Аннотация: Необычная история случившаяся с молодым врачом на фоне обыденной жизни сельской глубинки в 50-х годах прошлого века.
Моему отцу, бывшему
районному хирургу посвящается.
Ясным июльским утром 1955 года двадцативосьмилетний главный врач и ведущий хирург тушевской райбольницы Пал Палыч Снегирев проснулся в шесть часов. Посмотрев на выключенный будильник, он повернулся на другой бок и, натянув одеяло на голову, попытался вновь отключиться. Не удавалось. Медленно кружились мысли о том, что сегодня воскресенье, тяжелых больных в хирургии нет и на работу (в кои-то веки!) идти не надо, и еще: сегодня он с женой и четырехлетним Алешей впервые за это лето закатится на весь день на речку и, раскинувшись на горячем песке, отдастся, наконец, безмятежному покою, прерываемому лишь редкими возгласами сына нашедшего очередной красивый камушек, да периодической проверкой пары удочек, заблаговременно заброшенных в стороне от лежбища.
Нет, уснуть вновь, решительно не удавалось! Волевым рывком, сметнув с себя одеяло, Снегирев встал и, натянув шаровары, побрел к рукомойнику. Умывшись и заглянув по дороге в комнату, где безмятежно спали жена и сын, он двинулся на кухню, собираясь запалить примус. О газе в те времена тушевцы не слыхивали. В теплое время года готовили на примусах и керогазах, а холодами - в печах. Что такое электроплитка, никто не знал. Электричество поступало в дома от динамо-машин, в просторечии именуемых "движками". Эти движки имелись лишь при райкоме и райисполкоме, правлении колхоза, райбольнице и клубе, занимавшем бывшую церковь, пять штук на все село. Заводились они по мере надобности и только. Соответственно лишь дома секретаря райкома, предрика и их заместителей вкупе с жилищем председателя колхоза освещались по вечерам лампочками Ильича, прочие же обыватели довольствовались кто светом керосиновых ламп, а кто и лучинами по старинке. Дом Снегирева электрифицирован не был. В свое время не хватило каких-то метров провода, а теперь просто руки до этого не доходили.
Поставив чайник с колодезной водой на басовито гудящий примус, Пал Палыч вышел на крыльцо, где, усевшись на одну из боковых деревянных скамеек и, облокотившись на перила, с наслаждением засмолил свою первую утреннюю казбечину.
Дом, где обитали Снегиревы, находился на территории больницы, расположенной на окраине Тушева, русского села с двадцатитысячным населением, окруженного нищими мордовскими деревнями. Срубленный дом этот, вытянутый по фасаду, состоял из двух трехкомнатных половин с кухнями, снабженными русскими печами. Общая прихожая выходила на крыльцо с навесом по центру здания. В одной из половин со своей семьей жил ранее предшественник Снегирева. Когда Пал Палыч с женой Юлей и двухмесячным Алешей, за отсутствием пеленок завернутым в старые газеты, приехал по распределению в Тушево, главный врач облегченно вздохнул и, оформив пенсию, через полгода сдал свою должность Снегиреву, после чего, забрав семью, уехал в родные места где-то под Тулой. Половину дома, освободившуюся после его отъезда, Снегирев в своей новой ипостаси определил под общежитие для молодых медсестер. Перед домом, по бокам от крыльца, росли березы, а между ними цвели ромашки и вездесущие одуванчики. За ним имелся небольшой одичалый сад - яблони, груши с мелкими кисловатыми плодами и несколько вишен.
