Звонок от входных дверей в квартиру Коротаевых не работал, а стоять в подьезде было невозможно - воняло блевотиной и мочой. Я долго стучал, сперва кулаком, потом ногой, потом прихваченной из домашних "неприкосновенных запасов" бутылкой "Столичной". Наконец за дверью послышалось шарканье домашних тапочек, приподнялась глазница смотрового стеклышка, щелкнул замок и на пороге появилась Ольга Григоьевна.
"Гена!" - воскликнула она, всплеснув руками - "вот не ждала. Какими судьбами? Сколько же ты у нас уже не был? Наверное, лет пять, не меньше?"
"Да нет, Ольга Григорьевна, вы преувеличиваете. Всего года два, два с половиной... С тех пор как мы переехали жить в новый район. А Иван Васильевич дома?"
"Дома, дома. Да ты проходи, чего стоишь-то на пороге?" - она подозрительно косилась на бутылку "столичной".
Знакомая мне до мелочей квартира: темная и узкая прихожая, перекошенная вешалка на стене, кухонька с левой стороны, большая и светлая гостинная справа, туалет и спальня прямо - ничто не изменилось с тех пор, когда я был здесь последний раз, вот только разве-что мебели поубавилось: в той комнате, что направо, не осталось ничего, кроме старого допотопного телевизора на коротких кривых ножках и замусоленного, облысевшего, бывшего когда-то замшевым, кресла. В большой и пустой комнате они выглядели как двое сирот.
Ольга Григоьевна поймала мой взгяд
"У нас ремонт" - сказала она, покраснев.
В кресле, устроившись напротив телевизора, спал, похрапывая, Иван Васильевич Коротаев. На коленях у него лежала помятая вчерашняя газета, очки сползли к кончику носа, а с небритого подбородка свисала длинная желто-зеленая сопля, по телевизору показывали оперу "Евгений Онегин", в газете писали о первыполнении плана по заготовке зерновых...
"Ваня, а ну вставай" - загудела у самого его уха Ольга Григорьевна - "Смотри, кто к нам пришел!"
Иван Васильевич вздрогнул, очки, соскользнув с носа, упали на пол, полусонные затуманенные глаза уставились на меня.
"А, Геннадий!" - рот блеснул коронками из нержавеющей стали.- "Какими же это судьбами?"
"Да вот, шел мимо вашего дома, думаю - надо бы зайти проведать Коротаевых" - соврал я.
"Это хорошо, что ты нас не забыл. Молодец. А то мы теперь тут все одни да одни." - и секуду помедлив, добавил - "А от Вити никаких новостей нет"
И вздохнул. Я тоже вздохнул.
"Что это у тебя в руке?" - вдруг заметив бутылку "столичной", спросил он.
"Достал по знакомству. От одного кореша. Тут, недалеко от вас живет." - с каждым новым предложением, врать становилось все легче и легче - "Иду и думаю - а не проведать ли мне Коротаевых, ведь я совсем рядом. Может какие-нибудь новости про Витьку узнаю, может так, за жизнь, поговорим...Ведь столько лет уже не был. И гостинец у меня как раз при себе - с пустыми-то руками вроде как-то и неприлично в гости заходить" - я приподнял чуть-чуть вверх сетку-авоську
Иван Васильевич сразу оживился. Встал с продавленного кресла, подхватил меня под руку и засеменил к кухне.
"Это ты хорошо придумал, Геннадий, - поговорить за жизнь. Не с кем мне говорить, понимаешь, не с кем. Одни бабы кругом. И выпить тоже не с кем. А одному - как? Одному-то ведь не пьется"
"Да это я специально только для вас принес, Иван Васильевич" - попытался я открутиться от неожиданного приглашения
"Что значит - специально для меня? А сам-то со мной разве не выпьешь? Ты это брось! Интеллигентом что-ли стал? Ты ведь знаешь как я не люблю интеллигентов. А-ну давай садись - уважь старого человека"
В кухне почти таже спартанская обстановка, что и в гостиной - крохотный кухонный столик, над ним узкая и короткая полка с посудой, два стула, табуретка у входа, на табуретке таз с грязной водой - по-видимому Ольга Григорьевна что-то стирала перед моим приходом.
