Бич прилепился к их компашке на автобусном кольце. Они настроились хлебнуть пивка, ещё и по глотку не сделали, только две полторашки раскупорили. Боб взял в руки бутылку, и, очевидно, от предвкушения удовольствия, на него накатил прилив щедрости. Встретившись взглядом с бомжем, сидевшим в десятке метров от скамейки на пыльной траве у самой бетонной стены, окликнул его:
- Эй, мужик, чо, сомлел? Иди глони, пока не засох.
Витюня заприметил собрата, когда остановились у лавочки. На бомже не по сезону был надет тёплый пиджак, но сквозь расстёгнутую рубаху выглядывала обнажённая грудь, по лбу, заросшим щекам текли ручейки пота. Голова была непокрыта, длинные волосы косичками топорщились над воротником. Глаза смотрели в небо, но напрягшиеся скулы, сократившееся в сухом глотке горло, свидетельствовали, что благодатный напиток попал в поле его зрения.
Упрашивать себя бомж не заставил, но поднимался, отряхивал от прилипшей травы и пыли брюки (Витюня подумал: "Кого их отряхивать? Надо же!"), подходил, подносил бутылку ко рту с ленцой, словно делал одолжение. Залившись до предела, не забыл поблагодарить, и тут же спросил:
- Чего на жаре устроились? И пиво тёплое.
Стерва, сквалыжно следившая за убывающим питьём, злобно взвизгнула:
- Глянь на него! На халяву кружку пива вылакал и недоволен! Ну-ка, кыш отсюда!
Костыль, хлебавший из другой бутылки, рыкнул:
- Смолкни! И, правда, пиво тёплое. Куда смотрела, когда брала?
Витюня принял из рук бомжа полторашку, присосался к горлышку, но слишком круто задрал кверху посудину и захлебнулся. Прокашлявшись, утерев кулаком выступившие слёзы, пояснил, хихикнув:
- С огорода только вернулись. Упарились, невтерпёж стало.
Бомж усмехнулся.
- Дачи чистили? Понятно.
Ему видно здорово хотелось пива, жажда замучила, или вообще, но уходить он не собирался, несмотря на надменность подспудно просвечивавшую сквозь дружелюбие. Поглядев на бутылки, обрисованные натянутым пакетом, бомж распахнул полы своего клетчатого одеяния, из внутреннего кармана выглядывало горлышко початой бутылки водки. Тут же запахнув пиджак, махнул в сторону боковой улички.
- Пойдём в тенёк. Тут ещё и менты привяжутся.
Предложение нового компаньона звучало резонно, и мужики согласились, лишь Стерва, как обычно, оттопырила губы. Едва ступили в зелёную прохладу тополей, Костыль, по-хозяйски положивший руку на плечо подруге, воскликнул:
- О, блин! Курева-то не взяли!
Бомж нашёл выход, ему, как и всем прочим не хотелось возвращаться к ларькам.
- А вон мужик навстречу идёт, сейчас попросим.
Стерва капризно прогундела:
- Да он чо, сигаретку даст, на всех делить, что ли?
Костыль обещающе засмеялся:
- А мы хорошо попросим.
Закурить попросил бомж. Мужик без слов достал из нагрудного кармана пачку, открыл, запустил два пальца, выуживая сигарету. Стерва злобно пробрюзжала:
- Не жмись, не жмись. На всех давай.
Витюня поторопился, протянул руку, и, не рассчитав движение, коснулся пальцами красной коробочки. Мужик, словно не протягивал, а отталкивал в раскрытую ладонь пачку, как бы даже швырнув её, процедил сквозь зубы:
- Да забери ты её всю.
И тогда бомж, без размаха, без обычных в подобных случаях выкриков, врезал мужику в челюсть. От неожиданного удара голова у того запрокинулась, сделав два шага назад, он зацепился каблуком за выбоину в тротуаре и сел. Били ногами, злобно и яростно, даже Стерва пару раз стукнула. Потом, когда стая удалилась от поверженного прохожего метров на сто, сказала восторженно:
- Как он стал на четыре кости, и кровь из пасти кап-кап-кап. Ну, прям всё по-настоящему, как в ящике.
Бомж посмотрел искоса, выдавил:
- Ну, ты и вправду стерва.
Костыль тут же взъерепенился.
- Ты мою женщину не оскорбляй, по асфальту размажу, - и зыркнул злобно.
Бомж оглядел женщину, губы его искривились, сплюнув под ноги, развернулся и пошёл прочь. Витюня подумал, подумал, догнал, зашагал рядом. Через пару минут спросил:
- Ты чего? Из-за Костылёвой бабёнки? Ему видать причудилось, как бы ты на неё глаз не положил.
Непредсказуемый в своих поступках компаньон ругнулся, выразился довольно витиевато:
- У меня подобные женщ-щины провоцируют рвотный рефлекс.
