В месяц Амшир, о котором ал-Макризи говорил, как о благостном времени, в коем завершается подрезывание виноградных лоз, заканчивается посадка персиковых и шелковичных деревьев, а пчелы повсеместно выводят потомство, в середине которого вырывают репу, закладывают яйца в инкубатор, изготовляют глиняную посуду для охлаждения воды, ибо, сделанная не раньше и не позже, она отличается высоким качеством и отменно сохраняет помещенную в них прохладу, именно в этом месяце наступает период, когда начинают дуть теплые ветры и люди уплачивают сполна четґверть причитающегося с них хараджа, в тот самый день месяца Амшир, что на тамошнем варварском наречии значит - Цветущий, ибо с наступлением его расцветает даже дерево имбирь, чей сладострастный гингероловый аромат усиливается к ночи и вся расположенная там страна впадает в любовное исступление, не дающее населяющим ее людям, доброжелательным и не стяжающим, но несколько безразличным к чужому страданию и не пылающим излишним трудолюбием, отдохновения и в темное время суток, чем, наверное, и объясняется их устойчивое нежелание возводить капища и орать поля ясным днем, в день восьмой месяца Амшир мы подошли к неожиданно на горизонте объявившемуся оазису.
- Данданкан, - молвил наш проводник, и замер, прикрыв глаза, но не от яростных солнечных лучей, а вспомнив нечто, чем он с нами в дружеской беседе за медной чашечкой аравийского кофе, в коем удивительным образом сочетаются сахар, кофейная гуща, розмарин и кипящая вода, и чубуком кальяна на мягкости хорасанского ковра после целого дня верблюжьего аллюра между осыпающимися барханами, делиться вовсе не собирался. - Данданкан, - произнес он мечтательно, и умолк, унесенный потоком воспоминаний, как щепка, стремительным потоком реки Тинит подхваченная, несется куда-то, не в силах справиться с неизбежным. Как мираж, возникающий перед глазами утомленных путников, когда надежда уже потеряна, а солнце сияет в зените, тщась расплавить песок пустыни и обратить его в стразовое стекло, как предзакатный морок, когда сумерки стирают границы между явью и иными проявлениями реальности и миром духов, джиний и гулей, как призрачное прикосновение бесплотного духа к трепетному, живому и горячему сердцу, Данданкан воплотился вначале верхушками финиковых пальм, потом явил нашему жадному и недоверчивому взору глинобитные стены домов, потом для острого слуха погонщиков стали различимы знакомое блеяние домашних животных и крики играющих в наивные жестокие игры нагих детей пустыни, потом послышалась гортанная скороговорка женщин, скрытых высокими стенами внутренних двориков и невидимых постороннему глазу, отчего их красота представлялась совершенной, а чувственность - неизбывной, чего, конечно, недостижимо в этом скорбном мире. И лишь когда наш небольшой караван пересек границы оазиса и вошел в благолепную тень его, открылся нам сокровенный его источник, причина радости в этой суровой земле под иссушающим ветром пустыни, источник пищи и отрады для людей, открывших его, оплодотворяющий мертвый камень и сухой песок и плодоносящий вопреки наступлению пустыни, бирюзовый водоем, который здесь именуют Вади-ай-Куйаба, или Жизненаполненный. Как драгоценный камень, вправленный в древнем волшебном перстне, чьей стоимости не указать в мерах золота и количестве белокурых невольниц не старше пятнадцатилетнего возраста и невинного состояния, а лишь кровью и человеческими жизнями приблизительно можно оценить его, сиял источник, наполненный животворной влагой, и солнечный свет, отражаясь от его волнующейся поверхности, разбрасывался сверкающими бликами по всему оазису.
Наполненный звуками, оазис был поразительно безлюден, как в морской раковине содержится только шум моря, но не оно само. Вот звучит смех - и не видно его источника, и неизвестны причины его, отчего кажется, будто он происходит извне этого мира, а не из-за серой саманной стены, в трещинах которой блестящие, как пальмовым малом натертые, черные скорпионы отравляют своим смертоносным ядом полупрозрачных, сияющих бриллиантами глаз, мокриц, и жадно пожирают их хрупкие тела, дабы вскорости стать пропитанием для коричневых гекконовых ящериц, будто вылепленных из той же глины, что и стена, ставшая для них охотничьим угодьем, местом любви и домом для их детей. Недаром благословенный Ар-Рахимми, исчисливший вес Луны в талантах сидонских и аккадских, и знавший тридцать девять способов изгнания черной лихорадки из страждущего тела и изложившей знание свое возвышенным рубайи, считал гекконов движущимся порождением той самой бездвижной глины, в которой находят они кров и пропитание, и в этом умозаключении видится глубокое понимание природы вещей, присущее мудрости прошедших времен, теперь уже недоступное для постижения. Ибо течение времени означает не только продолжение жизни, но и забвение, и утраты, и потери. Аш-Сабат, Таш-Сабат, Дэв-Сабат, благословенно преходящее имя его, о вечное время...
А звуки лились нескончаемой чередою, описывая происходящее за глухими стенами не хуже изысканного калама Садиджи, в блистательной "Сун-Ар-Намэ" сказавшего - величие мастерства есть отражение присущей способности творить великое используя малое, или вовсе творить нечто из ничего. И лай презренной, но невидимой, собаки пробуждал скромное наше воображение, в котором возникали картины сокровенного гарема, где темнокожие евнухи и злобные псы войны хранят для своего повелителя нежную свежесть красоты наложниц, свезенных со всего мира для услады мечтаний и телесных вожделений правоверного владетеля оных... А крик закалываемого барана означал аромат бешбармака, сдобренного гранатовыми зернами и щедро присыпанного неизвестными индусскими пряностями, которые купцы, неторопливо пересекающие пустыню, иной раз привозят даже и к великому и непреодолимому Кровавому морю. Что еще сказали тебе звуки чужой жизни, стон под покровом темноты, шепот в темном углу, шелест в невидимой кроне высоко над тобой, когда суетливый глаз поневоле отсутствует на пиру впечатлений? О, достойно сожаления лишь одно - видения и представления, как бы они не были переполнены подробностями, не всегда соответствуют тому, что называют действительностью, и хотя грезы возвышеннее, чище и лучше во всех отношениях, нет соответствия между миром грез и миром яви. Хотя кто из живущих ныне мудрецов скажет, где кончается одно и начинается другое?
И мы прошли по дороге, где не было достойного, на чем остановить взор, но где слух наш был пресыщен, и мы стали как бы отягощенными этим, как будто испили неразбавленного, по примеру варваров, вина, выделанного на виноградниках жаркого Пелопоннеса. И как от вина, часть нашего существа воспарила над невзгодами долгого путешествия по негостеприимным местам, и стала весела и радостна. А другая наша часть взгрустнула о времени, проведенном в неудобном седле, пристроенном на костлявом крупе дромадера, ушедшем в вечность, утраченном для нас, и печаль была глубока и неизбывна.
У самого берега источника устроена была небольшая площадь, вымощенная плоскими серыми камнями, на которой, при необходимости, могло бы поместиться все население оазиса, и еще оставалось бы место для говорившего. Площадь окружалась стенами домов и внутренних двориков, что давало некоторое количество глубокой тени, содержащей известное облегчение от жгучих солнечных лучей. Однако ни одна дверь не открывалась на площадь, лишь глухие стены ограничивали ее, да берег водоема, отчего казалось, что площадь вдается в поселение, отодвинув его от воды, как рука сдвигает пиалы от края стола после возлияний, дабы не разбить дорогие самаркандские сосуды, украшенные изысканной мудростью бездонных изречений из Книги книг по краю, в пылу дружеской перебранки. Ровная поверхность стен нарушалась лишь посередине их унылой протяженности, где устроили михраб, абсолютно пустой, как и положено вещи, не содержащей в себе ничего, кроме символического указания на нечто более значимое и великое, в сравнении с сущностью предмета, служащего указателем. Что есть калам? Тростник, ломаемый ветром, мокнущий в гнилой воде да превращающийся в прах под ногами каждую осень, покуда существует этот мир. Что есть тушь для письма? Уголь сливовой косточки, презренно выбрасываемой за полной ненадобностью в иных обстоятельствах. Объединенные же пылающей мыслью, эти недостойные вещи служат главным средством божественного дара поэзии, для которой нет ничего величайшего, которое она не смогла бы воспеть, и сама бесконечность для которой лишь малый кирпичик в руках умелого мастера, и время не более, чем глина, связующая кирпичи.
Площадь казалось безжизненной, ничто живое не скользило по ее вымостке, ничья тень не касалась стен, никто не возмущал слабо переливающейся поверхности водоема, ни один звук не оглашал ее пространства. Даже вечно суетящихся птиц не было заметно в ветвях окружающих водоем деревьев. И перистые листья финиковых пальм не шелестели по прихоти ветерка - сам воздух, казалось, застыл голубым кристаллом от земли до небес, и в его недвижности замерло все остальное. Даже немая рыба не оставляла здесь кругов на воде. И если бы не звуки, слабо доносящиеся до нашего слуха сквозь окружающее безмолвие, оазис представлялся бы вымершим, покинутым людьми и животными, вынужденными бежать из него под страхом какой-то неизвестной напасти в бесконечность пустыни, что и тревожило, и удивляло, и влекло в одно и то же мгновение. Однако, лишь наш караван вышел на площадь, оказалось, что мы не одиноки - под самой стеной, неподалеку от михраба, утопая в густой тени, еще более плотной оттого, что в непосредственной близости от нее лежал ослепительно освещенный участок брусчатки, расположилась неподвижная полуобнаженная фигура седого странника, истощенного до такой степени, что тело его напоминало мумию, коих мне приходилось неоднократно и в изобилии созерцать в местности, именуемой Деир ал-Бахари, где они во множестве встречаются в строениях, прозываемых там ал-Харам, или дом с треугольной крышей. Странник казался совсем мертвым и высохшим, но немигающий взгляд его, остановившись на нас, сопровождал всякое движение, кем бы то ни было из нашего каравана произведенное. Безлюдности, нас окружающей, искренне изумившись, направили мы стопы наши к страннику, ибо никого иного поблизости не узрели.
