- Нет! Вот посмотришь потом, посмотришь! - с обидой в голосе крикнула девушка и побежала.
Вишня белыми цветами закрывала дворы, и настойчивый весенний ветер срывал лепестки, неся их вдоль дороги и в поле. Женщина возвращалась, словно по белоснежному коридору. Спину держала ровно, заплаканное лицо подняла - за обманчивой чистотой вишневого цвета на неё смотрели соседи.
Свет больно бьет в глаза и, ставший навязчивым, голос срывается на крик:
- Говори, сука, где твоя сестра?!
Резиновая дубинка врезается в спину над поясницей. Полная потеря ощущения времени. То ли утром, то ли днём Егор обмочился. До параши дойти не смог, так и рухнул рядом с ведром. Лежал скрючившись, поджав ослабевшие ноги, воняло старой кровью, как у дядьки на бойне. Егор слышал свой голос, подвывавший от боли, сместившейся в пах и эхом отлетавший от стены.
Когда боль поутихла, Егор приоткрыл глаза: сначала подумал, что это мелькает белое конфетти, а присмотревшись, понял, под высоким потолком двоился и троился, покачиваясь, белый плафон лампы. Почувствовав на себе взгляд, подумал: "Сейчас опять поведут бить". Над Егором зависло лицо сокамерника, во рту которого, то зияла чернотой, то смешно поблёскивала, фикса.
- Слышь, пацан? - звал он, шаря по чужим карманам.
Егор схватил его за руку.
- Чего ищешь?
- Может, позвать дежурного? - оскалился "фикса".
- Отвали, - сказал Егор и отвернулся к покрашенным желтой краской панелям стен в камере.
"Сумка с учебниками так и осталась в кабинете истории", - он вдруг вспомнил о том, что их забрали прямо с урока.
В соседнем кабинете обрабатывали Кешу. Кажется, вчера были слышны крики и удары, а сегодня только удары. Друг перестал кричать. "Сволочи", - подумал Егор, и дубинка еще раз врезалась в онемевшее от боли тело.
- Вы вдвоём убили, расчленили и сожгли в печке твою сестру, - монотонно говорит другой почти в самое ухо. - Ты сейчас подпишешь протокол дознания и пойдешь спать. Подпишешь?
- Я не убивал сестру, - сухие, разбитые в кровь губы слипаются, а язык не хочет отрываться от нёба. - Дайте воды, я пить хочу.
- Воды тебе, с-сука?!
И долгий, с оттяжкой, удар падает на поясницу. Воды больше не хочется, но и подписывать этот бред тоже. Дубинка падает на спину с короткими интервалами.
- Воды ему... сучёныш... Ты же родную сестрёнку завалил, гнида! Да я таких, как ты, знаешь что?..
"Псих какой", - думал Егор попеременно, то сжимаясь в пружину, то выгибаясь под ударами.
- Мама! - от боли голос сорвался на крик.
- Мама? Мама тебе нужна, сука?! Подписывай, иначе и маму твою сюда посадим, - голос тяжело дышал и хрипел. - Вы же в сговоре с мамашей были, да? Или сами? Ну?! С мамашей?!
- Сами мы, сами, - закричал Егор.
Он вдруг представил свою маленькую мамочку в руках этих уродов и так испугался, что крик его перешел в истерику, в штанах стало горячо и по кабинету поплыл запах крови.
- Мы сами, - хрипел Егорка, - сами её. И в печке сожгли...
Он говорил, говорил и старался не думать о смысле слов. Его сестрёнка, Светланка, была самым близким человеком. Ей он доверял свои секреты, а она ему свои, девчоночьи. Потом Светланка стала держаться чуть особняком и носить не короткие юбчонки, а платья по колено, сидевшие так хорошо на стройной фигурке. Разница всего год, но он старший брат и должен защищать её. И защищал, бросаясь на обидчиков со всей мальчишеской отвагой. Когда у неё появился Сергей, Егор стал спокоен за сестру.
Егор давал показания. Он повторял то, что ему говорили, но мысли были о том, где на самом деле Света. Уже пару месяцев он не знал о ней ничего. Никто не знал.
"Потом разберутся. Обязательно разберутся, иначе и быть не может", - думал Егор, лежа на нарах в камере и трясясь от боли.
Адвокат Андрей Рябов говорил своему подзащитному:
- Ты думаешь, я тебя, подонка, защищать буду? Ошибаешься!
Егор попытался только один раз объяснить адвокату, что это чудовищная ошибка, и все показания - ложь.
- Кого били? - недоумённо посмотрел Андрей. - Здесь? В отделении? Да как ты смеешь оговаривать честных людей? Ты еще большая мразь, чем я думал. Тебя же пьяного привезли, и рожа была разбита. Я видел отчет о твоём задержании.
