Этим летом нас с братом Мишей родители отправили в лагерь. Там было здорово - маленькие домики на сваях в сосновом бору, озеро, кормёжка как на убой и дискотека каждый вечер. Мы сразу же со всеми перезнакомились, передружились. Дни были набиты событиями под завязку, скучать было некогда. И если я дома иногда по вечерам по два часа ворочалась в постели и не могла заснуть, то в лагере мне достаточно было коснуться головой подушки - я сразу засыпала.
Два раза к нам в гости приезжали папа с мамой, разглядывали наш лагерь, расспрашивали нас о здешнем житье-бытье. Второй раз они пробыли совсем недолго. Мы все сидели на брёвнышках, сваленных за нашими домиками, ели черешню и болтали. Мне показалось, что мама чем-то недовольна, или, может, нездорова. Она больше молчала и всё оглядывалась по сторонам. Даже не заметила свежих синяков и царапин, посаженных нами на ноги за время с прошлого её приезда. Потом вдруг предложила:
- Поехали домой?
Папа очень удивился, наверное, дома не обсуждали наше раннее возвращение, а мы с Мишкой дружно заорали:
- Не-е-ет!
Мама сидела, смотрела себе под ноги. Было похоже, что она напряжённо к чему-то прислушивается. Не к беготне по дорожкам, не к выкрикам детей и не к песням из репродуктора. Не к таким обычным для этого места звукам, к чему-то другому. Я вспомнила, как однажды она сказала мне под большим секретом, что иногда слышит какие-то странные голоса, которых не слышат другие, и очень боится, что обладатели этих голосов когда-нибудь обнаружат, что их подслушивают. Она боится этого даже больше, чем оказаться в "психушке". Мне жалко маму, ведь в остальном она совершенно здравомыслящий человек, и очень любит нас всех, поэтому я никому не рассказываю о её тайне.
Я тоже сосредоточилась и попыталась услышать то, что слышит мама. Но мне всё время мешала Мишкина болтовня про Человека-паука, про Морхухна, про каких-то ещё персонажей не то комиксов, не то компьютерных игр. Ещё через какое-то время маму ни с того ни с сего передёрнуло, потом она вроде на что-то решилась. Сказала нам с братом, чтобы мы отошли на две минуты. Не хочет, чтобы мы слышали, как они с папой будут спорить. Я уже догадывалась - о чём, и расстроилась. Уезжать мне не хотелось. Оставалась ещё неделя, конкурс красоты, день Нептуна и прощальный костёр.
Мама принялась что-то тихо доказывать папе, он возражал. Мама не слушала, гнула своё. Как я поняла, у мамы не было причин забрать нас раньше, просто она полагалась на свою интуицию - во второй приезд лагерь ей резко разонравился и всё тут. Но папе были нужны более веские аргументы. Мама разозлилась, папа засмеялся, мама на него обиделась, и, в конце концов, нас оставили в лагере до конца смены.
Мы проводили родителей до ворот, они уже отошли от лагеря метров на тридцать, как вдруг мама бегом вернулась. Я думаю, она сделала это специально, чтобы папа не услышал её слова - ему было лень возвращаться и он ждал её на дороге. Она взяла нас с Мишей за руки и очень серьёзно, даже взволнованно, попросила обещать ей не болтаться поодиночке по этому дурацкому лесу и никуда не выходить по ночам. Конечно же, мы обещали.
За тем, как мама ни в какую не может с нами расстаться, наблюдал с ухмылочкой со своей лавки под навесом дневной сторож, дед Семён. Я его терпеть не могла и даже побаивалась. Мало того, что он был неказистый - огромная лобастая голова на маленьком сухоньком теле, - так он ещё по поводу и без повода лыбился. И во время разговора то и дело посмеивался противным тоненьким смешком. "Жизнерадостный наш", - говорил про него директор лагеря Сергей Витальевич. Но дед Семён не был каким-то полудурком, он исправно нёс свою службу, чужие по территории лагеря не ходили. А то, что он страшноват малость, и в общении не слишком приятен - так у каждого свои недостатки.
Дед Семён запер ворота и отогнал нас от забора. А мы собирались ещё немножко помахать вслед родителям.
- У, гидроцефал корявый, - сказал в его сторону Мишка, когда мы уже отошли от ворот на приличное расстояние, и дед Семён не мог его услышать. Я обернулась - сторож смотрел нам вслед и щерил в улыбке длинные редкие зубы. Меня внезапно передёрнуло, как недавно маму.
