КОНЧЕЕВ А. С.

ПЕЛЕВИН — ТАЙНЫЙ ИДЕОЛОГ ПУСТОТНОСТИ

это статья о романе Пелевина «Священная книга оборотня»,
его творчестве и идеях

Роман Виктора Пелевина «Священная книга оборотня» можно найти по адресу http://www.aldebaran.ru/ или в RAR-архиве http://www.koncheev.narod.ru/pelevin_oboroten.rar (230Kb)

Отрицающий Атман, сам Атман.
Упанишады

Книга В. Пелевина «Священная книга оборотня», собственно, философско-мистический трактат, облеченный в художественно-публицистическую форму. Можно сказать, что Пелевин просто-таки эксплуатирует этот жанр. Все творчество Пелевина вполне можно себе представить как развитие и усовершенствование этого жанра.

В. Пелевин как мыслитель забрался в своих мистико-философских созерцаниях в такие дебри, которые даже для того, чтобы изложить только самому себе, необходимо оснастить мощным художественным аппаратом. Я думаю, он это и делает постоянно, занимаясь размышлениями, а для нас разрабатывает специальную версию, состоящую из образов предоставляемого нам текста, имеющую целью донести, в конечном итоге, до широких масс его почитателей или просто читателей, свои задушевные и взлелеянные в долгой одинокой тишине открытия.

Надо, правда, признать, что в самой философеме, пронизывающей всё творчество Пелевина, а не только «Священную книгу оборотня», нет ничего принципиально нового и небывалого. Более того, с таким искусством и столь искренне и непосредственно излагаемое героями Пелевина миросозерцание, известно испокон веков. Пелевин, собственно, этого и не скрывает. Герои его подтверждают истинность и важность этих древних истин, переоткрывая их для себя заново, извлекая, зачастую их не из тех или иных традиций или поучений, а из собственного непосредственного и потому бесконечно убедительного для них самих опыта. Тем самым эта убедительность передается и читателю, если он, конечно, способен ее воспринять.

Ход мысли Пелевина представляется мне следующим образом. Пелевин думает: я великолепный художник, у меня немыслимое воображение и при этом необыкновенный дар слова. Но я и мыслитель. Я созерцаю такие небеса и бездны, до которых, очевидно, додумываются, ой, как немногие. К тому же я вовсе неравнодушный к окружающей меня жизни человек. Жизнь меня окружает грубая, гнусная, во многом очень непривлекательная и очевидно, что хотя бы в некоторой степени ее можно улучшить, по крайней мере, попытаться это сделать благородному человеку просто необходимо, если существует, хотя бы минимальный шанс. Публицист я, естественно, тоже неплохой. Вместе с чисто художественным дарованием, я наделен еще и язвительным языком и саркастическим умом. Сам бог мне велел эту свою способность по мере сил реализовывать. Как, впрочем, и все иные.

И вот Виктор Пелевин в одном флаконе, как говорится, смешивает все эти три свои ипостаси. Я еще забыл упомянуть, что и философствование, и писательство (игра образами), и публицистика доставляют производящему их автору, видимо, изрядное удовольствие. И это хорошо. Пелевин — художник, мыслитель, публицист, популяризатор своих мистико-философских пристрастий, милостью божьей. Ко всему этому он в высокой степени способен.

Сливание в один флакон столь разнородных компонентов, вообще-то говоря, дело весьма рискованное. Неизбежно должен возникать антагонизм. Пелевин виртуозно пытается возникающие антагонизмы сгладить. Собственно, просто наглядно, как он все делает для этого. Сюжетные коллизии иллюстрируют размышления героев на общие темы, художественные описания вдруг перерастают в памфлеты, эссе на политические, социальные и нравственные темы. Неожиданные выдумки и сюжетные повороты способствуют выявлению задушевных идей героев. Пелевин-художник явно перенапрягается.

