Стояла особенно любимая Аркадием Сергеевичем пора - середина ясной сухой осени. Под настроение, в некоторые из таких тихих дней он подымался необычно рано и отправлялся в старый заброшенный городской парк. В ранние часы воздух ещё был свеж и не успел пропитаться автомобильным чадом, к тому же, утром в парк ездить было намного удобней, чем днём. В это время трамваи бывали битком набиты, и удавалось избежать общения с кондуктором. На заре возрождения, когда бездушные стальные автоматы и кассы, олицетворявшие в городском транспорте беспощадность тоталитарного режима, только-только заменили на живых людей, это получалось намного легче. В те, самые первые призывы, в кондукторы пришли в основном интеллигентного вида дамы, не забывавшие говорить слова "извините", "пожалуйста", "спасибо" и не за какие деньги не желавшие ронять своё достоинство в трамвайных перебранках. Но время двигалось вперёд, и интеллигентные дамы исчезли. То ли их возродили, то ли они сами возродились до необходимого кондукторского уровня, но взгляд Аркадия Сергеевича перестал на них действовать, а от окрика: "Там, на заду! Мущ-щина в куртке!", у него начинались судороги в животе.
Парк, в который он ездил, назывался "Комсомольско-молодёжный". Разбили его на бывшем пустыре ещё энтузиасты тридцатых годов. С тех пор каждую весну он становился ареной кипучей деятельности организованной молодёжи. В нём проводились школьные, студенческие, комсомольские субботники, подсаживали молодые деревца, обихаживали старые. Парк разрастался и пионерско-комсомольских рук хватало только на центральную часть. Здесь располагалась обязательная танцплощадка, летний кинотеатр, прямые широкие дорожки были заасфальтированными, продавалась газированная вода и мороженое, в вечернее время всё заливал яркий свет фонарей. Самой примечательной и знаменитой была его обширная левая часть, примыкавшая к больничному комплексу. Была она заброшенной и неухоженной, тропинки здесь вились натоптанные, без всякого искусственного покрытия, люди с мётлами, секаторами и пилами появлялись всё реже и реже. С наступлением темноты эта часть парка освещалась только блеском звёзд и улыбкой хитрющей луны. В тёплые летние ночи в шелест листьев вкраплялись вздохи, вскрики, стоны и другие звуки, сопровождающие любовные утехи. Благодаря этому обстоятельству, весь парк в городском фольклоре именовался алиментным. Но те идиллические времена, когда слово "партнёр" не имело никакого отношения к интимному воркованию, давно канули в Лету. После нескольких шумных дел, случившихся здесь и прогремевших на весь город, любовные парочки обходили стороной бывшую свою землю обетованную и искали уединение в другом месте.
Не доходя до боковой дорожки, Аркадий Сергеевич, уколов лицо хвоей, прошёл сквозь строй мохнатых елей и миновал аллею обнажённых берёз. За ней начинались настоящие заросли. Городские звуки: шум автомобилей, перезванивание трамваев, голоса людей, словно оказались за стеной и доносились сюда приглушёнными. Он сорвал с ранетки горсть сморщенных первыми морозцами плодов и отправил в рот. Яблочки были горьковато сладкими, их холодная мякоть расплывалась во рту. На рябине сидел важный красногрудый снегирь и, коротко взглядывая на Аркадия Сергеевича одним глазом, лакомился ягодой, быстро тюкая клювом. Почти все деревья стояли голые, только на клёнах висели праздничные листья. Воздух был сух и пах морозом. Приближающаяся зима очистила его от всякой пакости, и мир погрузился в хрустально-звонкую тишину. Аркадий Сергеевич бродил среди развесистых кустов черёмухи, буйной поросли клёнов, убежавших от подруг берёзок, откуда-то взявшейся здесь дикой смородины. Иногда нога ступала на сухой сучок, он ломался с громким треском, звук хрустко дробился и тишина рассыпалась хрупкими льдистыми кристаллами. Когда-то, в семнадцать лет, Аркадий Сергеевич написал стихи первой любимой. Стихи так и остались единственными и первыми, чего нельзя было сказать о любимых. Поэтические строчки забылись, лицо любимой почти стёрлось из памяти, а слова о тишине и дробящихся звуках запомнились и жили в тайниках души. Их Аркадий Сергеевич берёг, как самое сокровенное, и никогда не использовал. Как-то он встретил в книге подобное выражение, потом похожие описания встречались неоднократно. У него появилась досада, кто-то исподтишка подсмотрел его мысли и употребил их. Мысли, конечно, никто не подсматривал, но Аркадия Сергеевича преследовало ощущение, будто чужой человек пользовался его зубной щёткой.
Аркадий Сергеевич трогал ветки, срывал багряные листья, подолгу смотрел на красные ягоды рябины, птиц, клюющих эти ягоды и всё больше и больше отгораживался от мира и уходил в самого себя, и тогда в его ушах начинали петь и изнемогать скрипки Сен-Санса. Рондо каприччиозо щемило и будоражило душу, повторяя и повторяя пронзительные мотивы. Сама душа Аркадия Сергеевича жила предчувствием чуда. Словно он вот-вот должен без памяти, с первого взгляда, влюбиться в тонкую, изящную женщину, которая ответит ему таким же бесшабашным чувством и мир расколется на две несоразмерные части: он, она и всё остальное прочее. Или же заблудившаяся в редакционных недрах рукопись, наконец, окажется на страницах журнала, а не в пыльном шкафу и можно будет накупить шампанского и пить его с друзьями и подругами.
Набродившись по одичавшему парку, так что щёки и всё лицо приятно свежело на утреннем заморозке, нажевавшись вдоволь подмороженных ранеток и рябины, Аркадий Сергеевич возвращался домой. В такие дни он не работал. Если бы он был верующим, можно было бы сказать, что душа его общается с богом. Но в бога Аркадий Сергеевич никогда не верил, и не собирался этого делать, когда были прожиты, как он сам отмерял свой срок, с лишком две трети жизни. Бога не было, но существовало нечто возвышенное и прекрасное, с чем соприкасалась душа Аркадия Сергеевича. Оно жило не вне, а в нём самом, в тайниках его души. Для общения с ним не требовалось слов, для этого нужен был особый настрой, который приходил именно в такие дни звонкой тишины.
Дома Аркадий Сергеевич слушал Моцарта и Чайковского. Из Моцарта предпочитал Сороковую симфонию, из Чайковского - Четвёртую. Вернувшись в свою квартиру, он перво-наперво проходил на кухню, ставил на газовую плиту блестящий чайник из нержавейки, выпивал объёмистую чашку крепчайшего свежезаваренного чая и выкуривал сигарету. Поставив пластинку на проигрыватель, ложился на тахту или усаживался в деревянное кресло, покрытое стриженными овечьими шкурами, подкрашенными им самим дубовой корой. Кресло, как предполагал Аркадий Сергеевич, лет сто назад вытесал какой-то умелец из цельного ствола лиственницы. Музыку он слушал с закрытыми глазами, а если это происходило в темноте, зажигал свечу. Внутренним взором он видел ликующие и мятущиеся, не находящие покоя души, волнующееся море, проносящиеся тени. Видения его были схожи с картинами импрессионистов, они не несли конкретных образов, он только осязал их внутренний смысл.