Вечернюю дискотеку перед самым началом отменили из-за грозы, пришлось всем разбежаться по домикам. Мы с девчонками валялись на кроватях, листали старые журналы, иногда дружно ойкали при особенно близкой вспышке молнии и, соответственно, самом страшном раскате грома. Потом перегорела лампочка, и нам ничего не оставалось, как лечь спать. В эту ночь я так и не уснула.
Сначала ворочалась с боку на бок. Потихоньку выпадали из болтовни, засыпая, все мои соседки, а я всё слушала шум дождя, ветра и возню летучих мышей под крышей. Потом я вдруг поняла, что забыла сходить в туалет. Идти, вообще-то, было недалеко, через узенькую просеку за нашим домиком. Туалеты стояли на краю небольшой полузасыпанной балки. Она была огорожена проволочным забором с запрещающими всё на свете плакатиками через каждые три метра. Несло из этого овражка отнюдь не майскими розами, и всё равно каждую смену находились любители полазить там и поковыряться в осыпающихся стенках. Ослушников директор собственноручно вылавливал и без разговоров отправлял по домам. Там и днём-то было не очень уютно, а уж ночью, да под таким ливнем, я бы не пошла туда и за сто тыщ мильёнов (как говорил шведский малыш, чью галлюцинацию звали Карлсоном).
Я попробовала разбудить кого-нибудь из девчонок - они только отнекивались, отмахивались и отбрыкивались. Я обиделась на всех сразу и решительно открыла дверь на улицу. Постояла, вглядываясь в темноту. Фонарь над столовой освещал кусок просеки, но вокруг домиков, под деревьями и под кустами лежали такие плотные тени, что я не решалась даже ступить на крыльцо. Но ситуация не оставляла мне выбора. Я уговаривала себя тем, что последних медведей здесь истребили ещё при царе, а последних волков - сразу после революции (на самом деле я этого не знала наверняка, но очень хотела так думать).
В конце концов я решилась и вышла на крыльцо. Постояла, послушала. Со стороны директорского корпуса раздавались звуки музыки (я даже узнала позывные набившего оскомину "Русского радио") и какие-то выкрики. Я ещё подумала, что охранники с вожатыми устроили свою собственную дискотеку, и, вздохнув, полезла под домик. Когда я добралась до сухого местечка посередине, то поняла, что крики приближаются. Вот именно сейчас, когда у меня неотложное дело, им приспичило побегать друг за другом под дождём! Я решила подождать ещё минутку, пусть пройдут мимо, в темноте под домом меня всё равно не будет заметно, никто не покажет пальцем. Потом я разобрала ругань и подумала, что сейчас увижу безобразную сцену с мордобитием, или ещё чего похуже. Но я не могла предположить, что это будет настолько похуже!
По ярко освещённой просеке бежали заляпанные грязью с головы до ног директор Сергей Витальевич и электрик Жора. Жора то и дело выкрикивал:
- Ой, мамочки!
А директор тоже вспоминал чью-то мать, но исключительно нехорошими словами. Он попытался на бегу схватить то, что двигалось впереди него, но не успел, оступился и упал в грязь. Жора помог ему подняться.
Перед ними шагах в трёх волокли за ногу человека. Он тоненько кричал без слов на одной ноте, прерывисто, наверное, то и дело набирая в лёгкие новую порцию воздуха, или захлёбываясь дождём, или ударяясь спиной о торчащие корни сосен. Он весь был перемазан грязью, но не так, как директор с электриком - местами, а толстым-претолстым слоем, как шоколадный батончик. Сначала я подумала, что это ребёнок, ростом он был, пожалуй, с меня, но потом узнала лобастую, шишковатую голову деда Семёна. Он берёг её от ударов из последних сил, прижимая подбородок к груди и закрывая лицо руками. Одной ногой он пытался отбиться от того, кто тащил его по земле, швыряя из стороны в сторону.
Я не видела того, кто это был. То есть, не то, чтобы сваи или деревья загораживали мне обзор. Просто там никого не было. Пустота, ночной воздух! Нога деда Семёна со свёрнутой, расплющенной стопой была задрана кверху и везла своего хозяина спиной по мокрой земле. Обуви на нём не было, штаны разодраны в лоскуты, камуфляжная куртка сбилась к шее. Я как представила, в каком виде будет завтра его спина... Мне стало так жалко деда и страшно оттого, что взрослые мужики ничем не могли ему помочь. Я закрыла лицо руками, потом испугалась, что занесу грязь в глаза, начала вытирать лоб и щёки тыльной стороной кисти, отряхивать ладони.
