Аннотация: Рассказ был, видимо, про Гражданскую войну, но я с удивлением обнаружила в ней и тему инцеста:) ВЫЛОЖЕНО ПОЛНОСТЬЮ
Где начало того конца, которым кончается всякое начало?
Где ее конца начало?
Не в тот же миг, когда сказали ей:
- Знакомьтесь, барышня, вот Костя Одессит!
Гимназистка от окна нехотя лицо свое бледное повернула, взглянула прозрачными далекими глазами на хохотавшего с Додиком черноволосого широкоплечего парня - куртка на спине лопнет вот-вот. Губы, чуть кармином тронутые, с усилием разжала.
- Этот?
- Он.
И поплыло все. Красавец. Брови длинные в разлет, на щеках румянец солнечный, зубы ровные, белые, глаза синие, яркие. Аристократа руки. А у Гимназистки сердце тоской серой обволокло.
Вот и расплата.
Ждала - пришла. Страха нет. Но тоска, тоска...
Гимназистка к окну отвернулась - нет, тянет смотреть, омутом засасывает. Прошла шагом тихим, присела за стол, скатертью белою застеленной, подбородок острый рукой нежной подперла и неотрывно в лицо Одесситу уставилась. Вот и смерть ее... и Александра.
Ах, Саша, Сашенька, Александр. Брат мой, муж мой, горько любимый мой... За что судьбу такую нам Бог послал? Горе первое - что родились мы от матери одной. Второе - полюбили друг друга. А горе третье всех горше - что встретиться довелось после расставанья. Свела судьба - посмеяться. И смеялась. Надо всей семьей смеялась славно, щедро по всей России семя Куржаковых рассеяв. Сам Михаил под Ростовом лег, напополам очередью пулемета поделенный. Жена его тишайшая Наталья в три дня сгасла - и слова напоследок от нее никто не услышал. Старший их сын, Иван, землю по-прежнему пашет - только уже коммуны. Павел на последнем эсминце за границу подался - ждать у моря погоды. Александр, сын средний, любимейший, ЧК одесской взят и жив ли... Митька шашками порублен в восемнадцатом - отцом да братьями родными. Петька, его близняк, в Петроградском Совете заправляет. Алексей, боголюб да блаженный сын Михайлов последний, пулю в лоб свой ясный пустил в баньке отцовской. А Оленька, Ольга Михайловна, за стройность да детский облик свой Гимназисткой прозванная - у Додика Ласточки в банде его лихой.
Круговерть... Как подумаешь - и плакать и смеяться хочется.
А только не смеется, не плачется. Смотри Гимназистка на Одессита глазами прозрачными, задумчивыми - уже и Додик косо запоглядывал.
Ласточке лет под пятьдесят - а бережется. Полный да крепкий, манишка белая, крахмаленная туго, руки холеные перстнями унизаны. Голос нежный, певучий, словечки ласковые - Ласточкой и прозвали. Хоть, по слухам, Москвы уроженец, косит под одессита славно.
Так запоглядывал Додик на Гимназистку, да и сронил:
- А это Оленька наша. Поручика кровная сестрица.
Костя глазами ясными Гимназистку обвел, кивнул ей ласково:
- Слышал, замели Поручика?
- Словили сокола, словили ясного, - сказал Ласточка приветливо, манишку свою оглаживая. - Хлопочут Оленька, чтобы братца ихнего освободить.
- Так ведь... - сказал было Костя, да увидел, как кадык на белой шее Додика дернулся, - ...трудновато это будет, барышня.
- А мы ни за чем не постоим, - выдохнул Додик воздух, что у него в глотке застрял, - мы же свои долги знаем да помним!
И показалось Одесситу зоркому, что не для него это молвилось - для девочки этой беленькой, глазки в стол опустившей.
А для нее и говорилось. Помнилось, ох, как помнилось Ласточке - пришла она с двумя мальчиками Поручика, пистолетик дамский на стол положила, руками тонкими оперлась и негромко да четко вымолвила, в лицо ему глядючи глазами своими змеиными: 'Долг помните ли?'
Как не помнить? Ночами ворочался. Решил было - и славно решил, да девку окаянную не подрассчитал. А теперь нет-нет, да и подкатывает к горлу: а ну как?.. ведь кровь-то у них с Поручиком одна-единая...