Заключительная часть Четвёртой сотрясала и будоражила его душу наравне с рондо каприччиозо. Слушая её, Аркадий Сергеевич представлял интеллигента, хохочущего над своей судьбой. Вначале видение было общим, Аркадий Сергеевич только чувствовал его и не мог понять причину гомерического смеха. Со временем оно обратилось в конкретный образ. Аркадий Сергеевич видел все детали, даже жирную поверхность комков глины, глянцевитую от соприкосновения с лопатой. Перепачканный интеллигент сидел на куче сырого грунта, выброшенного из свежевыкопанной ямы, и дико хохотал. То, что это интеллигент и именно российский, не вызывало сомнений, это было написано у него на лбу. Так перепачкаться мог только человек, незнакомый с грязной, черновой работой и вдруг кинувшийся рьяно выполнять ее. Потешаться над всем белым светом, собственной судьбой и самим собой, мог только интеллигент российский и никакой другой. Он-то, дуралей, ха-ха, копал котлован под новый фундамент, ха-ха, а вырыл собственную могилу. Ха-ха. Вон уже и похоронная процессия крестик, ха-ха, из осиновых, ха-ха, жердей сколоченный тащит. Другого материала, ха-ха, не нашлось? И попик, ха-ха, от нетерпения приплясывает, ха-ха, и кадильцем, ха-ха, из стороны в сторону помахивает. Ха-ха! Как же они его, живого-то?! Ха-ха, в могилку?! Он же, ха-ха, брыкаться будет! Ха-ха! Ещё попика, ха-ха, за нос укусит! Укушенный попик! Ха-ха-ха!
- * -
Правителя мучили кошмары. Днём, в реальной жизни, он ездил в бронированных автомобилях, жилище, рабочие кабинеты, залы заседаний, где он любил появляться в сиянии юпитеров и подобострастных улыбок, стерегли хитросплетения электроники. Ни один жест, ни один шажок присутствующих не ускользал от внимания недрёманных глаз. Сонмища секретарей, референтов, советников сдували с него пылинки и отгоняли прочь дурные вести. Каждое его движение оберегали многочисленные полки телохранителей. Он даже шутил, что они выглядывают из горловины унитаза. Правитель был большой шутник. Он любил повторять, что у него мягкая ладонь и крепкий кулак. Конец шутки он умалчивал. Ладонь - для верных подданных, кулак - для прочих. Прочих было значительно больше. Телохранители блюли покой и сон, но в сами сны они попасть не могли, и в них Правитель оставался один на один столпами подданных.
Каждый последующий сон являлся продолжением предыдущего. Действующие лица менялись, они были до того чёткими, что, даже проснувшись, Правитель видел их целыми днями, как наяву. Вначале все они были немыми и только тянули к нему руки и смотрели. Окровавленные юноши с ужасными, развороченными животами, с культяпками отрубленных рук и ног, а однажды среди них возник труп с торчащими вместо волос осколками черепа, и повадился являться каждую ночь. Растерзанные девы с отрезанными грудями и обожжёнными телами, грязные, одетые в рубище, костлявые старухи, голодные, посинелые дети. В первых снах они кружили вокруг Правителя в кровавых хороводах и только смотрели и показывали друг другу на него. Его злило их отношение к нему, как к неодушевлённому предмету. В их поведении он не усматривал ни грана приличий и уважения к нему, всё-таки он был правителем и владыкой, а они вели себя с ним, как базарные зеваки в балагане. Потом они заговорили. Говорили они негромко, но от зловещего тона их слов у Правителя лопался мозг.
"За что?" - спрашивали юноши. "За что ты отнял мою жизнь?" - спрашивал один, а остальные, вторя ему, открывали почерневшие рты с осколками зубов и вопрошали: "А мою?" Тот, с раздробленным черепом, ухмылялся судорогами: "Что, напился крови?" Правитель пытался посмотреть говорившему в глаза. Он не знал, зачем это нужно, но не мог преодолеть навязчивого желания. Наконец ему удалось заглянуть в чёрные провалы, зиявшие вместо вытекших глаз, и содрогнулся, увидев, открывшуюся бездну.
"Помнишь, ты обещал защитить, - говорили девы, - за что с нами это сделали? Мы хотели жить и любить, а теперь наши тела осквернены и мертвы. Ты говорил, что ты отец нам и нас ждёт прекрасная жизнь. Почему это случилось? Почему?" Старухи и дети, едва появившись, протягивали руки и вопили: "Есть! Мы хотим есть! Отдай наш хлеб!" Правитель кричал, топал ногами и размахивал кулаками, но они со злорадным хохотом и ужимками отдалялись на безопасное расстояние, и продолжали потешаться над ним.
Потом стал появляться он. Первый раз он показался в виде лёгкого парящего облачка. На следующую ночь он уже был виден ясно. Не касаясь земли, он парил над кровавой каруселью и молча смотрел на Правителя. Правитель не знал, как это у него получается, лицо его было закрыто капюшоном, но он отчётливо ощущал на себе вопрошающий взгляд. Правитель не видел лица призрака, но сразу же понял кто это. Это был Он. Он являлся теперь каждую ночь. Он досаждал Правителю. Правитель не мог в его присутствии кричать, топать, размахивать кулаками. Он не говорил ничего, только смотрел, не показывая своего лица, и это было хуже, чем, если бы он укорял.
Правитель знал, что это фантом, мираж, его нет, но он был. С каждой ночью он приближался всё ближе и ближе. Правитель видел, как Он беззащитен и не может причинить никакого вреда. Поняв это, Правитель успокоился и смотрел насмешливо и презрительно. Однажды он заметил, что мёртвые умолкли и растворяются. Их тела утоньшались и просвечивали, а завтрашней ночью они не появились вовсе. Пришёл только Он. Он, которого Правитель мог сшибить одним щелчком.
История повторялась. Всесильный прокуратор судил беззащитного Христа.
- * -
Писатель воспринимал идею Христа-страдальца и христианского братства двояко. Если брать эти идеи общо, абстрагируясь от причин, следствий, целей, идеи были понятны, он сочувствовал им и уважал их. Он симпатизировал и принимал несуразного князя Мышкина, детская душа которого совершила восхождение на Голгофу, благодаря поездке князя из умиротворённо-безмятежного далека в Петербург. Он видел в нём опосредованную идею Христа-страдальца, а вовсе не рыцаря бедного, и воспринимал, как поиск автора. Лет десять назад идея страдания, конкретизированная в Христе, существовала для него абстрактно, мало затрагивая чувства. Времена изменились так, что и вообразить было трудно, теперь, в перевёрнутом мире, разными людьми, и с разной целью, в сознание людей внедрялась идея бога и Христа. Сам Писатель идеи бога и Христа разделял на две. О боге без иронии он даже не мог думать - человек давно вырос из пелёнок и навязывать взрослому человеку детские привычки, он считал несерьёзным делом и расценивал потуги в этом направлении, как очередные интеллигентские бредни. Его мысли не сразу стали чёткими и ясными. Всё-таки реставрацией религии занимались не только попы и приспешники нового режима, но и люди, имевшие большой авторитет в обществе. Он видел на телеэкране и знаменитого седовласого киноактёра, прикладывающегося к батюшкиной ручке, слушал рассуждения о том, что причина всех наших бед в том, что мы забыли бога. Если теперь мы духовно возродимся и покаемся в грехах, души наши успокоятся, все беды будут нипочём. Это не убеждало. Вокруг себя он видел иное.
Вынужденный периодически вращаться в самых низших слоях общества, как губка воду, впитывающих в себя всё новых и новых людей, сошедших с круга, он знал, людям, добывающим физическим трудом кусок хлеба, идея о духовном возрождении через религию не только чужда, но и оскорбительна. Прозябая в нищете, они должны каяться и духовно очищаться, а те, кто низвёл их до полускотского состояния, в это время благоденствуют и бесятся от жира. Людям нужна не религия, им нужно совсем другое. Им нужна справедливость. Справедливость сейчас, на земле, а не на небесах. Религия же поддерживала сложившееся статус-кво.
Наряду с идеей реставрации религии, внедрялся другой тезис. Этот тезис заключался в доказательстве естественности происходящего. Он звучал отовсюду. С экранов, с газетных полос, со страниц новейших детективов. Политологи, артисты, творческие личности, телеведущие, претендующие на скромную роль учителей нации, авторы полицейских романов с острейшими и кровопролитнейшими сюжетами, проповедовали одно - мы вернулись к естественной жизни общества. Вначале подавался обязательный штамп о советском бытие, проработанный воображением автора, затем следовал вывод: мы были все как один нищими, поэтому жили в мире и дружбе. Сейчас всё вернулось на круги своя. Одни за вечерний выход в супермаркет тратят больше, чем другие получают за два месяца, одни ездят на иномарках, другие - и так далее. Всё это естественно, так и должно быть. Надо к этому просто привыкнуть. Каждый борется за собственное выживание, не надо никому завидовать и устраивать революции.