Художественной манере Пелевина всегда было свойственно удивительное качество: Пелевин может описывать любой бред, любую нелепость или абсурд так, что ему веришь. Собравшаяся на пикник компания превращается в волков и заодно превращает в волка случайно приблудившегося путника — веришь («Проблема верволка в средней полосе»), говорит Пелевин, что вселенная находится в чайнике, продающемся на китайском базаре, да и еще утверждает, что это общеизвестно — веришь («Бубен нижнего мира»), цыплята на бройлерном комбинате имени Луначарского ведут философские беседы, практикуют йогу и путь безупречного воина — веришь («Затворник и Шестипалый»), тут же веришь и в крысу, достигшую просветления. Герой Пелевина существует одновременно и в реальности и в компьютерной игре, погибает и восстанавливается, — веришь («Принц Госплана»), Чарльз Дарвин побеждает в честной схватке ужасающую гориллу — веришь («Происхождение видов»). Всё это — мастерство художника. Кто может написать такой пассаж и не вызвать ни возмущения, ни протеста?

«Широкий бульвар и стоящие по сторонам от него дома напоминали нижнюю челюсть старого большевика, пришедшего на склоне лет к демократическим взглядам.

Самые старые здания были еще сталинских времен — они возвышались, подобно покрытым многолетней махорочной копотью зубам мудрости. При всей своей монументальности они казались мертвыми и хрупкими, словно нервы у них внутри были давно убиты мышьячными пломбами. Там, где постройки прошлых лет были разрушены, теперь торчали грубо сработанные протезы блочных восьмиэтажек. Словом, было мрачно». («Тарзанка»)

В романе Пелевин постоянно ерничает, кощунствует, хохмит, наполняет текст откровенной похабщиной (О, очень тонко. Понимаешь и не осуждаешь.), новыми (своего и чужого производства) и старыми анекдотами. Для чего, спрашивается? Маскируется. Для лучшего достижения своей цели. Скрывает замысел простой, как карандаш. И, чтобы лучше скрыть, чуть ли не прямым текстом тут и там в этом признается.

Текст Пелевина развлекателен. Развлекателен по форме. Намеки, сюжетные посулы, неожиданные коллизии, стремительные и остроумные диалоги и монологи. Экскурсы в историю, литературу, психологию, философию, всё это зачастую изложено на сленге, с разговорными оборотами, матом, если нужно, точными подробностями обстановки и психических движений персонажей. Вся эта игра служит основной цели — добиться максимальной понятности и убедительности в изложении той философемы, которая у него уже заготовлена и приберегается к концу. Причем, Пелевин учитывает и такую возможность (практически очевидную), что изрядное число читателей, несмотря на все его искусство и старания, философемы его не поймет или совершенно не заинтересуется ею, что ж, для них останется, так сказать, бульон. Вполне питательный, кстати.

По большому счету, Пелевин предает художника. Заставляет его служить внешним для него (художника) целям. И будучи большим знатоком и почитателем Набокова, не может этого не осознавать. Конечно, Пелевин может сослаться на то, что и у Набокова есть использование того же приема — пропаганда любимых идей под прикрытием художественного флера. Я усматриваю, однако, разницу, и принципиальную. Набоков действительно поступал так, но никогда он не делал это в ущерб художественности, и, более того, никогда не ставил себе такой цели. Пелевин ставит, но никогда в этом не признается. Такой хитрый.

На самом деле, Пелевин большой мастер, поставивший свое дарование на службу своим идеям. Не зря он так уважает Льва Толстого. В романе А Хули (имя героини романа, означающее по-китайски Лиса По Имени А) несколько раз подчеркивает свое уважительное отношение к Толстому. Толстой же прямо считал, что художник обязан поставить свой талант или гений на службу тех истин, что он нашел. Если же не нашел, то должен искать, а не развлекаться выдумками, ради тщеславия и материальной выгоды. Пелевин выбор сделал.