В общем, когда я опять посмотрела туда, деда Семёна не было видно. Сергей Витальевич и Жора топтались у кустов, за которыми были туалеты, а ещё дальше - старая балка, и не решались лезть в темноту. Значит, сторожа утащили в ту сторону. Нет, постойте, а кто утащил-то? Никого ведь не было! Но ведь люди не умеют сами передвигаться таким способом, да ещё с такой скоростью! Значит, кто-то его всё-таки передвигал, а раз его не было видно, значит, это был человек-невидимка. Ну, прям Герберт Уэллс какой-то!
Сергей Витальевич и Жора посмотрели в мою сторону и оба, не сговариваясь, боком, боком, стараясь не выпускать из вида кусты по ту сторону просеки, стали приближаться ко мне. Оказывается, я вылезла на свет не помню в какой момент и теперь стояла под дождём, не зная, куда девать грязные руки.
- Петрова? - Спросил меня директор.
- Перова, - поправила его я.
- Неважно! Марш спать! Или нет, не так. Марш будить вожатых и всех ко мне! Нет, не так. Половина пусть остаётся с детьми, а вторую половину - ко мне!
Я побежала было к домику вожатых, но он окликнул меня:
- Ты что-нибудь видела?
- Да. Нет. Я не знаю...
Сергей Витальевич махнул на меня рукой и повернулся к Жоре.
- Если ты через пять, ну ладно, через пятнадцать минут не заменишь все перегоревшие лампочки...
- Всё! Бегу! - Сказал Жора и убежал.
Директор дозвонился до города, рассказал о случившемся, выслушал указания. Через полчаса лагерь заполнили люди в милицейской форме. Оцепили просеку, у домиков выставили посты, вожатые и охранники дежурили на тропинках, чтобы не пускать детей (когда те проснутся) куда не надо. Но первым делом опросили Сергея Витальевича, Жору и меня. Я упрямилась, не хотела говорить дядьке-следователю, зачем полезла ночью под домик. В конце концов он сам догадался и не стал меня больше мучить. Конечно, наши показания выглядели чересчур неправдоподобно. Но сходились в мельчайших деталях и подтверждались результатами осмотра места происшествия и тела сторожа. Да, ему так и не удалось вырваться. Его вбили по самые пятки в балку, в жидкое месиво из грязи и нечистот. Следователь недолго думал, как описать приметы неизвестного преступника. Написал, что из-за сильного дождя и темноты мы не смогли как следует разглядеть его. Что, в общем-то, было правдой.
Потом началась совершенно уж непонятная, пардон, фигня. Отовсюду полезли кости. Их вымывало водой из-под корней сосен, их охапками вытаскивали из стенок балки, земля в лагере была буквально нашпигована костями. Мигом раздвинули периметр оцепления и за дело взялась ФСБ.
Детей будили, спешно паковали их вещи, конвоировали в столовую, где наскоро поили чаем и отправляли автобусами в город. Мы с Мишкой уехали последним автобусом. Он оказался экскурсионным, с креслом гида, стоящим лицом к остальным сиденьям, и с микрофоном. Меня усадили на это место и попросили рассказать о том, что же на самом деле я видела. Это был мой звёздный час!
Всю получасовую дорогу до дома я рассказывала в жутких подробностях двухминутное ночное происшествие, изображая одновременно сторожа, электрика, директора и себя. Сорок человек - дети, вожатые и даже водитель - слушали меня, раскрыв рты. Брат мой Мишка плакал от зависти (потому что это случилось не с ним) и от гордости (потому что это случилось с его сестрой).
Мама с папой не особо удивились нашему внезапному приезду. Мне кажется, они что-то такое знали о том, что там дело нечисто. Ну, не знали, а догадывались. По крайней мере, мама догадывалась точно. Она ни о чём не расспрашивала, только вздохнула с облегчением от того, что мы дома - целы и невредимы.
Примерно через месяц мы с Мишей встретили в детской библиотеке Олеську, дочку лагерной поварихи, и она рассказала нам начало всей этой истории. Оказалось, что пионерский лагерь построили на месте другого лагеря, для взрослых. Ну, вы понимаете. У них у всех там был один приговор - высшая мера. В пятидесятые годы лагерь снесли и заровняли бульдозерами, и постарались о нём забыть. Лет так через 30-40 в этом красивом месте, в сосновом бору взяли да и построили другой лагерь, пионерский. И ни у кого, как говорится, рука не дрогнула. Может, не знали о тех, кто остался в балках и под соснами, а может, и знали, но посчитали, что всё это старорежимные предрассудки.
А причём здесь дед Семён, спросите вы? А притом, что в бытность того, старого, лагеря он был в нём старшим расстрельной команды, самым главным садистом. Вот награда и нашла своего героя. Только обидно, что какое-то время мне было его по-настоящему жаль.