Услышав выразительное "Прощайте!", я отключила телефон и, дойдя до пустынной детской площадки, села на скамью.
Так зачем же ты меня звал?
Осенний ветер колыхал остатки листвы на редких деревьях и резво обдувал прихлынувший к лицу жар.
Воистину непостижимы люди! Горька им чаша одиночества, но иного не оторвать. Он будет пить её, надрываясь, окажись она бездонной. А если оскудеет - пополнит собственной рукой. Словно муки одинокого терпельца воздадутся сторицей.
И все бы ничего... Но так порой изобретательны умы иных "горьких пьяниц"! И не может человек быть всегда один, и чашу свою из рук выпустить не смеет. Надо доказывать себе своё одиночество. Надо доказывать себе, что чаша твоя здесь, с тобой и вполне реальна и ощутима.
Ощутима... Да! Надо чувствовать её физически. А посему, берегись все, кто не спрятался. Ибо нет виноватых - все пострадавшие.
Я смотрела в просвет между домами, где низко повисло белесое солнце. Надо отвлечься, чтобы посмотреть на это с другой стороны. Но память привычно и настойчиво возвращала меня на свой "мемуарный склад". Туда, где вопреки собственным ощущениям возраста невольно разводишь руками: "Сколько же мне лет? И сколько же всего человек может помнить?"
Там и всплыла эта старая история без начала и конца. Мне достался только её жалкий фрагмент.
Пьеса, разыгранная одиноким режиссером по ходу действия. Зачем? Не знаю!
Можно. Конечно можно придумать недостающие части. Но никогда мне не быть изобретательнее самой жизни.
Было это лет пятнадцать назад - город имел совсем другой вид. Там где сейчас на широкий бульвар к вечеру стекаются горожане и приезжие, чтобы встретиться в окружении уличных скульптур, театров, музеев, магазинов и закусочных, раньше была обычная городская улица с автобусными остановками, привычно пустеющая к сумеркам.
Мы с Даном возвращались с городского праздника и, как все молодые люди, полные влюбленной романтики, шли, закладывая невероятные зигзаги по улицам и дворам с влажно блестевшим под фонарями асфальтом. Начало осени уже добавляло колкой прохлады в вечерний воздух.
Я заметила странную фигуру на остановке. Под навесом, ссутулившись и по-воробьиному вжав голову в плечи, сидел на лавках человек, упершись в них руками.
- Смотри, - сказала я.
- Ну... Сидит человек... Автобусов, правда, до утра уже не будет... Может устал.
- Автобусов? Да каких автобусов? Посмотри -- у него нет ног! Нет коляски, нет тележки... Ему, может, ещё досталось от гуляющей братии.
Я пронаблюдала, как на лице Дана выражение мирного удивления сменилось грозовым напряжением со сдвинутыми бровями.
- Пойдем, - он направил меня в сторону остановки, на ходу соображая, - мы ещё не все деньги спустили - на такси хватит.
Мы подошли и я, осторожно подсев, спросила, как этот человек здесь оказался и каковы его планы...
На меня поднялись абсолютно ясные светлые глаза на ещё не старом, но окруженном вихрастой сединой лице.
Он сказал, что с ним все в порядке и задумался.
- Моя дочь должна была за мной приехать... Забыла, наверно...
- Забыла?
- Ну да... Она очень много работает - "большой человек". Как это сейчас принято? Работа, карьера, дети, - со смаком и гордостью проговорил он, - а я... что?
Он опустил глаза и осунулся, видимо для себя поставив какую-то точку в мыслях, отчего у меня сжалось сердце.
- Давайте, мы возьмем такси и отвезем Вас?
- Куда? - он непонимающе посмотрел на меня.
- К дочери.
Он рассеянно протянул:
- Не надо... - а потом, вдруг оживившись, добавил, - а вдруг, она приедет, а меня нет. Куда пошел? Безногий? Напугается... - он понизил тон и доверительно шепнул мне, - Вы ей лучше позвоните, а то я не дойду до телефона.