Восстановление миропорядка, при котором тысячи и тысячи сонь мармеладовых становятся грязью под ногами, сирые, пришедшие за милостыней, вместо неё получают пулю в лоб, а Кровавые убийцы превращаются в великомучеников, только потому, что получили по заслугам, такой миропорядок Писатель не считал "естественным процессом". Христос несёт утешение, но поддерживает положение вещей, приводящее всё к новым и новым страданиям. Да, бывают в жизни минуты, когда обмякшая и изнемогающая от мук душа ищет спасения и покоя. Но ей нужны нравственные силы, а не забвение.
Христос страдал за людей, но его страдания носили пассивный характер, благодаря им, в мире ничего не изменилось. Менялы вернулись в храмы, сильные не уставали угнетать слабых, сирые по-прежнему продолжали проливать слёзы и уповать на загробную жизнь. Идея Христа-страдальца проповедовала терпение и удерживала людей в повиновении. Поэтому, сочувствуя ей, Писатель одновременно отрицал её и даже считал вредной. Победить на земле Зло суждено совсем другому Христу. Мученичество во имя людей должно носить активный характер. Муки Прометея, принёсшего на землю Огонь жизни и превратившего полуживотных в людей, боль Данко, развёрзшего собственную грудь, чтобы светом Разума указать людям путь из дебрей мракобесия, были ему ближе страданий распятого Христа. Но Христа люди приняли, а Прометея считали сказкой. Человеку нужно не только избавление, но и утешение, ибо люди слабы и не все выдерживают долгий путь. Новый Христос должен соединить в себе обе идеи.
- * -
По раскладу, парой Аркадию Сергеевичу должна была стать девушка по имени Муза, но его усадили рядом с Инной. Муза приходилась какой-то родственницей Кларе, очевидно, дальней, потому что до прошлого года, когда он увидел её в прошлый раз, он никогда даже не слыхал о ней. А с Кларой и Юрием он вёл знакомство ого-го, Музино рождение тогда ещё и не планировалось. Он попробовал поухаживать за девушкой - подложить салатика, колбаски, но Клара в этот момент попросила свою юную родственницу принести из кухни недостающую вилку. Пока Муза ходила, вилка отыскалась за тарелкой, Аркадий Сергеевич, по своей привычке делать выводы, усмотрел в этом тонкий намёк. Муза понравилась ему с первого взгляда. Телесные формы её не отличались пышностью, но были приятны на вид, как раз во вкусе Аркадия Сергеевича. Таким женщинам дарят фиалки, гвоздики или букеты тронутых осенью листьев. Ещё с ними, касаясь плечом и переплетя пальцы, хорошо слушать Гайдна. В прошлый раз за Музой увивался какой-то мордастенький с цепким взглядом, а сегодня, в их второе молчаливое свидание, между ними стоял большой кувшин чешского стекла с каким-то прохладительным, и парализовал волю леденящий кларин взгляд. При современном уровне косметических средств, Аркадий Сергеевич путался в определении возраста представительниц прекрасного пола. По его предположениям, Музе ещё предстояло прожить пару лет до первого юбилея. По количеству и цвету румян, туши, помады, нанесённых на её лицо, чувствовался стиль. То же самое на лице Инны присутствовало в значительно большем объёме. Но возраст Инны несколько отличался от возраста Музы. Она была на три года моложе своего мужа Виталия, а Виталий на год старше Аркадия Сергеевича. Он не мог понять выражение взгляда девушки, она всё время уводила его в сторону. Но в обществе пожилых, по сравнению с ней, людей, к тому же родственников, она и должна была вести себя чинно. Аркадию Сергеевичу подумалось, что с его стороны довольно неприлично бесцеремонно рассматривать в гостях молоденькую девушку, и он перестал оборачиваться к ней.
Напротив них с Инной располагались Виталий с Юрием, а с торца стола, ближе к двери, как хозяйка дома, сидела Клара, Муза же занимала место с противоположного конца, слева от Аркадия Сергеевича. Между двумя рюмками, поддерживая светскую беседу, он спросил у своей соседки, как обстоят дела с распространением среди страждущего населения города герболаев. Инна, тут же отложив вилку, всплеснула коротенькими полными ручками, и, закатив от умиления круглые глазки, с упоением принялась расписывать благодарность людей, получивших из её рук исцеление. Рассказ её был настолько сочен и ярок, что даже Клара, компаньонка по герболаевским делам, промокнув губы салфеткой, недоверчиво на неё поглядывала. Обе дамы были энергичны во всех отношениях и по делам фирмы без страха вояжировали до самой столицы этой страны с дипломатом, набитым купюрами отнюдь не низкого достоинства. Фирма переживала расцвет. Оба супруга, хотя и работали на разных предприятиях, зарплату получали одинаково - не чаще трёх раз в год. Судя же по накрытому столу, обилию драгоценного металла, украшавшего пальцы, шеи обеих компаньонок, семьи не бедствовали, а даже наоборот. Аркадий Сергеевич, соорудив бутерброд из паштета, с увлечением поглощал его, кивая головой. К герболаевым он относился так же, как к кудеснику, умеющему считать до одиннадцати. Виталий с Юрием внимали, как люди, имеющие в своих хозяйствах курочек, несущих золотые яйца. Дамы не только вояжировали, но и имели честь присутствовать на презентациях и юбилеях, проводимых по разным поводам со всё большим и большим размахом. Общение со столичной жизнью, людьми самых широких взглядов не прошло бесследно, делало их сопричастными и позволяло с толком рассуждать на любые темы тёмного российского Ренессанса.
Высказавшись о заморских панацеях, врачующих плоть, Инна перешла к исцелению душ. Восторженность не покидала её, Юрию кое-как удалось прервать говорливую гостью и налить всем по рюмочке. Инна распространялась о возрождающихся храмах, тяге народа к духовному (ах, как это прекрасно!). Её муж Виталий глубокомысленно говорил: "М-да! В этом что-то есть". Лысеющий Юра пустился в пространные рассуждения о забытом боге. Аркадий Сергеевич насмешливо поглядывал и злил его своими усмешками.
- Между прочим, кому как не тебе, Аркадий, - говорил Юрий, - вникнуть в это. Обширнейшая для тебя тема. Почитай, что пишут. А ты?
Аркадий Сергеевич развёл руками.
- Я бы рад да грехи не пускают. Во всё поверить могу, а как подумаю о непорочном зачатии - всё, конец моей вере, - отвечал с резонёрской улыбкой. - Что у них всё-таки произошло в том сарае? Боженька пошептал, и Мария родила? Или то, что нужно, напряглось, проникло в предназначенное для этого место, и дальше протекал естественный процесс зачатия? Тогда почему оно беспорочное, если боженька возжелал Марию? А без этого вышеозначенная процедура просто невозможна.
- Ф-фу, Аркадий! Какие ты гадости говоришь! - воскликнула Инна и обиделась.
Юрий оторопело посмотрел на старого друга. Они соловьями разливаются, а он, вона, какие пули отливает.
- Ты бы, Аркадий, хоть Музы постеснялся! - с чувством и укоризной произнёс он. - Мы-то тебя знаем, уж за столько лет привыкли к твоим выходкам, но, извини, всему же есть предел. Ты закоренелый атеист и безбожник, мне тебя жаль, но это твоё дело. Но говорить такие вещи при девушке, которая нам в дочери годится, извини, брат, но мы не порнуху сейчас смотрим.
- Ничего, ничего, - вымолвила, не размыкая губ, девушка по имени Муза, - мне известны эти процессы, - она едва не произнесла "знакомы", но вовремя спохватилась.
Аркадий Сергеевич покосился на девушку и отметил её выдержку. Музу выдавали напрягшиеся уголки губ. Покажи сейчас кто-нибудь палец, последние оковы рухнут, и она будет хохотать до икоты. Что её так насмешило - духовная болтовня увешанных золотом дам или эротическое богохульство?
