,
гулкий колокол, мир взорвётся,
и один из нас не вернётся,
оставаясь твоей добычей.
Чайник
Нагрелся чайник, вино остыло,
и все уже ко всему готовы,
и по гостиной и по столовой
хохочут гости и тащат сливы,
А угощать их нам больше нечем,
но все довольны и все смеются,
и как-нибудь уж, да разберутся
на чёт и нечет
Гитара звонко в руках умелых
поёт и плачет о горних высях,
а гости чаем так упились, что
на полный чайник глядят несмело,
а за окном всё темней и гуще,
всё гуще сыплет мохнатым снегом,
сугробы скоро дойдут до неба,
куда уж лучше!
В беседах строим неторопливо
за облаками дворцы и храмы,
по диким землям, по дальним странам
шагаем прямо и горделиво,
как там когда-то, красив и странен,
шагал британец в усах и с тростью,
и снова спорят о чём-то гости,
а чай заварен
Предание
Переложение былины о богатырях Илье и Святогоре
Да не так ли греческая земля,
заперевшись в каменный Цареград,
из могилы Киев благословя,
умирала тысячу лет подряд?
Их пути лежали в горах, в лесах,
да в широких долах давным-давно
и сложил я песню об их делах,
хоть и много песен, да всё равно
расскажу о том, как тяжёлый гроб,
на котором надпись гласила,
что в него ляжет, где бы он ни был, тот,
кому здесь судьбой лежать суждено,
как стоял тот гроб на поляне, и
как нашли его Святогор с Ильёй,
прочитали то заклинание,
и решили в кости сыграть с судьбой.
Первым в гроб запрыгнул Илья: велик
оказался тот и в плечах широк -
да таких как он сюда мог троих
положить, шутя, прихотливый рок.
Да и страшно, давит могильный мрак:
- Не по мне хоромы! - кричит Илья.
Святогор в ответ:
- Вылезай-ка, брат,
к коробчонке этой примерюсь я.
Лёг - и верно: точно ему под стать
гроб пришёлся, будто его тут ждал.
- Примерять так, стало быть, примерять...
вон, в плечах не узок, в длину не мал...
А теперь накрой-ка меня, Илья,
крышкой той - обвыкнуться в темноте...
Силы нет вздохнуть... задыхаюсь я...
Скинуть бы её... помоги-ка мне!
Да уже не сдвинуть и не столкнуть,
ни на волос больше не приподнять
эту крышку, словно какой-нибудь
злой колдун сумел её так заклясть,
а Илья и тужится и кряхтит,
напрягает силы, да всё зазря.
День уж вышел весь и огнём горит
в небесах вечерних вовсю заря.
Святогор из гроба зовёт Илью:
- Ты мой меч возьми, - наущает он,
- он расколет крышку, и я напьюсь
родниковой, свежей, живой водой.
Ох, как я напьюсь! Умирать не в мочь,
и как по горам похожу с тобой!...
Что же медлишь, брат? Уже скоро ночь...
А Илья в ответ:
- Меч тяжёлый твой
не могу поднять, как ни силюсь, брат,
в нём все сорок будут мечей на вес.
И глядит устало он на закат,
да бросает взгляды на дальний лес.
Святогор зовёт:
- Ты ко мне склонись,
силой я своей на тебя дохну!
Не спешит Илья, и темнеет высь,
вот, последний всполох уж полыхнул.
Наконец, решился, и Святогор
на него дохнул, как и говорил,
и тогда рука меч, что до сих пор
не могла поднять, вдруг набравшись сил,
занесла и рухнула, и сотряс
гроб удар, но вместа рубца стянул
его обод. Вот, во второй уж раз
Святогор из гроба в Илью вдохнул
свою силу, снова удар как гром
в небесах отдался, и вот вторым
перехвачен ободом, в остальном
гроб стоит целёхонек, невредим.
И опять зовёт Святогор Илью:
- Наклонись ко мне, я в последний раз
на тебя дохну, всю отдам свою
силу, сколько есть в этот смертный час.
А Илья ему отвечает:
- Брат,
мне довольно силы и той, что есть.
Святогор смеётся:
- А ты ведь прав,
в третий раз в тебя я вдохнул бы смерть...
Ты иди, Илья, ты оставь меня,
видно, здесь погибнуть мне суждено.
Ты узду сними с моего коня,
да в пусти в поля, расседлав его,
ты возьми мой меч и ступай, Илья,
подо мной земля уж не задрожит,
да хотя б порой поминай меня...
Ну, иди, Илья, оставайся жить.
Господа, сочиняйте сказки!
Господа, сочиняйте сказки!
Современность - давно не новость,
так что к чёрту правдоподобность,
Выбирайте поярче краски!