Но лицо Додик хранит и гостя своего между прочим расспрашивает:
- А что ж вас так давно видно не было, Костенька?
А тот зубы кажет да глазами играет.
- У Одессита-Кости, Додик, судьба - что птица-чайка, летит, куда желает, а куда летит - про то никто не знает-не ведает. Да и вам, Додик, не советует. А все ж гастроль моя дальняя была, всего навидался по свету.
Говорит Константин совсем чисто, а все же словечки, да нотки в голосе Одессу-маму выдают.
- Как знал я, Додик, что барышня у вас имеется. Подарком подгадал.
И из кармана пальто своего черного коробочку бархатную вынул, на длинной ладони Гимназистке протянул. Та пальцами тонкими приняла. Открыла крышечку - ай! - и высверком кровяным рубины на браслете змейкой полыхнули. А у Гимназистки в глазах скучно да пусто. Прикрыла, на стол перед Костей осторожно поставила.
- Не беру, - тихое.
У Одессита прищур - и не понятно, что за ресницами черными спрятано. Ни слова не молвив, обратно коробочку в карман засунул. Блеснул зубами влажными.
- Ну, время позднее, куда спать меня уложите, хозяева?
- Хозяюшка у нас она, - перстом белым на Гимназистку указав, поднялся Додик. - И мне пора.
- На ночь-то глядя? - изумился Одессит. - А не опасаетесь ли, Додик, за свою жизнь драгоценную?
- Так ведь я, - отозвался тот, пальто застегивая, - с собой колечки-браслетики не ношу, как вы, Костенька. Да и негде мне такие вещицы-то взять.
Улыбнулся Одессит. Но Ласточка, улыбки его тонкой не приметив, распрощался сердечно и Гимназистку за собой поманил.
- Вы уж приглядитесь к нему, Ольга Михайловна, - попросил униженно.
Той вроде зябко стало. Шаль запахнула, спросила, в мрак глазами задумчивыми вглядываясь:
- Или не верите ему?
- Уж больно долго мальчик на гастроли был. Приглядитесь-приглядитесь. У вас глазок зоркий, женский...
А Костя Одессит на рояли играет. Головой красивой сам себе дирижирует, лицо печальное, глаза закрыты; ноздри чувственные, с кокаином знакомые, подрагивают.
Склонилась Гимназистка над клавишами, в лицо отрешенное вглядываясь, и сказала - не то заботливо, не то с усмешечкой ядовитой:
- Хорошо играете, Одессит. Красиво. Только смотрите, не заиграйтесь!
***
Всю ночь пролежала, глаза сухие в незрячую тьму уставив.
Когда ночью спать перестала? Не в тот ли миг, когда впервые волчье лицо брата своего любимейшего Александра увидела?
...Сапогами громыхая, не глядя ни на кого, прошёл по дому отец, двери за собой с треском затворяя. Александр у окна встал - ноздри тонкие распялены, лицо бело-красными пятнами. Стоит, на носках качается. Молчит. К Алексею блаженному с расспросами кинулась. У того лицо трясется, глаза - в слезе мутной.
- Ми-итька-аа!.. - и рыдания взахлеб.
Она все не отступала, за плечи тряпошные тормошила, трясла яростно. Выплеснул, наконец:
- Батя его... не хотел, уговаривали... а он говорит - мол, буржуи вы и сволочи-и... и всяко такое... а-а-а... батя его шаш-шкой... и Саня-я...
- З-заткнись, мокрица! - брат рявкнул, разворачиваясь.
Очнулась на кровати. Тряпка мокрая на лбу. Мать на коленях перед образом. Шепчет. Молится. Просит.
Просит...
По кровати пальцами заскребла, простыни сминая. Крикнуть: 'Чрево свое прокляни! За то что Куржаковых рожало!'
Дверь распахнулась - Александр. И душа словно занемела - другое все. Глаза другие. Лицо другое. Губы дергаются твердые; вот когда эта дрожь появилась. Стояли на пороге горницы, смотрел. Долго. Ушел.
А назавтра - банька. Алеша.
- Пошла! - сказали ей. - Уходи! Не смотри!
Левая сторона чистая, светлая. Ангельская. Губы крупные, чувственные - отца. И Александра. Чуть гримасой тронутые. Что-то сказало ей лицо это, что-то совсем другое сказало, чем отцу, Александру, беспрерывно сиплым шепотом повторявшему: 'С-с-слюнтяй...'