Подойдя же к нему вплотную, обнаружилось, что темная иссохшая фигура есть и в самом деле странник обычной для представителей его сословия наружности, что предполагает длинные седые усы и бородку, впрочем, весьма неопрятного вида, чалму или, как этот головной убор называют сами странники - тюрбан, уложенный на голове наподобие повязки, коей сарацины раненных в голову сотоварищей исцеляют, а также непотребного вида повязку, срамные места прикрывающую, а еще иного одеяния, не считая засаленного длинного шнура через плечо, что долженствовало означать не более и не менее второе рождение его обладателя - обычное в тех местностях заблуждение - иного не имелось вовсе, равно как и обуви или иного имущества. Следует сказать, что странники и в иных краях всяческую аскезу исповедуют и считают ее не только обычаем, но и желательным способом очищения духа и тела от скверны, что позволяет им, якобы, достичь такой степени чистоты, каковая будет необходима для воспарения в воздух и полета не аки птица, а подобно облаку, то есть без махания крылами и иного употребления мускулов, а единственно используя силу мысли, впрочем, я отношусь к этому без доверия, поскольку самому наблюдать сие не сподобилось, а доверие к чужим словам с некоторых пор оказалось у меня утраченным, однако это к предмету текущего повествования не относится. Итак, хотя этот странник и выглядел обычно для странников вообще, таковое зрелище было весьма неординарно для людей иного толка и звания, и наши караванщики выглядели удивленными, а большей частью - и испуганными открывшимся им необычным зрелищем.
Проводник же наш, по имени Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла, или Абу, как мы принуждены были называть его, дабы слова наши, к нему обращенные, можно было высказать не переводя дыхания троекратно, выглядел как спящий на ходу, или лунатик, поскольку хотя глаза его были открыты и двигался он по неровной брусчатке не спотыкаясь, взгляд обратился как бы внутрь его существа и уже не слышал он, когда товарищи звали его "Абу!" или даже "Абусир!". Будто зачарованный невероятно могущественным магом, проводник шел рядом с верблюдом-вожаком нашего каравана, не отставая от него ни на йоту, однако же оставался глух и нем и наши слова его не беспокоили. Мне же утверждали, будто проводники аравийского племени И-н-Тартаит никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяют клятве, приносимой своему нанимателю пред идолом и вождями в родовом капище, и вот принужден я был мнение свое о нем, до той поры весьма лестное, изменить к худшему. Абу же, тем временем, направился прямо к страннику и остановил белого верблюда, неизменно шествовавшего во главе каравана, не доходя шагов десятков двух до места его сидения. Верблюд же, вопреки обыкновению, вел себя необычно послушно, тогда как в любое прочее время не обходилось без другой-третьей зуботычины, чтобы он соизволил исполнить волю караванщика.
Странник не произнес ни слова и вообще не произвел ни единого телодвижения, и лишь по вращающимся белкам его глаз заключили мы, что наше появление не осталось без его внимания. Принуждены были и все мы остановиться на площади, ведь верблюжий вожак стоял рядом с проводником и, судя по всему, с места двигаться не собирался. Необыкновенным выглядело зрелище нашего каравана, стоявшего на площади смирно, без обычной в таких вещах ругани погонщиков, криков ослов и горготания верблюдов, не желавших укладываться на брюхо, дабы их развьючили. И так простояли мы почти в полном молчании несколько времени, но сколько именно, сказать затрудняюсь, поелику не сообразил я вынуть из переметной сумы гномон и по нему солнечное движение засекать с наипачей из прочих способов точностью. Однако вряд ли долго, ведь никто из нас, под палящим солнцем находящихся, сознания от перегрева не утратил и на камень не свалился, что неминуемо содеялось бы в ином случае.
И вот вздрогнул наш проводник Абу, и вскрикнул он, и неожиданно заплакал, и слезы проистекли из глаз его по обожженному солнцем пустыни лицу, что было непривычно для всех нас весьма. Не принято у народов пустыни, солнцем и ветрами иссушаемых, драгоценную влагу слезами проливать, поскольку взять ее неоткуда и дороже она золота, каменьев, рабов и скота совокупно. Закрыл Абу лицо свое полою одежд своих и пал на камень. А от всех от прочих отошел столбняк, ранее без исключения поразивший и человека, и животное, и стало можным уйти от солнца в тень стен, что все из нас немедленно и совершили. А там верблюды и ослы, как и ранее, обрели голос и стали опорожняться с непосредственностью, животным присущей, ибо безгрешны они, как не ведают, что творят и не оскорбительно ни для кого лицезрение их соитий и испражнений. Верно, что и людям такое поведение бывает свойственно, отчего и название тому - скотство. И люди наши дар речения обрели, что проявилось в ругательстве и поношении себе подобных - кто куда встал да что при том сделал, и это тоже есть подтверждение сказанному мною выше. Однако же мало-помалу караван пришел в порядок, на местах биваков приемлемый, и вот уже верблюды подломили ноги и с них со всех сняли вьюки, а с ослов поснимали переметные сумы и мешки с грузом, и вязанки хвороста, и торбы с кизяком, по дороге усердно рабами собираемым на топливо, и шесты палаток, и покрышки шатров. Сняли и оружие, и уложили его так, чтобы находилось под руками в случае необходимости - звериного или людского вероломства. Осторожно, как и требовалось, сняли сумки с моими записями, бамбуковым футляром с каламом и тушечницею, увязанные пачки с кипами непревзойденной для письма бумагою, сделанной в великой тайне в дальней стране Цинь, за которую пришлось мне расстаться с тремя молодыми рабынями, приятными на лицо и искусными в темноте шатра, но уж столь велико было охватившее меня при виде гладкости и белизны бумажных листов вожделение, что ни на миг после этого не вспомнились мне имена невольниц, ни тяжелый шелк их волос, ни персик и аромат кожи. И, размыслив, что кроме необычного поведения проводника, ничего странного не происходит, стал я задумываться о сочинении, которое следует выбрать для чтения тем вечером, и решил, что ничего лучше Аверроэса в данных обстоятельствах быть не может, и я избрал его "Опровержение опровержению", и был сверх меры вознагражден мудростью величайшего и своей предусмотрительностью, осчастливившей меня соприкосновением с тайнами тайн и загадками загадок.
Несмотря на совершенно исключительные обстоятельства и все случившееся с нами, время текло своим чередом, как текут реки, остановить которые не под силу слабым рукам человеческим, и в положенное время наступила ночь, и занятия, дозволенные днем, сменили обязанности вечерние, а там темнота уравняла всех в единстве сновидений, кроме, конечно, часовых стражников да сторожевых псов, которые спят, когда придется, и большей частью в то время, когда прочие люди заняты своими обычными делами. Достойна сожаления доля того, кто вынужден жить не так, как способны жить прочие люди, не по своим собственным побуждениям, а единственно подчиняясь воле, извне приходящей!
2
Ночь наша в оазисе Данданкан прошла спокойно, если не считать обычных в путешествии стонов дремлющих верблюдов, лягания ослов у коновязи, храпа утомившихся за длинный тяжелый жаркий дневной переход по пустыне караванщиков. Обычной была и эта ночь, хотя холодный свет звезды Мицар отражался не только в глазах смотрящего на нее, но и в глади водоема, поблизости от которого расположился спящий караван. Никто не побеспокоил нашего сна, никого из обитателей оазиса, кроме странника, мы так и не увидели в тот памятный день. А странник незаметно исчез, и никто из наших людей и не увидел, куда и когда он скрылся. О его действительном существовании свидетельствовали лишь сторожевые собаки старинной пустынной породы, название которой ныне забыто за древностью лет, охранявшие караван в том путешествии. Они беспокойно обнюхивали место, где пребывал странник, скребли когтями камень, которым была вымощена площадь, и тревожно поглядывали вверх, на стену не то дома, не то дворика, из чего псовый вожатый заключил, что странник неким способом переместился через стену, но природа этого способа и как именно странник смог его употребить для своего трюка незаметно для наблюдателей, так и остались неизвестными.
Ничем не обеспокоил нашего ночного отдыха и проводник, пострадавший по неизвестной нам до поры причине. Он неподвижно лежал, укрытый с головой стеганым халатом - его походным одеянием, и лишь мягкие сапоги выглядывали из-под него. Не берусь утверждать, но мне показалось, что проводник ни разу не пошевелился на протяжении длинной аравийской ночи, не слыхал я также его дыхания, будто лежал не живой Абу, а мертвое его тело, расставшееся с бессмертной душою и ожидающее неизбежного перехода в тлен. Но собаки не беспокоились, чего они не преминули бы, когда б имелся меж нами покойный, хотя и новопреставленный, а поелику собаки, в отличие от изворотливого человека, лгать и притворяться не способны по природе своей, наделившей их звериной силой, яростной злостью и устроившей естество их наивно-простодушным для уравновешивания прочих иных качеств. Никто из нас, включая самых темных и суеверных андализейцев, не ведающих даже о наличии причины и следствия в каждом проявлении человеческой воли или природной стихии, не подумали обеспокоиться судьбою бедного проводника, возложив все на волю провидения и счастливой доли пострадавшего, если таковая у него наличествовала, а ежели нет, помочь ему все равно нечем было. Позже, когда прояснилась причина Абусирова уныния и объявились причины столь страшного угнетения его духа, открылось нам, что ничего не дано было нам ни исцеляющей мудростью величайшего Ибн-Сины, ни силами могущественнейших талисманов, ни шаманскими заговорами, зашитыми по обычаю в обшлаги штанов и в подошвы сапог, ни советами ученейших мюридов, для облегчения его боли и смятения, ибо боль души врачует лишь время одно, да и оно не всемогуще и часто лишь облегчает без излечения, а прочие средства, из которых самое сильное - курдистанский черный опий в виде сиккатива регулярно употребляемый, давая временное забвение истомленной душе навсегда погубляет телесную оболочку страждущего и приводит к концу печальному и неизбежному, как неизбежна смена весны летом, а осени - зимою.