Вечер, ночь. Снова ведут на допрос к следователю. Безразличие ко всему расползалось, заполняя пустоты в душе, которых после допросов образовалось множество.
- В сарае за баней найден топор с присохшей кровью. Забыл вымыть? Баньку вымыл, а топор забыл? - спрашивал бесцветный голос, принадлежавший такому же безликому человеку.
Худое, морщинистое лицо и выцветшие глаза.
"Странный какой. И на старика не похож", - думал Егор, посматривая на "бесцветного".
- В сараюшке тот топор, каким курицам головы рубим, - тихо проговорил Егор.
После он ничего не говорил от себя, только то, что скажут.
По спине, обжигая, растекалась боль. Еще. Еще. В ногах появилась слабость.
- Чья кровь на топоре? - ласково спросил "бесцветный".
- Светы. Сестры, - вдохнул Егор.
- Ка-азлы малолетние, - сказал, растягивая слова второй. - Совсем оборзели. Думают, "нет тела - нет дела". Я вам организую.
Кеша мялся и прятал глаза, отвечая на вопросы прокурора.
- После школы я пришел в гости к Маликову. Ну, я на следственном эксперименте всё показал. Всё подтверждаю.
Кеша смотрел на свои ботинки. Он часто смаргивал и шарахался от пристава. Районный суд признал несовершеннолетнего Егора Маликова невменяемым.
За убийство сестры, его направили в психушку на четыре года, лечить шизофрению. Запомнились только испуганные глаза мамы в зале суда, и потом, когда она пыталась схватить его за руку и всё время говорила:
- Я тебе верю, Егорушка! Егорка, слышишь? Верю!
Егор сворачивал шею, оглядываясь на маму, а его пропихивали вперед по проходу.
- Мам! Ты приезжай ко мне!
Она кивала растерянно и смешно махала рукой с зажатым платочком. Рука казалась ватной или подвязанной на веревочке, за которую дергают кукол.
Автозак притормозил возле ворот.
- Вылезай, давай!
Егора ткнули в спину, и он, скрючившись, выпал на снег.
- Принимайте, Виктор Викторович, - сказал сопровождающий плотному мужчине в дубленке, накинутой на белый халат.
Мужчина притопывал на снегу в ботинках с расстегнутыми молниями, откуда выглядывал серый мех.
- Кого вы нам привезли? Ну-ка, документики дай сюда, - ответил он, поманив скрюченным, побелевшим от холода, пальцем. И, растягивая слова, прочитал: - Маликов Егор, семнадцать лет.
Егор без эмоций смотрел на нервные руки, державшие его документы. Руки то и дело вздрагивали, потом большой и безымянный пальцы зажимали бумагу, а указательный постукивал снизу. Потом дрожащие пальцы поставили неразборчивую подпись и спрятались в карманах куртки.
Не поднимая глаз, Егор встал и пошел следом. Его отвели в палату, где стояло несколько коек, одна была незастелена. На соседней лежал парень, безразлично глядя в потолок.
Егор решился спросить, кивнув на соседа.
- А кто он?
- Компаньон твой, - хихикнул санитар.
- Заткнись, Сашка, - резко сказал Виктор Викторович и, повернувшись к Егору, ответил. - Успеешь познакомиться. Сейчас можешь в тумбочку сложить, что там у тебя, и на процедуры.
Егор очень скоро запомнил названия препаратов, которые ему кололи: "феназепам", "реланиум", "модитен-депо". Первым был "модитен". Сказали лечь на кушетку, медсестра потерла вену, похлопала по ней одобрительно и ввела иголку. В голове медленно расползался туман: мысли убегали, и от этого становилось грустно и одновременно смешно. Потом стало не смешно, потому что оказалось совершенно непонятно, кто и где находится. Стало страшно. Просто страшно и всё. Егор силился, не мог ничего четко сформулировать. А после просто никак. Тело не хотело слушаться, казалось похоже на пластилин, и при первом же позыве Егор обмочился. Санитар Сашка отвёз его на каталке в палату, где просто скинул на кровать, как мешок.
Когда Егор очнулся, напротив него сидел сероглазый парень с каштановыми волосами под мусульманской шапочкой.
- Ты что здесь делаешь? - спросил "в шапочке".
- Сказали, что я убил свою сестру, - ответил Егор, с трудом ворочая языком. - Шизофрения.
- Мысль в тупике?
- Что? - не понял Егор.
- Тебе вкололи в вену. Называется так.
- А ты?
- А я убил отчима, - спокойно ответил парень "в шапочке" и протянул руку. - Меня Расул зовут.
- Егор, - ответил он и пожал руку. - Тебе тоже сказали, что ты кого-то убил?