Сказало что-то. А что - потом поняла. Когда уже поздно стало. Глаза эти, неплотно сомкнутые, да слеза смертная в уголке глаза, да губы, гримасой тронутые, говорили будто: 'Остановитесь! Что делаете, люди, что?! Остановитесь!'
Не услышали.
Не остановились.
***
- Ох, поздненько вы возвращаетесь, Ольга Михайловна!
Вздрогнув, назад отпрянула. Да узнала улыбку, в тусклом свете фонаря блеснувшую лезвием.
- Уж не меня ли вышли встречать, Одессит?
- Кого ж, как не вас, Ольга Михайловна! Темно да неспокойно на улицах, а вы такая молодая, красивая да одинокая. Что ж вас так Ласточка не ценит, охрану к вам не приставляет?
- Его охрана мне докука. Да и не боюсь я ничего, Одессит.
- Отчаянная вы, как смотрю. Слышал я о вас многое, Ольга Михайловна...
Она голову откинула - шея тонкая, нежная в вороте пальто блеснула. Спросила со смешком легким:
- И много ли среди тех слухов хорошего?
- Это как посмотреть, Ольга Михайловна, - был ответ уклончивый. - Уж очень-то слухи иногда фантастические. Но вот поглядел я на вас, и поверил, почти до самого окончательного конца поверил, в них, в дивных. Шибко вы Ласточку скрутили - ужом вертится! Ежели не секрет, чем, а, Ольга Михайловна?
Та глаза веками тяжелыми, высокомерными прикрыла. Лицо строгое, отчужденное.
- Не секрет, - произнесла медленно. - Поручика именем.
- Так ведь он, слышно, заперт и заперт весьма надежно, Ольга Михайловна! Или все-таки выручить надеетесь?
- Тем и живу, - отрезала.
Ах, сказать бы, объяснить бы - то последняя моя за жизнь зацепка, долг мой неизбывный, горше полынной горечи... А весть о смерти его - мне б в освобождение. Легла бы и в одночасье сгасла. Но нет, но нет мне покоя...
- Стоп, барышня и гражданин товарищ наш! Суммочку в пользу голодающих да нуждающихся сдать не желаете?
Трое на пути стеной стоят. Гимназистка в этот раз даже назад не шатнулась, твердой рукой перчатку начала расстегивать. Одессит сжал ее запястье легонько - ей показалось, клещами стиснул.
- Ай-ай, - вздохнул умиротворяюще. - Так тут шутить научились! И что ж это за шуточки, мальчики?
- Заткнись, - сказал один из 'мальчиков', - ты ...
- Фи! - сказала Костя. - Как вы невежливы!
И рукой движение сделал.
Мальчика подхватили.
Тот из троих, что постарше, в шарф закутанный, носом шмыгнул. Спросил грустно:
- Костя, вы?
- Здравствуйте, Сеня! - отозвался Костя сердечно. - И давно вы на гоп-стопе?
- Подстрелила жизнь мои высокие крылья, Костя, и потерял я свое человеческое и профессиональное достоинство. Видите, с людьми какими работать приходится?
- Вижу, Сеня, и искренне вам сочувствую!
- А не подорвали ли свое драгоценное здоровье в застенках ненавистного царского режима, Костя?
- Ни здоровья, ни крыльев не растерял я, Сеня. Загляните к нам, улучите минутку между работой, будем рады вас видеть с Ольгой Михайловной. Творческих вам успехов!
- До скорой встречи, Костя!
И разошлись, шляпы приподнимая.
- Без малого четыре года отсутствовал, Ольга Михайловна, подзабыть успели. А я помню все. Был у меня друг один, самый задушевный. Мальчик чистый, добрый, светлый. С идеалами жгучими и наивными...
- Революционер?
- Он, - нехотя Одессит ответствовал. - Я-то от дел.... революционных далековат, так он меня перевоспитывать пытался. А потом пришли ко мне и сказали: мол, приятель ваш, Костя, расстрелян за подстрекательство к бунту и свержению всего... чего только можно свергнуть. Ох, и огорчился я, Ольга Михайловна! С огорчения и разыскал тех, кто стрелял в него, да и разобрался. А потом со мной... разобрались. И загремел я под тот случай под политического... А зачем вы сумочку расстегивали, Ольга Михайловна? Уж не за пистолетиком ли? Ой, не годится, не годится так вам горячиться! Из-за горячности такой и с братом можете не встретиться!