Сама райбольница состояла из четырех бревенчатых лечебных корпусов: хирургического, терапевтического, акушерско-гинекологического и поликлиники. За хирургическим корпусом изобиловал плодами и ягодами большой, соток на 20, сад, разбитый предшественниками Снегирева. На его окраине стояла небольшая избушка, разделенная на две половины: в одной - баня, в другой - больничный движок, а у самой садовой изгороди - здание рентгеновского кабинета, где, за отсутствием рентгенолога, Пал Палыч просвечивал больных самолично. За терапевтическим отделением виднелась конюшня (в половине своей - гараж для единственной больничной полуторки), дальше - прачечная, а по бокам и кпереди от нее кубовая, кухня и небольшая изба, о двух комнатах, в которых ютились конюх и он же кучер, Яков Ильич с женой и их квартиросъемщица, - ссыльнопоселенная Татьяна Николаевна Берман с тринадцатилетним сыном Юрой. В свое время она работала одной из машинисток у Троцкого. В течение месяца после высылки пламенного Давыдыча все машбюро его пересажали или, в лучшем случае, сослали. Берман дали 15 лет лагерей, которые отсидела она в Явасе от звонка до звонка.
Услышав свист чайника за дверью, Снегирев вернулся на кухню, где заварив стакан крепкого напитка, сделал бутерброд с маслом и вновь вышел на крыльцо. Утро было великолепное. На небе ни облачка. Щебетали птицы, вдали изредка покрикивали запоздалые сельские петухи. Волнами, с порывами легкого ветерка, накатывал душистый запах свежескошенного сена, лежавшего валками на большой лужайке между корпусами больницы. Внезапно подумалось, что хорошо бы умереть на склоне лет вот так, незаметно, но только не сидя на крыльце и не в постели, а где-нибудь, лежа на стогу сена в клубах его дурманящего аромата и, угасая, видеть перед собой только бездонное голубое небо всех любящее и все прощающее...
Наваждение рассеяло дребезжание старой полуторки, подъехавшей к дровяному складу.
-Слава Богу! - вздохнул Снегирев, - Еще один рейс и дровами на зиму обеспечены: и больница, и семья.
Лениво покусывая бутерброд и прихлебывая чай, обозревал он свои владения, привычно въезжая в колею ежедневных забот.
-Надобно еще хотя бы один корпус построить, - онкологический, - думал он, - негоже, когда раковые больные лежат в общих палатах, тем более, что число их год от года растет почему-то. Да и новое здание поликлиники не худо бы отгрохать, старое давно на ладан дышит и планировка там неудобная. И еще задача: санитарную машину выбить! Неладно, когда на 39-м году советской власти врачи по вызовам либо пешком добираются, либо на тарантасе ездят, да и с перевозкой больных тоже проблема. Везут их в больницу или на попутных полуторках, или на телегах, и это по нашим-то ухабам и колдобинам! Иные от такой "транспортировки" уже по дороге Богу душу отдают, и тут еще надо учесть такую закономерность, что если еврей идет к врачу за три года до появления первых симптомов, то русский - за три дня до смерти, а мордвин и того позже. Грузовик тоже пора бы сменить, благо тот, что есть, неделю ездит, две в ремонте. Нет, на предстоящем бюро надо непременно взять слово и поставить все эти вопросы перед районным синклитом, пусть даже они и не включены в повестку. Черт с ней, с этой повесткой, добьюсь же ведь я когда-нибудь хоть чего-то от них!
Вдали распахнулась дверь избы Якова Ильича. Из проема ее выпорхнула и, семеня, поспешила к хирургическому корпусу маленькая щуплая фигурка Татьяны Николаевны. Восемь часов. С хронометром можно не сверять. Бывший главный врач не рискнул в свое время взять Татьяну на должность медсестры, оформив санитаркой. Заминка случилась даже не в силу ее лагерного прошлого, осененного грозной тенью вождя оппозиции. "Бумаги" у нее не было настоящей. Курс "медучилища" прошла она в лагерной больнице под руководством тамошнего врача, своего гражданского мужа. Когда Берман выпустили на поселение, он остался досиживать свой срок и умер два года спустя, но перед освобождением жены сумел оформить ей характеристику-рекомендацию с указанием, что Берман Т.Н. в течение 12 лет прошла полный курс подготовки и практически работала операционной и процедурной медсестрой под его, врача Ковалева, руководством, в чем он и подписывается, заверяя свою подпись автографом начальника лагеря и лагерной печатью. Став главным врачом, Снегирев, под свою ответственность, рискнул оформить перевод Татьяны из санитарок в медсестры и никогда не жалел об этом впоследствии.