Люди караванные спали, как и положено в пустыне на биваке в неизвестном, хотя до времени благоприятствовавшем нам, месте, то есть: не снимая сапог, не расстегивая халатов, дозволялось лишь снять тюбетейки и покрыть ими лица, чтобы ночные кровососы не нападали на усталых путников, да распустить несколько пояса, однако снимать их и в сторону откладывать уже возбранялось, так как при неожиданном нападении человек со сна склонен запутаться в собственных одеждах и стать легкой добычею налетчиков. Кинжалы было велено из ножен вынуть и под правой рукой держать на случай надобности, а которые левшами уродились, каковых в караване насчитывалось не менее шести персон, тем велели положить клинок под левую руку, а паче случится налет, так под ногами не болтаться, ибо известно, леворукие на ступень ближе к нечистому, нежели все прочие, поскольку левая рука от дьявола, и хорошо весьма, если при рождении такого ребенка его темная половина оказывалась слабой, каким-нибудь мелким дэвом руководствуемой, который способен разве что не ко времени глаза песком запорошить, а не самим Дэв-багатуром, потому что тогда рождались самые злодейские злодеи отвратительного нрава и безо всякого чинопочитания, для которых употребить кости родного отца на мундштуки для кальяна - прегрешение из наиневиннейших. Мой же узорчатый дамасский клинок, украшенный насеченной золотом почитаемого там пророка Магомета мыслью о том, что нет Бога превыше Аллаха (ал Алла инш Алла), в чем он, впрочем, заблуждается, по примеру всего прочего оружия каравана, покинул свои ножны, выделанные из подвергнутой дублению в тридцати семи травах кожи удивительного зверя, носящего имя одного из низвергнутых в преисподнюю, а именно - Бафомета, и торговец редкостями даже осмеливался утверждать, будто не зверя по имени Бафомет, а самого нечистого кожа употреблена на выделку ножен, отчего они приобрели совершенно удивительные таинственные свойства, коих я, однако, не заметил, также провел ночь обнаженным, прикасаясь к моей руке в готовности пресечь недостойную жизнь какого-либо варвара, неразумно осмелившегося нарушить покой нашего ночного отдохновения.
На рассвете, который в пустыне всегда происходит стремительно, караванщики очнулись ото сна и принялись заниматься своими обычными обязанностями - невольники готовили кострища из малого количества саксаульного хвороста и много больших количеств кизяка, стремясь соблюдать выработанную веками кочевой жизни лучшую пропорцию из кизяка верблюжьего и ослиного, говорят, для наилучшего горения к трем частям верблюжьих отходов следует добавлять не более одной ослиных и крайне желательно добавить одну часть конских, но сей возможности мы были изначально лишены, ибо в этом, крайне тяжелом и длительном путешествии не могли иметь при себе лошадей, так как в местностях, по которым мы были принуждены передвигаться, не имелось в достатке ни корма, лошадям подходящего, ни воды, без чего лошади не могут существовать в течение сколько-нибудь значительного времени. Обращаться же к насельникам оазиса за столь малой надобностью, как дрова очажные, без которой возможно обойтись людям, привычным к лишениям ради достижения великой цели, сочли мы неразумным и преждевременным, и обошлись своими силами и собственными припасами. Люди свободного звания, но низкого и неблагородного происхождения, имели в походных обязанностях приготовление пищи и напитков, к чему они и приступили с обычным для них рвением, устраивая блюда соответственно званию наделяемых пищей. К слову заметить, в этом караване по моему настоянию даже пищу для невольников готовили свободные караванщики, потому как по моему наблюдению свободные относятся к сохранению крайне ограниченных наших походных припасов куда рачительнее, нежели самый прилежный из невольников. И, уяснив глубину моих мыслей и оценив предвидение, до которого подняться им не дано, свободные караванщики уже никогда более не восставали против "прислуживания невольникам", как они смели называть это ранее. Самых же неуступчивых вразумили семихвостые кнуты охранников моего кортежа.
Итак, спустя малое время, нужное для возжигания очагов и закипания воды, коей было в изобилии в водоеме и была она достаточно чиста, хотя и уступала по чистоте, вкусу и запаху более привычной мне воде подземных источников родины моего детства, пища была приготовлена и роздана соответственно званиям. Так, невольники получили по гарнцу вареной чечевицы, сдобреной толикой курдючного жира, свободные караванщики сверх того имели большую пиалу отвара из баранины с красным перцем, воины получили по большой пиале отварной баранины и чечевицы, сколько душе угодно. Мне подали зажаренные на железном рашпере бараньи почки, не очищенные от почечного жира, и, по моей просьбе, несколько отвара, чего для моих скромных потребностей было вполне достаточно. Проводник, хотя и было замечено его пробуждение, к еде не прикоснулся, а его доля состояла в мясе, чечевице, отваре с зернами привычной ему зиры и сладкой тягучей массе, неизвестно из чего его племенем приготовляемой, называемой "лукум", которую они ценят, как лакомство, мне же вкусы их дикарские представлялись отвратительными. Затем наступило время напитков и размышлений. Один, известный язычеством своим, но толковый в хозяйственных делах ромей Анкус Марциус рекомендовал для сохранения рабочих качеств обеспечивать рабов изрядным количеством разбавленного уксуса, и совет его стоит принять во внимание, поскольку в жарком климате кислота способствует предотвращению лихорадки, которой многие, исполняющие грязные работы, подвержены. Но даже добрый совет действенен лишь в той части, в коей соответствует внешним обстоятельствам, и так как мы не имели довольно уксуса среди своих припасов, а взять его было неоткуда, следовало обходиться наличием продовольствия во вьюках, а не сетовать на невозможность поступать по писаному. Потому невольники вдоволь пили кипяток с разваренным в нем кислым гранатовым семенем и финиками, караванщики варили кофейные зерна, но делали это абсолютно по-варварски, то есть просто раздавливая плохо прожаренные зерна между двумя камнями и заливая крутым кипятком, воины предпочитали добавлять к плохому кофе финиковое вино, впрочем, тоже отвратительного качества, мне же готовил кофе специально обученный мною караванщик из свободных. Наполнив малую медную жаровню отборными кофейными зернами мокко, он осторожно поджарил их на остывающих угольях очага, непрерывно помешивая, встряхивая жаровню, а когда над зернами заклубился синеватый ароматный дымок, брызнул на них водою и тотчас снял с огня. Затем я вынул из своей сумы маленькие жернова, к которым искусством механического рода были приспособлены рукоятки, и ящичек, куда собирался истертый в порошок кофе. Посредством этого изумительного механизма я в самое малое время мог изготовить для собственного употребления порцию кофе, перемолотого настолько тонко, насколько это вообще способно достигнуть человеческими способностями. Теперь в ход пошла медная же турка на длинной деревянной ручке, что требует известной сноровки в обращении, дабы не сжечь ее на костре, однако исключающей ожоги рук, мешающие в дальнейшем жить, испытывая наслаждение от собственного существования. Наполненную кофейным помолом, вареным сахаром и налитую до самого расширения горла водой турку, мой доверенный караванщик закопал в угли и оставался при ней до самого закипания, чтобы не дать бурлящему кофе выплеснуться в очаг, что по аравийским понятиям совершенно недопустимо. Эту процедуру следовало повторить не менее трех раз, и вот, наконец, я получил медный стакан восхитительного напитка и испытал неземное блаженство его употребления. Остатки кофейной гущи я по обычаю даровал своему караванщику, безмерно благодарившему меня за столь незначительное проявление милости. Механическое же приспособление я собственноручно убрал в суму, не доверяя сей тонкой процедуры какому-нибудь неотесанному мужлану. И, хотя чудесный ящичек с жерновцами обошелся мне в целую половину цехина, что на том базаре соответствовало стоимости молодого осла или рабыни, искусной в ведении домашнего хозяйства, я не жалею такой безумной траты золота на великое удовольствие. Я же принялся за составление записок нашему путешествию, и этот напряженный труд занял мои мысли и руки до самого появления местных людей.
Так начался девятый день месяца Амшир, девяносто третий день нашего путешествия и второй день нашего пребывания в оазисе Данданкан, имя которого означает дрожащий и вибрирующий звук колокольчика, надеваемого на шею верблюду, возглавляющему караванное шествие в бескрайних песках аравийских пустынь.
3
Их пришло всего трое, одного из которых мы опознали сразу же, ибо этот был не кто иной, как неопрятный странник, встречавший наш караван вчерашним днем, или которого мы встретили по нашем вхождении в оазис, это с какой стороны посмотреть. Странник этот не удосужился изменить хотя бы что-то из своего немудрящего костюма, я имею в виду, что его обтерханный тюрбан и ужасное одеяние, назначенное прикрывать срамные места, но едва ли годящееся даже для этого, остались прежними, собственно говоря, именно по одеждам мы и узнали его, ибо лицом странник был смугл, а волосом, сюда включая бороду и преизрядные усы, сед, то есть на вид он соответствовал любому из тысяч обитающих в ориентальных землях странников - и если бы не разного рода тюрбаны, повязки, бусы, амулеты да шнуры перевоплощений, то различить их не имелось бы никакой действительной возможности. Говорят, будто бы имеется верное средство распознавать странников по цвету и силе испускаемой ими эманации, но хотя мне многажды предлагали такое вещество, запрашивая, в зависимости от жадности и нахальства продавца, от нескольких динаров до цехина за флакон, проверить его по моей просьбе в деле никто не отваживался, ссылаясь на нерушимость сургучевых печатей, повышенную способность улетучиваться или тому подобные известные отговорки, отчего я уверенно заявляю, что такого средства на самом деле не существует, или по крайней мере, в такой мере не продается, по какой причине я, прикупая по мере возможности всяческого вида и происхождения в изрядном количестве редкие редкости и сильные эликсиры с тинктурами, этого средства тем не менее не приобрел и считаю, что остался в выигрыше.