Аркадия Сергеевича понесло. К когорте вечных спорщиков ради спора, он не принадлежал, но в любой компании спорил обязательно. Отправляясь в гости, всякий раз говорил себе, что уж вот сегодня, ни с кем и ни за что, ни в какую полемику вступать не будет. Но как-то так получалось, совершенно неожиданно для него, что он заставал самого себя в пылу жаркой дискуссии, когда уже невозможно мило улыбнуться и повернуть всё в шутку. Спорил на такие темы и занимал такие позиции, специально выбирал их, что ли, отстаивая которые, оставался в меньшинстве, а если говорить точнее, то в одиночестве.
Наскоки четверых друзей заставили Аркадия Сергеевича поёжиться. Все пятеро, не считая Музы, состояли в многолетней дружбе-знакомстве. С Юрием они были однокашниками по институту и работали на одном заводе, пока Аркадий Сергеевич не ушёл на вольные хлеба. Не задевала его только Муза, остальные по долгу дружбы в выражениях особо не стеснялись. Муза грызла сухарик и с интересом наблюдала.
Клара вообще не понимала, как можно в наше время относиться к религии подобным образом. Круглощёкий Виталий в основном работал челюстями и вилкой, как на самого господа бога, так и на одухотворённые взгляды жены, ему было наплевать, но он не любил ссориться с ней по пустякам, для ссор хватало более веских причин, поэтому он солидно поддакивал Инне, и говорил междометия.
Юра, высказавшись нелицеприятно о взглядах Аркадия Сергеевича, умилялся открывающимся храмам и бодрым батюшкам. Первые он сравнивал с парткомами и партбюро, на которых давали вздрючку, вторых с секретарями, крутившим хвоста. Юра занимал должность начальника цеха и в прошлом был членом, поэтому говорил со знанием дела. Церковь открывала отдушину для измаявшихся душ. Священники, в отличие от секретарей, не требовали держать ответ за невыполненный план и игнорирование просьб трудящихся. Они несли покой всем, и сильным, и слабым.
Инна, пребывая в экзальтированной эйфории от собственных слов, толковала о чёрствости и тупости закоснелых душ и продолжала восторгаться тягой народа к духовному, где она общалась этим народом, оставалось загадкой, и возрождением храмов. Между тем, Аркадию Сергеевичу было доподлинно известно, что поддержка духовного возрождения присутствующими носила чисто умозрительный характер. Материальная сторона касалась исключительно свечек на пасху и ношением дамами золотых крестиков, более походивших на модные украшения, чем символы веры.
- Кто для бога человек? - спрашивал Аркадий Сергеевич и сам же отвечал: - Червь! Человек угоден богу, когда он нравственно раздавлен, а пока он личность, для бога он грешник. Возрождать можно человека, а не червя. Ведь учили же вы когда-то в школе - человек это звучит гордо! Неужели вы всё так быстро забыли?
Он даже призвал себе в помощь Льва Толстого и Фёдора Достоевского.
- Уж, если такие умы не приняли христианского бога! - воскликнул, вскинув вверх кисти рук, - то, извините, ребята, чего вы хотите возродить?
- Толстой не принимал церковного бога, у него были расхождения с церковью, но Достоевский? По-моему, ты что-то путаешь, Аркаша, - Клара, когда хотела позлить, всегда называла его уменьшительным именем. - Насколько я понимаю Достоевского, он был религиозным человеком и соответственно писателем, придерживавшимся религиозных взглядов.
- Достоевский не признавал бога? Интересно! - высказался Виталий и вонзился зубами в куриную ножку, обильно сдобренную кетчупом, потихоньку, на всякий случай, опустив взгляд на пиджак и брюки.
- Я не знаю, насколько Фёдор Михайлович был религиозным человеком, поскольку не пришлось познакомиться с ним лично, так как родился немного позже его смерти, - Аркадий Сергеевич сокрушённо вздохнул, демонстрируя своё сожаление. - Но писатель Достоевский христианского бога не признавал. Все его герои ищут! Ищут, но не находят бога. Соня Мармеладова мученицей была для Достоевского, для бога она была блудница. Вспомните, куда Соня зовёт Раскольникова? Каяться перед людьми на площади! Страдать - на каторгу среди людей, а не в какую-нибудь пустынь.
Аркадий Сергеевич всё больше горячился, прекрасно между тем сознавая, что его слова льются, как вода в песок, но продолжал толковать об идее бога и Христа-страдальца, как о совершенно разных идеях, о том, что золотые крестики и страдания вещи несовместимые, и о многом другом. Он разбивал в пух и прах возражения, насмешничал и оскорблял общество своими сравнениями.
Конечно, трудно спорить, когда, возражая тебе, путают Соню с Грушенькой, Алёшу с князем Мышкиным, на Рогожина хлопают ушами, а о Настасье Филипповне смутно припоминают, что она швыряла деньги в огонь. Исключение составлял студент Раскольников. Но всё равно! Аркадий Сергеевич был во всём не прав, по своему противному характеру затеял бузу и фраппировал общество, выбив его из колеи. Чтобы прийти в норму, пришлось дважды вне очередь подымать бокалы.
- Ты мне всё-таки, Аркадий, скажи, - спрашивал Виталий, вытирая салфеткой испачканные соусом губы, - когда морду бьют, это, какое страдание - активное или пассивное?
- Твоя беда в том, Аркадий, что ты не можешь на самого себя набросить уздечку. Ты всю жизнь страдал от собственных завиральных идей, - говорил однокашник Юра сытым голосом, откинувшись на спинку стула и оглядывая пресыщенным взором уставленный закусками стол. - Сколько мы с тобой знаем друг друга? Тридцать лет - вообразить трудно, целую жизнь. И всегда ты таким был. Помнишь свои институтские вывихи? Ты ведь сессию за три дня мог сдать, но что это тебе давало? Добро бы ты её сдавал до того, а то ведь после, - Юра усмехнулся и покачал головой. - Ты хоть сейчас понимаешь, что и кому ты тогда хотел доказать? Одно голое бунтарство не известно во имя чего. А потом? Женился - развёлся, принципы жизни у вас разными оказались. С завода ушёл, я уж думал, со знаменитостью дружу, мемуары писать буду. Тебе на твоём литературном поприще премию какую-то давали, я же помню, в газете писали - даровитый, оригинальный. И чем все твои дёрганья кончились? Куда она девалась твоя слава? Вместе с бомжами машины в комках разгружаешь! Эх, Аркадий, Аркадий, умная у тебя голова да не тому досталась. Ведь нам по пятьдесят скоро стукнет, пора бы и остепениться.
Потом, вдыхая тонкий горьковатый запах духов, Аркадий Сергеевич с девушкой Музой курил на кухне. Здесь никто не мешал смотреть на неё. Одевалась она в расклешённые внизу и обтягивающие вверху брюки. То, что обтягивалось, в прошлый раз прикрывала кофта-свитер с вязаными узорами, а сегодня длиннополый голубой пиджак с золотыми пуговицами. Ему нравились её припухшие, но хорошо очерченные губы. Глаза она теперь не отводила, в них сквозил некоторый опыт и созерцательная ирония. Так определял Аркадий Сергеевич этот тип взгляда.
Он галантно предложил Музе "Родопы", но она убила его на месте, вынув из сумочки широкую коробку "Данхилла" и протянув ему.
- Это только для светских приёмов, - засмеялась Муза.
- Кхм-кхм, - произнёс Аркадий Сергеевич, - мои тоже для светских приёмов. Между прочим, у вас очень хороший смех.
- Да-а? - Муза выпустила кверху струю дыма и загадочно посмотрела на него. - Какой же?
- Если я сравню его с серебряным колокольчиком, это прозвучит банально, но на пьяную голову мне свежие мысли не приходят.
Муза засмеялась.
- Недавно мы были свидетелями другого. Господи! Как я боялась засмеяться! Моя тётя была бы оскорблена до глубины души.