Витюня думал примерно также, но значительно проще. К этой троице он приткнулся сегодня ночью, когда промышлял на дачах. Различив в блеклом лунном полусвете женскую фигуру и заслышав мужские голоса, даже струхнул, подумал, на хозяев напоролся. Уносить ноги пришлось не от хозяев или сторожей, а от другой компашки, считавшей данное пространство своими угодьями и показавшейся в ночи многочисленной, как стая саранчи. Но ничего, успели, смотались, даже мешки не растеряли. Добычу сдали по известному Стерве адресу, она же и плату получила. Вначале, когда тащили в город мешки, за общей работой, мужики понравились Витюне, да и смурно одному. Но всё портила Стерва, из-за неё и мужики косились на него. Трахалась с ними обоими, что ли. Уж что стерва, так это точно. Без конца задирается, покрикивает, да всё с подковыркой. А сама-то! Не лицо, жёваная тряпка, и несёт от неё, даже он за три метра вонь чуял.
- На ту сторону переходим, - велел бомж. - Тот мужик, поди, уже с ментами нас ищет.
По переулку вышли на проспект и сели в тень на лавочку под козырьком трамвайной остановки.
- Бич, - без предисловий отрекомендовался новый знакомец и протянул руку.
Витюня назвал себя и пожал ладонь немытой пятернёй.
Посидели, поглазели на трамваи, прохожих, Витюня осведомился:
- Тебе не жарковато в ватничке?
Бич лениво ответил:
- Я его куда дену? - и, позёвывая, спросил: - Ну, что делать будем? Махнём, что ли, в деревню? За четыре остановки большое село, там поезда разминаются. Товарняки почти всегда останавливаются. Поехали?
Витюне было всё равно, ехать, сидеть, идти. Никто и нигде не ждал его.
- Да я не против, вдвоём веселей. Тебе, зачем туда?
Бич, прищурившись, посмотрел на голубое, уже начавшее выгорать от дневной жары небо.
- Не люблю на месте сидеть. Скучно. Неделю поживу, и еду. У меня там местечко присмотрено.
- Поехали. Жрать только охота. И деньги у Стервы остались.
- Так ты их, почему бросил?
- Да ну их. Кого-то ссорятся, грызутся. Стерва эта лезет, цепляется. В деревне твоей с голоду не опухнем?
- Не боись, не опухнем.
Бич опустил руку в боковой карман, порылся, выгреб горсть мелочи. Купили две буханки хлеба, Витюня на привокзальной площади обошёл ларьки, надыбал дешёвых сигарет. Оставшейся мелочи хватило на две пачки. Дым зло продрал горло. Сморщившись, Бич прочитал надписи на пачке.
- Надо же, чуть не за тыщу километров привезли. Там, наверное, уже и бомжи такую отраву не курят, к нам отправляют.
Отыскав площадку в крытом вагоне, таились до отправки. Под лязг сцепок взлетели на неё по покрытой жирной грязью лесенке. Ехали весело: с водкой, пивом, закуской. Мимо проносились дачи, которые шерстили ночью, защитки, небольшие колки чернолесья, деревеньки в два-три десятка домов, частью полуразрушенных, частью жилых. На подъёме ходовой дизель зачадил от натуги, соляровая гарь отравила воздух. На землю соскочили, не дожидаясь полной остановки, едва поезд заметно утишил бег. Миновав здание вокзала, брели по шпалам. Выпивка, бессонная ночь, жара разморили Витюню. Глаза слипались, невыносимо хотелось спать.
- Долго ещё идти? - спрашивал едва не ежеминутно.
Спутник вначале односложно отвечал, затем вовсе смолк, и вопросы безответно тонули в послеполуденном мареве. С насыпи спускалась тропка, Бич свернул на неё, оказавшись внизу, пошёл вдоль по кювету. Пройдя десятка три метра по высохшей траве, нырнул в зелёную гущину клёнов. В зарослях притаилась стародавняя ограда, от которой остались щербатые бетонные столбы, и обрывки ржавой колючей проволоки. Сонный Витюня угодил ногой в шипастый клубок, исцарапал голень, и, взвыв от неожиданной боли, обложил матом проволоку, клёны, и саму деревню. Расслабляющая одурь на некоторое время оставила его. Неразговорчивый спутник, между тем, лосём ломился вперёд. Преодолев кленовую чащобу, сменившую её поросль одеревеневшей крапивы и усеянной жёлтыми катышками полыни, путники оказались на открытом пространстве перед длинным грязно жёлтым зданием. В густом, серо-зелёном спорыше едва заметно проглядывала дорога. Крыша здания давно лишилась шифера, лишь редкие обломки его кое-где цеплялись за прожилины. Стропила местами обломились и висели уродливыми обломками, местами прогнулись, норовя рухнуть окончательно. Шлакозаливную стену постройки уродовали трещины, безобразные оспины, кое-где, преимущественно у фундамента, зияли дыры. Витюня спросил:
- Что это?
Бич, не останавливаясь, бросил на ходу:
- Руины Белграда.
Что руины, было понятно. Но причём тут Белград? Жара усыпила интерес, и Витюня молча поплёлся за своим вожатым. Не доходя метров пятнадцати до угла, тот свернул к самому зданию. Здесь, за вытянувшимся молодым топольком, в стене обнаружилась треугольная дыра более метра высотой. Основание треугольника составляло не менее высоты его, и бродяги без труда проникли внутрь. Витюня ожидал, что окажется в кромешной тьме, но внутренность здания освещалась достаточно хорошо. Двое ворот, выходивших во двор, были распахнуты. От одних осталась левая створка, под углом упёртая в землю. Во втором проёме уныло свисали лишь верхние части деревянных щитов. Свет лился и сверху сквозь проломы в потолке. Появление людей сопроводил неожиданный шум, хлопанье крыльев. Преогромнейшая стая голубей, взвихрив воздух, взлетела с пола, расселась по балкам, частью вылетела в потолочные проломы. Бич направился в ближний, левый, угол, давая через плечо объяснения:
- Здесь раньше склад зерна был. Уж зерна давным-давно нет, голуби всё пасутся.