Двое же его спутников выглядели гораздо презентабельнее, или же, иначе говоря, являли собою вид, однозначно имаджинирующий стороннего наблюдателя, однако при всей внешней аттрактивности бросалась в глаза некоторая неестественность, если не сказать искусственность, а может быть вернее будет выразить охватившее нас ощущение посредством слова "извращенность", если только быть уверенным, что фривольность этакого изложения не покажется внимающему затаив дыхание читателю настолько неизысканной, что он отбросит фолиант и не станет и далее собирать перлы познания из многословия наших описаний, продиктованных единственно желанием предоставить читателю наиполнейшую возможность для осознания удивительных событий, имевших место в оазисе с нами. Так вот, презентабельность состояла в необычности одежд и поведения этих двух личностей, а извращенность, да простит меня читатель снова и еще раз, заключалась в их совершенно необычной для простой жизнедеятельности тождественности, причем не в одеждах воплощаемой, а в движениях и мимике, которые, как у недостойных лицедейных танцоров проявляется разом в нескольких, что привлекает взгляд, но в больших количествах губит мысль и иссушает тело.
Прежде всего, одинакового роста фигуры, в отличие от полунагого странника, были обернуты неким прямого покроя одеянием, называемом аборигенами галабеей и являющей собою род одинаковой для мужчин и женщин рубахи, застегивающейся на горле и доходящей до пят так, что ног совсем не видать, и когда идет мужчина, еще по временам можно усмотреть носы загнутые его туфлей, расписанных варварскими узорами, а вот у мелко семенящей женщины, как низкого, так и самого высокого звания, рассмотреть ноги и оценить стать и телесную гармонию невозможно абсолютно, что повергает всех инородцев, а не только одних нас, в соответственное ожесточение. Как такового, воротника галабея не имеет вовсе, скрывая, однако, горло целиком, застегиваясь на десяток мелких круглых костяных или медных пуговок у самого подбородка. Место расположения пуговок изобильно украшено многоцветной яркой вышивкой, издалека выглядящей неким узором, смысл которого при рассматривании вблизи исчезает, из чего заключу, что никакой мудрой мысли в сем рисунке не имеется, а изготовляется он искусными тамошними мастерами для одного только вида, дабы создать привлекательность немудреному местному одеянию и внести толику цвета в серое однообразие пустыни. Поверх галабеи надевают иную одежду, больше отвечающую званию и положению лица, ее носящего. Так, подневольному люду кроме галабеи никакого иного покрытия не дозволено, а галабея у них всегда из обносков, ни на что иное применение не годящихся. А если уж станет невмоготу холодно, как, к примеру, в десятый месяц Мадаран, когда ночами вода в кувшине может корочкой льда подернуться и собаки спят так близко к кострищу, что шерсть их начинает тлеть и дымиться, тогда невольникам разрешают в качестве теплой одежды использовать лошачью или муловую попону, обыкновенное для них укрытие в ночном сне. А вот дехканину, как человеку тяжкого труда, но свободному от ярма и клейма, дозволено носить серого цвета плащ, или бурнус по-тамошнему, на плечах поверх галабеи, однако выделывать его положено из вонючей шерсти безоаровых козлов, и не иначе. Воинам же дано право одевать торс в бурнусы, выделываемые из верблюжьей шерсти, длинные и устроенные с таким расчетом, чтобы покрыть при необходимости и голову. Называется часть, надеваемая ими на чело, башлыком, и слово "баш" наверное означает голову, как мне удалось уяснить, сопоставляя между собой иные слова местного наречия, слово же "лык" осталось для меня тайной, разгадки не имеющей, которую разрешит некто, превосходящий мои весьма умеренные способности. Бурнусы же овечьей шерсти носят их начальники, коего рода они бы не были. И только одному главному в роде, носящему звание аменокаля, положен бурнус белой овечьей шерсти тонкой выделки, что сразу отличает его среди людей прочего звания. Женщина же, существо несамостоятельное, недееспособное и своего собственного звания не имеющее, носит одежду, положенную ее господину, что, говорят, является здесь предметом сильной зависти и злопыхательства среди столь несовершенных созданий. Голова мужчин обыкновенно покрывается скуфейкой, или родом мелкой войлочной шапочки, издали напоминающей перевернутую чашу-пиалу, служащую местным для самых разных целей, а уж поверх нее накручивается тот самый тюрбан, о котором упомянуто выше. Женщины же укутывают голову, а часто и лица, открывая лишь глаза, платком, и иных предметов одеяния рассмотреть на них совершенно невозможно, да и не любят они любопытствующих взоров, не в пример нашим женщинам, имеющих свойство, называемое промеж нас "быть вертихвосткою", чего здесь вообще никогда не случается.
Двое же, пришедших с странником, галабеи имели не изукрашенные, самого простого покроя, как можно было поверхностно судить, однако обширные весьма, как бы сделанные для человеков тучных и представительных, так что под ними могло укрыться и двое, и трое людей обыкновенной пропорции. Поверх широчайшей галабеи каждый из оных облачался в необъятный бурнус, однако и по нему нельзя было определенно заключить их род и звание, поскольку лишь грубая, наподобие верблюжьей, шерсть пошла на ткань для них, но выделана она была исключительно мастерски, так, как часто и овечьи бурнусы выделанными не бывают. Из этого заключил я, что пришли к нам люди отнюдь не простого звания, которые по тем или иным причинам не кичатся своим положением, а может, заведомо скрывают его в секрете. Открылось нам так же, что среди местных поселенцев пришедшие если и не главенствуют в каких-либо вопросах их бытия, то уж явно стоят вне обычного люда, так как на шее у каждого на шелковом, как можно было угадать, витом шнурке висели талисманы или пайцзы, а может, какие-то ладанки, и хотя форма этих предметов под развевающимися бурнусами угадывалась вполне достоверно, а это были вещицы в виде яичной фигуры, однако материал, из которого они были выделаны, а также их содержание и назначение, конечно же, объявлены нам не были.
Отчего-то, по примеру женщин, эти люди имели укрытые частями намотанных на голову тюрбанов лица, оставлявшие на виду лишь глаза, ни носа, ни рта их не видно под тонкими полотнищами, а темные немигающие глаза, остро поблескивающие между белыми полосками ткани, больше всего напоминали глаза голодного тигра, вышедшего на вечернюю охоту и неукротимого в своей свирепости. Ничего иного, примечательного по своей сути, не обнаруживалось в пришельцах, просто они были совершенно иными по сравнению со всеми разноплеменниками, встречаемыми нами в столь длительном путешествии по неведомым землям. И вот, трое весьма необычных людей подошли к нам с явным, но неизвестным до поры и оттого наполненным опасным предчувствием, намерением, и мы стали настороже. Охранники наши, возглавляемые доблестным Зияутдином Абу-ал-Фазлом, или, по-нашему, Зияутдином Жезлом Непобедимым, стянулись в кольцо, окружив меня, главного караванщика и нашего несчастного проводника, все еще подверженного неизвестному и весьма мучительному для него приступу, и хотя и не вынимали кривых своих сарацинских сабель и тюркютских ятаганов из ножен, но красноречиво держали руки на их рукоятках, а пикейщики столь же выразительно облокотились на свои преизрядно длинные копья, сверкающие на утреннем солнце плоскими и зело острыми наконечниками. Таким образом, войско наше, хотя и было малочисленно, отнюдь не выглядело слабосильным и легко побеждаемым, впрочем, явной опасности пока что замечено не было.
Подошед к нам, все трое странных посланцев остановились в некотором отдалении от меня и моего эскорта, и изрядное время происходило полное и нарушаемое лишь животными и естественными звуками противостояние, и хотя наши люди были наизготове, они не предпринимали никаких действий, замерев как статуи в предивном, но лежащем ныне в совершенных развалинах и мерзости запустения, древнем городе Фивы, где, говорят, родился один из главных египетских и многие набатейские боги и богини, что, однако, вызывает сомнение, несмотря на заверение самых авторитетных исторических авторов, упомянуть хотя бы Страбона и Платона, ибо города, вниманием высших божеств обласканные, не становятся столь легкой добычей происходящих из пустыни неотесанных варваров, каковая судьба постигла священные Фивы. Причина же, по которой мои люди выказали такое похвальное воздержание, заключалась в моем строжайшем наказе не двигаться с места, что бы ни случилось, до тех пор, пока я самолично не отдам приказа действовать. Посланцы действовали почти также, видимо, сговорившись об этом загодя, так как незаметно было, чтобы между ними происходили переговоры. Допустимо, однако, что они общались между собою и без языка, а наподобие примитивных народов - знаками, сложенными из пальцев рук, вестимо, что многие из них умеют складывать знаки так быстро и виртуозно, что постороннему наблюдателю нипочем не догадаться о том, как на его глазах ведется оживленная беседа владеющих этим искусством людей. Однако же молчаливое стояние наше продолжалось довольно долго, пока я не решил перенять инициативу в свои руки, ибо конца молчанию до той поры не предвиделось. Я же решил, по примеру прочих опытных и искушенных в приключениях путешественников, обратиться не к кому-то из троих, ибо не мог выделить кого-либо первенствующего, а сразу ко всем, имея в виду не только странника и его спутников, но и все население оазиса, чтобы ненароком не причинить неумышленной, а только одним недоумением производимой, обиды как никому из посланцев, так и никому из жителей вообще, поскольку где-то за стенами наверняка скрывались люди более высокого звания и положения, нежели явившиеся, и быстро в уме составил подходящую к случаю речь о трех частях, решив изложить ее не менее чем на трех языках, во избежание вышесказанного казуса. Итак, первая часть должна была содержать приветствие, направленное ко всем людям, находящимся в то самое время в оазисе, как в нем живущим постоянно и владеющим им, так и к тем, которые могли находиться там временно, положим, как наши караванные люди или, что казалось более соответствующим и более опасным, наемные воины, отменные в бою и не связанные обетами послушания и невреждения в данном месте. Здесь нужно было высказать традиционное у всех ведомых мне народов пожелание здоровья, не забыв упомянуть, что речь идет не только о здравии собеседников, но и их родственников и свойственников. Во вторую голову следовало поставить пожелание, изложенное в самых искренних и воодушевленных словах, которым призывалось увеличение многочисленности столь ценимых пустынниками стад скота - овец и верблюдов, ибо это главное имущество и благосостояние в тех диких краях, что вполне объяснимо, ведь в голодный год златом и каменьями, а также прочими высоко ценимыми в иных землях товарами, сыт не будешь, и от скота зависело не благополучие, а самая жизнь людей. А поскольку мы пребывали в оазисе и составляли разговор с его насельниками, требовалось призвать неиссякаемую способность для водяного источника, составляющего его центр, сердцевину и основу, на которой, собственно, зиждется все существование его жителей. Призывая благости на прочие стороны состояния, требовалось пожелать владетелям этого места многих и многих сыновей, которые станут их отрадой в юности и опорой в старости, желать же многих детей вообще или упоминать дочерей не стоило, ведь в пустынных краях ценности у женщины, как таковой, нет вовсе, разве что дочь владетельного князя и вождя может сгодиться для какого-нибудь династического брака, при помощи которого можно упрочить свое властное положение или получить некие иные блага, наподобие доступа на пастбища или к источникам, однако даже на такую малость особенно рассчитывать не приходится, ведь женщин обыкновенно много и избыточно, а если не хватит надлежащей в подобное время, на рынке в той же Медине всегда найдется молодая и выносливая рабыня, за которую можно нанять исправного воина для несения караульной службы на три года, а если снабдить его палаткой да верблюдом, так и вовсе поселить его в оазисе, приняв подходящую к случаю клятву от служилого человека на добросовестное и честное несение этой службы.