Философема романа «Священная книга оборотня», по сути, ничем не отличается от тех, что были изложены в «Чапаеве и Пустоте» и в «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда». Правда, в ней появился новый элемент: «любовь». Однако он не выглядит чужеродно, чувствуется, что раньше Пелевин не хотел высказываться столь прямолинейно (с кажущейся прямолинейностью) о столь одиозном и истрепанном веками христианства, да и нью эйджем, понятии.

Пелевина вполне справедливо «обвиняют» в буддизме. Он и есть буддист. Бесспорно, что, когда дело касается понятий, очевидно, почерпнутых из буддизма, голос Пелевина преисполняется интонаций величайшего пиетета. Отнюдь я не хочу его обвинить в какой-нибудь формальной приверженности какому-нибудь направлению буддистской мысли. Я сам люблю буддизм, а рыбак рыбака видит издалека. Надо признать, что в последнем романе Пелевин высказался наиболее откровенно. Вот его философема.

Мир есть нечто непостижимое. Вообще-то, он происходит в сознании и определяется только сознанием. Строго говоря, можно считать, что существует только одно сознание, а именно то, что в данный момент и занимается осознанием и рассуждениями по поводу того, что осознается. Беркли прав.

Так, позвольте! Что ж, предметы исчезают, как только я от них отвернусь? А остальные люди, а звезды, а Солнце, а вселенная, они, что, не существуют?

Кто ж его знает?

Беркли считал, что всё существующее в уме субъекта, еще существует и в уме Бога. Но тогда придется признать существование Бога, а оно ни из чего, вроде, не следует и никак не проявляется. (Если не считать его проявлением, само наличие какого бы то ни было проявления вообще, добавлю я от себя.) В общем, с налету и при помощи ума разобраться в том, что такое жизнь, мир, субъект, бытие, невозможно. Кто ни пытался, почти ни у кого ничего не выходило. У Пелевина вышло. Он постиг то, что некогда постиг и Будда. Не один Будда, конечно. Постигли многие, те, кто сумел выйти за пределы ума, и тем или иным способом получить внеумственное понимание (просветление).

Героиня романа «Священная книга оборотня» А Хули тоже совершает в конце романа эту находку, обретает просветление и побеждает мир.

Хоть это и нельзя объяснить при помощи слов, при помощи ума, вообще нельзя объяснить, А Хули делает это. Пелевин делает это. Разница, правда, в том, что А Хули действительно исчезает из этого мира, оставив от себя только знак в виде выгоревшей земли в форме звезды и ноутбук с текстом «Священной книги оборотня», а у Пелевина это пока не вышло. Просветление, понимание он обрел, а уйти не получается.

Но ведь тут сама суть дела такова, что если известно, как победить мир и есть такая возможность, то зачем же медлить? И ведь очевидно, что известно это не уму (тут нет сомнений), а нутру. А Хули это сделала. Пелевин нет. Почему? Ответ: Пелевин не знает, как это сделать. То есть, знает умом и прекрасно объясняет нам это в своих отличных и увлекательнейших романах⁰⁰¹, а нутром — нет.

По сути дела роман «Священная книга оборотня» роман только по форме. Это философско-мистический трактат. Вполне можно выбросить из него всех героев, все приключения и не касающиеся сути дела разнообразные эссе и лирические отступления и получить текст, коротко и внятно излагающий вполне конкретную философскую парадигму.

Если, кстати, сделать обратное и выбросить всю философию, то большинство читателей будут только довольны. Эротики, приключений, острых поворотов сюжета вполне достаточно, чтобы прочесть роман на одном дыхании. Философствования, собственно, портят роман с точки зрения развлекательности, зануживают. Сюжетные линии остаются неразработанными, смазанными. Нет описания смерти лорда Крикета во время Черной Мессы в храме Христа Спасителя, нет объяснения происшедшего с оборотнем Александром, когда в него попали три серебряных пули. Не описана таинственная работа Александра в ФСБ и в нефтяной промышленности и его дальнейшая деятельность. Нет описания полковника Лебеденко, его жизни и смерти. Ведь второй главный герой романа генерал-лейтенант ФСБ оборотень Александр, это тот самый Саша, что стал волком-оборотнем в рассказе «Проблема верволка в Средней полосе». Не развиты многообещающие линии с сестрами А Хули, Е Хули и И Хули, которые вроде бы сами собой напрашивались. С точки зрения развлекательности и коммерческого успеха роман должен быть в три раза больше по объему и эффект его тогда, как романа, был бы в десять раз больше, но только философия его, идеология, философема стали бы в этом случае совершенно излишни или их пришлось бы предельно облегчить и поставить на службу сюжету и увлекательности.