Пол устилал толстый ковёр из пыли, половы, сухого птичьего помёта. В углу на четырёх кирпичах лежала дверь, покрытая засаленной дырявой кошмой и изодранными фуфайками. Из старых прокопчённых кирпичей был сложен очажок, у стены валялись изломанные доски, очевидно заготовленные в качестве дров, лежали четыре пустые полиэтиленовые бутылки, веник из полыни, куча тряпья. Бич остановился, шумно набрал полную грудь воздуха, также шумно выдохнул, и повалился на импровизированное ложе.
- Ну вот мы и дома. Пыль размети, кошму возьми, подстели, вот тебе и постель. Ложись, покемарим чуток. А что? Не дует, не капает. Камелёк есть. Пару месяцев вполне можно перекантоваться.
Витюня послушно исполнил указание и через пять минут блаженно посапывал. Проснулся от непонятного шума и вскрика. Солнце давно перевалило зенит и направлялось к заходу. Его свет уже не падал сквозь дыры лучезарными снопами, резко, без светотеней освещавших загаженный пол, а проникал в склад мягким сиянием. Соседнее ложе пустовало, Витюня сел, потряс головой, надел свалившуюся во время сна бейсболку с поломанным козырьком.
- Ну ты и спать же горазд!
Бич приблизился из глубины помещения, бросил на пол пять голубиных тушек, опустился на помост. Витюня сплюнул тягучую слюну, поднялся, потягиваясь.
- Наохотничал? Хорошо устроился, и ночлег есть, и жратва под боком. Так, конечно, жить можно.
- Ага, попробуй, добудь эту жратву, от одного взгляда разлетаются. Нож есть? - Постоялец развёл руками, и хозяин достал из-под ложа длинное лезвие без ручки. - Распотроши голубей, а я воды и дров принесу. Только требуху подальше унеси, крыс не приманывай, - проследив за неуверенным взглядом, добавил: - Ты их не тереби, со шкурой обдирай.
Сложив пивные бутылки в чёрный пакет с дырой на боку, Бич ушёл на колонку. Вернувшись, раскидал тряпьё, достал из схоронки кастрюлю, мятый чайник, ложки, и баночки из-под майонеза вместо стаканов.
Изодранные неумелой рукой голубиные тушки распались в бурлящем кипятке едва не на атомы, превратив бульон в беловатую взвесь. Нахлебавшись горяченького, Витюня сел на кошму, привалился спиной к стене, изрёк:
- Вкусно, но мало. Шибко много возни, - посидев пять минут молча, спросил: - Ты, почему бич? Теперь так не говорят. Ты - бомж.
- Не бомж, а бич, бывший интеллигентный человек, - отвечал хозяин склада поучительно. Накидав под спину фуфаек, он сидел, как в кресле, дымя ядовитой сигаретой с видом аристократа, наслаждающегося высокосортной сигарой. - Бомж, видишь ли, это нечто расплывчатое, аморфное, не поймёшь что. А бич, это социальный статус.
- Ну-ну, - смысл произнесённой новым друганом тирады был не совсем понятен, но у каждого свои причуды. Спать не хотелось, и, коротая время, Витюня справился о прежней жизни другана: - Ты из этой деревни, что ли?
Бич хохотнул, пропел речитативом:
- Наш адрес, не дом и не улица, наш адрес - весь бывший Советский Союз. Старые песни о новом. Ладно, спи. Завтра рано вставать. Пойдём дрова колоть, надо хозяев дома застать, - настроение у бывшего интеллигентного человека резко сменилось, и, нехотя, словно через силу, он объяснил: - Я в деревню сбегал, пока ты дрых.
Выспавшись днём, Витюня долго ворочался, вытертая кошма имела мало общего с мягкими пуховиками, в которых таится сон. В темноте слышались непонятные шаги, собачий брех, совсем рядом душераздирающе заорала кошка, затем надрывный ор перешёл в детский плач. Когда дрёма всё же смежила отяжелевшие веки, пронзительный, тошнотный визг заставил вздрогнуть и сесть.
- Кто это? - почти выкрикнул он.
- Крысы из-за требухи дерутся. Говорил же, подальше унеси.
- Так они и сюда придут?
- Да уж наведаются. А то ты крыс не видел. Не боись, не съедят.
Ночью Витюне мешал спать грохот поездов, проносившихся в какой-нибудь сотне метров. Бетонный пол сотрясался, и в горячечных сновидениях ему представлялось, что поезда снуют по складу наперегонки с крысами. Пробудился окончательно, когда совсем рассвело, но понять который час в закрытом помещении было невозможно. Бич спал, он тоже решил не вставать, и, лёжа на спине, рассматривал взахлёб воркующих голубей, сгрудившихся на мощной крашенной балке, по которой когда-то бегал тельфер. В паре километров от деревни раздался долгий гудок, грохот поезда нарастал, против склада гудок повторился, грохот пошёл на убыль и против вокзала оборвался. Бич проснулся, сел на топчане, выпятив коленки.