Во второй же части моей импровизированной речи я намеревался в нескольких изысканных фразах описать наш путь и причины, приведшие нас именно к Данданкану, по мере возможности постаравшись уведомить о наших сугубо мирных намерениях по отношению к местному населению, не раскрывая, впрочем, ни места нашего исхода, ни места назначения, ни задач, преследуемых нами и побудивших пуститься в дорогу. Не предполагал я сообщать ни времени, проведенного нами в пути, ни числа караванщиков и вьючных животных, ни мест остановок для отдыха и времени, на биваки дорожные потраченного. Даже о грузе нашего каравана я хотел сообщить лишь в самых общих словах, назвав его товарами, и не погрешив при этом против истины, ибо что есть любая вещь, животное или невольник, как не товар, если рассматривать это именно с точки зрения возможности продать или купить перечисленное. Следуя же бытовавших в тех местах обычаев, говорить я собирался, тем не менее, довольно долго, ибо обычай требует произносить многие красивые слова, но об обязательном наличии какой-нибудь пользы в говоримом ничего не сказано. И в заключении речи следовало изложить в кротких и немногословных изречениях просьбу, принижая при этом наше достоинство и всенепременно возвеличивая властителей оазиса, а искусство здесь заключается в том, чтобы испрашивая малое иметь в запасе некий скрытый смысл, как в нетленном сочинении Китаб ал-Маснави, или Книге поэм, несравненного мастера письменного двоемыслия Джалаладдина Руми, сказавшего на века - в каждом слове и каждой вещи бездна скрытого смысла, или ма'нави, изъясняясь на фарси. Иначе говоря, если позволено будет мне, ничтожному, толковать мысль величайшего, слово звучит одинаково, а мысль несет каждый раз иную, а вещь, созданная для одного дела, и для другого приспособления имеет свойство. Так, видел я не единожды, как сняв с руки драгоценный перстень, служащий украшению и объявлению благосостояния владельца, ловкий купец превращал его в мерило высочайшего качества и великой тонкости и изящества выделки шелков, желтыми ханями выделываемого, продевая штуку шелка в невеликое отверстие перстня упомянутого. Или ножиком тонкой работы, для фруктов предназначенного да для разделки мясного куска за трапезой, при вероломстве нападающих защита осуществляется и немалый урон в насильниках производится. Так ведь и слово самое немудрящее разными смыслами расцвечивается, скажет вот женщина благородного звания, упорным домогательствам отвечая, "нет", а следует понимать "да", и действовать исходя из понимания, или смысла скрытого, а не звучания производимого, потому как то, что видно всем, для руководства одних неотесанных мужланов, куртуазной тонкости не ведающих, предлагается. Так и я обратился к превеликой мудрости прошедших веков, имея в виду просить малого - тени над головою, малой толики воды источника, орошающего камни оазиса, да невеликого отдыха для караванщиков, но предполагал изложить дело так, чтобы при необходимости сподобилось обернуть сказанное к своей пользе и оставаться в оазисе сколько потребуется, пользуясь его благами в необходимом количестве, да еще при том не нанести смертельного оскорбления его властителям... ну а ловкость, словами ли, делами ли явленное, на востоке ценится высоко безразлично к тому, другом или врагом употребляется. И, мысленно вознеся хвалу хранящему меня провидению и за помощью к нему воззвав, я приступил к произнесению речи на аккадском языке, как самом доходчивом для аравийских местностей, на фарси, как наиболее цветистом и красивом из всех восточных языков, которым способно выразить все, о чем только возможно задуматься прихотливой мыслью, к тому же изысканность фарсийского наречия позволяет сокрыть в нем известное количество вероломства, названного выше скрытым смыслом, и третьим языком, назначенным мною для приветственной речи, была классическая латынь, непонятная большинству, если не всем из присутствующих, но долженствующая наглядно всем объявить, из каких дальних и неведомых земель исходит наш караван, и звучание неизвестной речи должно было возбудить среди местных жителей сомнение в удаче нападения на нас, буде такое ими подготавливается, ибо неизвестность всегда служит предостережением, поскольку непонятное вызывает первым чувством опасение. Будучи укрепленным в уверенности такими размышлениями и вдохновленным ими неописуемо, я приказал охранникам разомкнуть ряды и вышел перед посланцами, не воспользовавшись никаким посредником, хотя это и умаляло мое самодостоинство, однако обстановка выглядела не той, в коей требуется соблюдение всех, включая самые отягощающие, ритуалы и обряды, соответствующие действующему обычаю. К тому же мне представлялось, что таким путем я смогу ускорить события и, буде благоволение Господне на нашей стороне, то и повернуть дело к собственной выгоде.
4
-- Тот ли ты, кому можно говорить доверенные слова и чье слово не отстоит от дела далее необходимого, во имя Аллаха милостивого, милосердного, - без слова приветствия обратился ко мне странник на сладкозвучном фарсийском наречии, более приличествующем поэтическому промыслу, а не высказыванию низких и грубых слов, нашу повседневность извечно сопровождающих, устами грязного странника, чье одеяние лишь срам его прикрыть сподобилось! Я же, напротив, склонился в подобающем полупоклоне, который явно обозначал мое приветственное послание, но не давал повода счесть оный полупоклон выражением лести, неуверенности или низкопоклонства или самоуничижения, иначе говоря, это было приветствие утомленного путника, прибывшего с богатым караваном, коего трудности дальнего и неустроенного пути утомили, но не ослабили. Склонив голову, я в свою очередь ответствовал страннику на том же языке:
-- О уважаемый, чья святость и чистота явлены нам, дозволь мне приветствовать тебя благословением и приветом вечным, длящимся до самого судного дня! И приветствовать спутников твоих, и людей твоих, и владык твоих! Да благословит тебя и народ твой господь твой, почитаемый здесь.
(Здесь я полупоклонился вначале страннику, а затем, уже менее глубоко, его таинственным спутникам, не забыв сделать знака руками, которым вроде бы охватывал весь оазис целиком и все его население, передавая им свое приветствование.)
- Как жемчужина в непроглядных глубинах темных морских вод, как звезда, одиноко воссиявшая на черном небе, объявился оазис Данданкан на нашем протяженном и многотрудном пути, и стал воистину наградой за перенесенные нами лишения! Сладкой водой забвения горестей дорожных наполнен его хаус, благодатную тень отдохновения источают пальмы его. Твердь его как твердь первородного куска глины, из которой создана вся земля, и насаждены все растения, и поселены все животные земные, водные и парящие в небесах, так же благодатна она и прекрасна. Благодарю тебя и твой народ за то, что вы поселились в столь отдаленных и суровых землях, давая приют усталым путникам, вынужденным пересекать пустыню по разным надобностям. Что бы сделалось с нами, не окажись на нашем многотрудном пути оазиса с доброй водою и нежной тенью?
-- Слова твои выдают человека многомудрого, опытного и ловкого, - ответствовал странник на мое приветствие. - Позволь и мне приветствовать тебя и твоих людей свободного звания, хотя явились вы гостями незваными и посетителями нежданными. Но жестокие ветры пустыни пишут на сыпучем песке свои законы, главный из которых - закон гостеприимства, запрещающий владетелям оазиса отказывать в приюте кому бы то ни было, хотя бы и злейшему врагу, если его застигла в пути черная буря и он изнывает от жажды. Есть и другая сторона этого закона...
-- Позволь мне досказать этот закон до конца, уважаемый, - обратился я к страннику, учтиво перебив его речь. - Дай мне доказать тебе и всем в оазисе, что и нам известны законы пустыни, и мы исполняем их так же, как и все прочие. Ибо хотя и имеем мы при себе оружие, служит оно лишь нашей защите и никогда не будет употреблено для нападения. И завет о том, что в оазисе всегда царит мир, хотя бы за его стенами бушевала самая жестокая война, знаем мы и свято чтим его. Да не возникнет ни у тебя, ни у кого здесь, иного помышления о нас и наших промыслах. Не корсары мы, не разбойники, наподобие диких сельджуков, о которых мне доводилось слышать, будто бы им случалось нарушать законы оазисов, и оттого происходили смертоубийства и разрушения, и вода, собиравшаяся в хаусах поколениями, уходила в песок, а плодоносящие пальмы высыхали и более не годны ни на что, кроме сжигания их в костре. Мы и не аравийцы, снующие на своих быстроногих дромадерах между оазисами и переносящие лишь сплетни да слухи, да грабящие купеческие караваны, не способные дать им достойного отпора, а не торгующие, как подобало бы сильному племени. Мы и не мстители, как гончие псы выискивающие в пустыне обидчика, дабы поступить с ним по законам кровной мести и талиона, и даже считаем это дело недостойным, ибо сказано пророком, в этих местах почитаемым - оставь зло совершившего, ибо достаточно ему и того, что он сотворил. Мы не более, чем путники, идущие дальним путем за некоей целью... и нет в нас угрозы ни людям, ни законам, ни оазису.