Будоражьте воображенье:
вот вы в поезде, кочегаром -
не жалейте угля, чтоб паром
приводило его в движенье.
По дороге железной мчится
он в пустыне, где век от века
ни воды и ни человека
не бывало, да и случиться
не могло, только ваша прихоть,
да война с кочевым народом
генералов белобородых
побудила на эту лихость.
И теперь торжеством прогресса,
рассекая стрелой пустыню,
по песку, по степи, по глине
поезд мчится, стучит по рельсам...
Никакая война не вечна,
замолчат, отстрелявшись, пушки,
за победу поднимут кружки,
и почтовый экспресс беспечно
будет звёзды пугать гудками,
а потом (почему и нет-то?)
где-нибудь в тиши кабинетной
вдруг решат обсадить кустами
полосу по краям дороги,
чтоб сберечь от песков и ветра.
Инженеры свои проекты
будут слать, обивать пороги,
после дело заглохнет, может,
но какой-то делец найдётся,
с новой страстью за всё возьмётся
орошенье наладить сможет,
и деревья охотно пустят
свои корни в песок и глину,
рассекая на половины
лик пустыни, но не решусь я
рассказать, как под небом жарким
по долине песка и ветра
сад раскинется чудом света,
и достойнейшим из подарков
его ливень омоет славный...
Господа, сочиняйте сказки!
Выбирайте поярче краски,
заражайте мечтой, и, главно,
всегда помните: ваши мысли
суть не росчерки карандашны -
чертежи тех дворцов и башен,
что главами взметнутся в выси!
Часовщик
...в любую мелочь вник.
А кто не вник -
Так это стрелочник
И часовщик.
Михаил Щербаков
Скорее, скорее, скорей!
Я не вынесу бегства, погибну в пути,
но и здесь оставаться тошно.
Время с хрипом и стоном обратно идти
начинает, презревши точность,
будто не было тысячи прожитых лет,
будто всё началось с начала,
будто тот, кто хранил нас так долго, ослеп,
или просто махнул устало,
и теперь осыпаются замки, дворцы,
тают в воздухе как виденья...
Вы, художники, вы, музыканты, певцы,
ваши лица уже бледнеют,
скоро, скоро, осталось недолго, - и вы
растворитесь под бой курантов.
Из проклятой, из полузабытой тьмы
обессилевший взвод курсантов
выползает и строится, "Рота, пли!" -
хриплый голос и залп, и стоны...
Скрежеща отступают назад шестерни,
нарушая часов законы.
Моя память ко мне милосердна - она
позволяет за мглой забвенья
спрятать то, что не смели не видеть глаза,
раз Господь даровал мне зренье.
Помню только как нищий у пса отбирал
то ли кость, то ли корку хлеба...
Поднимайте свой флагман, скорей, адмирал,
забирайте меня на небо!
Позолоченный нос пусть нацелится вверх,
тяжело загудят моторы, -
забирайте меня, адмирал, ото всех,
вам небес не страшны просторы.
Забирайте скорей, пусть послушный штурвал
поведёт ваш корабль над бездной!..
Вы меня осуждаете? Так, адмирал?
Вижу в ваших глазах железных
только отсвет небесный лазури и сталь, -
ни сочувствия, ни презренья...
Кем я был, адмирал, кем сегодня я стал?..
Хорошо же! К чертям сомненья!
Раз уж некому больше беречь мой народ
от пучины безумств и страсти,
так доверьтесь же мне, уводите ваш флот,
я приказ даю, хоть не властен
я над вашими ангелами, только всё ж
выполняйте! Сейчас мне нужен
инструмент и курантов подробный чертёж,
масло, лампа и сытный ужин.
Старый рыцарь
Нет, в последних словах моих нет уже ни тепла, ни звука,
они - пыль и сухой песок,
ветер гонит их шелуху.
За скрипучим своим пером протяну измождённо руку,
и вопьётся в седой висок
звук, родившийся наверху.
Звук, родившийся в вышине, где-то там, среди белокрылых,
где-то там, куда не попасть
никаким обходным путём,
звук, который, как рог, меня собирать заставляет силы
там, где ветер полощет всласть
кучерявую вязь знамён.
Запылившийся свой доспех, в старых схватках давно измятый,
надеваю неспешно и
на гнедого сажусь коня.
Мы уходим сейчас, пора! Поднимайте знамёна, братья!
перед нами рассвет горит
новой песней живого дня.
Перед нами горит рассвет, заливая поля и веси
а над ним, над рассветом, там
мне мерещатся два крыла.
Это, верно, за мной летит, это, верно, последний вестник -
Значит, сила и красота
и в последних словах была.