- Клара вам, в самом деле, приходится тётей? Или вы её так называете? До прошлого года я даже не подозревал о существовании у неё такой интересной племянницы.
- Что-то вроде. Она двоюродная сестра моей матери. Скажите, я ещё в прошлый раз хотела спросить, вы вправду писатель или вас так дразнят?
Она заглянула ему в глаза, и у него по спине пробежал холодок.
- Скорее просто дразнят, но что-то в этом есть. Я бы сказал скромнее - человек, занимающийся литературой.
- Понятно. Человек, ищущий работу и никак её не находящий. Что-то в этом есть, - она опять засмеялась чистым прозрачным смехом.
На кухню пришла Клара с Инной, неся ворох грязной посуды, и Муза, надев цветастый передничек, встала к мойке. Виталий с Юрием в ожидании чая, обсуждали финансово-экономические проблемы своих предприятий, и Аркадию Сергеевичу стало скучно, ему хотелось видеть Музу. Он понемногу трезвел, и в голову ему полезли мысли о том, какой он несолидный и неприкаянный человек рядом со своими друзьями. Они и в гости-то зовут раз в год, когда других, незнающих его людей не предвидится.
Муза, не обращая внимания на сердитые кларины взгляды, напросилась на провожание и Аркадий Сергеевич, с готовностью откликнулся. Почему-то оказалось, что провожает она его, а не он её. Они сели в автобус, идущий в его сторону, чтобы ехать к ней, надо было перейти улицу. Возможно, они забыли это сделать.
Шёл двенадцатый час ночи, вначале Аркадий Сергеевич хотел предложить Музе побродить по ночному парку, но подумал, что нынешние времена не располагают к прогулкам по тёмным аллеям. Подошла битком набитая "гармошка" и они втиснулись между недовольно ворчащими пассажирами. Им досталось местечко на поворотном круге, и ему больно прижали локоть к полукругу поручней. Поворочав правым плечом, он оттиснул крупногабаритного мужичка и, заслонив собой Музу, облегчённо вздохнул, но на следующем повороте его жахнули так, что теперь у него заныло ребро.
На остановке он вышел первым, подав Музе руку и поймав её взгляд, от которого ему захотелось сделать что-нибудь необычное. Она положила узкую ладонь в тонкой перчатке на изгиб его руки, и дальше они пошли под руку.
- Знаете, - проговорил Аркадий Сергеевич заговорщическим полушёпотом, - сейчас мы зайдём к моему старинному другу и выпьем у него водки. Хотите?
- А почему бы и нет? Но только мне кажется, время несколько позднее для посещений.
- Я же вам сказал - старинному другу. Супруга его уже почивает, а он сидит на кухне и кропает вирши. В пьяном состоянии он читает мне вслух и плачет от умиления. Если он при вас начнёт это делать, вы только, пожалуйста, не засмейтесь, но вы девушка выдержанная.
- Что, стихи так плохи?
- Нет, стихи хорошие, у них только один недостаток - их перестали печатать. Если вдруг его супруга проснётся и заявится на кухню, сделайте вид, что вы моя новая любовница. Она не видела ни одной, но считает, что я меняю их еженедельно, по этой причине дурно влияю на её супруга. Надо сказать, что в отличие от него, я, когда бывал женат, свято хранил супружескую верность, чего нельзя сказать о моих бывших жёнах.
В тишине раздался серебристый смех.
- Что, я так и должна буду сказать: приятно познакомиться - я новая наложница Аркадия Сергеевича?
- Нет, говорить так не надо, не стоит шокировать добропорядочную женщину, но вид сделать следует. Прижаться грудью, облокотиться на плечо, сесть на колени, ну, вы сами понимаете.
- Извините, Аркадий Сергеевич, - со смехом отвечала Муза, - но пока мне не хочется ни прижиматься к вам грудью, ни садиться на ваши колени. Может быть немножечко позже, но именно в данный момент мне этого делать не хочется.
- А вы представьте, что мы разведчики в глубоком тылу врага, и это легенда, от которой зависит наша жизнь.
- А если по этой легенде нам предложат ночлег и уложат в одну постель?
- Я бы, конечно, не отказался, но этого никто делать не станет, - рассмеялся Аркадий Сергеевич. - Моя квартира за углом.
По асфальтированному проезду они приблизились к затемнённой пятиэтажке, и, задевая за разросшиеся ветки невысокой акации, обошли её с обратной стороны. Аркадий Сергеевич отсчитал от угла окно, и они остановились против прямоугольника на первом этаже, светящегося сквозь зелёные шторы. Пошарив под ногами, он нашёл два маленьких камешка, и бросил их один за одним в тонко дзинькнувшее стекло. Форточка открылась, из неё высунулась взлохмаченная голова.
- Как тебе не стыдно, Аркадий, ты же знаешь, что в это время я работаю. А когда работаю, я не пью, мне это мешает.
- Ну, Федя, по соточке! Что тебе от неё сделается - такому мужику!
- Ну ладно, только по сто грамм и больше, чтоб и разговоров не было, - старинный друг потянул на себя форточку, собираясь закрыть её, но Аркадий Сергеевич опять окликнул его:
- Федь, а ты когда пить будешь, нам нальёшь?
- Тьфу! Балбес! - форточка с грохотом закрылась, отгородив старинного друга от его коварного приятеля.
Муза, не привыкшая к шуткам своего нового друга, тянула Аркадия Сергеевича за рукав, собираясь уходить, но он, приложив палец к губам, не тронулся с места.
- Федя, хотя и добрый, но очень возбудимый и вспыльчивый человек. При этом он очень доверчивый и наивный. "Балбес" я от него слышу, наверное, в пятый раз. Но душа у него мягкая и отзывчивая, погодите минутку.
Его надежды оправдались, форточка опять раскрылась и выглянувший в неё Федя, буркнул:
- Ладно, заходите, но чтоб тихо.
Дверь в квартиру распахнулась, едва они вошли в подъезд, и, выглядывавший из неё Федя, молча, не предлагая раздеться, провёл их на кухню. Исписанные листы, ручка, чистая бумага были сдвинуты к подоконнику. На столе стояла бутылка, наполненная водкой меньше половины, один граненый стакан и два тонких. Федя достал из стола тарелку с нарезанным хлебом и повернулся к Музе.
- Дама будет из стакана? - спросил церемонно.
- Дама будет даже из горла, - ответил за девушку Аркадий Сергеевич. - Думаешь, я ради себя оторвал тебя от трудов? Ты же знаешь, как я отношусь к желаниям женщин.
Федя покачал головой и в один приём разлил водку по стаканам.
- Рюмки в серванте, а там половицы скрипят, - пояснил он, принося извинения, и протянул Музе тонкий стакан. - Ты бы хоть познакомил с дамой, - с укором сказал он другу.
- То, что ты мой друг Федя, я ей сообщил. А это, - он дотронулся до плеча девушки, - Муза, я её отловил сегодня вечером и сейчас приручаю.
- Придурок, - сказал Федя обижено.
Аркадий Сергеевич развёл руками.
- Даже когда я говорю правду, мне не верят и называют придурком.
Муза коснулась фединого рукава и проговорила мягко:
- Ладно, будем! - буркнул Федя, и все трое выпили.
Табуреток на кухне стояло две, Муза из солидарности не садилась, и все трое стояли. Мужчины отломили по кусочку хлеба с корочкой, девушка достала из сумочки зелёный прямоугольник, отделила пластинку и положила в рот. Потом они покурили музин "Данхилл" и оставили поэта ловить спугнутое ночными гостями вдохновение.
- Вы, правда, были женаты много раз? - спросила Муза, когда они покинули полутёмный подъезд. - Тётя Клара предостерегала меня на этот счёт.
- Не много раз, а всего два. Первый - вообще можно не считать. Я был женат восемь с половиной месяцев, и было мне тогда двадцать три с половиной года, примерно столько же, сколько вам сейчас.
- Мне двадцать пять, - поправила Муза.
- Второй раз женился в более зрелом возрасте, и прожили мы двенадцать лет, но сангам не получился. Жена, бывшая жена, давно замужем, дочка учится в политехническом институте. Она всё-таки младше вас.