А мнится - что и не встретимся. Три встречи нам судьба подарила. Три встречи - как прощания. И четвертой не будет.
***
Первая - как окончив губернскую гимназию, домой вернулась.
Увидел ее Сашка - стоит среди двора в ботиночках высоконьких, на грязь привычную домашнюю с брезгливым недоумением глазами до ужаса огромными поглядывает - и замер. Мать на шее висла, отец крякал да по узкой спине ладонью мужицкой хлопал, братья в объятьях тискали, а он все с места не двигался. А потом словно тишина на него снизошла, пошел, всех раздвигая - а она уже смотрит, и ресницы, будто бабочки, трепещут.
- Ну, здравствуй... сестрица, - и губами твердыми к ее распахнутым, нежным, приложился. И словно ударило обоих. Отвернулись друг от друга разом, больше ни слова не промолвив.
А ночью, простыню зубами зажав, плакала. Все поняв, но глубину горя еще не измерив.
Не сказалась в нем стать Куржаковская, мужицкая. Хоть в плечах широк, да гибок и строен, и руки белы - как и не пахал никогда землю с батраками наравне. Одно Куржаковское - норов. Да глаза - и бешеные и тоскливые...
Ох, скрутило его! Не вздохнуть, не распрямиться, ни соседке-солдатке подмигнуть... Только душа тихнет, как рядом он - Оля, Оленька. Как мышка-полевка дикая, руки - тонкие, робкие, и глаза - ждущие, испуганные...
К осени призвал Михаил сына непутевого, за плечо налитое схватил.
- Ты что ж, Санька-стервец? Куда смотришь? Сдурел? Баб тебе мало?
А Санька-стервец дерзко ему в лицо бородатое глядит глазами наглыми, твердыми, стальными.
- Баб-то пруд пруди, да только кроме нее ни одна мне не нужна!
Засопел Михаил, но стерпел, сронил тяжело:
- Сестра ведь твоя. Аль забыл?
- Не тебе говорить, батя, - глазом не моргнув, выложил сынок любимейший, - не тебе! Кто у нас первый снохач на селе?
Размахнулся отец - да уж больно страшен стал Санька, зубы оскалил - загрызет вот-вот.
Поостерегся.
- Ну-ну, гляди... - только и молвил.
А наутро самолично возок запряг, и дочь сам на станцию отвез - в губернский город отправил, к брату своему родном - от греха подальше.
Вернувшийся с ночного Санька метнулся зверем - туда-сюда - сел на крыльцо, руками лицо зажал и завыл - на ноте одной ровно, и жутко. Волком.
В тот же день сел сын любимейший да беспутный на коня, пыль дома родного с сапог отряхнул, и ни слова, по-куржаковски, не сронив, умчался.
Только его и видели.
***
Ах, хитер Одессит! Лестью тонкой окружил, не то, что Ласточке - другим ее природа гнилая незаметна. А все же когда до сути добрался, насторожился Додик.
- Так делами такими уж и не занимаюсь я, Костенька! Постарел, ослабел...
- Ой ли? - глаза у Одессита смеются.
- Да-да, - кивнул головой благородною Ласточка. - Перед властью любимой советской я чист. А что Ольге Михайловне помогаю... то долг старый.
Раздвинул губы в смехе не опечаленном Костя Одессит.
- Огорчили вы меня, Додик! А я с делом пришел к вам чистеньким. Ну что же, требовать не люблю, а просить не умею.
Ушел Ласточка. Откланялся.
Гимназистка на Одессита глядела, ждала просьбы, не боясь ошибиться.
И не ошиблась.
Пощурился Костя на свет лампы тусклой, да и спросил:
- Не могли бы вы, Ольга Михайловна, Одесситу услугу оказать? Вечер не с кем скоротать, компанию не составите?
Глаза блестят, сам - франтом.
- Только я вам кое-какую одежду привез, в 'Орхидее' запросто так не появишься, в платьице, извините, вашем... Согласны?
- Так - нет.
- За что ж мне немилость такая?
- Не Додик я. Со мной - начистоту.