В те времена подобное было возможным. Пережитые совместно тяжелая четырехлетняя война, послевоенная разруха и тяготы восстановления порушенного немцами и своими будили в людях взаимное доверие и участие. Во многих жизненных ситуациях на многочисленные "липовые бумажки" и даже на отсутствие каких-либо документов умные провинциальные начальники попросту смотрели сквозь пальцы. Был бы человек хорош, да дело бы знал.
В соседнем районе года два назад прогремел случай вообще уникальный. Заведуя хирургическим отделением, работал в тамошней больнице, некто Ильин. Славился он умением быстро ставить верные диагнозы и блестящей хирургической техникой. И все было бы хорошо, но после семи лет работы закрутил доктор роман с одной из своих медсестер. Узнав об этом, после серии громогласных домашних скандалов, жена его, по бытовавшему тогда обычаю, накатала "телегу" в райком партии. В заявлении этом, наряду с обвинениями в супружеской неверности и призывами вернуть мужа в лоно семьи, указывалось и на то, что по образованию никакой он не хирург, а фельдшер и диплом врача у него липовый. Ильина, конечно, вызвали на ковер, хотя членом партии он не был, и тут выяснилось, что действительно окончил он всего лишь медучилище в Костроме и попал по распределению фельдшером хирургического отделения в одну из больниц Казахстана. Заведующим отделением и ведущим хирургом в нем был некто Колядко, старый земский зубр с дореволюционным стажем, обладатель огромной библиотеки, содержавшей помимо трудов по всем отраслям медицины многочисленные собрания классиков, а также фолианты по истории и философии, особенно его интересовавших. Колядко был одинок и жаден на людей умных и любознательных. При знакомстве и по ходу дальнейшей совместной работы он быстро оценил неординарные способности новичка и стал брать его с собой на ежедневные обходы и перевязки, а затем перевел в операционную, где Ильин ассистировал ему, а позже и заменял, при необходимости, сначала на простых, а затем и на более сложных операциях. Все это сопровождалось интенсивным штудированием соответствующей медицинской литературы с пространными комментариями и поправками самого Колядко, а также долгими неторопливыми беседами за многочисленными стаканами чая на совместных ночных дежурствах и просто в редкие периоды обоюдной незанятости. Через семь лет старый доктор скончался завещав свою библиотеку Ильину. Больше у него ничего и не было. Похоронив учителя, Ильин через год съездил в Алма-Ату и купил себе на базаре диплом о высшем образовании. Замены Колядко к тому времени еще не было и все, что делал ранее в отделении безвременно ушедший учитель, с молчаливого согласия коллег и вышестоящего начальства в экстраординарных случаях выполнял теперь его ученик, официально числившийся фельдшером и получавший соответственную зарплату. Надо сказать, что за три года до того Ильин женился на одной из местных жительниц и растил теперь двухлетнего сына. Потому-то, обзаведясь дипломом, он уволился и переехал с семьей в Деево, где без труда устроился на работу.
Премилая создалась, надо сказать, коллизия: районное-то начальство со своими домочадцами все эти годы предпочитало лечиться именно у него, вплоть до того, что за полгода до появления упомянутой кляузы Ильин прооперировал жену самого секретаря райкома! И что теперь с ним делать? Не сажать же ведь за решетку врача не по документам, но милостью божьей! Приехавшая из республиканского минздрава комиссия после недельной проверки его работы придраться ни к чему существенному не смогла. В итоге, и не в последнюю очередь благодаря хлопотам и переговорам районных властей, с благословения республиканского минздрава было принято соломоново решение: Ильина уволить "по собственному желанию" и направить на учебу на медицинский факультет Казанского университета с оформлением на третий курс, пусть мол "доучивается" и получает настоящую корочку.