- А вас это беспокоило? Вы сентиментальны, Аркадий Сергеевич. Почему вы сказали про сангам, вы из тех, кому либо всё, либо ничего?
- Ну, я бы так не сказал, - нехотя проговорил Аркадий Сергеевич. - Но что-то в этом есть.
Муза не засмеялась.
- Я вас чем-то обидела? - она заглянула ему в лицо, но он спрятал взгляд. - У вас испортилось настроение?
Откуда-то прилетевшее отчуждение заставило девушку убрать руку с локтя своего провожатого и сунуть её в карман плаща.
- Сейчас выйдем на улицу, поймаем такси, я поеду в своё гнёздышко, вы пойдёте в своё, и мы мирно ляжем бай-бай.
В её шагах добавилось стремительности, она шла, наклонив голову, постепенно вырываясь вперёд. Аркадий Сергеевич поймал музин локоть и заставил сбавить шаг.
- Никуда вы не поедете. Сейчас мы пойдём ко мне, и будем пить чай. Только чай и ничего более. У меня осталось полпачки "дильмаха", а вот сахар я забыл купить, зато имеется почти полная литровая банка клубничного варенья. Очень вкусное, мне друзья подарили, у них дача есть.
- Не лгите. Ничего вы не забыли, просто у вас на сахар денег нет. Думаете, я не видела, как вы от кондукторши отворачивались, а когда она вас прищучила, рваные "гайдарики" пересчитывали?
- А вы жестоки, Муза! - проговорил Аркадий Сергеевич с удивлением.
- Ничего я не жестока, просто вы обо мне как-то не так подумали и начали зачем-то лгать. Неужели вы хоть на минуту могли представить, что меня интересуют ваши денежные дела? То, что у вас нет ни гроша, я поняла ещё в прошлый раз. И потом, денежным ребятам пьяные поэты в жилетку не плачутся, разве что лезут морду бить.
- Вы правы, я живу бедно, а если сказать точнее - благопристойно нищенствую, - Аркадий Сергеевич вздохнул. - Мужчина с пустыми карманами должен выглядеть жалко в глазах женщины.
- Перестаньте, ни черта вы в женщинах не разбираетесь. В Достоевском может быть, а в женщинах - нет. Стала бы я таскаться с вами среди ночи, если бы меня интересовали ваши деньги. Уверяю вас, что мне известны места, где можно отловить ребят с тугими кошельками и более молодого возраста, чем вы, - сказала Муза насмешливо. - И вообще, хватит об этом. Нашли тему для разговора, - заключила она уже сердито.
Они вышли на улицу и остановились, словно не могли наговориться перед расставанием.
- Знаете, - заговорил вдруг о бывшей жене Аркадий Сергеевич, - хотя единения душ у нас не получилось, расстались мы без процессов, вполне пристойно. Некоторое время я старался не ночевать дома. С разменом квартиры мы не торопились - у нас была двухкомнатная. Когда она собралась замуж, забрала только свои и дочкины вещи, дачу, конечно, мне она просто не нужна, ну и так кое-что, но мы уговорились, как только дочка подрастёт, я разменяю нашу квартиру на две однокомнатные и одну отдам ей. Пока были деньги, давал дочке на одежду и вообще, но как у каждого нормального советского человека, трудовые сбережения куда-то испарились. Чтобы всё не пропало, купил ей музыкальный центр, и на этом моя помощь дочери закончилась. С новыми заработками как-то заклинило, ну и... Я всё-таки плохой отец, - понуро подвёл он итог своей речи.
- Ну и?
- Два года назад выполнил своё обещание. Мне хватает вполне и однокомнатной, главное, кухня большая, побольше фединой. И на мебель теперь не натыкаешься.
- Какая программа, кроме чая? - спросила Муза, не скрывая иронии, когда они двинулись в сторону жилища Аркадия Сергеевича, подождав на всякий случай, пока ватага беспокойных парней, шедшая навстречу, свернёт в разрыв между домами.
- Я положу вас спать в комнате, себе накидаю всякого барахлишка в кухне. Даю честное пионерское, что ни брать вас приступом, ни подсыпать снадобий в чай не буду. Всё зависит от вас. Хотя должен признаться. - Аркадий Сергеевич с чувством приложил руку к сердцу, склонив голову, коснулся подбородком груди и сделал движение туловищем, говорящее о его желании припасть на колено, - за одну ночь с вами я готов на месяц забросить свою драндулетку.
- Это, наверное, для вас большая жертва? Даю честное октябрятское, такая жертва от вас сегодня не потребуется. А что такое драндулетка? - смех вернулся к Музе, и она порадовала им Аркадия Сергеевича.
- О! Драндулетка! - воскликнул он с пафосом. - Это такое печатающее устройство, на котором изготавливаются бессмертные произведения. Обладает способностью лишать сна полдома. Когда над моей головой слоны исполняют тустеп, справа жеребцы носятся за кобылицами, а слева раздаётся ослиное многоголосие, всё нормально, это обычная ночная жизнь большого дома. Но когда случается слонам устать, жеребцам с кобылицами израсходовать все силы, а ослам охрипнуть, и звучит только моя драндулетка, оказывается весь подъезд не мог ночью спать. Чего я только не делал, изрезал резиновый коврик, подложил войлок, нет --всё равно мешает. Я, конечно, утрирую, но когда мои соседи по лестничной площадке не в духе, они говорят мне о бесконечном ночном шуме.
- А вы не пробовали печатать днём?
- Днём я не могу этого делать. Днём я сплю, слоняюсь, выхожу гулять, работаю где-нибудь, и, вообще, мои мозги начинают действовать после десяти.
Рука Аркадия Сергеевича скользнула на талию Музе, она, несмотря на честное октябрятское, не отстранилась, а тесней прижалась к нему плечом, и он почувствовал упругость её тела.
- Мы скоро придём? - спросила она.
- Сразу за перекрёстком, вон, мой дом, угловой. А вы что, торопитесь?
- Да, знаете, хотелось бы поскорей дойти.
Они переждали несколько несущихся, как на пожар, иномарок, и перешли широкую улицу с трамвайными путями, по которой ехали на автобусе. Обогнув девятиэтажку, вошли в мрачноватый, замусоренный подъезд с бронированными дверями квартир, без лифта. По грязноватой лестнице поднялись на четвёртый этаж и Аркадий Сергеевич, порывшись в кармане, достал ключи, отомкнул три замка, и они оказались в небольшой прихожей. Он принял у Музы плащ и, повесив на фигурную вешалку, кивнул на двери:
- Здесь удобства. Я пойду ставить чайник.
- Вы очень предупредительны, - нервно хихикнула Муза, - одна из этих дверей мне уже давно нужна.
Они пили купеческой заварки чай из синих с позолотой чашек, заедая его клубничным вареньем, которое Муза переложила в вазочку. Аркадий Сергеевич охнул и полез в духовку.
- Я же на прошлой неделе батон на сухари высушил! У меня знаете, уже под ложечкой засосало.
Сухари пришлись кстати. Молодая женщина после ночной прогулки испытывала не меньший аппетит, чем он.
- Вы всё выспросили обо мне и ни слова не рассказали о себе. Кто вы? Что вы? - спросил Аркадий Сергеевич, погружая в чай белый сухарь.
- Вы знаете обо мне достаточно много, по-моему. Мне двадцать пять. Я Кларина двоюродная племянница. Эх, - Муза вздохнула, - что вы ещё хотите знать? Незамужняя. По профессии архитектор, но не работала и одного дня. Возрождающейся России архитекторы почему-то не нужны. А с новыми русскими не нашла общего языка. Земные блага боженька распределяет поровну. У кого есть деньги, у того бедновато с фантазией и наоборот. Нововылупленные воздушным замкам предпочитают добротные крепости, будто заранее готовятся к осаде. Работаю продавщицей в супермаркете, на жизнь хватает. Тётя обещает выдать замуж, но пока это не удаётся, в основном по моей вине.