- Без четверти семь. Пассажирский пришёл. Пора вставать, - сообщил, зевая во весь рот.
Сполоснувшись водой из бутылки, бродяги выбрались через пролом на волю. Витюня хотел выйти через ворота и сократить путь, но Бич отговорил.
- Идём здесь. Дальше, зато спокойней. Эти склады - бывший ХПП. С той стороны какое-то производство организуют. Охранники проходу не дают.
- Может, подкалымим? Что за производство?
- Чечены бомбы гексагеновые готовят, а может пояса шахидов, я не спрашивал.
Витюня посмотрел на щурившегося на солнце спутника.
- Ну, у тебя и шутки.
- Да я почём знаю, что за производство. Как-то хотел напрямки пройти, три жлоба чернозадых выскочили, разорались, думал, стрелять начнут. Частная собственность, посторонним вход воспрещён.
Путь пролегал по тенистому переулку под раскидистыми черёмухами и ранетками. За тёмно-зелёной штакетной оградой огромная лохматая собака шумно, давясь, хлебала из большущей эмалированной миски. Витюня сглотнул слюну. Выйдя из переулка, пересекли одну, другую заасфальтированные улицы, по которым в обе стороны ехали автомашины, шли многочисленные прохожие. Это удивило Витюню, ожидавшего увидеть в селе совсем иное. За второй улицей вошли в настоящую деревню. Проезжую часть широкого проулка когда-то засыпали гравием, от которого остались редкие островки, у высоченных тополей местами темнели лужи с грязной навозной жижей.
- Пришли, - озабоченно оповестил Бич.
Впереди громоздились две огромные кучи чурок. В ближней лежали берёзовые, в дальней - смесь: осиновые, берёзовые, сосновые. Витюня оглядел толстенные чурбаки, частью довольно сучковатые, и энтузиазм его увял. Бич велел подождать, и подошёл к калитке. Внутри двора бесновалась овчарка, длинная цепь натягивалась, и собака вставала на задние лапы, показывая над оградой страхолюдную ощеренную пасть. Хозяин, вёрткий чернявый мужик лет тридцати пяти, знал подёнщика, поздоровался за руку, назвал по прозвищу-имени.
- Ты сходи за вторым к соседу. Мы у тебя переколем, и к нему пойдём, - говорил Бич.
Хозяин цыкнул на собаку, та смолкла, вильнув хвостом, и Витюня услышал конец разговора.
- Колун один, - объяснил Бич, усаживаясь на соседнюю чурку, и протянул пачку сигарет. - Сейчас за вторым сбегает, закуривай пока.
Хозяин принёс инструмент, и работа началась. В обед хозяйка вынесла картошку в мундирах, огурцов и по паре яиц, сваренных вкрутую.
- А бутылка? - хохотнул Витюня.
Хозяйка шутки не приняла, ответила ворчливо:
- Это уж с самим договаривайтесь.
Бич в разговор не вступал, курил, глядел на облака.
Всю неделю друзья кололи дрова. Витюня освоился с новым местом жительства, и даже совершал по вечерам самостоятельные прогулки. Однажды принёс тёмно-зелёное стёганое одеяло, из которого местами торчала пожелтевшая вата, и старательно расстелил приобретение поверх кошмы.
- Ну вот, - сказал удовлетворённо, - а то все бока болят.
Как-то вечерком, получив расчёт за тяжкие труды, сидели у костерка, заедая салом, потягивали самогонку, дымили сигаретами. Витюня мечтательно произнёс:
- Эх, чем не житьё? Всё время бы так, - загасив и предусмотрительно положив в баночку окурок, сокрушённо вздохнул: - Август кончится, а там и холода. Махнуть бы в Грецию! И почему я не новый русский? - Бич глянул исподлобья, расфантазировавшийся компаньон продолжал: - Ну их на хрен, дрова эти. У меня руки отваливаются. Давай передохнём.
Бич меланхолично взял помидор, обтёр о рукав, съел, и также меланхолично ответил:
- Давай передохнём.
Его развлекал говорливый собрат, сам он лишь изредка ронял словечко, другое.
Если бы не самогон, заработанных припасов и денег, хватило бы на пару недель. Но хотя самодельная выпивка стоила в селе значительно дешевле, чем в городе, именно это обстоятельство нравилось Витюне в деревенской жизни, она мигом съела все накопления. Допив последние капли и доглодав облезлого позапрошлогоднего сушёного леща, бродяги весь следующий день промаялись, хлебая сырую воду и докуривая бычки. Вечером Витюня простонал:
- - Жрать хочу, мочи нет.
Бич лежал, равнодушно глядя в сгущавшуюся темноту. Неуёмный собрат захватил искалеченный нож и исчез в проёме. Бич даже не пошевелился. С похмельем он затосковал. Беспредельная скуку томила сердце, гнала прочь. Но идти было некуда, и он маялся. Нашарив правой рукой консервную банку с бережно хранимыми окурками, взял один, прикурил, едва не опалив нос, и тянул, пока не припекло губы. Уже в полной темноте у лаза раздался шорох, матерки, и в пятне мутного света, лежащего возле проёма, глаза различили неясный силуэт.