"Оля, ты не выпьешь с нами?" - суетясь и подтягиваясь на цыпочках, чтобы снять с полки замусоленные граненные стаканы, спрашивал Иван Васильевич.
"Да нет, Ваня. Вы, мужчины, уж сами пейте, а я рядом посижу, послушаю"
"А раз не пьешь, то сваргань нам какой-нибудь закусон. Яичницу со шкварками, например"
Ольга Григорьевна, вздохнув, вылила из таза грязную воду, сполоснула его пару раз и поставила на газовую плиту.
Иван Васильевич, между тем, мелкими кусочками нарезал лук и копченное сало.
"Это мы в магазине для ветеранов войны получаем" - обьяснил он мне - "в последнее время стало хуже. Раньше гречка была, докторская колбаса... А теперь вот кроме сала ничего нет. Ну, уж чем богаты... Возьми Оля отсюда, если нужно"
Ольга Григорьевна подошла к столу, загребла в пригоршню несколько кусков сала, спросила как-бы невзначай:
"А это правда, Гена, то, что я слышала? Люди говорят, что ты уезжать собрался. Из страны. Или это все слухи?"
Иван Васильевич метнул на нее такой взгляд, что она мгновенно замолкла.
"Ты, Оля, займись своим делом" - буркнул он сердито - "и в наши мужские разговоры не суйся".
И пока Ольга Григорьевна размешивала в тазу шипящие куски сала и вбивала туда яйца, Иван Васильевич протерев жирными грязными пальцами стаканы, разливал в них водку - не скупясь, до самого края. В один стакан - себе, в другой - мне.
"Ну что ж, давай выпьем, Геннадий. Я ведь помню тебя еще маленьким, вот таким, помню как ты тут под стол лазил и как ты с Виктором чуть пожар у нас дома не устроил... А теперь вот водку вместе пьем. Ну, не удивительно ли это? Да, бежит время. Ну, за то, чтобы не последняя. За наше с тобой, Геннадий, здоровье!"
И охнув, вылил стакан себе в рот:
" Ух, ну и хорошо же пошла, родная. Одно слово - экспорт"
Обтерся рукавом фланелевой рубашки, с аппетитом захрустел луком.
Водка в моем стакане не кончалась довольно долго. С каждым новым глотком она делалась все горьче и противнее, все труднее было проталкивать ее через горло, все отвратительнее становился запах. Казалось, что эта пытка никогда не кончится - еще чуть-чуть и меня наверняка стошнит. Но вот и дно. Поставив пустой стакан на стол, я с отвращением передернулся.
"А ты закусывай, закусывай молодой человек" - посоветовал Иван Васильевич и пододвинул поближе ко мне сало и лук. - "Сразу себя лучше почувствуешь"
И действительно, уже через какую-нибудь минуту в желудке у меня стало тепло и приятно, теплота эта разлилась вскоре по всему телу, наполнила его весельем, легкостью и умилением - мне вдруг захотелось обнять Ивана Васильевича и его жену, и всех кого я только знал, и даже эту толстую муху на загаженном и прогнившем подоконнике, сказать им как я их всех сильно и нежно люблю... Откуда-то появилась тарелка, вилка, яичница со шкварками - не помню чтобы я когда-нибудь уплетал яичницу с таким аппетитом.
Иван Васильевич неспеша разлил оставшуюся в бутылке водку, кртически посмотрел на полупустые стаканы.
"Знаешь что, Оля." - сказал он - "В спальне, в тумбочке, стоит бутылка "московской". Принеси-ка ее сюда"
И повернувшись ко мне, спросил, протягивая распечатанную пачку "беломора":
"Все еще куришь как когда-то пацаном?"