- Н-ну, двадцать пять подходящий возраст для замужества. Что же вы? Или уже был печальный опыт?
- Вот чтобы не было печального опыта, я всё ещё не замужем. Боюсь. Но мужчины в моей жизни случаются.
- Последнее говорить было совсем не обязательно, - пробормотал Аркадий Сергеевич, по лицу его пробежала тень, он вспомнил о мордастеньком, но не стал спрашивать о нём и подавил в себе этот образ.
Когда с чаем было покончено, Муза велела строгим голосом:
- Теперь показывайте свои рукописи!
- Рукописи?! - воззрился на неё Аркадий Сергеевич. - Вы из-за них пришли ко мне? Вы знаете сколько времени? Скоро два!
- Я эту неделю выходная, - успокоила его Муза. - За каким дьволом я потащилась с вами, глупый вы человек? Не ломайтесь, показывайте свои творения.
Они прошли в комнату. Аркадий Сергеевич включил настольную лампу, пододвинул к столу мягкое кресло и сложил на нём канцелярские папки.
- Вот. Пепельницу сейчас принесу, - он сходил на кухню и принёс увесистый бронзовый шедевр. Затянувшись сигаретой, положил рядом с пепельницей выпотрошенную до половины пачку. - Курите, утром проветрим.
Муза закурила, по-женски далеко отставляя после затяжки сигарету ото рта, и сказала Аркадию Сергеевичу:
- Будьте добры, не маячьте передо мной, а ложитесь спать, я не лягу. Чай я сама подогрею, газовой плитой я пользуюсь самостоятельно.
- Вы читайте, я посижу в кресле, - он перетащил от стола к книжной полке деревянный мастодонт, уселся в нём, устроив тело на высокой спинке и вытянув ноги. - Когда-то была мода на всякие древности - лапти, ковшички, лавки. Нам досталось вот это креслице. Господи, как я его пёр! В транспорт не втиснешься, весит килограмм пятьдесят не меньше, я его и на спину, и на плечо. Потом додумался - ставил на тротуар и садился в него отдыхать. Среди прохожих это вызывало весёлое оживление.
- Вы бы помолчали, - попросила Муза. Читала она быстро, только страницы шуршали.
- * -
Писатель спал. Ему снился сон, где явь мешалась с мистикой.
Он бродил по извилинам собственного мозга и выискивал мысли. Одни извилины представлялись глубокими, как скалистые каньоны, дно их скрывал сумрак. Другие были наподобие разветвлённых оврагов, изрезавших поле. Он еле-еле протискивался в узкие промоины. Писатель брал мысли в руки, внимательно рассматривал и запоминал.
В каньоне он нашёл мысль о лукавых, подменивших затхлое слово Реставрация будоражащим словом Возрождение. Подмена была налицо, но доверчивые умы приняли за истину двуличные речи. В глинистом овраге он откопал мысль о заботливых царицах, раздающих раненым солдатикам бесполезные жестяные крестики и человеколюбивой Наине-волшебнице, возрождающей для доведённых до собачьей жизни людей богадельни, стыдливо названных незнакомым иностранным словом. Мыслей было много, после прошлого прихода они наросли, как грибы после дождя.
Набрав мыслей впрок, он спускался по длинным гладкостенным лабиринтам к огромному резервуару. Садился рядом с ним и записывал мысли. Резервуар назывался сердцем, а то, что черпал из него, и чем записывал мысли, было болью. С каждым его посещением, оказывалось, что резервуар наполняется всё больше и больше. У Писателя не было музы, она давно улетела от него, с ним осталась только боль. Болью он записывал мысли и болью же поверял их. Когда стило скользило, не оставляя следов, словно по промасленной бумаге, Писатель отбрасывал мысли, которые пытался записать и брал другие. На листах оставались только те, при которых боль свободно скатывалась со стила и впитывалась в бумагу. Когда рукописей набирался целый ворох, он складывал их и шёл в редакции.
В редакциях говорили, что он отстал от жизни и пишет совсем не то, что нужно. В некоторых с ним даже не разговаривали и он туда не заходил, в других, по старой памяти, с ним вели дружелюбные беседы. В одной из этих редакций он, ещё начинающим литератором получил премию, но с тех пор многое изменилось, и за столами сидели люди, которых он помнил подмастерьями. Здесь у него иногда принимали изысканно отточенные миниатюры, вели длинные разговоры и советовали писать о другом.
- Я не собираюсь конкурировать с Марининой и Доценко, мои повести о другом, - отвечал Писатель. - Разве я пишу небылицы?
- Ты пишешь правду, - говорили ему, - но кому она нужна? Её никто не будет читать. У людей хватает забот и без твоей боли. Им нужно совсем другое. Что за чушь ты пишешь о мужчинах и женщинах? Скажи откровенно, как мужик мужику, неужели, когда ты находишься в комнате вдвоём с женщиной, тебе хочется слушать музыку, а не поскорей трахнуть свою подругу? Ты вообще-то понимаешь, слово "трахаться"? - добавляли ехидно.
На лице Писателя появлялась усталая улыбка, он всегда улыбался так, когда приходилось объяснять прописные истины.
- Женщин не трахают, женщин любят, - возражал он, не повышая голоса. - Насчёт того, что мне хочется - мне хочется всего. Видите ли, когда желание женщины сочетается с музыкой, м-м-м, получается такой особый букет, как у хорошего вина, он-то и называется любовью. Каждый слышит свою музыку и ищет свою женщину, вопрос в том, чтобы они звучали в одной тональности. Вот смысл повести, которая вам не понравилась.
Любовь составляла особую боль Писателя. Современные любомудры видели в ней единственную, сугубо практическую сторону и изощрялись на эту тему, призывая только к одному - соблюдению техники безопасности в специфическом трудовом процессе. Если бы дело касалось только любомудров, Писатель скаламбурил что-нибудь о блеске жизни и нищете духа, куртизанках и творческой российской интеллигенции. Насмешничать он был мастак. Но рассуждения предназначались для юных ушей и глупые девочки и мальчики с жадностью заглатывали наживку. В тех мудрых книгах, которые читал Писатель, о мужчинах и женщинах говорилось по-другому. Любовь - это радость, дарованная человеку вместе с разумом. Но это не только радость, но и обязанность, потому что когда любишь, то в ответе за того, кто откликнулся тебе. Любомудры обязанность видели только в одной ипостаси.
Он возвращался к себе, стряхивал невостребованную боль назад и ему казалось, что всё больше и больше наполняющийся резервуар скоро лопнет. Боль зальет всё, он не успеет выбраться и захлебнётся ею.
Старинный Друг развил бурную деятельность. Раздобыл толику денег под возрождение чего-то, и они вдвоём издали тощий журнальчик в семь листов. Выклянченных миллионов хватило всего на двести экземпляров. Возле лоточниц, торгующих полиграфической продукцией в суперобложках с умопомрачительными женскими формами, зубастыми страхолюдинами и кровавыми убийцами, они поставили свой колченогий стол, разложили на нём полсотни журналов. За весь день удалось сбыть пять экземпляров. Писатель уже был готов раздавать свои труды просто так. Он хотел, чтобы о его боли узнали люди. Может хоть кто-нибудь разделит её и поймёт, что жить той жизнью, которой они живут, нельзя. Это не жизнь, а недоразумение и издевательство над всем человеческим, что в них есть. Но он не успел этого сделать. Пришли крутые, беззлобно, с шуточками, обсуждая свои дела, побили в кровь незадачливых книготорговцев, журналы изорвали и растоптали по грязному асфальту.
Денег, вырученных от продажи журналов, хватило на две бутылки водки и пачку дешёвеньких сигарет. Водку они пили на кухне у Писателя, закусывая чёрствой посоленной горбушкой и беспрерывно дымили едкими сигаретами. Когда Писатель свернул жёлтую головку второй бутылке, Старинный Друг уже плакал. Из глаз его катились мутные пьяные слёзы и, растекаясь по морщинам, растворялись в них. Отбивая такт рукой, он читал напечатанные в журнале стихи. Стихи были о преданном спасёнными им людьми Данко и подстреленном жирными Пингвинами Буревестнике, сложенным листом, упавшим по крутой спирали во вздыбленные волны. Пингвины были глупы, Буревестник не нёс бурю, а возвещал о ней. Пришло время, буря грянула, и жиреющее племя не спасли ни утёсы, ни тайные логовища.