Не следует обманываться страстными пелевинскими филиппиками в отношении философии и философов. Разумеется, среди философов можно найти сколько угодно дураков, мерзавцев и просто ненормальных. Из упомянутых Пелевиным, мне как-то довелось попытаться почитать Бодрийяра. Знаменитость, блин! Но, впрочем, промолчу, не буду осквернять серьезный текст воспоминаниями о такой мерзости.

Философия тоже может быть плоха. Но и хорошая философия все-таки не луна, а только палец, пытающийся на нее указать. Я уверен, что Пелевин так и смотрит на свое творчество. Он понимает, что никому ничего объяснить нельзя, понять ничего невозможно, но допускает, что палец все-таки необходим, по крайней мере, это можно допустить.

Мне доводилось встречать в статьях о Пелевине твердо выраженное убеждение, что Пелевин конъюнктурщик, наполняющий свои романы модными мистическими и парадоксально-философскими элементами. Это очень поверхностное мнение. Пелевин знает и любит то, о чем пишет. Это не дань моде или творческому методу, давшему некогда успех, это отражение глубокого и очень искреннего мистического опыта. Опытному взгляду разглядеть это нетрудно.

Рассуждая о философиях, религии Пелевин позволяет себе очень непочтительные о них суждения. Можно подумать, что для него ничего не свято. Это не так. Правда, даже в самых патетических местах текста его не оставляет присущая ему ирония. Он как бы подстраховывается ей. Он говорит, это все-таки не совсем мои взгляды, это пишет и говорит моя героиня, а она действует в условном пространстве романа, где я хозяин, а значит здесь истинно то, что я пожелаю сделать истинным. Речь не идет о мире вне романа, потому что в романе может происходить только то, что происходит внутри него, а внешнее для него не существует. Героиня-лиса находит путь освобождения. Годится этот путь только для лис. Тут же А Хули говорит, что знает такой же путь и для людей, но излагать его не будет: нет времени, да и в принципе он мало отличается от лисиного. Изложение пути все-таки приводится. Оно носит несколько пародийный характер. Опять маскировка? А ведь эпизод наиважнейший, кульминационный. Пелевин хохмит в самом серьезном месте вполне в традициях дзен-буддизма.

Далее, я отбрасываю все эти романные условности и смотрю на то, что непосредственно говорит мне Пелевин. Хорошо говорит⁰⁰². Но для меня в его рассуждениях присутствует тот же самый порок, что и во всем буддизме. Эту проблему иногда формулируют, как отрицание субстанциональности «я». То есть, за явлением мира нет ничего, о чем можно было бы говорить в терминах этого мира. Есть пустота и любое явление бытия внутренне пустотно.

В рассказе «Бубен верхнего мира» герой, майор Звягинцев, временно воскресший летчик времен войны, спрашивает героиню Машу, долго ли живут воскрешенные мертвецы и не жалко ли ей, что всего года три. Вот ответ Маши:

«Я так слышала, есть закон земли, и есть закон неба. Проявишь на земле небесную силу, и все твари придут в движение, а невидимые — проявятся. Внутренней основы у них нет, и по природе они всего лишь временное сгущение тьмы. Поэтому и недолго остаются в круговороте превращений. А в глубинной сути своей пустотны, оттого не жалею».

«Так и есть, — сказал майор. — Крепко понимаешь».