Сизый папиросный дым легкой струйкой поднялся и повис над стаканами с водкой и над пустой бутылкой "столичной", словно какой-нибудь дракон над сказочным замком, а затем стал медленно и неуклюже расползаться, потревожил дремавшую на поддоконике муху и та, взлетев, закружилась по кухне дребезжащими, назойливыми кругами.
Так когда же мне начать говорить с ним о деле? Потом? Или сейчас? А может быть вообще не стоит начинаться? Может быть просто сказать человеку "до свидания" и уйти по-добру, по-здорову? Зачем мне все это надо?...
"Я вот смотрю на тебя и думаю" - прервал мои мысли Иван Васильевич - " вот ты и Виктор, оба вы ведь вместе росли. Из тебя человек вышел, а из него кто? Почему все так получилось?" Он резким движением потушил недокуренную папиросу и выпустив струю сизого дыма в пролетевшую мимо него муху, продолжил: "Вместе ведь вы росли, в одинаковых условиях жили, в одну школу ходили, в одном дворе бегали... И драл я его в детстве вроде бы немало... Да нет, мало наверно. Надо было больше драть, как Сидорову козу. Может быть не вышел бы тогда из него подонок и разгильдяй, преступник, мать его".
"Ваня, не надо так" - Ольга Григорьевна с бутылкой "московской" на руках, как с младенцем, стояла в кухонном проеме - "он ведь все-таки твой сын. И не виноват он - просто не повезло мальчику. Выпил, подрался в ресторане. С кем не бывает? Откуда ему было знать, что у того парня отец - прокурор?"
Иван Васильевич резко повернулся:
"Не виноват, говоришь? Как так - не виноват? У нас в стране невинных не сажают. Это ты свои бабские фантазии брось. Наслушалась небось заграничного радио? Ему все возможности здесь были даны, нигде в мире таких нет, мог стать человеком, а он..."
"Ты вот скажи мне, Геннадий" - неожиданно поменяв тему разговора, спросил Иван Васильевич, обращаясь снова ко мне - "вот ты собрался из страны нашей улепетывать, родину собрался предать, так скажи мне, пожалуйста, что она тебе такого плохого сделала? И что хорошего ты у капиталистов найдешь? Ведь сьедят они тебя там живьем, задушат, в порошок сотрут. У них порядки какие? Человек человеку волк. Вроде умный ты парень, с образованием, а такой простой вещи не понимаешь. Жалко мне тебя - ведь попросишься обратно, а назад дороги нет.
Эх! Ну и жизнь пошла - один в тюрьме сидит, другой по собственной воле в кабалу едет... За что, скажи мне, мы воевали, за что столько крови пролили? И посмотри только, что вокруг-то делается? Бардак. Воруют, грабят государство интеллигенты проклятые. Уже ничего не осталось, все своровали, паразиты. Сталина бы на них, сразу порядок бы навел. Дай, мать, бутылку сюда. Сил нету, душа горит... Только водка и помочь может..."
Он опять наполнил оба стакана, подхватил коротким пальцем перелившуюся через край каплю, лизнул ее и сплюнул:
"Во, гадость. Для своих-то что делают..."
Затем долго и внимательно смотрел на стоящий перед ним стакан, словно штангист, готовящийся поднять рекордный вес, потом еще раз сплюнул, выдохнул "ну, с богом", и короткими сильными глотками быстро, не останавливаясь, выпил.
Я с ужасом взгянул на свою порцию - я знал, что ее я не осилю.
"Давай, давай" - подзадоривал меня Иван Всильевич, заедавший "московскую" куском черного хлеба - "ты же не интеллигент какой-то, как твои сородичи. Ты наш парень"
Я стал пить. Водка не шла. В отличие от "столичной" у этой был невыносимый тошнотворный запах. Я почувствовал, что вот-вот вырву и опустил недопитый стакан на стол. В нем оставалось еще больше половины.
"А, слабак" - Иван Васильевич с досадой махнул рукой -"Сразу видно, что на фронте не был. Ладно, потом допьешь."
