Птисвербов был пузат до невозможности. Встанет, бывало, по стойке смирно и как смотреть на пол начнёт, то за брюхом ни ног, ни всего сущего на метр вокруг не видит. А ещё и вдобавок шея была у него жуть какая толстая, что не повернуть её было ну никак. Оставалось Птисвербову глаза пучить да из стороны в сторону двигать, словно бы он косоглазием страдал. Или и вовсе тело своё необъятное разворачивать, дабы увидеть, что сбоку деется. Оттого чего только не случалось с ним скверного или пуще того - курьёзного.
Позвали, значит, Птисвербова в муниципалитет насчёт ревизии одной. Потому как служил он ревизором в муниципальном управлении документооборотами. Документы там разные, стало быть, оборачивал. Иной раз так оборачивал, что совершенно бесстыдно взятку требовал приличных сумм. Однако же, на мздоимстве покуда его не поймали, и потому Птисвербов преспокойно продолжал ревизовать, потихоньку кладя в карман рублёвые пачки, которые не без удовольствия растрачивал на яства в разных ресторанах, а в еде, признаться, толк он знавал немалый.
Зашёл он, стало быть, в кабинет начальства, весь хриплый и мокрый с натуги, облитый от макушки до пят душистым потом. И стоит, глаза свои косовато пуча. Садись, говорят ему. А он стоит, тяжело дыша. Однажды стул под ним сломался в щепу, так с тех пор боязно стало Птисвербову садиться где-либо, кроме как в своем кабинете - там у него было кресло надёжное, на железной раме. Такова горькая сермяжная правда об тучных людях: запихнувши лишнего в рот, потом маешься весом, и пот, опять же, и одышка, да и смех у прохожих дурной и обидный - всенепременно в спину и тихонько.
Ну ладно, говорят, стой как стоишь. И вносят папку с гербовой бумагой. Начальство всё как есть собралось, даже сам губернатор пожаловал с чиновниками высших рангов. Что-то там важное решали об строительстве сети гипермаркетов.
Подписали, значит, документов стопку и зовут Птисвербова росчерк махнуть.
А он пот платочком со лба снял, крякнул для пущей мокроты в голосе и пошагал вдоль длинных начальских столов. Идёт, солидности преисполненный, лучезарною улыбкой горит.
И тут - вот оказия! - откуда ни возьмись - кот из-под столов вынырнул. Он у начальства тут завсегда ошивался. На улицу его не пускали, чтоб не заблошивел, а уборщицы его кормили преизрядно шпротами да кашей с потрохами. Так и жил в муниципалитете, разжирел не меньше тутошних чиновников.
Птисвербов, брюхом взор заслоняя, котяру не приметил и наступил тому на лапу. А кот этот, сволочуга пушистая, возьми да заори благим своим кошачьим матом.
Переполошились тут все в кабинете, губернатор от испугу напустил газу богато, а остальное начальство разом вздрогнуло и побелело в лицах.
Но хуже всего Птисвербову пришлось. Удар его хватил прямо тут же, как только котище треклятый заорал. Свалился Птисвербов мешком тяжёлым на пол, да и разом придушил собою глупого зверя.
Похоронили их обоих вместе. Поначалу думали, что жена Птисвербова против будет, но не было никакой у него жены. И у кота не было. На похоронах говорили много, но всё больше врали, потому как Птисвербов сволочью был порядочной, и друзей не заводил по принципиальным убеждениям. Губернатор даже слезу всплакнул, и газов снова напустил, но на осеннем ветру никто и не учуял.
Был октябрь, и где-то в далёком парке голодные голуби терзали кучерявый камень с ликом великого поэта.