Воззрение это имеет неустранимый внутренний парадокс, для устранения которого и возникает в буддизме необходимость объявлять все действия ума относительными, в принципе не приспособленными для добывания истины. Парадокс этот заключается в том, что мир, бытие представляется чем-то вроде сна, вроде иллюзии, а вот того, кому снится сон, того, кого обманывает иллюзия, выходит, не существует. Пелевин даже говорит забавную фразу о том, что это сам сон смотрит снящийся ему сон⁰⁰³. (Это не его изобретение, а довольно распространенная, но ложная концепция. Смотрите полемику Кончеева с Адвайтовым к статье Кончеева «Может ли сон видеть сон». http://zhurnal.lib.ru/comment/k/koncheew/k_surat_sleep) Может быть ум, разум, и плохо приспособлен к постижению высших истин, может быть он и склонен, как собака, заострять внимание не на бросившем палку, а на самой палке, но, тем не менее, он к нам не с луны свалился, и, если пустота каким-то образом произвела во мне горы, моря, небо, облака, дома, животных и растения, то и она же произвела во мне и ум с его функциями. И если ум подразумевает некий порядок, некую законосообразность, то в ней есть некий, пусть и локальный, и условный, смысл — я не ем, время от времени, песок и камни и не откусываю себе, ни с того ни с сего, пальцы. И, если этот ум устроен так, что видит за объектом обязательно субъект, и осознает, что, собственно, этим субъектом, его функцией, он и является, то этот субъект, это осознание и есть та точка, та платформа, на которой следует остановиться, а не воображать некую гипотетическую пустоту, для которой и сама эта платформа только иллюзия. Если сон смотрит сон, то обязательно есть тот, кто смотрит первый сон. А если и он сон, то значит и его кто-то смотрит. И это не дурная бесконечность. Вовсе нет необходимости продолжать этот процесс в бесконечность, достаточно остановиться на самом себе. Да, глаз не видит себя. «Я — темный пункт самосознания» (Шопенгауэр). Но, если хоть что-то есть, то, значит, и есть некая субстанциональность, находящаяся под (за) бытием.

Буддизм, как известно, вырос из индийских корней. Буддизм это такой индуистский панк, вообразивший себя свободным от замшелых и нудных вековечных истин вед и упанишад. Панк повзрослел, образумился, но возвращаться к родителям ему было уже поздно, слишком, уж, много между ними накопилось мелочных недоразумений, чтобы начать устраивать совместное сосуществование. В Индии, родине буддизма, буддизма нет. Будда введен в пантеон индуистских богов на правах провокатора, испытующего безупречность правоверных индусов.

Индуизм же вполне последовательно постулирует наличие Парабрахмана, нечто весьма похожее на шунью (изначальную пустоту) майявадинов буддизма. Вот, он и видит сон. Или заставляет нас всех видеть сон. Имеют место обе концепции. Я придерживаюсь первой, но сейчас речь не об этом. Важно то, что сон есть кому смотреть. Сон смотрится. Сказать же, что сон смотрит сам сон — есть нелепость, годная только для анекдота. «Я знал такого высокого человека, что для того чтобы побриться, ему приходилось забираться по лестнице». «Я набил на голове шишку, шляпа стала мала, и мне приходилось надевать сразу две». Это — шутки. Попытка же понять суть бытия, чтобы овладеть им, чтобы победить мир, вовсе не шутка. Неоднократно Пелевин говорит, и совершенно серьезно, что бытие людей, есть непрерывное и беспредельное страдание⁰⁰⁴. Может это и выглядит гиперболой, но что-то в этом есть. Во всяком случае, это мнение мало отличается от первой благородной истины Будды.

В «Чапаеве и Пустоте», вспомним, Петр Пустота понимает, наконец, то, о чем ему постоянно говорит Чапаев, что сознание нигде. Да, оно нигде, но это не означает, что его вовсе нет. Оно есть. Вот, оно.