Осень
Ты, подобная королеве,
что в изгнании пребывает,
чей парчовый наряд и бархат
обветшал, но ещё красив,
в чьей душе горделиво тлеют
и до смерти не умолкают
среди ненависти и страха
клятвы верности и любви.
Ты, которую так недавно
пышных балов кружила роскошь,
ты, которая отражалась
зеркалами озёрных вод,
ты теперь раздаёшь бесславно
драгоценности, серьги, броши...
Жадной тенью к тебе подкралась
нищета и спокойно ждёт -
Станешь ты перед всем народом
в жалком рубище и босая,
и холодных небес ненастье
будет моросью плакать вслед.
Вопреки роковым законам
в твоём сердце, не угасая,
будет биться былое счастье,
а другого уже и нет.
Измождённую от мучений,
тебя белый укроет саван,
и ты будешь лежать надменно
на последнем своём одре,
и в ногах твоих на колени
встанет тот, кто ещё недавно
проклинал тебя и, наверно,
он, как в инее, в серебре,
будет весь, как когда-то в злате
ты сама, в огнезарной славе,
под резными шатрами клёнов
начинала осенний бал,
и не думала о расплате,
нарушая десятки правил,
как поэт, против всех законов,
воспевающий идеал.
Наваждение
И ты попросишь:
"Расскажи мне сказку?"
А я отвечу:
"Уходи. Устал."
Мааэринн
Косматым вечером, в ненастье, душно,
как будто небо затевает бой
с жестоко провинившейся землёй,
и всё начать не может, и послушный
его желанью воздух тяжело
вбирает влагу, давит и тревожит,
и что вчера казалось глупой ложью
сегодня правда - это ремесло,
а не искусство дребезжит словами,
невнятным шорохом тревожит слух...
Косматый вечер нестерпимо глух...
Мне нужно свидеться сегодня с вами.
Из бездны, из отчаянных глубин,
от хороводов тёмных и угрюмых,
кружащихся в моих тревожных думах,
меня спасали вы! Да, вы один
умеете рассеять этот морок,
каким - не знаю - странным волшебством,
и никогда не сознаётесь в том,
что нелегко даётся, и что дорог
тот колдовской, волшебный эликсир,
заклятья и таинственные чары,
которыми спасаете вы даром,
и снова открываете мне мир.
И я спешу из дома в темноту -
вот ваша дверь, вот полумрак прихожей...
Меня встречаете - вы тот же, тот же!
И я, боясь нарушить немоту,
прошу несмело: "Расскажите сказку?",
ответ чуть слышный - Уходи, устал! -
швыряет шхуной на отроги скал
и разбивает в щепки, и напрасно
хватать пытаюсь воздух слабым ртом -
мне не спастись, а небеса, решившись,
стучат, стучат дождём по жести крыши,
и дальним залпом бьёт протяжный гром.
Одиссея
А вот бы ты послушался меня
и, повернув корабль, скорей причалил,
сошёл по сходням, заглянул случайно
в ближайшую питейную, кляня
несносную шумиху и веселье,
хмелея, пил бы тамошнее зелье,
себя забыл, но рано поутру
очнулся бы на собственном двору,
отпился чаем с мёдом или с мятой,
как следует наелся отбивных
и не желал бы радостей иных,
с усмешкой вспоминая о проклятой
своей затее по морю блуждать;
из сундука заветную тетрадь
достал бы, положил перед собою,
не выдержал, пошёл бы снова к морю,
но ближе к вечеру вернулся бы домой,
а поутру отправился на службу,
и, может быть, уважив нашу дружбу,
мне написал десяток строк, а той,
что вот уж год, едва тебя завидев
бледнеет и прощает все обиды,
которые случайно ты нанёс,
прислал кольцо, и вечный свой вопрос
о смысле жизни ловко растворил бы
среди домашних радостных затей,
обедов, праздников, детей...
Икон суровых золотые нимбы
всё реже бы тревожили тебя,
но ты меня не слушаешь, губя
последнюю надежду на спасенье,
плывёшь всё дальше, оставляя земли...
Солёных волн тяжёлая рука
перевернёт кораблик твой, скорлупку,
трёхмачтовик твой, парусник твой хрупкий,
сломает мачты и пробьёт бока,
утащит вниз, в отчаянья пучину,
где рыбы, будто сон с гравюр старинных,
страшны, как прокажённый на пиру,
но заклиная волны "не умру!",
ты в самом деле не погибнешь в бездне -
лишь солонее сделается кровь,
как труп раздутый, тайная любовь
всплывёт в твоём сознанье и исчезнет,
размытая солёною водой.