-- Кто же вы, и зачем идете, путники? - спросил странник, хотя, мне думается, он сразу уразумел, что ничего истинного от меня он не услышит, и я ответствовал:
-- Есть и другие законы, и один из них - не выспрашивай у человека того, что он не должен сказать тебе и что тебя, таким образом, не касается, ибо услышишь то, что тебе не понравится. - И, надо сказать, не сильно понравился мой ответ страннику, однако же крыть ему было нечем, ведь такое правило действительно существует и почитается в тех краях, как завет предков, не одну сотню лет насчитывающий. Так что странник был удивлен, что и мне таковое мудрствование ведомо, а настаивать на своем ему не получалось, так как все мои слова слышали и кто мог, тот уразумел. Поэтому странник сказал:
-- Твое слово против моего слова - и нет ничего. Кто станет свидетельствовать, что в твоих словах одна только правда, если я вижу, как блестят копья твоих стражников? Кто знает, что в твоих вьюках, которых на каждом верблюде по четыре, а на осле - по два? Кто откроет, что за люди тебя сопровождают, ведь до сего дня прежде мы видели одного только твоего проводника и нам ведомо, что этот человек тот самый, кем он назвался.
-- Надо ли понимать тебя таким образом, что наш проводник уже приводил караваны в Данданкан и его имя тебе известно?
-- Имя его нам неведомо, потому что о нем мы его не спрашивали, да и без надобности это, ибо имя человеку дается не по делам и не по наклонностям его, а прихотью родителей или сродственников, и больше прячет его суть, нежели проявляет... Одного Аллаха имя, да живет он вечно вековечно, являет собой истину истин и силу сил, да и то лишь искушенному, а истинного имени Аллаха знать дано лишь избранным. Что с того, что он назвался перед тобою Абусиром сыном Дашуровым сыном Бибановым сыном Эеноферовым из рода Мукабаллова? Что уразумел ты из этой родовитости? Знавал ли ты Дашура или Бибана прежде и надлежаще, чтобы судить, каков будет их сын? А что ты скажешь об его матери и материнском роде? Может статься, не одним только материнским молоком питала его мать, но и кровью своего рода и ненавистью своего рода также. А для другого вопроса скажу тебе, что тот, кто назвал себя Абусиром перед тобою, приводил сюда караваны, служа проводником в них. И семь раз он приходил в оазис проводником и уходил проводником, а в восьмой раз пришел он проводником, а ушел человеком, оставившим здесь душу свою, и сейчас тело его рыдает, оттого что душа его здесь, а встретиться с ней уже не можно...
-- Об удивительном вещаешь ты, странник! Как же можно расстаться душе с телом, которое не есть иное что, кроме как оболочка и вместилище для эфирной части нашего естества, и остаться при том живым и дееспособным? Доводилось и мне слышать о нечто подобном, когда великие маги путем долгого учения и сугубого воздержания и крайнего умерщвления плоти, а также употребление крепчайших опиумных эссенций и настоев смолы камедного дерева, достигали этой способности, но неведомо мне, оставались ли они после этого на земном круге существования и надолго ли человеческое в себе сохраняли... А будет тебе знать, что маги суть посвященные жрецы поклоняющихся чистоте огня, и образ их мыслей непостижим прочим. И чтут они чистоту во всем, чистоту в воздухе, и в воде, и в земле, а наипаче в огне, и когда черному Ариману сподобится умертвить кого-либо из их народа, не могут они хоронить тело ни по какому из известных нам обычаев, то есть ни бросить в воду, как то творят исповедующие Брахму жители Мохенджо-Даро, ни закопать в землю с богатыми дарами, женами и невольниками, как одетые в штаны и остроконечные шапки мехом наружу степняки, усеявшие ныне великие по протяженности земли и погубившие своими кривыми луками и изогнутыми стальными клинками цветущие некогда Бактрию и Согдиану, ни сжечь на костре, как поступают многие народы, считающие огонь очищением для души, ибо он уничтожает мерзостно воняющий разлагающийся труп и освобождает душу, и возносит ее в небо к престолу вседержителя... И вот, когда Ариман устроит свое злое дело и погубит кого-то из огнепоклонников-магов, они немедленно несут его в дом поодаль от селения, называемый кед, и нет крыши в том доме, и кладут усопшего прямо там, под открытым небом, дабы секли его дожди и высушивало солнце и дикие птицы слетались расклевывать плоть, а в местах, где такие птицы редки или не приучены питаться падалью, там держат голодных собак единственно для того, чтобы они питались мертвыми телами. И лишь после года срока, когда от тела останутся немногие кости, очищенные животными, солнцем, дождями и ветрами, сродственники усопшего могут прийти в кед и забрать эти кости для дальнейшего почитания, потому как веруют, что разложения в них больше нету, а лишь содержится малая частичка очищенной от праха души, и кладут с песнопениями толику костей в ящик, согдийцами именуемый оссуарием, или костевместилищем, и несут с великой торжественностью в свою родовую усыпальницу, которую называют хранилищем душ, и берегут ее место укрытия от посторонних старательно, а на ящике рисуют подобающие случаю картины из жизни их богов и великих людей... Но в том случае с Абусиром, как бы удивителен он не представился тебе, душа уходит из тела навсегда, ибо связь их хрупка и предназначена только на один раз за всю жизнь, и твоих слов, странник, о разлучении тела Абусирова с Абусировою же душою, я не слышу и не разумею.
-- Сократи твои речи, - довольно грубо отвечал мне странник, по всей видимости, неприятно пораженный глубиной моих познаний и широким кругозором выдающегося путешественника. - Ибо что глупцу не объяснить словами, умный постигает с единственного взгляда на предмет. Поистине, мы все принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха, высокого, великого! И душа наша нам не принадлежит, сколько бы ты не утверждал обратного, а если ты примешься спорить, то не утруждай себя, а яви на деле хотя бы одно подобие из того, что ты наговорил нам. Ведь если скажет тебе мудрый "черное" на белое, мудрость твоя заключается в том, чтобы согласиться с мудростью того, кто мудрее тебя, не вступая в пустые пререкания, а если он скажет "белое", не спрашивай, почему его мнение изменилось, а прими его как дар благости, которая тебе недоступна.
-- Слушаю и повинуюсь, о странник, - не стал я спорить с ним, потому как спорящий с женщиной и помешанным сокращает свое долголетие и уничижает собственную мудрость. - Но скажи, как получилось, что Абусир после пребывания в этих местах утратил свой покой?
И тут вспомнилось мне, что при найме его проводником в это путешествие, едва ему стоило услышать название Данданкан, как выразил он полное согласие с моими условиями, которые были хотя и справедливы, но суровы весьма, поскольку человек, идущий в услужение, отдает не только свои руки и голову, но и самого себя, как бы в неволю, и знающие люди редкой профессии, как банщики, способные отворять кровь, или лекари, умеющие исцелять дурные хвори и изгонять нежеланный плод из чрева неразумных женщин, также как владеющие даром отыскивать верную дорогу в пустыне проводники, горазды торговаться, предлагая свои услуги. Да, сказал я себе самому, а ведь ты не обратил внимания на поспешное согласие проводника, и не задумался, что движет им при таком случае. А вдруг это не проводник вовсе, а тайный наводчик свирепых пустынных бродяг-разбойников, убивающих не столько ради пропитания или роскоши, а больше из жажды крови невинных людей? Или способник какого-нибудь черного волшебника, для которого погубить караван есть сдержание обещания злому ифриту, джину или джиннии за ее дьявольское сладострастие? И я вынужден был вновь и вновь вопрошать себя - где были твои глаза и не затуманил ли ты свой ум чрезмерным употреблением маковой росы, изобильной в этих землях?
5
Видя явное мое замешательство и правильно истолковав для себя причину, из которого оно проистекало, странник едва заметною ухмылкой выказал себя, спутники же его оставались при этом безучастны. Размышляя о столь необдуманном отношении к проводнику, я, тем не менее, ни в чем не мог укорить его во время нашего долгого и нелегкого пути, разве что намедни он не сумел совладать с нахлынувшими чувствами и пал замертво, уклонившись тем самым от своих обыкновенных обязанностей на устройстве бивака - не обходил наш стан кругообразно, не окружал спальные места людей веревкой из верблюжьей шерсти против посягательства мелкой, но сугубо зловредной твари, каракуртом или черной смертию именуемой, не проверял качества источника и не делал обычных его должности распоряжений относительно топлива для костров и управления дымом сообразно направлению ветра и близости присутствия посторонних, имея в виду лучше превысить скрытность бдением чрезвычайным, нежели оказаться на виду возможного неприятеля. Но столь неумеренное поведение проводника имело свои основания, хотя и неизвестного мне свойства, и я с легкостию простил его нерадивость.
-- А не будешь ли ты так снисходителен, чтобы объяснить передо мной причины, подвигнувшие нашего проводника на столь утомительное путешествие в Данданкан? - спросил я странника, на что тот ответствовал следующее:
-- Причины эти сокрыты в этом месте, о путник, и тебе не избегнуть встречи с ними такоже.
-- Но не будет ли лучше для меня и благословенно для тебя открыть тайну, в этом месте заключенную, ежели это не станет нарушением здешних законов или твоих обетов?
-- Всему свое время, о нетерпеливый! Не бывает так, чтобы вода реки из места истока оказалась впереди воды, впадающей в море! Не случается и так, чтобы месяц Байрам предшествовал месяцу Шабан. И нижние одежды не надеваются поверх бурнуса, а начинка пирога не кладется поверх его корки. И не бежит табун впереди вожака, и солнце с луною идут лишь назначенным им дорогою, а места своего не переменяют. Знаешь ли ты, что в хорошем разговоре не все говорится, а лишь то, что месту и времени подходяще?
-- Воистину, о благочтимый. Но ведь сказано - слово непроизнесенное что ребенок нерожденный, одно лишь сожаление порождает. И если есть препятствия для твоих слов, назови их мне, и я проникнусь пониманием твоего молчания и устыжусь собственной назойливости. А ежели таковых не имеется, тогда, сказав алеф, произнеси и бетел, покуда не скажешь последнего слова в своем повествовании. Ибо заповедано - не наливают молодого вина в старые мехи, так и тебе не подобает скрывать того, что может быть явлено, ведь в данном случае "может" означает "должно".