---

Роман «Священная книга оборотня» — хорошая книга. Умная, в чем-то шокирующая, веселая, печальная, ужасная, она полна остроумных находок и захватывающих приключений. Но, на мой вкус, она не превосходит «Чапаева и Пустоту» и многие рассказы. Основательность философской составляющей ослабила художественность (в «Чапаеве и Пустоте», наоборот, вся сила получается именно за счет философии.). Философская же компонента разработана в ней тщательно, тщательнее даже, чем в «Диалектике переходного периода из ниоткуда в никуда». Поскольку Пелевин художественный гений, то даже сравнительно средние его произведения, два его последних романа, представляют собой произведения выдающиеся. Лично бы я предпочел, чтобы он не пытался снискать лавры Руссо и Толстого, а потому усилил художественность в ущерб идеям, которые, к тому же, ошибочны. Конечно, популяризаторский эффект у них есть. Но нужен ли он? Кому надо, тот с удовольствием прочитал бы и просто философскую статью о бытии, пустоте, любви и освобождении.

---

ПРИМЕЧАНИЯ

⁰⁰¹ Есть такая шутка у эзотериков: "Не умеешь сам, научи товарища".

⁰⁰² Приведу образчик таких рассуждений. Шуточные интонации присутствуют, но на самом деле это рассуждение вполне серьезно.

"Мир устроен загадочно и непостижимо. Желая защитить лягушек от детской жестокости, взрослые говорят, что их нельзя давить, потому что пойдет дождь — и в результате все лето идут дожди из-за того, что дети давят лягушек одну за другой. А бывает и так — стараешься изо всех сил объяснить другому истину и вдруг понимаешь ее сам.

Впрочем, последнее для лис скорее правило, чем исключение. Я уже говорила — чтобы понять что-то, мы, лисы, должны кому-нибудь это объяснить. Это связано с особенностями нашего разума, который по своему назначению есть симулятор человеческих личностей, способный к мимикрии в любой культуре. Говоря проще, наша сущность в том, чтобы постоянно притворяться. Когда мы что-то объясняем другим, мы притворяемся, что сами все уже поняли. А поскольку существа мы умные, обычно приходится понять это на самом деле, как ни уворачивайся. Говорят, что серебряные волоски у нас в хвосте появляются именно по этой причине.

Когда я притворяюсь, у меня все всегда получается натурально. Поэтому я притворяюсь всегда — так выходит гораздо правдоподобнее, чем если я вдруг начну вести себя искренне. Ведь что значит вести себя искренне? Это значит непосредственно выражать в поведении свою сущность. А если моя сущность в том, чтобы притворяться, значит, единственный путь к подлинной искренности для меня лежит через притворство. Я не хочу сказать, что никогда не веду себя непосредственно. Наоборот, я изображаю непосредственность со всей искренностью, которая есть в моем сердце. В общем, слова опять подводят — я говорю об очень простой вещи, а кажется, что я фальшивое существо с двойным дном. Но это не так. Дна у меня нет совсем.

Поскольку лиса может притвориться чем угодно, она постигает высшую истину в тот момент, когда притворяется, что она ее постигла. А делать это лучше всего в беседе с менее развитой сущностью. Но, говоря с Александром, я совершенно не думала о себе. Я действительно изо всех сил старалась помочь ему. А получилось, что он помог мне. Какой удивительный, непостижимый парадокс... Но этот парадокс и есть главный закон жизни. Я приближалась к истине постепенно:

1) наблюдая за Александром, я поняла, что волк-оборотень направляет гипнотический удар в собственное сознание. Оборотень внушает себе, что превращается в волка, и после этого действительно в него превращается;

2) во время куриной охоты я заметила, что мой хвост насылает наваждение на меня саму. Но я не понимала, что именно я себе внушаю: возможно, думала я, это своего рода обратная связь, которая делает меня лисой. Я была уже в двух шагах от истины, но все равно не видела ее;

3) во время своих объяснений я сказала Александру, что он и этот мир — одно и то же. У меня было все необходимое для окончательного прозрения. Но понадобилось, чтобы Александр вслух назвал вещи своими именами. Только тогда я постигла истину.