Твой взор, привыкнет видеть пред собой
морских страшилищ щупальца и пасти,
но даже в бездне ты отыщешь счастье,
найдя сокровища, что нанесли
туда, на дно пучины преисподней,
ветра шайтана и ветра Господни,
топя и разбивая корабли.
Пешком по дну бредя и спотыкаясь,
таща сокровища, забыв усталость,
ты выйдешь к берегу под чаек стон
глубоководным чудищем из волн.
Появишься, огромными глазами
сверкая, задыхаясь без воды,
и оставляя мокрые следы
повсюду. Ты, согласно предсказаньям,
которые так спешно я пишу,
зайдёшь домой, тетрадь достанешь ту,
ту самую, заветную тетрадь,
и в ней запишешь то, что предсказать
я не берусь. Но, друг мой, помни свято
и в памяти прилежно сохрани,
как юности своей златые дни, -
не так страшна окажется расплата,
за мореходство странное твоё,
когда не ты один, но мы вдвоём
опустимся в пучину вод, на дно,
где света нет, где страшно и темно.
Радость моя
На холодном ветру, моя радость, у дальних холмов,
одиноко ютится усадьба под сумрачным небом,
там ржавеют доспехи, там окна замазаны мелом,
там горит керосинка, там многое ясно без слов.
На приколе ветров, моя радость, у елей сырых
поседевшими косами ветлы склонились над прудом,
сквозь щелястые окна вползает сквозняк и простуда,
керосинка горит, и скрипят под шагами полы.
Там, где ветер живёт, моя радость, в бессмыслице снов,
среди книг, среди пыли, над прудом, под небом косматым
там тебя я дождусь, там, куда не придёшь никогда ты,
там, у дальних холмов, моя радость, у дальних холмов.
(Хочу и должен оговориться, что размер строчек и сам повтор "моя радость" я где-то подслушал, но, будучи бессилен вспомнить где, решил написать что-то такое сам)
Марш деревянных солдат
Небо хмурится тяжёлой непогодой,
и надсмотрщики щёлкают бичом,
не за страх идём вперёд, и год от года
мы мостим дорогу жёлтым кирпичом.
Мы в лесах от сотворенья непролазных
прорубаем топорами новый путь,
и мостим его - наверное, напрасно,
но на совесть, а не лишь бы как-нибудь.
Мы выкапываем рвы, отводим воду,
нам болота не преграда на пути,
если нужно, через горную породу
и над пропастью сумеем мы пройти.
Поворачиваем реки на запрудах,
мы угрюмы, с нами лучше не шути!
Только город, только город изумрудный
никогда не попадётся на пути.
Мы шагаем будто войско одержимых,
оживлённые волшебным порошком,
и покуда остаётся в наших силах,
хорошо мостим дорогу, хорошо.
Наши ноги больно трескаются с хрустом,
но не видим большей радости ни в чём -
деревянные солдаты Урфин Джуса,
мы мостим дорогу жёлтым кирпичом.
Гость
В сумерках предутренних, преднощных
в старом доме наступает мрак,
поднимается по лестнице непрочной
на чердак.
Шепчет что-то вкрадчиво и тихо,
то грозится, то наград сулит,
и чердачное, прикормленное Лихо
отворит.
Скрипнут дверцы платяного шкафа,
хлопнет рамой старое окно -
мне, приученному к полунощным страхам
всё равно.
Знаю, что мой гость, поторговавшись,
подберёт себе наряд чудной,
чтобы встретиться на колокольной башне
днём со мной.
Вздрогнув, я по голосу узнаю -
поклониться мне едва успев,
мной написанные строки прочитает
нараспев.
В гуле колокольном растворится
он, когда седой старик-звонарь
выйдет бить в колокола, как над столицей
били встарь.
К дому возвратившись на закате,
поднимусь поспешно на чердак,
и примерю мраком пахнущее платье.
Просто так.
Город у края леса
...не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба!
Б. Ш. Окуджава
Где небо подобно клочками разбросанной шерсти,
давно отсыревшей, свалявшейся, сеющей морось,
и лес подступает угрюмый, как мысли о смерти,
как чёрные тучи и гибель, с которой боролись,
да всё одолеть не смогли, неустойчивым миром
закончив войну, очертивши границы поспешно:
вот беры шатаются по лесу, вот переливы
пастушьих свирелек, вот пашня, а дальше орешник,
а дальше огромными лапами ели сплетутся,
и морда сохатого выглянет из-за осинок,
а там, за оврагом, ручьём, за избушкою куцей,
там яблонный садик, а дальше твердыней старинной
могучею грудою брёвен и серого камня
поросшая мохом седая стоит крепостица,
и звон колокольный стучится в закрытые ставни:
"Вставайте, светает! Работать пора и молиться!