И запел:
"Темная ночь, только пули свистят по степи...Слышь, Оля, дай чего-нибудь еще закусить. Больно уж есть хочется"
"Что ж я тебе дам, ненасытный?" - запричитала Ольга Григорьевна - "Мало яичницы? У нас еды всего-то только на два дня и осталось. Что ты завтра будешь кушать, а? Нате, вот, хлебом закусывайте"
"Как это - нечего кушать?" - губы Ивана Васильевича злобно сузились - "Ты это, мать, брось! Куда деньги девались? Наверное опять Виктору посылку приготовила? Обойдется. Преступник он и наказан должен быть..."
И вдруг опустив голову, тихо прошептал: "Ладно, давай хлеб"
"Послушайте" - торжественно обьявил вдруг я, сообразив, что вот - пришел наконец и мой час; язык у меня заплетался и не слушался, - "у меня есть очень хорошее предложение... Предложение! Очень хорошеее. Которое разрешит... все ваши проблемы"
"Что за предложение?" - недоверчиво, также заплетающимся языком, спросил Иван Васльевич.
"Есть человек. Мой знакомый. Покупает вещи! И у вас он может тоже...кое-что купить"
"У нас?! У нас нечего купить. Мы все, что могли - продали. Все. Оля - подтверди!"
"Ну... ну а кое-что у вас еще осталось. Да, осталось"
"Например?"
"Например, ваши, Иван Васильевич, военные медали!"
"Мои медали?"
Иван Васильевич непонимающими глазами смотрел на меня.
Мысль эта пришла мне в голову недели две тому назад, во время случайного разговора с Эдиком Платоновым, и озарила меня как вспышка молнии среди темной ночи. Эдик, как всегда напыженный своей значимостью, похвастался, что у него есть связи в министерстве обороны и, что он может (за деньги, конечно) приобрести документы, удостоверяющие наличие любых военных наград (кроме звезды героя советского союза).
"И с ними - все льготы, как ветерану войны. Если кто-то хочет - дай мне знать. Цена по договоренности" - сказал он на прощание.
Я не мог себе представить - кто из моих знакомых мог бы заитересоваться подобным предложением. Но потом, немного погодя, мне пришла в голову совершенно гениальная идея: на западе, куда тащат меня мои предки, наверняка есть коллекционеры, мечтающие, помимо всего прочего, иметь в своих коллекциях советские боевые ордена и медали. И, конечно, эти медали наверняка стоят там огромные бабки, поскольку достать их, по-видимому, очень и очень нелегко. А что касается таможенной декларации на вывоз всяких там ценностей, то я запишу ордена и медали на дядю Абрама - тому-то ведь все-равно сколько медалей будет в его списке - десять или сорок. Риск, конечно, есть, но кто не рискует - тот не пьет шампанское. Там, на западе, где все продается и покупается, где каждый человек, ради прибыли, безжалостно грабит себе подобных, где все погрязло в торгашестве и препринимательстве (одураченный советской пропагандой, я именно так себе все и представлял) - такое рискованное предприятие послужит мне хорошим опытом, поможет не с нуля начать новую жизнь и может быть даже сделает (чем черт не шутит?) богатым человеком. К тому же деньги все равно нужно куда-то деть - больше чем по сто рублей на каждого "изменника родины" наше родное советское правительство на доллары не меняет.
Вот такая гениальная мысль пришла мне в голову две недели тому назад. Оставалась мелочь - достать медали. И тут я вспомнил про Ивана Васильевича Коротаева.
"Мои медали?" - еще раз переспросил, как бы не веря, Иван Васильевич.
Вдруг его глаза расширились и сделались красными, морщинистое лицо побагровело, жилы на шее вздулись, запульсировала кровь, и протрезвевшим диким голосом он прохрипел:
"Да ты что, брат, охренел? Как так - мои медали? Ты что, совсем рехнулся? А знаешь ли ты как я их получил? А? Продать говоришь? А в атаку ты когда-нибудь под пулями ходил? А? А терял ли ты товарищей своих, как я терял? И ты, такая вот ты гадина, ты хочешь чтобы я медали свои продал, которые честно заслужил? Да ты точно охренел. Продать! Вот поганое племя. Все бы им продать и купить, интеллигентам долбанным, ничего святого у них нет. Ан - нет, брат, не все такие как ты.."