Ильин взял направление, развелся с женой и, захватив свою пассию, отбыл в Казань.
-Сколько ему еще там осталось, бедолаге? - попытался прикинуть Снегирев. - По идее, или закончил уже, или год еще остается корпеть.
Молодые медсестры Валя, Даша и Тоня, спеша на работу, улыбаясь и радуясь летнему утру, пролетели мимо него по ступенькам. Поздоровавшись с ними, Снегирев с удовольствием проводил взглядом тонкие фигурки разбегавшиеся к разным корпусам.
Дожевав бутерброд и допив чай, Пал Палыч затянулся очередной папиросой. Курил он много, часто получая мягкие упреки от Юли. Даже Алеша, наущеный мамой, периодически повторял: -Папа, не кури! Ты потеряешь свое здоровье!
-Ну, что-что, сынок, а здоровье свое я давно уже потерял, - с ироничной усмешкой хмыкал Снегирев, сознавая, что отчасти так это уже и есть.
Он действительно был болезненно худ, и голова мужчины венчала тело подростка акселерата ("ты мой суповой набор", - шутила иногда Юля). Сказывался видимо хаотичный режим жизни, не дававший возможности ни полноценно отдохнуть, ни всласть выспаться, ни вовремя поесть. На работу его дергали в любое время суток и в будни и в праздники, даже из отпуска. В тяжелых и неясных случаях был он и акушером, и гинекологом, и терапевтом, и травматологом. Разве только что перед детскими болезнями Снегирев безусловно пасовал, вполне полагаясь на Галину Петровну, старейшего врача больницы.
Пал Палыч давно уже свыкся с чувством постоянной усталости и практически не ощущал ее при напряженной работе, она наваливалась всей тяжестью лишь в редкие периоды безделья. Больные и персонал любили его, зная, что Снегирев просто так, запросто, никому помереть не даст, да и режет он грамотно и экономно, умея при этом выхаживать своих "резанных", что среди хирургов встречается нечасто.
Больница уже окончательно проснулась. Сновали во всех направлениях фигуры в белых халатах и полосатых пижамах. С небес накатывали первые волны грядущего дневного зноя. Постепенно таяло и очарование безмятежного утра. Оно исчезло окончательно при появлении у крыльца санитарки Васены.
-Пал Палыч, там мужик какой-то прискакал из Баева, говорит, что с женой его плохо, Вас просит.
- Где он сейчас?
-У хирургического корпуса ждет.
-Ну, позови его сюда, пусть придет или подъедет, я с ним поговорю.
Васена быстрыми мелкими шагами засеменила к хирургическому корпусу.
-Как колобок катится! - подумал Снегирев. - И почему здешние бабы так быстро расплываются после замужества? Живут бедно, питаются скудно, а вот, поди ж ты, каждая вторая расползается на глазах, сразу же после первых родов!
К крыльцу подошел худощавый жилистый и скуластый как все мордвины мужик в засаленном старом пиджаке на голое тело, латанных домотканых штанах, обутый в лапти.
-Как звать-то тебя, дорогой?
-Иваном, доктыр. С женой у меня беда.
-Что с женой, Иван?
-Ай доктыр, второй день спиной мается, то накатит на нее так, что криком кричит, то отпустит.
-Так чего ж ты в больницу ее не привез?
-Ай доктыр, базар нынче в Тушеве, почитай вся деревня туда поехала, а мою телегу у меня брательник взял, своя-то у него сломалась.
-Ну что ж, придется ехать. Прощай речка! - подумал Снегирев, и вновь обратился к Ивану: - Значит так, друг мой, скачи сейчас домой, к жене, а я минут через сорок, максимум через час подъеду. Как, кстати, мне дом-то ваш в Баеве найти?
-Дак он второй слева у въезда в деревню, я сам у дома стоять буду, встречу Вас.
-Ну ладно, езжай с Богом, - напутствовал Снегирев и, взяв в руки стакан с остатками остывшего чая, направился в дом.