Вставайте, вставайте, зима уже дышит в затылок,
и жатву свою собирать приготовился голод,
а прошлой зимою, припомните, холодно было,
и еле смогли превозмочь... только выстоял город,
окраинный город полнощный не сдался на милость
бескрайнему лесу глухому, как стон одержимых.
Вставайте! Работать, молиться, и, что б ни случилось,
грядущую зиму осилим, останемся живы!"
Там в комнате жарко натопленной старую лютню
приобнял певец молодой, разморённый дремотой,
и звон колокольный, разлитый по утренней мути,
его не разбудит, его не поднимет к работе.
Он поздно проснётся, себя и судьбу проклиная,
бессильно заплачет над песней, вчера сочинённой,
которую лютня послушно ему наиграет,
которую сердце признает дурной и негодной.
Он к трапезе выйдет, и сядет у самого края,
и пресную кашу он станет жевать безотчётно,
и будет казаться ему, что куском попрекает
его, дармоеда, вся крепость, весь город работный,
и снова терзать будет лютню до ночи глубокой,
и снова искать сочетаний, в отчаянье злиться,
а поутру звон колокольный рассеет мороку,
и всё, как бывало не раз, всё опять повториться.
Ах, знать бы ему, что полнощный, безрадостный город
лишь тем и живёт до сих пор, потому не сдаётся,
что песня его и в трескучий, безжизненный холод
ответом созвучным в сердцах горожан отдаётся,
а это, поверьте, не так уж и мало под небом,
похожим на ворох сырой и свалявшейся шерсти,
где беры шатаются по лесу, дикие беры,
а лес подступает, угрюмый, как мысли о смерти.
Напутствие
Непослушный ученик, глупый!
Уходи под дождь месить слякоть!
Не срывай с заживших ран струпья,
и меня не заставляй плакать!
Красоту ты воспевать должен,
создавать мечту, светить сердцем,
чтобы людям в холода греться
было чем - хотя б твоей ложью.
Ты же мне наперекор будто
человеческой души скверну
обличаешь - и опять верно! -
оттого ли всё мрачней утро?
Что ты мелешь? Уходи, право!
Чьи приснились тебе шесть крыльев?
Кто проклятый твой язык вырвал,
кто вложил в твои уста жало?
Уходи, я не могу видеть,
как узорчатый покров сказок,
что я плёл, ты разорвал разом,
будто сгнили, обветшав, нити...
Уходи под дождь месить слякоть,
не давай сердцам заплыть жиром...
Не прощаемся, пока живы...
уходи, не заставляй плакать.
Ворота в иное царство
Мистерия III
Я искал ворота в иное царство,
Я швырял проклятья в глухое небо...
Канцлер Ги
К старым сказкам и древним тайнам,
что сокрыты от любопытных
перепутанными корнями
древа смерти и бытия,
в тишине одинокой спальни,
внемля отзвукам грозной битвы,
я стучался, и отворяли,
и, как в омут, бросался я
в перепутанные, как корни
того самого древа жизни,
судьбы древних богов и чудищ,
чьей враждой обагрён закат...
Договоры вот-вот расторгнут,
рухнет в бездну войны отчизна,
площадь, полная нищих рубищ,
и в рубашке кровавой кат...
...или вырастет над болотом,
над ночной перепрелой тиной
грозный замок, чьи стены будут
подпирать этот край небес.
Может, душно и тяжело там
(дух болотный неистребимый,
пробирающийся повсюду,
никуда пока не исчез).
Но, раз чудища ночь от ночи
в тёмном Тартаре лижут раны
и раз снова выходят биться
на закате с войсками дня,
значит стены твои непрочны,
грозный замок, и утром ранним
через них пролетит и птица,
и сквозь них прошагаю я.
Я пройду через стены замка,
и я древних богов увижу,
что пируют и распевают,
забывая кровавый бой -
и слышна уже перебранка,
треск проклятий и молний слышен...
и с тоскою я понимаю:
каждый вечер они с собой
за неведомою мне правду
раз от раза сражаться будут,
заливая багряной кровью
облаков белоснежный пух.
В преисподне, в глубинах ада
побеждённые встретят утро,
чтобы днём всё пошло на новый,
очерствляющий сердце круг.
Раньше, помню, я в тихой спальне
отворить просил двери к сказкам,
и я помню, что отворяли
предо мною тогда врата -
что искал я? Какие тайны?
и зачем находил развязки?
Много лет уже не пускали...
да и пустят ли вновь когда?
Сентиментальная песенка
Чтобы видели сны друзья,
покидаю, в седле качаясь,
обжитые давно края,
где надеялся встретить старость.