Он попытался даже встать, с угрожающим видом занеся назад правую руку, но тут же потерял равновесие и, пошатнувшись, опустился обратно на свое место.
"Не горячись Ваня, не горячись" - неожиданно вмешалась Ольга Григорьевна, единственный трезвый среди нас человек, помогая Ивану Васильевичу удержаться на стуле - "Может быть Гена дело говорит. Сам ведь подумай - зачем тебе столько медалей? Оставь самые главные - ордена славы, например, чтобы одеть их на парад ветеранов. И нам легче будет и Вите сможем помочь..."
"Ах, так ты с ним тоже заодно? Что ты, женщина понимаешь, куриные твои мозги? Да я... да ты..." - и он с горечью махнул рукой
"А знаешь ли ты, сука" - спросил он, снова повернувшись ко мне - "когда мне было тяжелее всего на войне? Врешь, паскуда! Не знаешь! Не под бомбежкой. Нет! Веришь мне? А? И не тогда, кода я из окружения под Вязьмой выходил. Нет, брат, совсем не тогда. А тогда, когда после войны я пришел тетю Клаву навестить. Понимаешь? Куда тебе понять, иноземное отродье! Хорошая такая женщина была, всегда меня чем-нибудь вкусным угощала. Веселая. Сын у нее был - Митюха. Мы с Митюхой были вот как ты с Виктором - друзья, не разлей вода. Погиб этот Митюха на войне, в сорок третьем. Да. Такая вот беда с ним приключилась. И муж у нее тоже погиб. Тоже в сорок третьем. Ну вот я и решил зайти к тете Клаве - проведать. Лучше бы не заходил...Да разве я виноват, что живым остался?"
И я увидел как по небритой щеке Ивана Васильевича покатилась долгая пьяная слеза. Вздохнув, он вылил оставшуюся в бутылке водку к себе в стакан и, не говоря больше никому ни слова, залпом его выпил. Потом внимательно оглянулся по сторонам, увидел мою недопитую порцию, молча, без слов, вылил ее себе в рот, ударился головою об стол и громко, сипло захрапел.
Я с трудом поднялся, ноги меня не слушались, голова противно кружилась. Держась одной рукой за стенку я стал медленно продвигаться к выходу... Откуда-то вдруг появилась Ольга Григорьевна; она несла на раскрытых ладонях кучу медалей. Среди них были два ордена солдатской славы, медаль за отвагу, медаль за оборону Сталинграда, медаль за победу над Германией и еще какие-то другие медали, названия которых я не мог прочесть.
"Вот, Гена, - возьми" - сказала Ольга Григорьевна, протягивая их мне - "за триста рублей"
"Нет" - я пошатнулся и сделал жест отстраняя ее от себя - "Нет. Иван Васильевич сказал..."
"Ивану Васильевичу они все равно не нужны. Куда он их - с собою в гроб возьмет? Триста рублей, Гена - возьми"
Она положила медали на стол, секунду помешкала, и отложив в сторону два ордена солдатской славы, погладила остальные ладонью:
"Вот, за триста рублей, Гена. Нет, возьми за двести пятдесят..."
Я, шатаясь, шел к дверям. Ольга Григорьевна семенила за мной, сбивая цену:
"Двести, Гена. Возьми за двести. За сто восемдесят. Ну, хотя бы за сто пятьдесят...Возьми... Пожалуйста..."
Проходя мимо вешалки, я, как можно незаметнее, сунул в один из карманов пять помятых десяток - все, что я планировал заплатить за медали Коротаева.
Дверь захлопнулась и я услышал позади себя сдавленный плач.
Запах блевотины и мочи в подьезде сделал свое дело - я уже не мог больше удержаться и долго рвал, прислонившись головой к оплеванной, загаженной людскими отходами, стене. И мне становилось легче.