У Одессита лицо переменчивое - от смеха до серьезности миг один.
- Могу и начистоту... Пришел я к Ласточке с предложеньем заманчивым - да не понял он. А гордый Костя. Всего раз просит. Одного компаньона не нашел - другого подхватит. А вы бы мне, Ольга Михайловна, в этом деле поспособствовали. Да и плюнули бы на Додика, право! Слышно было, раньше с контрразведкой он сотрудничал тесно...
От 'контрразведки' дернуло Гимназистку. Уж рот было раскрыла, да скрепилась, сдержала слова злорадные.
- Ну что же, поглядим, Одессит, кто ваш компаньон будет. Давайте одежду.
Белье шелковое, кружевное; платье скользит лаской по телу, в плечах чуть большевато - худые. Даже серьги и ожерелье нашлись у Одессита предусмотрительного.
Тело-то побрякушками украсишь, а душу что осветит?
Вышла - Константин глаза вскинул - синие, изумленные - аж дыхание перехватило.
- И шо ж вы такая прекрасная, Ольга Михайловна! И шо ж вы красоту свою дивную хороните среди людей непонимающих!
А она и слов не слышала - только глаза эти - видела уже взгляд такой...
Так глядел Александр при встрече второй.
Воротился. Не один - с армией белой, костью светлой. Михаил встал-вскочил навстречу сыну любимому, молча приложился к щеке его пыльной, за стол на место красное усадил. Обвел Александр родичей глазами сужеными - морщинки привычные на коже обветренной - и, не досчитавшись, спросил:
- А Митька, Петька - где?
Мать нос острый зажала рукой натруженной, затряслась без звука. Куржак из-под бровей зыркнул:
- Не сыновья мне боле! Поганцы... к большевикам метнулись.
А Александру уже не до братьев стало - заслышав голос незнакомый, вышла сестрица его родная. Оленька. Встал поручик, желваки на лице худом поигрывают. Всю разом взглядом охватил: от ноги точеной до светлого лба. Талия узкая, грудь высокая и глаза помертвелые. Под взглядом отцовским голову опустила, поздоровалась еле слышно. У Александра слова на язык не идут. Ужин мрачный дожевали Куржак бровями двинул - жена и снохи с внуками торопливо заподымались. А Ольга сидит, на красивую руку брата неотрывно смотрит - как нервно вздрагивают, барабанят пальцы оп столу дощатому. Отец покосился хмуро, но смолчал.
Говорили долго, горячо, да тяжело. Не слушала Ольга слов тех - только голос его, низкий, мужской - холодная дрожь по спине...
Что было бы - кто знает. Только через месяц в красной разведке Митьку словили, Алеша пулю в себя пустил, да мать скончалась
И ушла Оля из дома родного.
***
Ноздрями расширенными воздух втягивала, глазами блестящими обводила 'Орхидею'. Зеркала целые, лица сытые, свет яркий и музыка знакомая... Забылась на мгновение, с дрожью на столик в углу взглянула: вот подошла она и глаза увидела, страшные глаза оглянувшегося поручика.
- Ну вот и здравствуй, - сказал, - здравствуй, сестреночка...
А Костя Одессит и здесь как рыба в воде. Щелчок небрежный - официант в поклоне почтительном. Развалясь на стуле, Одессит указания дает, губы в улыбке раздвинуты, подмигивает кому-то, глаза сверкают... Что же ему от нее надо?
А Костя все улыбается.
- Да просто прошу представить меня. Мог бы и сам, да так-то знакомство больше доверия внушает...
А у самого плечи подобрались как для прыжка за добычей. Гимназистка взгляд его перехватила. Сеня. Кивком дальше взгляд перебросил. Ах, вот вы какую дичь скрадываете, Одессит!
Капитан Сабеев.
'Милый мой, - сказал ему тогда Поручик печально, - милый вы мой, это просто смешно! Вы играетесь в игрушки детские. А я из возраста детского уже вышел и понял - кончено. Все кончено, понимает, все. Я-то хоть крови напоследок напьюсь, а вы... с вашей заграницей, саботажем и прочим в том же роде, пардон - дерьмо! Мы - пыль на обочине, а они идут и идут... И пыль их не остановит - разве что глаза засорит'.
У Сабеева лоб высокий, с залысинами, глаза крупные, выпуклые. Сел, взгляд отсутствующий.