- Ты где? - послышался голос Витюни. - Спичку зажги!
Бич чиркнул спичкой, поднял над головой мятущийся огонёк. Витюня приближался, сжимая в левой руке бесформенный предмет. Кисти его были тёмными, словно мокрыми. Бич зажёг новую спичку, пригляделся. Руки у другана были не тёмными, а красными от крови.
- Ты чего? Замочил кого?
Сердце у Бича самопроизвольно ёкнуло, но тут же успокоилось.
- Ага, замочил, - хохотнул добытчик. - Барана по имени гав-гав, - и расстелив пакет, положил на него обезглавленную уже ободранную собачью тушу. - Едал таких баранов?
Спичка догорела, и, зашипев от боли, Бич отбросил огарок.
- У тебя руки сухие, зажги огонь, - возбуждённо говорил Витюня, присаживаясь рядом. - Мыл-мыл, всё равно в кровище. Куснула-таки, зараза. Палкой оглоушил, думал, всё, готова. А она как вскинется! Тут уж я ей всю бошку раздолбал.
- Ты её как обдирал? Темнотища же.
- А на железной дороге возле станции фонари. Светло, как днём. Ел когда-нибудь гав-гав?
- Чего тут необыкновенного? Та же говядина, даже пожирней.
Бич на ощупь сложил домиком щепки, запалил обрывок газеты. Воды не хватило, пришлось сходить на колонку. К его возвращению Витюня искромсал "барана", и набил кастрюлю кусками тёмно-красного мяса. На пакете, который им дали вместе с припасами, лежал запятнанный кровью порядочный кус хлеба, величиной с треть буханки.
- Надо же, и хлеба раздобыл.
- Попался, - неопределённо ответил Витюня.
Хлеб он отобрал у собаки. Но из опасения, что друг побрезгует и тогда ему тоже будет неловко есть его, не стал раскрывать истинный источник появления хлеба. Первую воду вместе с грязной пеной, несмотря на протесты оголодавшего другана, Бич слил, залил новую, и тогда уже бросил горсть соли и сохранившуюся луковицу.
Утром бывший интеллигентный человек попил воды, сполоснул смурной лик, скособочив лицо, поскрёб ногтями щетину, и вернулся на ложе. Витюня посидел, посопел, и ушёл промышлять. Вернулся к вечеру с пакетом в руках, в котором лежали несколько варёных картофелин, пара помидор, огурцов, буханка хлеба и бутылка самогона.
- Бабке одной уголь перетаскал, - пояснил, довольный добытком. - Вставай, поешь, - заглянув в кастрюлю, удивлённо воскликнул: - Да ты чо? Так целый день и пролежал не жравши? Заболел?
- Неохота, - пробормотал Бич. - Курево есть?
- Ага, вот, целая пачка, - Витюня с готовностью вытряхнул сигарету, протянул другу. Пока тот закуривал, достал посуду, налил. - Выпей.
Бич долго глядел на баночку, судорожными глотками затолкал в себя самогонку, долго морщился, закусил помидором, и опять улёгся, с дымящейся сигаретой во рту.
- Не пошла, пей один, - обронил безучастно.
- Ну ты даё-ошь! - Витюня изумился, но уговаривать не стал.
Выкурив сигарету, и полежав в молчании минут десять, Бич поднялся.
- Пожрать, что ли?
Но и еда вызвала едва ли не отвращение. Съев через силу кусок мяса, и откусив картофелину, вернулся в прежнее положение. Витюня же, выпив самогонки, мёл всё подряд.
- Слышь, Бич, - говорил с набитым ртом. - Я за работу договорился. Там, на углу, бизнесмен местный пристройку к магазину ладит, бар открыть хочет, что ли. Завтра фундамент заливать будет. Я договорился бетон таскать. Пойдёшь?
- Заплатит?
- Как зальём, по стольнику обещал. Ты как? Жрать-то надо. А там, может, ещё на что-нибудь подрядимся.
- Жрать, конечно, надо. Пойдём, потрудимся.
Утром Витюня обеспокоено поглядел на пустующее ложе, резво вскочил, огляделся. Друган сидел на стопке трухлявых кирпичей против пролома.
- Ты чего? - спросил хрипло.
- Не спится. На поезда смотрю, - ответил тот, не оборачиваясь.
Вместе с пришлыми бродягами на стройке собралось шесть человек. Сухопарый мужик в зелёной холщовой панамке, синих потёртых джинсах и клетчатой рубашке, звали его Николай, стоял у бетономешалки, готовясь месить раствор. Двое безымянных лохматых парней трудились на подхвате, - подсобляли Николаю загружать агрегат, закидывали бутовый камень в траншею. Руководил работами лупоглазый битюг, немигающий взгляд которого и выражение налитого краснощёкого лица говорили о крутом нраве и фельдфебельских повадках. Обряжён битюг был в камуфляжные штаны и такую же куртку с закатанными рукавами, надетой на голое тело, верхнюю губу закрывали коротко подстриженные пшеничные усы, голову - бейсболка, надетая козырьком назад. Лохмачи с великой уважительностью, подслащённой явной лестью, величали распорядителя Михалычем. Новоприбывших Михалыч встретил суровым взглядом и постановку на работу предварил внушением.