- Зачем говорить? - спросил удивлённо Расул и гневно добавил. - Я отчима зарезал, как барана.
Егор, молча, слушал.
- Он на мою мать руку поднял. Никто не смеет на мать руку поднимать. Он сдох прямо передо мной.
Серые глаза засверкали холодом, Егор понял, что парень не выдумывает. В руках Расула мелькали четки, его пальцы быстро перемещались с бусины на бусину. Егор засмотрелся, потом поймал себя на мысли, что от мелькания кружится голова, и перевел взгляд на свои руки.
- Я не убивал сестру. Я её очень люблю.
- Тогда жди и молись.
И Егор ждал. Он смотрел на ежедневные молитвы Расула - намаз всегда совершался с каким-то особым, непонятным Егору трепетом. Он начал молиться вместе с Расулом, становясь на колени, лицом к востоку. Молился и ждал.
В замке повернулся ключ, и санитар Сашка крикнул, просунув в дверь широкое лицо:
- Маликов!
Егор отложил книгу, обулся и вышел. Он впервые шел по этим коридорам. За широкой спиной санитара ничего не было видно, только выкрашенные в бледно-желтую краску стены бежали по бокам. Егор торопился следом, тяжело дыша. Остановились возле массивной двери. "Сейчас меня здесь закроют. Одного", - подумал он, вспоминая рассказы в палате.
За дверью был кабинет Виктора Викторовича. В тепле, в глубоком кресле, он выглядел совсем иначе, чем тогда на морозе. Упитанное лицо с маленькой аккуратной бородкой и глазами-буравчиками. Холеные руки, подрагивая, перекладывают документы на массивном столе. На правом мизинце длинный острый ноготь поддевает непослушные листы бумаги.
- Как дела? - спросил Виктор Викторович, улыбаясь.
Улыбка его была странной, закрытой, почти беззубой, как у младенца. Он и разговаривал так, словно зубов у него и не было.
- Спасибо, хорошо, - ответил Егор.
- Значит так... Егор, - медленно проговорил Виктор Викторович. - Будешь себя хорошо вести, через четыре года выйдешь отсюда жизни радоваться. За нарушения порядка у нас наказывают. Здесь я тебе и царь и Бог. Понятно?
У Виктора Викторовича улыбались только губы, глаза оставались напряженными и сверлили собеседника.
Однажды Егора застукали за курением в туалете. Его без особых разговоров уложили на кушетку и вкололи аминазин.
- Сорок дней по два раза в сутки, - монотонно проговорил Виктор Викторович, жуя зубочистку, и растянулся в младенческой улыбке. - Курить будем бросать, молодой человек.
Каждый раз на месте укола возникала шишка и страшно болела. Егор терпел, потихоньку растирая место укола.
Через два года Расул подарил ему шапочку: белую, вязаную из толстой шерстяной нитки. Егор готовился принять ислам. Между уколами, "тупиками" и молитвами бежали дни и месяцы.
Егор стоял в душе под холодными струями воды. Глаза щипало от слёз и хотелось домой, к маме. Он перекрыл вентиль, задумался, а потом решительно развинтил на полную. Трижды набрал воду в ладони и умыл лицо. В раздевалке обтерся и, надев чистую одежду, произнес:
- Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - Посланник его.
Ему хотелось верить в этого чужого, незнакомого Бога. Хотелось верить, что этот Бог сможет помочь, и где-то там, на чужих небесах, за Егорку замолвят словечко, и он вернется домой.
Клацнул замок в двери.
- Маликов! Выходи, к тебе пришли.
Егор удивленно глянул на Расула.
- Мама недавно приходила.
- Бог повернётся к тебе лицом, - произнес Расул, перебирая четки. - Иди к матери.
Маленькая, заметно исхудавшая мама, увидев Егора, заплакала.
- Мам, ну чего ты? - смутился он. - Мы же только виделись три дня назад. Мам, перестань, пожалуйста. Что-то случилось?
Сквозь всхлипы и слёзы донеслось:
- Светланка...
- Ма, говори уже! Что Светланка? - испуганно спросил Егор.
- Она письмо прислала с фотографиями, - сказала мама и улыбнулась, плача. - Тебя дядькой сделала. Замужем уже наша Света.
- Ты мне так покажи, я все равно не удержу, - взволнованно кивнул он на свои руки.
А они задвигались еще ритмичнее, так быстро, что самому Егору было сложно уследить за этими движеньями.
В голове у Егора стало как после "модитен-депо" - мысли ушли в тупик. За три года он передумал разного, уже не веря в то, что сестра найдется. А она вот она - жива и здорова. На фото была молодая женщина, она держала на руках щекастого малыша. "Пластилиновый человек" плакал. Впервые за три года в психушке он словил одну четкую и ясную мысль: "Бог повернулся ко мне лицом".