И, неловко держась в седле,
понукаю свою лошадку;
старый плащ мой давно в заплатках
но я - рыцарь, и - на коне!
Мы поедем куда-нибудь,
через лес, через степь, к предгорьям,
и нанижем на длинный путь,
как на нитку, людское горе,
слухи, сплетни и всех мастей
небылицы, и были тоже
про крестьянок неосторожных
про пажей и про королей.
Не бродяга, но воин я!
Значит, путь мой стремится дальше
к крепостям и монастырям,
к звонкой меди, к высоким башням.
Не смотри, что доспехов нет -
я в сраженьях всегда отважен:
много крови, своей и вражьей,
я пролил за десяток лет!
Только сладкий любви недуг
не найдёт своё место в битвах,
так что к городу, милый друг!
С придыханьем шепча молитвы.
Ну а в городе - круговерть!
Пёстрых жизней переплетенье,
колдовское, хмельное зелье,
где с любовью граничит смерть.
К чародею служить наймусь,
и увижу чудес немало...
Ну а как возратится грусть,
значит - время идти настало!
И пущусь я в обратный путь,
навидавшись и натерпевшись,
а друзьям пусть опять, как прежде,
сны приснятся... когда-нибудь.
Гадкие лебеди
Знаешь, в мире, тяжёлом, как поступь грозы,
ветры дуют угрюмо, с глухой нелюбовью
и смердящие раны здесь обнажены,
и сочатся сукровицей, гноем и кровью...
Слышишь - трубы поют, слышишь - кони летят!
И опущены копья, и красен закат.
В этом мире любая примета к беде,
и кружатся по небу, как вороны, черти.
и любой, кто здесь выжил, с привычкой смотрел
на бубоны и язвы ликующей смерти.
Слышишь пение стрел, слышишь грохот копыт,
и сегодня, сегодня ты будешь убит!
В одиночку не выжить, но всякий предаст,
кто вчера называл себя другом и братом...
я - такой же, как все, и жадна моя пасть,
и не раз предавал, и встречаю расплату.
Против подлости и ничего не страшась,
вышла биться со тьмой молодая душа.
Ты привёл сюда войско таких же, как ты, -
светлых юношей, биться за правду готовых,
в чьих сердцах - красота, для кого нестерпим
мир бесчестных убийств, мир прогнившего слова.
Это войско восторженных, юных певцов,
и опущены копья их против отцов.
Ты - мой светлый огонь, ты - надежда моя,
ты - спасенье души, обещание рая,
и моею мечтой твои очи горят,
потому ли я благословлю, умирая?
Это войско для битвы скрепивших сердца,
и от скверны очистится мир до конца!
Спящая царевна
Как предательницы-ставни распахнули окна,
чтобы ветер в дом ворвался, за собой увлёк, а
зимним утром солнце снегом заметённое,
колыбель мою, девичью, злые вороны
раскачали, раскачали, ледяную -
не уснуть и не проснуться в бурю.
Буря снежная и кружится, и плачет, воет,
ветер в горницу врывается с разлёта, с боем,
а на ложе беспокойно разметалась я,
наметённый снег разлился лужей талою.
Жарко топлено и губы пересохли -
ставни, что ж вы оказались плохи?
Зачарованной царевной с колдуном я спорю:
отступись! А не отступишься - тебе же горе!
Наречённый мой, мой суженный рассердится,
и нахмурит брови, сделается сер с лица,
и приказом повелительным прогонит
и метель, и лихорадку в полдень...
К полдню солнце разгорится в небе ясно, светло,
и уймётся вороньё твоё, колдун, и ветры,
и оковы заклинания рассыплются,
ставни накрепко закрою - две защитницы,
и напьюсь водой, и в печку дров подброшу...
Возвратится ко мне, милый, хороший.
Проповедь акмеизма
Противны мне глухие бормотанья
окутанного дымом колдуна -
в дочеловеческие бездны сна
он погружает тусклое сознанье,
обманутое пляскою огня
и мерной, но бессмысленную речью:
к звериному, отринув человечье,
ко мраку ночи от сиянья дня,
к безумным и пугающим виденьям,
к неясным очертаниям чудес
и к тайнам преисподни и небес
он устремляет внутреннее зренье,
но бельма на его слепых глазах!
И ничего он различить не может,
а близость чуда ощущает кожей
и с ним - животный, беспричинный страх.
Он душу губит, разум разрушая,
но не почувствует, покуда пьян,
покуда не разоблачён обман,
покуда бездной обещанье рая
не распахнётся перед ним, маня
и жадно всматриваясь внутрь остатков
его рассудка, над которым сладкий,
дурманный запах трав и треск огня
давно свершили колдовство дурное.