На пороге он столкнулся с Юлей, и нежно приобнял ее, вдохнув тонкий аромат своей женщины, смешанный с уютными домашними запахами.
-Привет, как спалось?
-Спасибо, хорошо. Алеша еще спит. А ты давно встал?
-Да где-то в начале седьмого.
-Ты завтракал?
-Да, я перекусил тут. Знаешь, мне сейчас опять ехать надо в Баево на вызов, только что мужик приезжал оттуда, с женой его плохо. Так что поход мой на пляж вместе с вами сегодня видимо отменяется.
-Как, опять! - вспыхнула Юля, -Паш, ну сколько можно, все ты, да ты! Неужели больше некому туда съездить?
-Сегодня некому, Юленька. Станции Скорой помощи у нас, как тебе известно, нет, а дежурного хирурга я послать могу с тем только условием, что сам вместо него в отделении останусь. Хрен редьки не слаще, сама понимаешь.
-Ну хорошо, - смирилась с неизбежным Юля, - но ведь до Баева всего полчаса езды. Час в дороге, максимум полчаса там - через полтора часа ты вернешься. Ну и приходи к нам на пляж на наше место, ты же знаешь где оно. Мы с Алешей будем ждать тебя, ладно?
-Придти-то я приду, но только при условии, что болезной моей срочная операция не потребуется. Так что вероятность нашей встречи - это фифти-фифти.
-Надеюсь на лучшее, Пашенька. Мы с Алешей все равно будем ждать тебя, по крайней мере часов до 12. Если в 12 не придешь, то мы домой вернемся не к трем, как планировали, а к часу. Хоть пообедаем вместе!
Чмокнув мужа в щеку, и освободившись от его объятий, Юля пошла будить Алешу, а Снегирев побрел в свою комнату. Докторский саквояж, неизменный спутник его разъездов, стоял под кроватью; достав его, и, надев брюки с белой рубашкой, он отправился в хирургическое отделение. По дороге туда встретилась все та же веселая кубышечка, Васена, которую попросил он зайти к Якову Ильичу и сказать, чтобы тот на тарантасе подъехал к хирургии.
В хирургии было тихо, коридор пустовал, почти все ходячие больные в ожидании предстоящего завтрака грелись на лавочках перед фасадом корпуса. Зайдя в свой кабинет, Снегирев достал из шкафа чистый белый халат, аккуратно сложил его и, сунув в саквояж, вышел на крыльцо. У отделения стоял уже запряженный тарантас, а рядом с ним нещадно чадил своей самокруткой Яков Ильич.
-Здравствуй, дядя Яша! - обратился к нему Пал Палыч, - ну что, поехали в Баево?
Яков, коренастый пожилой мужик с густой окладистой бородой, сурово глянув на него из-под ветвистых бровей, поздоровался, бросил на землю самокрутку и, растерев ее лаптем по земле, тихонько, так, чтобы не слышали больные, сидевшие неподалеку, проворчал:
-Какой я тебе "дядя", Пал Палыч! Не зови ты меня так, Христа ради! Вдруг, кто сторонний услышит? Ты доктор, главный врач, а я - конюх. Вот и веди себя соответственно, не роняйся. Для тебя я Яков или Яков Ильич, это уж ты как сам знаешь, но только не "дядя"! Садись давай.
-Ну да ладно тебе, Яков, ну вырвалось у меня просто, настроение сегодня какое-то особенное с утра, будто в детство свое вернулся, - смиренно вздохнул Снегирев, усаживаясь в тарантас. Яков сел рядом, дернув за вожжи, прикрикнул на лошадь и они поехали.