Они выпили вторую бутылку, Писатель уложил Друга на тахту и позвонил его супруге о том, что возникли трудности с журналом, и они всю ночь провозятся с ним. Супруга обещала нагрянуть с проверкой, и Писатель напомнил ей свой адрес. Сам он был не пьян. Хмель уже давно не брал его. Только левая часть груди превращалась в тесную шипастую клетку, и сердце больно ранилось о неё.
Писатель уложил ослабевшего друга и заторопился. Его ждал Правитель. Сегодня наступала судная ночь. Правитель представлялся гордым римлянином и думал, что судит его, жалкого и беззащитного. Но история не повторяется, всё было наоборот, это он судил Правителя. Он видел все его сны и знал об окровавленных призраках, костлявых старухах и детях-привидениях. Писатель обратился в Христа, в которого не верил наяву, и, склонив голову, сложив на груди руки, появился перед восседавшем на троне-кресле Правителем.
Писатель пребывал в двух лицах: вкладывая слова в уста Христа, он был им, и в то же время, присутствуя в виде бесплотного духа, наблюдал за обоими собеседниками. Правитель, пытающийся запугать Христа, был ему смешон и жалок.
- Тебя спрашивали, ты ответил? - спросил Христос-Писатель и поднял голову. Правитель подался назад, вцепившись пальцами в подлокотники кресла. - Тебя спрашивали - за что?
Правитель взмахнул правой рукой, словно отгонял садящуюся на лицо муху.
- Ты сейчас не среди своих министров, нужно держать ответ. - Голос Христа был холоден, взгляд прищуренных глаз впивался в Правителя, заставляя последнего искать убежища, которого здесь не было. - Им уже не страшен твой кулак, им уже ничего не страшно. Теперь они страшны, и ты это знаешь. Они придут к тебе, готовься к ответу.
- Не кричи, - устало проговорил Христос и опять потупил голову. - Я хочу знать, почему ты предал меня?
- Я не обязан тебе отвечать, - грозно и надменно ответил Правитель. Силы вернулись к нему, он опять был самим собой. - Я всенародный избранник и никому не подотчётен. Почитай мою конституцию! - он ехидно захихикал и потёр руки.
- Однако и дурак же ты, батенька! - Христос покачал головой.
- Тебе, шта, одной Голгофы мало? - угрожающе спросил Правитель, глядя сквозь узкие щелки и, отвесив нижнюю губу. - Второй раз на крест захотел?
Христос с сожалением посмотрел на него.
- На Голгофе я побывал дважды, я и сейчас там. И отправил туда меня ты, мой бывший верный ученик. Неужели, жалкий ты меняла, ты до сих пор не узнал меня?
- Шта-а? Так вот ты кто? Этого не может быть! Ты, прожжённый материалист, и он - одно лицо? Ты опять рассказываешь сказки, кремлёвский мечтатель! Ты дьявол, вот ты кто! - Правитель презрительно фыркнул, но под взглядом Христа поёжился.
Фигура Христа постепенно вырастала и вырастала, и уже Правитель смотрел на него снизу вверх и выглядел пигмеем.
- Эх ты! Жалкий жирный меняла! Так ничего и не понял за всю свою никчемную искариотскую жизнь! - Христос опять сожалеюще покачал головой. - Зачем ты сказал людям, что меня нет? Я это он, а он это я. Ты обманул, повершим тебе. Не тщи себя надеждой, меняла! Тебе уже никто не верит. Скоро люди пойдут на Голгофу снимать меня с креста, но тебя не будет среди них. Тебя не возьмут даже на Голгофу. Торгующим во Храме веры нет. Помни об этом.
Теряя человеческие очертания, фигура Христа округлилась и, колыхнувшись облаком, исчезла.
Пространство вокруг трона оживало. Вначале обозначилось неясное движение. Правитель диким взором смотрел окрест себя, правой рукой потянулся ко лбу, желая осенить себя крестным знамением, но запутался в движениях, и провёл по телу сверху вниз, словно освобождался от паутины. Вокруг уже кружились давешние хороводы. Движение их ускорилось, так что стало невозможным уследить за каким-нибудь определённым лицом. Они то сжимали круг, приближаясь к трону, то отдалялись от него. "Упырь, упырь!" - неслось со всех сторон. Из развёрстых ран обезглавленных трупов хлестала кровь, заливая всё вокруг. Она подымалась выше и выше. Правитель сидел на троне по колено в крови, но не замечал этого. Кровянищиеся культи тянулись к нему, тысячи незрячих глаз и чёрных провалов пустых глазниц смотрели в упор. Правитель вцепился в подлокотники и, подавшись назад, вжимался в спинку трона. Лицо его оплыло, губа отвисла, из уголков рта стекали струйки слюны, взгляд остекленел. "Ему мало крови, дайте ещё, пусть пьёт!" - завизжала старуха. От её слов один из обезглавленных вздрогнул и, наклонившись вперёд так, что кровь алой струёй хлестала перед ним, бросился на Правителя. "Пей! Пей, пока не захлебнёшься! Упырь!" - хохотала старуха.
От вида молодых, обезображенных тел сердце Писателя застонало, и он проснулся.
- * -
На тыльную сторону ладони капало что-то горячее, и он посмотрел вниз. Ладонь сжимала стоявшая перед креслом на коленях девушка Муза. Из глаз её текли слёзы и капали на руку. В расстёгнутой сверху блузке виднелась полуприкрытая кружевами лифчика грудь. Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. Губы её улыбались.
- Я разбудила тебя? Прости. Ты разговаривал во сне, я подумала, что ты не спишь, - она посмотрела чистыми от слёз глазами. - Вчера ты сказал своему другу, что всегда выполняешь желания женщин. Я буду твоей музой. У тебя ведь не было музы? Теперь у тебя буду я.
- Что ты, девочка? - усмехнулся Писатель. - Я старше тебя на двадцать три года.
- Не на двадцать три, а только на двадцать. Я вчера обманула тебя. Мне не двадцать пять, а двадцать восемь. Когда мне исполнилось двадцать пять, я решила, что мне так и будет - двадцать пять, двадцать пять, двадцать пять, пока уж никто верить не станет, тогда сразу тридцать. Пожалуйста, не прогоняй меня! - она коснулась губами его руки и посмотрела жалобно. - Ведь ты обещал! Помнишь? Ты сказал, что всё зависит от меня, - говорила она сбивчиво.
- Что ты! - Писатель наклонился к ней, коснувшись свободной рукой волос. - Что ты!
Она села к нему на колени, прижалась грудью и обвила шею руками.
- Я буду твоей музой, всю свою оставшуюся жизнь. Я буду верной музой, только твоей, честное октябрятское.
Писатель хотел сказать, что то была шутка, но рот наполняла клейкая вязкая слюна после вчерашнего. Он поставил девушку на ноги и встал с кресла.
- Погоди, схожу, умоюсь, - произнёс он, разлепляя губы.
В окно лился яркий солнечный свет, в открытую форточку залетал шум автомобилей и грохот трамваев с соседней городской магистрали. Писатель взглянул на часы. Маленькая стрелка приближалась к десяти, большая - к двенадцати. Когда он, вытирая полотенцем лицо, вышел из ванной, Муза позвала его на кухню, откуда долетали запахи чего-то жаренного.
- Пока ты спал, я купила окорочков и бутылку шампанского. Вчера я обманула дважды. Фирма прогорела, супер превратился просто в маркет, а меня сократили. Шампанского купила на последние деньги. Теперь у меня тоже нет ни гроша, даже на трамвай, чтобы доехать до дома. Но ты простишь мне эту ложь? Я больше не буду.
- Ты опять обманываешь, для трамвая у тебя есть проездной.