Вечером уже субботы, употребив все пиво, проводив бывшего мужа кумы и распихав детей по койкам, побрели куда-то по мокрой гостилицкой траве в гостилицком же сумеречном тумане. Под тем самым оранжево-сизо-зеленым небом, которое не жизнерадостно, согласно новой режиссерской концепции, и потому подлежит замене на небеса приятного синего цвета. Сперва в парк, потому что так всегда получается - он на дороге - не обходить же. В полном безветрии, в каплях воды вся, трава стояла высотой до плеч - сурепка и купырь, белые зонтики и желтые кисти, местами разбавлено синей геранью, прозрачными одуваньчиковыми шарами. Посмеялись беседе в маршрутке: "Там есть поляна с дикими люпинами", "Угу, и домашними вервольфами". Третьего Поттера смотрели, конечно, ага, - понравилось. Про ерунду вообще говорить хорошо и цитатками поплевывать. В развалинах потемкинского дворца юные пейзане бурлили и пьянствовали - по поводу белых ночей. В парке тоже - костры, гитарки: "Мальчик Андрюшка, нет те облегченья: звездочки в зубах у нее, пепел на плече у нее..." Деревья стояли в белой ночи или люди - ничего не разберешь в зелени, и те и другие - обнимаются, целуются, наверное. Вдоль тропы уже и дикого лука не найти - утонул в разнотравье. Встретили пацанов, пацаны горланили реп, ничего так, слаженно, с ними посочиняли реп, попрыгали по тропинке. Потом пошли к прудам. Над прудами - плеск и тихий рокот, родники истекают водой, много родников, много воды - надолбила канавок в земле и стрекочет над камешками. Там еще водопад, а вокруг него - дремучие заросли лунника. Лунник светлый, почти белый, но все же сиреневый - самую чуточку - и светится в сумраке, и под склоном среди ольхи в овраге плывут бледные облака лунника. Он пахнет впрямь, словно старые духи, еще фабрики "Северное сияние", но, конечно, хорошие духи. Дорогие. Сорвали по кисти и снова пошли еще. За прудом нашли тропинку-лесенку, из истлевших бревен и просевших досок, а между досками - темнота и трава. Это когда уже было, решили, что имя собственное некоей личности вполне может выступать обозначением того явления, в котором эта личность участвовала. (О!) Например, Гейдельбориус - не только немецкий рыцарь, это ежели какой романтичный мужик затеет со странной дамой всякие разговоры разговаривать, вот тут-то и настанет ему окончательный и бесповоротный гейдельбориус. А лесенка - это было полное тихиро, если бы еще по ней спускаться, а не подниматься. Над лесенкой была лавка и колодец - яма без сруба, черное окно в земле, за ямой - деревня. В деревне по пустым улицам ходили кошки: полосатые, пятнистые, гладкие, пушистые, сигали через изгороди, в палисадниках сидели под кустами пионов, вскакивали на поленницы, парами ходили и по одиночке. Косились на нас мерцающими очами, помалкивали. И еще из одного дома на всю пустую округу печальный голос вещал об итогах футбольного матча. Лунник все не вял, а должен был уже. Нашли еще белые цветы, тоже крестоцветные, но не вспомнили, как называются. В луговине после деревни звенел одинокий кузнечик - сирота, голосишко в ночи. "Середина лета, что ли?" - запечалилась кума. "Начало",- возразила я. "Кузнечики стрекочут к середине, тут такие хоры". "Это когда много, а один, как в книжке "Слушайте песню перьев", помнишь: "Кузнечик зовет лето". Потом шли в яблоневом саду, шли по тоннелю из яблоневых деревьев и ветки поднимали от земли, спереди белело пятнышко света, сзади тоже. Хотели уже пойти домой. Но нашли тлеющий костер, сели у него и смотрели, как на ветру растут язычки огня. Говорили о всяком, теперь вряд ли вспомнится. Говорили, пока по углям не побежали алые змейки. Потом уже, когда вышли обратно к дому, пришел ветер, по самое небо полный запаха мокрой травы. Захлестнул и долго налетал порывами, дразнил, никак не хотел отпускать.
***
Дорога на Гостилицы блестит от воды, и серые триффиды в придорожных канавах тянут корявые руки к ситу истоньшавшего неба, откуда бы еще осенью столько дождя - конечно, там наверху все прохудилось, и на зиму глядя латать не станут. День какой-то слегка лошадиный - по радио Макаревич сетует о том, что не сам выбирал себе коня, а потом сразу Газманов пеняет есаулу, что тот коня своего бросил. Хочется, чтобы теперь спели про коня, который должен идти на север, однако - не поют, не поют ... не радиохит-с...
Маршрутка притормаживает у дорожного указателя, который раньше как-то не попадался на глаза. Деревня "Синигейка". Вот где в пору всплакнуть о собственной испорченности, но - смешно...
Квартира кумы благоухает скипидаром, сама кума срочно ваяет в подарок хозяину дома картину маслом - осеннее побережье, жухлая трава над холодным песком, а у кромки лежит в дюпель пяная русалка и тоскливо жмется рядом с ней приблудная сука. Это потому что в душе тоже осень, картина на редкость хороша.
Гость хозяина дома - морячок, только сегодня сошедший на берег. Варит офигительный плов и напивается до положения риз жажды изменить мир к лучшему. "Девчонки! - говорит он, - Вот как вы думаете, в чем смысл жизни?" "Я не думаю", - честно отвечаю я. "А я не знаю", - еще честнее говорит кума. "Какие вы сложные люди - художники, - сокрушается морячок, - ни о чем простом с вами и поговорить нельзя".
Распиваем остатки глинтвейна над телом утомленного сушей морячка.
Отъезд домой все же происходит, хотя и стоит изрядных мук. Зато как прибывает родни - ведь люди, почти час ожидавшие маршрутку в ночи, под дождем, на одном из пустынных шоссе неоглядной России - уже почти родственники, а шофер, согласившийся свернуть с маршрута и развести всех по соседним деревням - вообще всихный дядьку, дифирамбы ему бесконечны. Последнюю меня ласково высаживает он у заветного перекрестка Петергофского шоссе и улицы Пограничника Гарькавого. По радио поют про судьбу, которая не умеет обращаться с огнестрельным оружием... и слава Богу...