- Чего опаздываете? Чтоб мне не сачковать. Нам до морозов закончить надо, так что пошевеливайтесь. Я вашего брата знаю, будете еле ноги переставлять, выгоню к ...
- Закурить дай, - Бич на предупреждение никак не прореагировал.
Битюг брезгливо скосорылился, но протянул по сигарете с фильтром.
Николай с парнями закончил заполнять бетономешалку, и трудовой процесс пошёл. Раствор в носилки закидывали по очереди. Работали без перекуров, лишь разок стрельнули у Николая одну сигарету на двоих. Пока успевали освободить ёмкость от раствора, Николай замешивал, и вываливал новую порцию. Тяжеленные носилки, ходьба полубегом, равнодушное солнце выжимали из тощих тел густой пот, вызывали дрожь в ногах. Жизнь улицы безучастно текла мимо подёнщиков. Часам к двенадцати подкатила серо-стальная "Волга". Из автомашины вышли трое крепко сбитых мужичков с массивными плечами и затылками. Все трое были одеты в белые рубашки с закатанными рукавами, глаза скрывались за чёрными очками. Витюня кивнул на правого: "Хозяин!" По грузноватой фигуре, самовластной походке, с которой тот подошёл к канаве, суетливости, овладевшей парнями, хозяин в крепыше чувствовался без подсказки. Деревенский воротила понаблюдал за скрывающимися в растворе камнями, бросил парням: "Глядите, чтоб пролилось, как следует!", сплюнул в траншею длинным плевком, и зашёл в магазин.
В торговом заведении хозяин пробыл четверть часа, вышел на крытое крыльцо, мановением руки подозвал Михалыча, стоявшего у траншеи. В этом небрежном жесте сквозило самодовольное барство, барство тупого недалёкого человека иронией судьбы получившего власть над другими людьми, и, благодаря своей необразованности, неспособности к анализу, упивающегося этой властью, особенно её видимой, публичной стороной. Поспешность, с которой Михалыч откликнулся на зов, усилила впечатление. Бичу, боковым зрением наблюдавшего сцену, нестерпимо захотелось сделать что-нибудь неприятное этим людям, чтобы вера их в собственную всевластность пошатнулась. Ибо случались минуты, когда душа его стонала от несправедливости, творимой одними людьми над другими.
Хозяин и его цербер остановились подле бетономешалки. Витюня, омочив лицо и грудь, пил воду из шланга, Бич накладывал раствор. Над носилками мельтешили невесть, чем привлечённые к ним три бабочки-капустницы. На крылышко одной бледно-жёлтой резвушки попала капля раствора. Полёт бабочки сломался, отяжелев, она пошла боком, и упала у борта носилок. Шлёпая по раствору крылышками и ещё более увязая, насекомое пыталось взлететь. Бич смотрел, как зачарованный.
- Понесли, - прошипел Витюня, готовясь нагнуться и взяться за рукояти. Бич всё смотрел.
- Эй вы, обалдуи, я вам, что говорил? Ну-ка, пошевеливайтесь! - рявкнул Михалыч.
Бич молча поддел бабочку лопатой, и шлёпнул комок раствора на землю.
- Эй ты, урод вонючий! Ты чо, забавляться сюда пришёл, бабочков ловить? - Витюня пугливо обернулся на рык, хозяин уже вопил побагровевшему Михалычу: - На хрен ты эту пьянь набрал? Говорил же, смотри, кого берёшь! Гони ты таких работничков к ... Ты, хрен моржовый, ты долго статуем стоять будешь?
Дальнейшее Витюня вспоминал, как кадры замедленной киносъёмки. Бич непонятно зачем обернулся к ёмкости. Хотя носилки были полнёхоньки, набрал полную подборку текучей песчано-цементной смеси, подумал, стряхнул половину. В следующий момент содержимое лопаты полетело, но не в носилки, а в хозяина, залепив тому физиономию с широко разинутым ртом.
Его, Витюню, отметелили тоже, очевидно, за компанию, но били не сильно, по животу не топтались.
Усадив другана у пролома, принёс бутылку с водой, обмыл лицо, дал напиться. Подталкивая сзади костлявое тело, помог забраться внутрь. До лежака, загребая ногами, и шатаясь, словно пьяный, Бич доплёлся сам. Вытащив из-под кошмы заначку, Витюня закурил. Бич зашевелился, зашлёпал губами:
- Дай курнуть.
Сделав затяжку, вернул бычок. Дотянув со свистом окурок, Витюня спросил с изумлением и укоризной:
- Ты что, охренел? Полдня задарма вкалывали, ещё и накостыляли. Мне-то за что?
Вместо ответа Бич прошамкал:
- Водички холодненькой принеси.