Он дал мне номер телефона, имя и фамилию. Так как с зятем отношения не сложились (для него инвалид - лишний рот в семье) просил говорить только с дочерью.
И я пошла. Уже на полпути к автомату обернулась:
- А Вас как зовут?
Он снова задумчиво посмотрел на меня и махнул рукой, мол, не теряй времени:
- Скажи: "Отец ждет".
И я бодро зашагала к уличному телефону-автомату. Дан закурил, заняв позицию у остановки, из которой мог видеть нас обоих - своих "подопечных" в сгустившихся сумерках.
Я набрала номер и облегченно вздохнула, когда мне ответил жизнерадостный искрящийся женский голос. Я проверила, не ошиблась ли я - тот ли номер, то ли имя, та ли фамилия? С каждым утвердительным ответом добродушие и расположение, звучащие в голосе, усыпляли остатки сомнений в моей душе, связанных с ночным вторжением в чужую жизнь.
- Да. Все верно. Я Вас слушаю.
- Я звоню с автобусной остановки в центре города. Тут Ваш папа...
- Он в городе?
- Да... И он сказал, что Вы должны были его забрать, но забыли...
- А почему же он мне не позвонил? Подождите... он мне не звонил - я точно помню!
Я начинаю подозревать, что что-то здесь не так и со следующего её вопроса впадаю в растерянность, полную раскаяния:
- В центре... - это же рядом. Почему же он не идет к нам?
Дальше - полный сюр:
- Он не может!
- Что случилось? - голос дрогнул.
- Ничего.... просто, у него нет ног...
- Как?... Что случилось? - у неё паника со слезами.
- Ничего! Насколько я вижу, это с ним очень давно... - здесь ревем мы обе и наверно поэтому она не бросила трубку и, видимо, по доброте душевной не высказала мне все, что могло прийти ей в голову по поводу моего ей звонка, - Вы только не расстраивайтесь, пожалуйста!
Почувствовав весь никчемный идиотизм последней фразы, я начала каяться и извиняться через слово. Рассказала всю историю с самого начала и мысленно неустанно благодарила Бога за выдержку человека, в жизнь которого я нежданно-негаданно влезла под покровом ночи с этаким-то "желанием добра ближнему".
Она была так добра ко мне, что объяснила, что росла она нормальным ребенком и "со своими" родителями. Что её отец живет в другом городе (отчего она и удивилась тому, что он здесь), и именно он и является её отцом (не буду рассуждать о наследственных признаках), и никто другой им быть не может. А тот, кто сидит на остановке просто человек ненормальный.
- А Вы не знаете, кто это может быть? Может, кто-то из соседей? А вдруг он опасен?
- Нет. Не знаю. Даже предположить не могу.
- Может, в милицию позвонить?
- И что сказать?... Попросил позвонить? Это смешно.
Через какое-то время успокаивали уже меня:
- Да не переживайте Вы. Никого я не боюсь. Главное, что со всеми все в порядке...
Не переживайте... Я чуть не взвыла, повесив трубку. Переведя дух, я обреченно направилась к остановке. В её углу все также сидела сгорбленная фигура, с непричастным видом глядящая в бетонный пол под собой. Я долго смотрела на него, прежде чем смогла заговорить. Странным образом чувство переживания за человека и сопереживания проблемам сменились глухой и бесполезной удушливой жалостью. Эта фигурка словно превратилась для меня в символ вселенской сиротливости, когда не в отношении родителей ты сирота, а в отношении всего мира. И в этой обреченной изоляции ты готов на любую авантюру, лишь бы получить это ощущение жизни - ощущение элементов вселенной, приходящих в движение вокруг тебя по твоей воле.
- Вы ничего не забыли мне рассказать?
- Что?
- Вы ничего не забыли мне рассказать?
