Люблю московские оттепели в любое время года. Серый, укутанный сыростью, как шарфом, воздух, словно старый знакомый, входит во дворы и улочки. Оттого они кажутся уютнее - по-соседски расположившиеся особняки, скверики, наконец будки охраны около посольств. Будки так совсем напоминают о существовании в стародавние времена застав и станций, когда непременно надо было отмечать свой проезд в станционной книге, менять лошадей и неизбежно нестись дальше из одной точки путешествия в другую. Вот и сейчас, ходишь по Москве из одной точки опоры воображения до другой точки опоры своих впечатлений, выстраивая ломанную чувств и мыслей. Словно не умел говорить, и на ломанном немецком (а ведь до чего крепкий язык) пытаешься объяснить иностранцу, как пройти до Красной площади с Малой Никитской улицы. И идти-то всего ничего и прямо, а всё-таки ломанная.
Тает снег, и кажется, что хороший слесарь делает хлебным мякишем слепок замка - небо снежным мякишем убирает сначала одну половинку растаявшего двора с песочницей, и деревянным грибом, а потом другую с машинами на тротуаре, с вывесками реклам на углу соседней улицы. А потом соединяются две половинки, и подъезды, карнизы, мокрые голуби на крыше, медленные ручейки, медные отблески взволнованных ламп за хмурыми стёклами ювелирных магазинов, гербарий штор за плотно закрытыми фрамугами первых этажей, четырёхлистный клевер светофоров и ты сам - всё, как металлические пластинки в замке, всё переворачивается, приходит в движение, хаотически замирает в склоняющемся к вечеру городе. Сцепляется, как цементом, или крепким клеем, хорошим впечатлением от прогулки.
А небо, всё также - как умелый слесарь, точит на круге крыш и чердаков ключи от города. И сыплются за шиворот блестящие металлические снежинки и визжит под напильником улицы вращающийся вечер. И с какой-то магнетической силой притягиваются к друг другу иголки теней и хлюпающие следы пешеходов, словно провели по дороге магнитом, и вся жижа и сумерки тянутся теперь к полюсам света у дверей кафе и продовольственных лавочек.
Много сказочного и игрушечного происходит в этой загадочной мастерской - кухне оттепели.
Скачут капельки, как игрушечные оловянные кавалеристы по навесам подъездов. Или, с конька крыши, съезжает, как слаломист, огромный пласт растопленного снега. С шипением и жаром, как масло на сковороде, подлетает к обрыву кровельного листа и с неправдоподобно тихим шлёпом падает вниз, на асфальт. Так падает, словно повар переворачивает подрумяненный блин, подбрасывая его на сковороде, и только шмякнется такой снежный блин, тотчас запечётся свежей ледяной корочкой.
Не то слесарная мастерская, не то кондитерская лавка. Гулять, дышать, думать - хорошо бродить по Москве в оттепель. Хорошо ещё потому, что мягко впитывать окружающее тебя сосредоточие творчества невидимых рук, которыми небо лепит словно из глины почерневшие стены построек, донышки гаражей, носики переулков, плоские, выгнутые по краям блюда вывесок, ручки телефонных будок . И даже неестественные, вересковые, закостеневшим пальцы кустарника, которые ничего не лепят, а только беспомощно требуют какого-то внешнего, усилия над собой, способного вдохнуть в них смысл движения, кажутся необходимы помощником мастера в этой, теперь уже гончарной мастерской. Мягко впитывать красоту, и вот начинаешь понимать, оттого любишь оттепель, что знак твоей души, твёрдый и мягкий, вопросительный и восклицательный - знак непроизносимый в азбуке людских отношений, вдруг становится не только слышимым, звучащим, но и видимым, и осязаемым и обоняемым. Словно стал ты одновременно и слепым, и глухим, и немым, и научился через ощущения передавать звучание и образность своего голоса, и воспринимать голос никогда не стоящего на одном месте времени.
Вот за это я и люблю оттепель, когда особенно чётко слышишь, как звучит, на какой ноте, мягкий знак, загадочный знак твоей жизни.