Я и мир — одно и то же... Что же я внушаю себе своим хвостом? Что я лиса? Нет, поняла я за одну ослепительную секунду, я внушаю себе весь этот мир!

Оставшись одна, я села в лотос и ушла в глубокое сосредоточение. Не знаю, сколько прошло времени — возможно, несколько дней. В таком состоянии нет особой разницы между днем и часом. Теперь, когда я увидела главное, стало ясно, почему я раньше не могла заметить этого уробороса (не зря ведь я постоянно повторяла это слово). Я не видела истины, потому что не видела ничего, кроме нее. Гипнотический импульс, который хвост посылал в мое сознание, и был всем миром. Точнее, я принимала этот импульс за мир.

Я всегда подозревала, что Стивен Хокинг не понимает слов "реликтовое излучение", встречающихся в его книгах на каждой второй странице. Реликтовое излучение — вовсе не радиосигнал, который можно поймать с помощью сложной и дорогой аппаратуры. Реликтовое излучение — это весь мир, который мы видим вокруг, не важно, кто мы, оборотни или люди.

Теперь, когда я поняла, как именно я создаю мир, следовало научиться хоть как-то управлять этим эффектом. Но, сколько я ни концентрировала свой дух, ничего не выходило. Я применяла все известные мне техники — от шаманических визуализаций, которые в ходу у горных варваров Тибета, до сокровенного огня микрокосмической орбиты, практикуемого приверженцами Дао. Все впустую — это было похоже на попытку сдвинуть с места гору, упершись в нее плечом.

И тут я вспомнила про ключ. Действительно, Желтый Господин говорил про ключ... Я всегда считала, что это просто метафора верного понимания сути вещей. Но если я так опростохвостилась насчет самого главного, я ведь могла ошибаться и тут. Чем он мог быть, этот ключ? Я не знала. Выходит, я так ничего и не поняла?

Моя концентрация нарушилась, и мысли начали блуждать. Я вспомнила об Александре, -который терпеливо ждал в соседней комнате — за время моей медитации он не издал ни единого звука, боясь нарушить мой покой. Мысль о нем, как всегда, вызвала во мне горячую волну любви.

И тогда наконец я поняла самое-самое главное:

1) ничего сильнее этой любви во мне не было — а раз я создавала своим хвостом весь мир, значит, ничего сильнее не было и в мире.

2) в том потоке энергии, который излучал мой хвост, а ум принимал за мир, любовь отсутствовала начисто — и потому мир казался мне тем, чем казался.

3) любовь и была ключом, которого я не могла найти.

Как я не поняла этого сразу? Любовь была единственной силой, способной вытеснить реликтовое излучение хвоста из моего сознания. Я вновь сосредоточилась, визуализировала свою любовь в виде ярко пылающего сердечка и стала медленно опускать его к хвосту. Я довела огненное сердце почти до его основания, и вдруг...

И вдруг случилось невероятное. Внутри моей головы, где-то между глаз, разлилось радужное сияние. Я воспринимала его не физическим зрением — скорее это напоминало сон, который мне удалось контрабандой пронести в бодрствование. Сияние походило на ручей под весенним солнцем. В нем играли искры всех возможных оттенков, и в этот ласковый свет можно было шагнуть. Чтобы радужное сияние затопило все вокруг, следовало опустить пылающий шар любви еще ниже, заведя его за точку великого предела, которая у лис находится в трех дюймах от основания хвоста. Это можно было сделать. Но я почувствовала, что потом уже никогда не сумею найти среди потоков радужного света этот крохотный город с оставшимся в нем Александром. Мы должны были уйти отсюда вместе — иначе чего стоила наша любовь? Ведь это он дал мне ключ от новой вселенной — сам не зная об этом..."

⁰⁰³ Цитата: "Сон есть, а тех, кому он снится — нет. То есть они тоже элемент сна. Некоторые говорят, что сон снится сам себе. Но в строгом смысле "себя" там нет".