- А что такое?
- Можете мне сказать, почему человек, о котором Вы говорите как о дочери, ничего о Вас не знает?
- Она... меня... не знает...,- он проговорил фразу с расстановкой. В первый раз за все время лицо его зажило полной жизнью - констатация нежелательного факта сменялась огорчением, затем по-старчески недовольно скривился рот, а потом лицо снова стало непроницаемым, он стал повторять ту же фразу, монотонно раскачиваясь вперед-назад.
- Вы ничего не хотите больше сказать?... Вы меня слышите?...Вы всю ночь здесь будете сидеть?
Он не слышал меня. Вернее игнорировал.
Дан, наблюдавший эту сцену, спросил у меня, что случилось? Увидев, как мучительно я пытаюсь подобрать ответ, отвел в сторону и, слегка встряхнув за плечи, повторил вопрос. По мере рассказа у меня задрожал голос и когда ему стала более-менее понятна ситуация, он резко развернул меня и повел прочь от остановки.
- Подожди!
- Что "подожди"? - он начал выходить из себя.
- Но он же там... остался...
- И что? Он будет врать тебе в лицо, а ты с ним до утра возиться? Он тебе ещё какую-нибудь "песню" споет. - И, уже совсем зло, добавил, - Ты его ещё домой приведи - бабушка твоя рада будет.
Я попыталась пошутить:
- Он не просил.
- Ещё не утро. Попросит.
Дан крепче обхватил меня рукой, чтобы я не крутилась и не артачилась, и ускорил шаг.
Через несколько дней я все ещё донимала Дана:
- Но ведь мы же не знаем, что там случилось? Знаешь, в жизни все иногда так запутано. Может, правда у человека проблемы?
- Может! - Дан ехидно скривил рот, - А тебе кто вообще сказал, что он очень хотел ими с тобой поделиться?
Я опешила:
- Как это?
- Ты вообще с чего взяла, что ему нужна была помощь? Потому, что он инвалид и ему не на чем было передвигаться?
- Ну... да.
- А тебе не приходило в голову, что он мог тебя разыграть, чтобы тебе не повадно было совать нос в чужие дела, сердобольная ты моя? Он что, звал на помощь? Кричал? Хватался за сердце? Нет. Надо было ему сидеть в это время в этом виде - он и сидел... в это время и в этом виде. А тут ты... нежданно. С благими намерениями, которые ни в чьи планы не входили.
- Так, мог бы сказать. Я же просто спросила.
- Мог, наверно. Но не захотел! - Дан хитро улыбнулся, - Он, может, до подмоги ещё тянул. У них там, может, сходка назначена.
- Зачем ты так зло?
- Не буду. Не расстраивайся. Рано утром его там не было... Я проходил...
И все же, эта история долго не давала мне покоя. Поскольку только в фантастических романах можно петлять в лабиринтах времени до и после события в поисках возможного финала, загадку этого человека мне не решить уже никогда.
Но сейчас, сидя на детской площадке, я четко поняла: как бы ни были непонятны действия людей, ключ к этим действиям всегда очень прост. Иногда - всего два слова. Но передать и принять его можно только добровольно. И от того, захочет ли человек, пусть ошибаясь и получая затрещины, однажды открыть этот тайничок и посчитает ли нужным сделать это для кого-то, зависит порой неожиданно многое.
Но ни подобрать, ни отобрать силой этот "волшебный ключик" невозможно, как бы мне лично ни хотелось иметь все ключи.
Я, наконец решившись, отправляю короткое сообщение. Холодные пальцы едва справляются с кнопками телефона, но сейчас мне кажется важным другое. И кажется единственно правильным. Что будет? Я не знаю. Но не выношу одиночества - ни своего, ни чужого.
"Прощайте!" Уже простила!
И - где-то в другом городе прочтут с экрана мобильного телефона: "Если захочешь поговорить, я тебя жду! В любое время!"