Напоив немощного другана, и налепив ему на лоб мокрую тряпицу, Витюня потоптался возле лежака и ушёл на промысел: голод донимал сильнее побоев. День выдался невезучий, сшибить рублишко не удалось, в кустах поблёскивала лишь битая стеклотара. В городе бутылочный промысел был куда прибыльней. Пошатавшись бесцельно по селу, Витюня вышел за околицу, пройдя по растрескавшемуся дну наливного пруда, служившего когда-то для орошения, а теперь полностью высохшему. Глотая пыль, поднятую промчавшимся грузовиком, забрёл в защитку, нашёл сук покрепче, выброшенный полиэтиленовый пакет, и побрёл по полевой дороге. За лесополосой двумя порядками тянулись дачи. Здесь в дневное время промышлять было опасно. Дачи были настоящие: с садами, домиками, хозяевами. Дальше, на пару километров шли участки, где сажали только картошку, туда он и направил свои стопы. Удалившись с полкилометра от дороги, огибавшую дачные участки, нарыл суком молодой, ещё тонкошкурой картошки. Возвращался вкругаля, по лесопосадкам. В пересохшем ручье нашёл бочажку, перемыл картошку. Подходя к становищу, сделал ещё крюк: завернул на вокзал, где отъезжающие пассажиры, встречающие и провожающие родственники, щедро усыпали перрон разнокалиберными окурками.
Бич, ссутулясь, сидел на лежаке, меланхолично строгал толстую щепку.
- Оклемался? - спросил Витюня.
Тот пожал плечами.
- Да вроде всё цело. Болит только всё, зараза, да голова гудит. Встал, закружилась, аж в глазах потемнело, сотрясение, наверное.
- Ещё бы, ногами пинали. Ты чо, стерпеть не мог? Они, вон, какие жлобы. Кого ты на них в драку полез? Понятно было б, если по пьяне, а то так.
Бич выудил из банки окурок, закурил, затянулся пару раз.
- Ф-фу, блин, аж мутит. Дай воды, - напившись, и, вернув бутылку, пробормотал невнятно: - Стыдно мне за того мужика стало.
- За какого мужика? Ничё не пойму.
- Не помнишь, что ли? Ну, в городе, сигареты у которого отобрали.
- Во-он, ты про что! Я тогда ещё удивился, с чего ты в драку кинулся? Он и так сигареты отдал. Для острастки, что ли?
- Да не из-за сигарет я его вовсе ударил. Когда ты свою немытую лапу за пачкой протянул, посмотрел он. Нехорошо посмотрел. Как на раздавленных тараканов посмотрел на нас. Может, он и хороший человек, но нельзя так на людей смотреть.
- Ну, и ладно с ним. Отметелили и отметелили. Нашел, кого вспоминать. Сегодня ты, завтра тебя.
Бич шумно вздохнул, прилёг набок, умостив под голову пиджак.
- Стыдно мне стало. Того мужика за один взгляд, считай, впятером избили. А тут несут по кочкам, как хотят, а мы терпим. Всё же я, хоть и бывший, всё-таки интеллигентный человек. Эхэх-хэх, - Бичу не лежалось, стиснув зубы, и прижмурив глаза, он поднялся, привалился спиной к стене. - Хоть сколько-то гордости у меня должно остаться? Или во мне уже ничего нет? Что же я, пёс бездомный, который слабых рвёт, а перед сильными хвост поджимает? - закончил со злостью.
- Ну, ты и вправду чокнутый. Тебя так точно когда-нибудь по асфальту размажут, - Витюня сложил картошку в кастрюлю, залил водой, развёл костерок. Управившись, закурил длинный бычок, прилёг на одеяло. - Ты в следующий раз предупреждай, когда гордость взыграет, - бросив затлевший фильтр в огонь, хмыкнул: - Собачатину жрать, и гордости нет, и не стыдно, а тут и стыдно стало, и гордость взыграла. Завтра, что жрать будем? Как же ты такой гордый, полезешь огороды шмонать?
- Ты, друг мой, смешиваешь абсолютно разные понятия, - отрешённо пробормотал Бич.
В кастрюле забулькало, но костерок, между тем, прогорал, и, прервав беседу, Витюня сходил за дровами и взбодрил огонь. Едва дождавшись, когда картошка начнёт протыкаться ножом, слил воду. Тонкая кожура облазила лохмотьями, ел, не обращая на неё внимания, лишь шумно дул на дымящиеся картофелины. Закончив трапезу, попил воды, и, улёгшись набитым брюхом кверху, сообщил:
- В город поеду. Скучно тут. Ты как?
- Отлежусь пару дней, да тоже, пожалуй, двину. Я ведь из города.
- Да-а, отлежаться тебе надо. Родные-то у тебя в городе есть? - спросил так, без интереса даже. Принятое решение воздвигло стену отчуждения, но друган неожиданно разговорился.
- Родные-то? Семья у меня в городе. Жена, дети.
- Квартира, наверное.
- И квартира есть.
- Квартира есть, и ты бомжуешь? Баба, что ли, из дому выперла?
- Никто меня не выгонял, сам ушёл, - проговорил Бич с некоторым раздражением в голосе, после длинной паузы объяснил: - Как завод развалился, в одно место устроюсь, в другое, в третье, как заговоренный. Года не проработаю, то банкротство, то сокращение.
- Так ты на заводе инженером, что ли, работал?