- Это и есть ваш компаньон? - тихо Гимназистка спросила.
- Он, - охотно ответил, глаза примеривающиеся. - Будет.
Посидели, помолчали.
- Или не знаете его, Ольга Михайловна?
- Впервые вижу.
- Ну, дело ваше... - приподнялся Костя со стула, да и обратно сел.
Кожанки.
- Граждане-товарищи! Оцепили мы бордель вашу, на выход с документами извольте!
- Ах, - шепнул Одессит расстроенно, - а я свой портмоне как раз дома оставил! Что делать-то будем, Ольга Михайловна?
Потянулся, ругаясь и стихая, народ ресторанный. А Гимназистку смех нежданный разобрал от расстроенного лица Одессита - как у ребенка обиженного.
- Ах, некстати, как некстати! - обронил с досадой.
На Сабеева поглядел - тот сидел неподвижно, руки под стол опустив, к кожанкам не торопился. Одессит глазами острыми по зале провел. Сеню зацепил. За окно стемневшее глянул и улыбнулся вдруг солнечно.
Медленно очередь выходящих движется. Одессит теперь снова на Сабеева смотрит, словно ждет чего от него.
Рука смуглая по столу поползла, тронула пальцы Гимназистки.
- Готовы будьте, Ольга Михайловна.
К чему, спросить хотела. Не успела. Выстрелил Сабеев. Зубы белые оскалив, стул из-под себя выдернув, швырнул Одессит в окно - брызги посыпались. И погас свет.
- Сюда! - зычно Одессит крикнул. - Сабеев, сюда!
И Гимназистку дернул за собою в темнеющий раскол стекла.
***
- ...Ну вот и здравствуй, - сказал Александр, - здравствуй, сестреночка.
Руками твердыми на виду всего ресторана притянул, губами жадными губы нашарил. Ни нежности. Ни ласки - одна тоскливая жажда.
Всю России, от моря до моря, прошла, чтобы снова встретиться... От судьбы не уйдешь - нет больше силы.
- Простите, господин поручик, срочно! С Петрограда прислали сюда ихнего эмиссара, вот его изображение.
Нагнулся Александр над столом, прищурился, вглядываясь. И она без интереса взглянула. Улыбка - солнцем, увидишь, не забудешь.
- Что тебе до него, Саша?
Усмехнулся нехорошо.
- Я теперь, милая моя, в контрразведке...
Холодом обдало. Да в тот вечер, покорную, руки его согрели, губы.
- Саша, - утром спросила, простынь грязную к груди прижимая, - а ребеночек если?
Тот рот дернувшийся стаканом поймал.
- Какой... ребеночек, - сронил тяжело, - какой?.. Мертвое мы семя. Что живого родить можем?
***
Морщится Одессит, руки Гимназистки от ноги сове волосатой отталкивает:
- Да сам я, Ольга Михайловна! Угомонитесь!
Зацепило его-таки, как подворотнями от площади уходили. Зато Сабеев - вот он, голубчик, сидит, смотрит, как Одессит ногу раненную умело заматывает.
- Лихо вы!
- Так и вы не промах, Алексей Кириллович!
- Откуда же вы меня знаете? Или встречались раньше, да я запамятовал?
- Ни боже мой, не грешите на память свою! - смеется Одессит. - Вот Ольга Михайловна посоветовала обратиться. Человек, говорит, надежный да решительный... Правда, Ольга Михайловна?
Та ни да ни нет не отвечает. Смотрит в глаза Одессита, от напряжения посветлевшие, и слова про себя вспоминает, давние слова Поручика: 'А не брезгуйте мной, капитан Сабеев, не брезгуйте! Я ведь крови не больше вашего проливаю. Только вы с целями благородными, а я без оных, но суть-то наша одна-единая...'
А суть одна.
- Да, - сказала и голову гордо понесла к своей спальне - будто подарок кому.
***
...Венчается раб божий Александр с рабою божией Ольгой... свеча горит ровно, ярко. Не дрогнет, не колыхнется. И рука Поручика, поддерживающая ее под локоть, не дрожит. Прямо в лицо попу смотрит, губы кривятся в усмешечке. С сестрою брат венчается... забаву ту сам придумал. В церкви - венчание. А в порту - бегство. Друг друга давят, не зная еще, что бежать некуда - куда от себя убежишь. В толпе той - брат Павел.