Но свято чувство, что его вело!
Не будучи направлено во зло
оно свершить способно и другое.
Так, например, пленясь полётом птиц,
один найдёт его в угаре хмеля,
другой, любимую мечту лелея,
построит чудный, будто со страниц
волшебных сказок самолёт слетевший...
как двигатель его затарахтит,
как в небе, по воздушному пути
под облаками, над землёю грешной
он полетит, и сердце запоёт,
того, кто не предал свою мечту,
кто гордо покоряет высоту,
кто сам себя стрелой пустил в полёт!
Вот так же ты, колдун, на крыльях крепких
летал бы обитателем небес,
когда тебя не соблазнил бы бес,
коварно предложивший злую сделку.
Когда бы ты сумел прогнать морок,
не стал бы прорицателем туманной,
бессмысленной, запутанной и странной
притворной мудрости. Но ты не смог.
Чёрт
Под скрипящую пьяно скрипку
разомлевшим весельем глаз,
крепкозубой, шальной улыбкой
улыбнулась, пускаясь в пляс.
Всё ей весело, блудной девке,
туго стянут её корсет,
и кабацкий, неверный, меркнет
для меня полунощный свет.
Расплатиться потом не жалко -
Посмотри мне в глаза, тоска!
Нет, не смотрит - целует жарко
и не бьёт по моим рукам.
Что смеёшься? - я царской крови!
Посмотри, как очерчен нос,
как изогнуты тонко брови,
как надменно мой взгляд раскос.
Загляни мне в глаза, блудница!
Что увидишь ты в них, тоска?
Нет, не смотрит, опять кружится,
как скрипичный смычок, легка.
И от древности кровь сбродила
в передержанное вино:
по моим её гонит жилам
этой ночью... тебе смешно?
Нет, не слушает, всё смеётся
и целует меня в уста...
Скрипка стонет, звезда в оконце
и в глазах её - чернота.
Я спасён вашим богом не был,
ни суда, ни прощенья мне;
равнодушно взирает небо
на дела мои на земле;
отсмеявшись, шальная девка,
по утру отправляйся в храм,
заключи с небесами сделку,
не плати по своим счетам.
За копеечные три свечки,
за какие-то три свечи,
получи неземную вечность
и прощение получи, -
а пока, в кабаке разбойном,
как распущенная коса,
ты целуй меня, только помни:
не заглядывай мне в глаза.
Тоска
С такой же тоскою на звёзды глядит
с неясным томленьем в звериной груди
до глаз бородою заросший разбойник,
неверной удачи свирепый любовник.
С такой же тоской, понимая тщету
стараний людских пред величием Божьим,
перо окунает в чернила вельможа,
но медлит, страшась написать клевету.
С такой же тоской разоритель могил,
когда до гроша всю добычу пропил
в кабацком угаре, пускается снова
на дело, отрекшись от данного слова.
С такой же тоской, ненасытной и злой,
с животною, хищной, беспутной и жадной
к ночным небесам, к черноте безотрадной
взыскующий взгляд устремляется мой.
Но знаю, что голод мой - голод души,
преступны попытки его заглушить,
и как для огня нужны уголь и хворост,
так книги нужны мне и шум разговоров
и песни свои обретают слова,
когда подчиняясь неясному зову
как будто в тумане бреду незнакомым
путём, и устало гудит голова.
Певец с потухшим взглядом
(По следам Четвёртой баллады Д.Л. Быкова)
Он не был старцем, но взгляд потухший
всепонимающею тоской
пропитан был, как бумага тушью,
как летний воздух перед грозой
пропитан душностью ожиданья,
недвижным зноем, тяжёлым сном,
когда бессмысленны начинанья
и всё отложено на потом,
и ожидание нестерпимо,
и гибель будто бы не страшна,
но, как расплата, неотвратима,
уже предчувствуется война.
И близость будущих потрясений
как свора гончих несётся вслед, -
и тем мучительнее недели
в кругу домашних простых бесед,
и тем отчаяннее желанье
привыкнуть к смерти и нищете,
как, приготавливаясь к купанью,
ныряльщик мочит ступни в воде.
И так его от уютных комнат
неодалимо влечёт тоска,
и до рассвета, себя не помня,
он по трущобам и кабакам,
как царь, сменивший парчу и бармы
на робу нищего мудреца
блуждает, вглядываясь в коварный
оскал убийцы и подлеца.
Но всё спокойно - приметы смерти
сокрыты от любопытных глаз,
и ночь нашёптывает - поверьте,
всё обойдётся на этот раз...