-- Что ж, - произнес странник и впился в меня своими темными глазами, коими, как я слышал, оные странники заклинают даже самых ужасных и ядовитых змеев, именуемых аспидами, которые свивают гнезда свои, змеенышей переполненные и ядом укрепленные, под некоторыми камнями, расположенными поблизости от тропы, идущей к водопою, и по временам, оголодавши, зело уязвляют истомленную жаждой скотину единственно для того, чтобы утробу свою удовлетворить. - Что ж. Место нам выбирать не приходится, ибо я был здесь всегда, а ты пришел сюда, неизвестными силами влекомый, а то, что выпало в наугад брошенном жребии, то и судьбою предназначено. Так что первое условие, чтобы услышать тебе предначертанное, уже сбылось. Данданкан станет местом, где ты услышишь желаемое, не зная, к добру оно или же к худу...
-- Мудрые речи слышу я из твоих просвещенных уст! Назови же мне прочие условия в подобающем месте и соответствующем времени, - просил я странника.
Здесь я сделал знак своим людям разомкнуть ряды, и открылся проход к моему походному шатру, перед которым усердные невольники уже расстелили ковер для сидения и разожгли малый очаг для приготовления благословленного кофейного зелия. Там же в полном благоустройстве имелся изготовленный к употреблению кальян, удовольствия от которого я не разумею, но многие ориентальные жители, и среди них также и некоторые женщины, используют это странное устройство к полнейшему собственному удовлетворению и благодушию, отчего по моему распоряжению этот кальян всегда снаряжен наилучшим табачным листом, настоянным на яблоке и изюме, и выставляется подле меня при всякого рода переговорах. Там же стояли блюда, достойно изукрашенные и с приложением разных сладостей, употребляемых здесь вместе с кофе во время разговора. Невольники положили на блюдах горки темной самаркандской халвы и светлой тахинной, выставили турецкий лукум разного вида и аромата, особенно же именуемый рахат, почитаемый за образец сладостей, приготовили для желающих шакер-лукум и лепешки шакер-чурека, обсыпанные белым сахарным порошком, как афганские горы на горизонте снегом, поставили кувшины с охлажденным по мере возможности шербетом, который в каждом ином кувшине был другой, и благоухание мускуса и амбры возносилось там, как облака возносятся в небо. Только странник вряд ли имел способность по достоинству оценить редкое великолепие предложенных ему яств, поскольку славятся оные странники стремлением своим к полному умерщвлению плоти, отчего все плотские позывы становятся для них чуждыми и мерзкими. И, зная этот неоспоримый факт, я, по закону гостеприимства, предложил посланникам пройти к месту, где должны были иметь место наши переговоры, умышленно не отделяя странника от его спутников, ведь таким способом я показывал ему, что вижу его лишь первым из равных, в числе прочих насельников этого достославного оазиса. Странник же, нимало не чванясь, прошел за мной и уселся против меня на мягком хорасанском ковре, как если бы ему не впервой представлялась такая возможность, и спутники его, резким движением руки совершенно одинаково, как первый, так и второй, откинув подолы галабей, также сели на ковер по сторонам от странника. Обратясь к ним, я сказал:
-- Будьте спокойны, пейте на здоровье, вкусите плодов на пользу вашу, да пойдете вы по пути благоденствия! - и посланники разом прижали руки к сердцу и склонились в положенном поклоне принятия и благодарности.
-- Каждая вещь достойна лишь в должном месте, - произнес странник. - В сточной канаве нет чистого уголка, и жемчуг, в нечистоты упавший, сияния своего сохранить не способен. Недостойно серебро быть оправой для рубинов, ибо одно золото с ним ясностью сравнится. Не возлагай ножных браслетов на продажной женщине, нрава гулящего и распущенного. Не седлай мервским седлом ишака, все одно не изменишь его упрямого и своекорыстного нрава. Благовониям не украсить вони нужника. Здесь же гармония сочетает вкус, цвет и запах, подобно как звучание струны ребаба сочетается с декламацией рубайев, и не изменить в этом сочетании ничего без того, чтобы не разрушить их совокупную целостность. Напитки и кальян, сладости и ароматы, собеседники и прислуживающие им... Сказано же однако до нас - "Встречаюсь с ним, но не знаю, кто он. Говорю с ним, но не знаю его имени." Назови же свое имя и звание, о украшающий это сияющее место!
Я же склонил голову в пристойном поклоне, указывая, что понял и оценил изысканную речь странника, изложенную на фарси, и в свою очередь отвечал:
-- Воистину так, сказано же - гоните обезьян с пира, а собак из храма! И еще сказано сияющим Абу-Новасом - врага удостою узорчатого булатного клинка по силе его, лошади приличествует шелковая плеть, невольнику нерадивому и вороватому - розги и колодки на шею, а женщине, чей стан пленил мой взор - синдийская кисея и жемчуга на руки. Ибо одна вещь другую дополняет, порождая гармонию, и иная вещь без другой не существует, ибо разрушается гармония. А иная вещь противоположна другой, и если насильственно соединить их, нарушится равновесие и красота поблекнет, и сила пропадет, и нежная музыка окажется ревом ослов, а изысканные яства запах тлена приобретут. Мудрость твоя явила нам, что торопясь успеть все, не делаешь и того, что мог бы сделать. Дозволь же мне, недостойному, открыть свое имя и сказать тебе, зачем и как я оказался в этом месте со своими людьми.
И странник склонил голову в знак того, что готов слушать меня.
-- Итак, о достопочтенный, имя мое Элиа, а полностью именование - Элиезер, что значит на твоем языке "первый", и вправду, я стал первым сыном моих достойных родителей, мир их праху, да будут мои слова искуплением сорока их прегрешений! Довелось мне родиться в дороге, ибо племя мое, будучи изгнанным из страны обитания, кочевало в разных краях в течение четырех веков, не имея возможности возвратиться к истокам своего народа и жить там по законам предков, а иные земли не влекут их, ибо воды там горьки и воздух не сладок. Приходилось прочесть мне в многомудром и высоко ценимом сочинении сладкоречивого Сатьясаны, под названием "Дашакумарачарита, или приключения десяти принцев", изложение почитаемой им за истину сутры о способах приобретения власти и богатства, в коей сказано - ловкому человеку родина там, где ему хорошо, так вот, соплеменники мои либо все поголовно происходят из людей не ловких, не спорых на достижение счастливого бытия, извлекая его изо всего по мере возможности, либо не довелось им пристать к брегам, дающим покой и довольствие. Бог весть, не мне судить о том, только, как я сказал тебе, четыреста лет в постоянном кочевье означают что-то, чего не сказать словами, хоть и употреби их без меры и счета... И вот, родился я в кочевой дороге, в верблюжьем седле для женщины, и первое, что мог различить, была серая дорожная пыль, проплывавшая мимо моих глаз, и не было ничего неподвижного около моей колыбели, о чем можно сказать - вот, это мое - и потому места моего на этой земле нету, и нет у меня дома и пристанища, или же сказать по-другому - вся земля моя, и все на ней есть мой дом и мое пристанище, о чем ты можешь рассудить сам, как тебе заблагорассудится.
Излагая повесть своего бытия, я не сразу обратил внимание на спутников странника, которые ранее выглядели недвижными статуями, о чувствах которых судить нельзя, ибо, как на выцветших папирусах, на их лицах и руках прочесть ничего решительно невозможно - и как на старых свитках ты видишь лишь слабое отражение истин и красот, запечатленных и исчезнувших, так и спутники представлялись темными пятнами неопределенной формы и содержания. Теперь же стало очевидно, что это несомненно люди разного сложения и характера, ибо один из них не сводил с меня глаз, сдвинув тюрбан на одно ухо, чтобы не упустить ни единого слова из моего повествования, второй же, разглядывая меня с не меньшим тщанием, никаких внешних телодвижений отнюдь не производил.
-- Род мой восходит к первым семьям, тем самым, от которых все пошли прочие потомки, в конце концов составившие наше племя. Мои славные предки были великими воителями и столь же великими златоустами, достаточно сказать, что все летописцы происходят из нашей семьи, и само изысканное письмо, которым принято заполнять хроники, именуется джаридой, из чего тебе, о мудрейший, не составит труда извлечь, что род мой именуется Джариддин. Род мой достославен, но лучшие дни его уже миновали, число наше не столь велико, а если выразиться вернее - совсем невелико для того, чтобы иметь достаточный вес в племенном совете, отчего мысли, напитанные мудростью веков и опытом наших предков не достигают ушей остальных вождей. Такое положение вещей сохранялось уже долгие годы, но лишь два десятилетия назад, когда я вступил в отроческий возраст, а иначе - все уже мог разуметь, а собственного слова до поры не имел вовсе, - прочие вожди, решив, что пора свести число достойных принимать решения о жизни, смерти, дороге и источнике лишь к наделенным достаточной силой, отринули ценность мудрости и ее преимущество перед грубой силой в принятии решений, и в один черный день на племенном совете, когда старейшина нашего рода высказал свое несогласие с прочими по какому-то вопросу, суть которого забылась, да и не важна вообще, все другие вожди единодушно поднялись против нас, обвинив в трусости, предательстве, забвении общих интересов и неповиновении совету. Исходя из лживых наветов и скрывая за высокими словами низкие побуждения, отомстили нам всем, носящим имя Джариддинов, только из черной зависти, наведенной Ариманом или иным злым ифритом, которого иудеи именуют Сатаною, радующимся теперь от того, что его хитрая задумка удалась вполне. И если бы не слово старейшины нашего рода, обращенное к племенному совету, а он воззвал к священному писанию и выкрикнул в лицо самым непримиримым из наших противников - Оставь меня - оставит тебя Аллах, не убивай меня - пощадит тебя Аллах! - не сносить бы нам голов и некому было бы донести вам эту горькую историю. Наш малочисленный род был объявлен вне племенного закона, а жизнь нам оставили лишь потому, что пролитие крови соплеменников в оазисе, где мы все тогда жили, было признано неразумным даже самыми злокозненными из наших противников, и потому весь наш род был присужден к изгнанию, и нас выгнали в пустыню и в ночь так поспешно, что дали собрать лишь малые шатры, некоторое походное имущество и совсем немного пропитания и воды, сколько ее уместилось в мехах. Из скота нам отдали по верблюду, по три осла и по десятку баранов на семью, несмотря на то, что наш малочисленный род отнюдь не был беднейшим среди остальных, а сказать по правде, мы имели скота и прочего имущества столько же, сколько все прочие роды, вместе взятые... А поскольку в то время, когда наш род угасал, в него входили лишь три семьи с малым числом воинов, по которым считается семейное положение, ты и твои спутники исчислят достояние, которое нам позволили иметь. Остальное же, то есть наши дома, посевы, деревья плодущие и овечьи отары, лошадей и вьючных и ездовых верблюдов, отобрали сильнейшие, обвинив в несовершенных преступлениях и объявив, что искупление вины имуществом, хотя и допускается и адатом, и шариатом, и Моисеевым законом, однако же наше прегрешение, якобы, столь ужасно и богомерзко, что конфискация не покрывает и сотой части его, а посему изгнание будет приведено в исполнение без отлагательства. Для усугубления наказания отобрано было также и воинское снаряжение, стоившее немало талантов в золоте и серебре, дорогие украшения женщин были сорваны с них, как с презренных пленниц, захваченных в набеге, а старейшину били принародно плетьми за грехи его, которые он не совершил. И наш род с позором выгнали в пустыню, и швыряли камнями нам вслед, и провожали бранными словами, и горечью переполнялись наши сердца, и глаза жгли невыплаканные слезы потому, что все это была черная несправедливость.