Взгляд скосил - серый, недобрый - на бледный профиль жены своей. Думает, думает... Губы скорбные вздрагивают - как у Алешки блаженного. Тот тоже думал... так вот... перед банькой отцовской. Но эта не уйдет. Не от страха перед смертью. А потому, что виноватой себя считает. И ему, и всему миру должной себя считает. Тоже... блаженненькая. И он от себя ее не отпустит. Не одному же ему оставаться? Не одному же...
И завертелась жизнь колесом-вывертом. Не мигая, смотрела она, не отворачиваясь смотрела, как вокруг нее крутится бурун всасывающей воронки. Ах, что в юности мечталось: муж любимый, детки, дом теплый, спокойный, с радостями тихими! Отдавалась на волю бурного течения - вынесло к омуту бездонному. И тянет, и тянет черная вода...
А семя мертвое все же родило. Встала однажды с постели и покачнулась... поплыло в глазах и горячая волна - к сердцу. Руку на него положила, обо всем догадавшись. Долго сидела так с лицом помертвелым. Потом встала, не думая, веревку взяла - так ведь углядели, вытащили.
Вытравила. Неделю по комнате ползала. Ни слезинки. Ни стона. Поручик вернулся, на лицо ее мертвое взглянул и не спросил ничего. И потом не спросил - когда ночью впервые его к себе не пустила. Да и другие заботы нахлынули.
Ходил по следу эмиссар тот петроградский, что ускользнул от него в Одессе. Вцепился, как волкодав в ляжку. Поручик хитер, а тот еще хитрее. И обхитрил.
Налетели молчком со всех сторон, когда Доню с долгом - награбленным в контрразведке - в условленном месте ждал. Конец - Поручик понял. Послал своего золотого дончака - в струнку конь вытянулся, ног под собой не чует. Вырвался бы, да скосила верного друга пуля меткая. Бился дончак во взметнувшейся пыли, ногу своего всадника ломая. Поручик, в безмолвном крике рот ощерив, тянулся к уроненному револьверу, да рядом чекист очутился. И хрустнуло поручиково запястье под сапогом тяжелым...
***
А Одессит шумен, весел, пьян. Улыбка - высверком. Шуточками бросается, смешочками - а ей мстится, что усталость, усталость да тревога в глазах ярких стелятся.
Приманку раскинул славную, самую надежную. Золотую. Место, время, машину - знаю я. От вас, драгоценные мои, сила требуется - и тридцать процентов в карман Одессита, да и то от души Костиной щедрой. Что к коллегам не обратился? Да от времени неровного все связи потерял, да и с благородством коллег знаком премного. А вы люди военные, идейные, голубая кровь, не обманете парнишечку доверчивого...
И ведь полетели - мотыльками на огонь полетели, на золото кровавое. Ах, пыль, тлен, труха... Себя уже схоронили, а теперь сверху могилы своей еще и камень тяжкий надвинули? И я вам в том помощница...
Время пришло - сказал Одессит:
- А не приходили бы вы, Ольга Михайловна, сегодня домой ночевать, право!
Взгляд на него вскинула. В небо уставился, где над морем серо-бурым светлая чайка летела. Лицо осунувшееся, а глаза по-прежнему ясные, яркие. Продолжил неспешно:
- Побереглись бы немножко, а? Чего ж зазря себя губить?
- Зазря, думаете?
- А как же не зазря, - продолжая горизонты осматривать, обронил Одессит, - ведь Поручика в живых давно уж нету. Трибунал, знаете ли...
Гимназистка веки чугунные опустила. Пусто, тихо на душе - знала. Сказала, глаз не открывая:
- И то правда?
- Чистейшая, душа моя. А что Доня, стервец, вам стрекочет, так у него планы свои - боится, придется долги отдавать. Много ведь в контрразведке хапнул. И капусты и камешков...
Конец. А покоя нет - ноет сердце, словно живое.
- И трибуналом его...
- К стенке, Ольга Михайловна. Куда ж еще?
- Куда ж еще... Ах, Одессит, повезло вам, что встретиться не пришлось, когда он вас искал.
- Знаю - жаждал. Да я уклонялся. Послушайте, не ходите домой! Знаю - сами себе вы и суд и трибунал, да ведь разные вы совсем... с ними.