Тарантас мерно покачивался на стальных рессорах, обдавая седоков запахом свежескошенного сена набросанного Яковом под ноги и на сиденье. Ехали молча, по нарастающей жаре оба разомлели и говорить не хотелось, воздух все более густел. Дорога была пустынна, пыль, вздымаемая экипажем, нехотя оседала позади. По выезде из больницы, метрах в тридцати от нее начиналось большое конопляное поле, раскинувшееся по обеим сторонам проселочной дороги. В те времена конопля выращивалась открыто, никто и понятия не имел ни о наркотиках, ни о наркоманах. Стебли ее шли на производство канатов, а из семян в колхозной маслобойне давили масло (подсолнечное было дорого, да и в сельпо завозили его крайне редко), кроме того, подсушенные или слегка обжаренные конопляные семечки с удовольствием щелкали тушевские детишки.
Поле заканчивалось у крутого спуска к пойме Мокши. Яков натянул вожжи, и лошадь пошла шагом, с трудом сдерживая тарантас с седоками толкавший ее сзади. После спуска метров через триста начинался несколько менее крутой подъем, на вершине которого красовалась мордовская деревня из двух десятков изб, крытых соломой, с огородами на задах. Единственная улица была безлюдна. У домов в поисках съедобного бродили кое-где одинокие куры. От второй избы слева, ушедшей в землю чуть не по пояс, размахивая руками, бежал навстречу тарантасу уже знакомый Снегиреву Иван:
-Сюда, сюда, доктыр! - кричал он.
Тарантас подъехал к избе и остановился. Яков принялся сворачивать очередную самокрутку, а Снегирев, набросив халат и, взяв свой саквояж, пошел вместе с Иваном. Пройдя темные сени, они вошли в не менее темную жилую комнату. Пал Палыч огляделся. Слева от него стояла большая русская печь с лежанкой, перед ним, в дальнем правом углу темнел иконостас, в центре возвышался неокрашенный дощаный стол, окруженный лавками, вдоль свободных стен виднелись две широкие кровати, на одной из которых, стоявшей у окна справа, на груде лоскутных одеял лежала больная. Снегирев подошел к ней:
-Здравствуй, голубушка! Как звать-то тебя?
-Анфиса, - прозвучал слабый голос.
Снегирев обернулся:
-Послушай, Ваня, темно тут очень у вас. Так я ничего не увижу. Засветил бы ты лампу.
-Нету лампы, доктыр, - смущенно признался Иван, - не держим. Лучина вот есть, зажечь?
-Э-э, да что мне твоя лучина! - хмыкнул Пал Палач, -Ты уж занавески раздвинь на окне, а еще лучше отвори-ка его. Стекла-то, небось, немытые?
Иван послушно растворил окно. В комнате стало немного светлей. Снегирев пригляделся. Перед ним лежала молодая, рано постаревшая женщина с огрубелыми натруженными руками и обветренным лицом. О молодости ее свидетельствовали разве что глаза не утратившие былого блеска и красоты.
-Иван, ты бы вышел, пока я жену твою посмотрю, - бросил Пал Палыч, не оборачиваясь.
Иван послушно вышел, а Снегирев присел на край кровати:
-Ну что, голубушка, рассказывай, что с тобой стряслось?
В итоге длинного и путанного рассказа Анфисы, направляемого многочисленными наводящими вопросами, удалось выяснить, что вчера к вечеру у той появились сильные боли в пояснице, да такие, что она "каталась по полу". Длилось все это с полчаса, потом отпустило, а сегодня утром вновь повторился такой же приступ. Все это с ней впервые и раньше ничего подобного не бывало.
-Болеть не болит, доктыр, а ноет потихоньку там, где раньше болело, - ответствовала Анфиса.
Снегирев велел женщине оголить живот и поясницу. Стыдливо зардевшись и нехотя, та исполнила его пожелание. Помяв и постучав, где следует, Пал Палыч велел Анфисе накрыться, и вышел на улицу. Иван стоял рядом с Яковом, о чем-то беседуя.
-Ваня, подойди! - окликнул его Снегирев.
Тот подбежал:
-Ну что, доктыр, чего с бабой-то моей?
-Плохи дела у твоей бабы, Ваня. В больницу надо ее. У Анфисы камни завелись в почках и возможно придется их удалять, иначе можешь до срока и потерять жену.