И, поддаваясь на уговоры,
он снова весел, смешлив и пьян,
покуда голос рассудка скорый
не раскрывает ему обман:
И вновь он мрачен, как горы ночью,
и вновь тяжёл и туманен взгляд,
и вновь он верит, что мир непрочен,
криклив и глуп, как принявший яд
дурак, которому жить осталось
ещё каких-нибудь два часа,
который боль свою и усталость
скрывает, будто есть путь назад.
А мирозданье следит за тем, как
любимый сын его ждёт грозы
и, значит, грянет гроза, и мелких
событий ряд поменял бразды,
и незаметно, за камнем камень
лавина сходит с высоких гор,
сметая тех, кто держался прямо,
идя вселенной наперекор.
Ждать больше нечего, всё случилось,
и он в горячке, и он в огне...
В последний раз проявляя милость,
возьми, о Боже, его к себе.
Размышления паломника
Ночное море меня влечёт
необъяснимо и неотступно.
Подводных гадов неслышный ход
манит загадкой, но брезжет утро,
и тайна ночи уходит вслед
за тьмой, сокрывшейся во глубинах...
Тому назад много сотен лет,
возможно, с этих же вот старинных
ступеней лестницы где сейчас
сижу и я, темнотой сокрытый,
взгляд светло-серых девичьих глаз
смотрел на море, гранит и плиты;
и ветер кудри её трепал,
и слишком тонкой была накидка,
и месяц юный, и глыбы скал,
и клочья пены, и пенье скрипки,
и думы чёрные чередой,
и мерный ропот седого моря,
и губы сжатые, и стопой
оставлен след на пути к прибою.
О, камни, помните ли её?
о, воды, вы ли её забрали?
Туманна память, рассвет встаёт,
и волны плещутся и играют.
На гибель что повело её,
за жертву чем заплатило море?
Не знаю... только рассвет встаёт,
и волны пенятся у прибоя.
Дерзость
Отдадим - не жалейте, красавицы! - в тайные рощи
расписного китайского шёлка тончайший возду́х
и тогда обитатели рощ человеческих дочек
в благодарность научат тревожащей сердце и слух
тонкой песне свирельной, но воем гнусавых волынок
поведёт этот плач боевой наше войско вперёд,
и наполнятся души звенящею медью былинной
не соперник уже нам тогда ни кочевник, ни чёрт!
Через духов пустыни, как сказано в древних преданьях,
посулив им свободу от ветхих печатей царя,
мы познаем законы движения звёзд, и тогда не
плутать уже больше по морю слепым кораблям,
но без всякого страха к неведомым землям и далям
уплывать, отмерять свой путь по углам и часам,
чтобы следом пустились другие, как крылья расправив,
свои ловчие снасти, силки на ветра - паруса.
Отдадим же смарагды и яхонты алчущим карлам -
за презренные камни мы выкупим их чертежи;
из-под смелой рабочей руки вместо всяких забавных
но пустых безделушек, собой засоряющих жизнь,
после жара плавильных печей и литейной темницы,
после свода небес, прокопчённого сажей, гремя,
пролетит по железной дороге рассерженной птицей
громыхающий поезд навстречу грядущего дня.
И тогда вознесётся главой, облака раздвигая,
гордый храм, прославляющий Бога своей красотой...
а погоня за новым - замена недвижности рая,
и смиренного духа не нужен нам робкий покой.
В землях сизого леса
В землях сизого леса, дитя моё,
где зимой замерзает душа,
лепестками застывшего пламени
опадает, неслышно кружа;
белым облаком тонкого инея,
снятой шубкой пушного зверька,
опадает душа белокрылее,
чем пороша, метель и пурга.
Облетает, как листья по осени,
на вдовство оставляя стволы;
опадает, дитя моё, проседью
на чернеющий стог головы;
опадает, не выдержав холода,
и теряется где-то в снегу, -
потеряв бережёное смолоду,
я вернуться домой не могу.
И хотя я с тобою, дитя моё,
и хотя мы сидим у огня,
но не стужей ли мёртвого пламени
обдала меня эта земля?
Что над речкой ей быстрою мост ковать,
что морозить горячую кровь, -
и, живой, я оставлен сиротствовать,
я навеки застужен, и вновь
не согреться мне больше, дитя моё,
жаркой лаской живого огня...
за порогом такая же самая
поджидает кручина тебя.
Но как лёд только крепнет от холода,
как морозы снегам не страшны,
так и мне не беречься - и по воду,
и за знаком далёкой весны
я схожу и вернусь, но не спрашивай! -
за окном не теплее ничуть...
Ели сизые мрачными башнями,
и до зуда знакомый мне путь.
Текст обновлен автоматически с "Мастерской писателей"
Плоды размышлений