- Инженером, инженером, - скороговоркой вымолвил Бич. - Последний раз уволили, полгода болтался. Куда ни сунусь, везде отлуп. Так, по мелочам сшибал. Сам знаешь, что сшибёшь, то и пропьёшь. Втянулся. И пошло, и поехало. Злой стал, дома ссоры, скандалы. Как-то глянул на себя. Кто я? Обуза семье. В дом ни копейки, а за стол сажусь. Однажды вышел и не вернулся. Совсем ушёл. Вот уж скоро два года как скитаюсь, - Бич долго молчал, закурил, его опять замутило. Сделав пару судорожных затяжек, затоптал окурок. - Человек, Витюня, не может без пользы жить. Я не имею в виду инвалидов, стариков, это другое дело. Вот, если человек, здоровый, нормальный, как говорится, в расцвете сил, теряет цель, и пользы ни родным, ни близким, ни вообще людям не приносит, он теряет к себе уважение, а, потеряв уважение, ломается. Человек, Витюня, должен знать, что хоть кому-то, хоть какой-то одной-разъединственной живой душе приносит пользу. Чтоб хоть какой-то захудалый человечишка нуждался в нём, чтоб хоть какому-нибудь заморышу было важно, что он существует на белом свете, вот какая закавыка. Иначе жизнь теряет смысл. Иначе тьма, бездна, пропасть, полный и непреодолимый пат. И смысла нет, и прекратить своё никчемное существование сил нет, да и непорядок это, руки на себя накладывать. У человека, Витюня, есть разум, и разум не может существовать бессмысленно, в таком случае его требуется отключать, чтобы не маял душу.
Неискушённый слушатель подвёл резюме.
- Баба уж поди хахеля завела.
- Какой хахель? - Бич издал нечленораздельный звук. - Трое детей на шее. Я иногда хожу на свою улицу. Встану за углом, смотрю. На окна, на балкон. Кто-нибудь покажется, из дому выйдет. Вначале полегчает, а потом ещё хуже. Тоска.
Витюня прикурил новый бычок, лежал, закинув нога на ногу.
- А я три года отмотал. Вернулся, баба моя уже не моя, с другим живёт, всё сама решила, меня с порога шуганула. И пошла моя жизнь наперекосяк. Ни дома нет, про работу устроиться, даже говорить смешно. И сидел-то из-за бабы, из-за семьи. Помнишь, зарплату раз в год давали? Вот мы и толкнули с корешком кой-чего с родного предприятия. Вперёд наука, воруешь, так воруй миллион, а не буханку хлеба. Я вот, сравнить с тобой, человек неграмотный, восемь классов да ПТУ, уж куда понять, кого ты нагородил. А думаю так, что из гордости своей ты из дому ушёл. Ты раньше сколько получал?
- Перед перестройкой имеешь в виду? Ну, сколько? Из молодых специалистов уже вышел. С премиями, тринадцатой, рублей триста - триста пятьдесят выходило. Считать надо.
- Вот видишь, пускай даже триста. Значит, семью содержал. А тут дело так обернулось, что не ты бабу, а баба тебя кормит. Вот тебе и стало обидно.
- Так ты думаешь, я из гордыни в эту грязь опустился? А ведь и правда. Сам сколько раз думал, вот я какой, в мерзости живу, акридами питаюсь, но, если никому не нужен, то так мне и надо, - Бич встал, прошёлся вокруг костерка, попил воды, вернулся на лежак. - Но ведь это не грязная грязь, это чистая грязь. В мерзости живут, кто миллионы ворует, людей грабит, обижает, молоденьких дурочек развращает. Вот, где мерзость и грязь.
Витюня хохотнул.
- Ты свою гордость утешил, а баба одна с тремя детьми пластается. Кого ты маешься? Стал бомжем, твоё полное право, кому какое дело? Живи просто, нашёл чего пожрать, да где на ночь приткнуться, вот и все заботы. Да и благоверная твоя сама виновата. Знаю я их, бабью натуру, все они одинаковы. Знает же, зарплату не дают, деньги рисовать не умею, нет, пилит и пилит, пилит и пилит. И твоя тебе, наверное, всю плешь проела.
- Нет, нет. Не прав ты. Причём тут это, пилит и пилит. Она и пилит-то, может, не из-за себя, а из-за детей. Я о другом. Не для того я на белый свет появился, чтоб подохнуть в этом крысятнике. Человеку не дано понять своего предназначения, так, по-моему. Вот, смотри. Гагарин, он же из самых простых, из какого-то захолустного городишки. Прадеды ремесленничали, может, крепостными были. Вот, весь гагаринский род существовал, чтоб явить миру его, Гагарина. Причём, заметь, не просто существовал, абы как, а по-настоящему жил. А если бы кто из этой цепочки выпал, и Гагарина бы не было.
- Гагарина не было, Титов бы полетел.
- Это так, конечно. Но я же не только Гагарина имел в виду. Королёва возьми, других. Может, моё предназначение быть звеном в какой-то неведомой мне цепи.
- Ну, ты свою роль выполнил. Цепочка дальше пошла. Кого тебе ещё надо?
- Так эту цепочку ещё закалить надо, чтоб звенья не развалились, не размякли. Человек не бурьян, сам собой не вырастет. А я вроде как сбежал, - закончил Бич уныло.
- Опять гордость заела? Тяжко жить тебе на белом свете. Как не поверни, всё тебе не так, всё-то ты маешься.
Витюня задремал, слышал сквозь сон вздохи Бича, шаги его, бульканье, когда тот пил воду. От гудков утреннего пассажирского Витюня проснулся. Полежав в полудрёме, нашарил бычок, закурил. Разогнав сон, поднялся, лежак пустовал. Витюня огляделся. Бич сидел на кирпичах против пролома, уперев подбородок в сложенные на коленях руки, и смотрел на грохочущий поезд.