-Ай доктыр, нельзя нам в больницу сейчас, никак нельзя!
-Это почему же нельзя, скажи на милость?
-Детишки у нас, четверо их, мал мала меньше. Не справлюсь я никак с ними без бабы!
-Так что же у вас родни что ли никакой нет и помочь некому?
-Да сирота она, Анфиска моя, а у меня из родни здесь брательник только, да у него самого детей куча. Вот разве если только мать попросить, но за ней в другую деревню ехать надо, а на это, туда сюда, цельный день уйдет. Вот ежели бы послезавтра, доктыр, а? Я тогда сам ее к вам привезу, Анфиску-то мою.
-М-да! - вздохнул Снегирев, -Ну что мне с вами делать? А детишки-то твои где же?
-Ладно. Значит так, - заключил Пал Палыч, - выпишу я сейчас рецепт тебе, поедешь в аптеку и получишь там лекарства. Если Анфисе опять станет плохо, пусть их пьет. Только ты смотри, привези ее обязательно, даже если приступов больше не будет! С такими вещами не шутят, и если ты ее не доставишь, то я буду вынужден сам ее забрать. Хоть с милицией, но заберу! Уж ты, прошу, не доводи до этого.
-Привезу, доктыр, обязательно привезу! - согласно закивал головой Иван.
Снегирев вошел в избу и раскрыл свой саквояж. К его удивлению привычного блокнота для рецептов и карандаша в нем не оказалось.
-Черт! - выругался он, - Как же это я забыл? А может Алешка вытащил? А-а, что толку теперь! Что делать-то, вот вопрос?
Он обернулся к Ивану:
-Ваня, будь другом, найди-ка ты мне какой-нибудь карандаш, да бумаги клочок.
-Дак нету у нас, доктыр, ни карандашей, ни бумаги. Не держим, на кой ляд они нам!
-А у соседей не найдешь? - с надеждой спросил Пап Палыч.
-Дак соседи все на базаре.
Снегирев, блуждая взглядом по стенам избы, лихорадочно искал выход из создавшегося несуразного положения. Обоев конечно не было. Да если бы и были, писать-то на них чем? Тут взгляд его натолкнулся на печку и снизошло, наконец, блаженное озарение.
-Слушай, Ваня, подай-ка мне, будь любезен, уголек из печи!
Иван бросился к печке, открыл поддувало и, пошарив рукой в глубине, достал и передал доктору искомый уголь.
-Ваня, ты сам-то, как, читать и писать умеешь?
-Учен, доктыр, учен.
-Хорошо, сделаем так. Я сейчас на твоей двери вот этим угольком русскими печатными буквами напишу рецепт. Когда приедут с базара твои соседи, ты, хоть тресни, но достань у них карандаш и бумагу, все это перепиши и сразу же, подчеркиваю, сегодня же и немедля, езжай в аптеку за лекарством! Я, как приеду, позвоню туда и лекарство тебе отпустят. А об остальном мы уже с тобой договорились.
Иван согласно кивнул головой, после чего Снегирев углем нарисовал свой рецепт, стараясь выводить печатные буквы покрупнее так, что в итоге текст занял примерно половину двери. После того как Иван при нем, запинаясь и вслух прочел по складам написанное, доктор распрощался и сел в тарантас, Яков натянул вожжи, причмокнул и они поехали.
Жара стояла уже нещадная. На небе по-прежнему не было видно ни облачка. Тарантас мерно покачивался, навевая дрему, но запах сена лежащего в ногах стал почему-то раздражающим и неприятным. Доехав до дома и распрощавшись с Яковом, Снегирев позвонил в аптеку и пошел на кухню. На столе стояла кастрюля с холодной окрошкой и лежала записка:
-Паша, мы тебя ждем на речке, приходи и обязательно поешь как приедешь! Целуем! Мы.
Снегирев посмотрел на часы. Было 11 утра с минутами.