⁰⁰⁴ В "Иване Кублаханове" говорится: "Иван Кублаханов был просто мгновенной формой, которую принимало безымянное сознание, — но сама форма ничего об этом не знала. А ее жизнь, как и у остального сонма теней, была почти чистым страданием. Разумеется, это страдание было ненастоящим и мимолетным, но таким же был и сам Иван Кублаханов, ничего не знавший о своей иллюзорности — потому что знать было некому".

Вот, диалог с таксистом в "Священной книге оборотня":

"Шофер заметил мое мрачное расположение духа.

— Что, — спросил он, — обидел кто, дочка?

— Угу, — сказала я.

Последний раз меня обидел он сам, когда назначил триста пятьдесят рублей за дорогу.

— А ты наплюй, — сказал шофер. — Меня за день знаешь сколько раз обижают? Если бы я все в голову брал, она бы у меня была как воздушный шар с говном. Наплюй, точно говорю. Завтра уже не вспомнишь. А жизнь знаешь какая длинная.

— Знаю, — сказала я. — А как это сделать — наплевать?

— Просто наплюй, и все. Думай о чем-нибудь приятном.

— А где его взять?

Таксист покосился на меня в зеркало.

— У тебя ничего приятного нет в жизни?

— Нет, — сказала я.

— Как так?

— Да вот так.

— Что ж, одно страдание?

— Да. И у вас тоже.

— Ну, — засмеялся таксист, — об этом ты знать не можешь.

— Могу, — сказала я. — Иначе вы бы здесь не сидели.

— Почему?

— Я бы объяснила. Только не знаю, поймете ли вы.

— Ишь ты какая, — фыркнул шофер, — что, думаешь, я глупее тебя? Уж наверно, пойму, если ты поняла.

— Хорошо. Ясно ли вам, что страдание и есть та материя, из которой создан мир?

— Почему?

— Это можно объяснить только на примере.

— Ну давай на примере.

— Вы знаете историю про барона Мюнхгаузена, который поднял себя за волосы из болота?

— Знаю, — сказал шофер. — В кино даже видел.

— Реальность этого мира имеет под собой похожие основания. Только надо представить себе, что Мюнхгаузен висит в полной пустоте, изо всех сил сжимая себя за яйца, и кричит от невыносимой боли. С одной стороны, его вроде бы жалко. С другой стороны, пикантность его положения в том, что стоит ему отпустить свои яйца, и он сразу же исчезнет, ибо по своей природе он есть просто сосуд боли с седой косичкой, и если исчезнет боль, исчезнет он сам.

— Это тебя в школе так научили? — спросил шофер. — Или дома?

— Нет, — сказала я. — По дороге из школы домой. Мне ехать очень долго, всякого наслушаешься и насмотришься. Вы пример поняли?

— Понял, понял, — ответил он. — Не дурак. И что же твой Мюнхгаузен, боится отпустить свои яйца?

— Я же говорю, тогда он исчезнет.

— Так, может, лучше ему исчезнуть? На фиг нужна такая жизнь?

— Верное замечание. Именно поэтому и существует общественный договор.

— Общественный договор? Какой общественный договор?

— Каждый отдельный Мюнхгаузен может решиться отпустить свои яйца, но...

...............................................................................

— Что "но"? — спросил шофер. Я пришла в себя.

— Но когда шесть миллиардов Мюнхгаузенов крест-накрест держат за яйца друг друга, миру ничего не угрожает.

— Почему?

— Да очень просто. Сам себя Мюнхгаузен может и отпустить, как вы правильно заметили. Но чем больней ему сделает кто-то другой, тем больнее он сделает тем двум, кого держит сам. И так шесть миллиардов раз. Понимаете?

— Тьфу ты, — сплюнул он, — такое только баба придумать может.

— И снова с вами не соглашусь, — сказала я. — Это предельно мужская картина мироздания. Я бы даже сказала, шовинистическая. Женщине просто нет в ней места.

— Почему?

— Потому что у женщины нет яиц. Дальше мы ехали молча".

Любопытное рассуждение. Анализ его оставлю для другого раза.