-А ну ее к дьяволу, эту речку! - подумал он. Тащиться пешком два километра по такой жаре? Ну, уж нет! Лучше посижу-ка я дома, да газеты почитаю в тенечке, три дня уже как их в руки не брал.
Так он и сделал. Похлебал окрошку, заварил себе крепкий чай и, захватив пачку газет и папиросы, вновь вышел на крыльцо. За чтением, прерываемым перекурами с глотками чая, время летело незаметно и, когда с газетами было покончено, он с удивлением обнаружил, что время близится к часу.
-Скоро мои придут с речки, - подумал Снегирев, - надо бы обед разогреть к их приходу.
Он встал со скамейки и пошел было на кухню, где хотел разжечь примус, да не успел. В спальне зазвенел телефон. Снегирев взял трубку.
-Палыч, это ты? Привет! - донесся знакомый голос аптекаря.
-Здорово, Михалыч, что там у тебя стряслось?
-Ну, ты, блин, оригинал! Еще спрашивает!
-Да ты толком говори, что случилось-то?
-А случилось, брат, то, что приехал к нам из Баева мужик на телеге, а на той телеге знаешь, что мне привез?
-Да рецепт твой, рецепт! Тот, что ты на двери написал, вместе с самой дверью! - захлебываясь от смеха, доложил Михалыч.
-Он что, очумел?! Я ведь ему велел переписать все это на бумагу!
-Ну да, очумел, конечно. Тут очумеешь! Ты как от него уехал, так у бабы его где-то через час очередной приступ почечной колики начался. Заметался было переписать твой рецепт, а бумаги у соседей не оказалось. Ну он с перепугу дверь с петель снял, на телегу бросил и рванул к нам, что есть мочи. Это ж анекдот! Кому рассказать - никто не поверит!
Снегирев улыбнулся:
-Ну ладно, дверь дверью, но лекарства-то ты ему отпустил?
-Да дал я ему твои лекарства, дал! Он уже на полпути к дому с ними сейчас.
-А дверь, я надеюсь, ты у себя не оставил в качестве отчетного документа? - хохотнул Снегирев.
-Ну ты что, за дурака меня держишь? - обиделся Михалыч. - С собой увез. Какая ж изба без двери? А жалко! Я дверь эту отправил бы в аптекарский музей. Слышал, есть такой в Москве. Экспонат получился бы высший класс, нигде в мире такого нет!
Снегирев внезапно помрачнел:
-Смех смехом, Михалыч, а дело-то трубой может кончиться!
-Это с какой такой стати?
-Да ты представляешь, какой силы должна быть колика, чтобы так мужика напугать! Не рафинированного интеллигентного хлюпика, а му-жи-ка! Я ведь его утром сегодня видел не очень так уж чтобы взволнованным после первых двух приступов. А вдруг там у нее болевой шок случится с летальным исходом, пока он со своими лекарствами домой доберется? Черт! Надо было мне забрать ее с собой! Детишек пожалел, блин! Мужика пожалел! Жалельщик гребаный!
-Да будет тебе, Палыч, не заводись, - вздохнул, перестав смеяться аптекарь, - мордовки, они, знаешь ли, покрепче наших русских баб. Все будет абгемахт.
-Спасибо за утешение! - язвительно рявкнул Снегирев и бросил трубку.
Повторно ехать в Баево не имело смысла. Одно из двух: либо Иван успел вовремя и боли уже сняты, либо... страшно подумать! Была бы машина в больнице или хоть телефон в этой деревне, так ведь нет ни того, ни другого. И так повсюду, по всей республике, по всей стране!
-Ну почему, отчего такая беспросветная нищета и темень вокруг! В деревнях этих ведь как существовали люди в прошлом веке, так и продолжают существовать, - с внезапно нахлынувшей грустью подумал вдруг Снегирев. -Это никак уже и на прошедшую войну не спишешь! Господи, хоть бы их дети зажили по-человечески!
И с этими мыслями он побрел на кухню разогревать семейный обед.