Воспоминания захватили меня, а непрощенная обида заставила остановиться в повествовании и взять медный стаканчик с кофе, горечь которого вполне соответствовала горечи моей души. Мои невольники тут же наполнили стаканы кофе и обнесли гостей, которые не отказались от нашего радушия и приняли и кофе, и сопровождающие его кушанья. Люди, сопровождающие странника, открыли, хотя и не полностью, лица, и отдали должное и крепчайшему аромату кофе, и вареной в меду турецкой айве, наполнившей несравненным ароматом воздух вокруг нас, и происходящему из той же Турции прозрачному лукуму, начиненному жаренными фисташками, абрикосовыми ядрами и ягодами шиповника, обладающего, как сказывают, особенно целебными свойствами, отведали египетских лимонов, персиков их Омана, тихамского изюма и очищенного миндаля, темной халвы и тахинной халвы, вкусили каждого из десяти видов шакер-лукума, насладились шакер-чуреком, а после того омыли руки в воде, куда для благородства бросили лепестки роз и анемонов, и откинулись на подушки, изготовившись внимать продолжению моего рассказа. Не желая утомлять слушателей излишне затянувшимся молчанием, без долгих предисловий я продолжал:
-- Так вышли мы в ночь, потому что наши мучители оказались столь жестокосердны, что даже не разрешили остаться на ночлег за стенами оазиса, в безопасности последнего пристанища, и было нас три семьи, что значит - три воина, способных носить оружие, их женщины, дети, их родители, а одним из стариков был потерпевший несправедливое унижение старейшина, так что всего нас насчитывалось двенадцать человек и двадцать одна женщина. Из двенадцати мужчин было трое воинов, которых лишили оружия и амуниции, оставив одни тесаки, которыми резали баранов и прочую скотину, да топоры, годные лишь для заготовки хвороста на дрова, если его еще можно было сыскать в бесплодных пространствах, было пятеро детей мужеского полу, из которых лишь трое, среди которых и я, вступивших в возраст отрочества и способных оказать какую-то помощь старшим, да четверо старцев, двое дряхлых по древности прожитых лет, да двое способных самостоятельно передвигаться, но дающих вспоможение лишь муростию советов, а отнюдь не силой рук и зоркостью глаз. О женщинах говорить не пристало, но лишь восемь из них, бывших женами воинов, могли содержать скудное хозяйство нашего рода, ибо от трех старух оказалось мало толку, а от девочек его и вовсе не было - ни работать они не могли по малолетству, ни замуж ради калыма отдать их нельзя было по той же причине, да и кому они пригодились бы, если всего нашего стада не могло набраться даже на один достойный бешбармак?! Однако, как стало очевидно впоследствии, ценность не всегда считается баранами да имуществом, мудрость зачастую дороже злата и рубинов.
Мне пришлось подкрепить себя добрым глотком крепчайшего кофе, куда по примеру сирийцев добавили зерен кардамона, отчего его горечь приобретает столь изысканный оттенок пряного аромата, а потом я положил в рот ложечку кофейной гущи, смешанной с сахаром, и принялся жевать, продлевая удовольствие. Тут вспомнилось мне, как в непроглядную темень двадцать с небольшим лет назад, малый наш отряд изгнанников вышел из врат родного оазиса, чтобы никогда больше не вернуться в него. Скот, пережевывая жвачку, упорно не желал покидать загонов на ночь, вырванные из объятий первого сна, дети заходились криком, плакали женщины, оскорбленные чужими руками, срывавшими их родовые украшения и не щадившие сути женской стыдливости. Мужчины выглядели потерявшими лицо, и если бы не увещевания старейшины Цви Бен Ари, схватились бы за оставленное им оружие и бросились в безнадежную битву с обидчиками... Слава всевышнему, да живет он вечно вековечно, в нашем роде все еще прислушивались к голосу разума и мудрости и внимали слову старейшины, не переча ему понапрасну. И то верно, прочие воины, подчиняясь приказу своих вождей, во всеоружии стояли наготове, и как мне теперь явствуется, ожидали необдуманного поступка с нашей стороны, чтобы вырезать наших людей, как затеявших войну против своих, и тем закрыть главу нашей летописи навсегда... Да будет же благословен старейшина Цви Бен Ари, мудрость которого была глубже бездонного источника и ярче утренней звезды!
-- Итак, мы вышли из оазиса не стройным караваном, в котором каждому человеку, каждому скоту, каждой вещи назначено свое место, а вышли нестройной толпой, вперемежку люди, скотина, женщины, кое-как собранные узлы на верблюдах, старики и старухи, чьих седин не пощадили те, кто еще вчера склонял голову в молчаливом почтении к прожитым годам, да ведь и сказано издревле - вражда не дозволяет узреть красоту юности и уважать серебро старости, мехи на ослах, шесты палаток... За нами увязались две наших собаки, обычных пустынных гончих, и, предвосхищая продолжение рассказа, если ты посмотришь вон туда, ты увидишь потомков тех самых собак, дщерей изгнания, которые отныне и вечно сопровождают меня в моих странствиях... Многое, слишком многое утрачено мною на моем бесконечном пути, немало серебра и рубинов рассыпалось из худых хурджинов в дорожную пыль, и былые спутники мои во множестве лежат в каменных мастабах вдоль дорог странствий, а вот эти собаки, единожды вставшие на мой след, так и бегут одесную меня который год, и временами, когда опийный дым ясною ночью окружает меня призрачною пеленою забытья, я вижу, что лишь мои пустынные собаки остались в моем племени, а все прочие - лишь песок... Не спрашивай меня, отчего мое сердце в большей степени принадлежит псам, но не людям. Возьми ради ответа то, что произнес один знающий, хотя и был он презренным язычником, ромей - чем больше я познаю людей, тем больше я люблю собак - ибо всевышний, в его несравненной мудрости, наделяет добродетелями ума не только правоверных...
-- И вот вышли мы из врат родного места, и они закрылись за нами, как за мерзкими чужаками, и мы пошли, куда глаза глядят, ибо все дороги, как казалось нам, одинаковы для горькой тропы изгнания. Нас гнало вперед странное чувство, не оставлявшее покоя в сердцах. Обратиться назад мы уже не смели, ибо в нас видели врагов и готовы были встретить соответственно. Бежать вперед не было нужды, ведь никто не определил нам границ нашего нового становища, и наверное, можно было отойти всего на несколько фарлангов и разбить жалкий временный бивак. Но оставаться на том месте не было сил для изгнанников, и наш старейшина, чей авторитет в наших глаза не умалился и на толщину волоса, не остановил нас, а лишь произнес: "Идем же! Здесь для нас источники наполнились желчью и горечью, а земля жжет, как уголья костра!" И мы пошли, не ведая, куда идем. Сказано старыми людьми, на себе познавшими горе небытия и вкусившими соль изгнания - "Сверху - ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу - ни вершка земли, чтобы поставить ногу".
-- Мы шли всю ночь, не останавливаясь. Удивительная тишина сопровождала нас, только звуки шагов, редкий возглас оступившегося да недолгий плач ребенка или женщины, прерывавшийся так же внезапно, как и начался. Мудрость старейшины простиралась дальше, нежели могли предвидеть его противники! И когда только первый солнечный луч озарил землю, оказалось, что оазиса, бывшего нам домом, уже не видно на горизонте, а наш караван, если можно назвать так горстку беглецов, оказался в пустыне, среди голых скал, давших нам временный приют и некое подобие тени от палящего полуденного солнца. Мы продолжали идти, покуда не почувствовали истомляющую жару, после чего старейшина дал знак устроить бивак для дневного отдыха, и мы в изнеможении повалились на землю. Впрочем, отдых был недолог, его сменили походные обязанности, и каждому нашлось дело. И по сей день я не забуду, что моим делом в том походе стало устройство очага и уход за скотом, и посейчас запах животных для меня являет запах жизни, богатства, сытости и благополучия, а не мерзость отбросов. В тот же день я впервые был призван на совет нашего рода, то есть стал мужчиной в те годы, когда обыкновенно юноши лишь стреляют тушканчиков тупыми стрелами да сопровождают взрослых на ярмарку, дабы съесть толику халвы с кунжутом да посмотреть, что есть удивительного в этом мире, кроме тех же тушканчиков.
-- Сказано: Есть такие, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге. Весь наш род, сколь бы малочислен он не был, вышел в путь, и весь скарб, который нам было позволено взять, был с нами, и наше стадо, недостаточное для того, чтобы именоваться стадом, тоже сопровождало нас, и наше оружие, если только оно могло называться оружием, тоже имелось при нас. Вся наша одежда прикрывала наши чресла, избегая срама, и давала голове необходимую тень в жару, и хранила тепло в холоде ночи. И не было ничего помимо того, что бы принадлежало нам, находясь где-то в ином месте: ни земли, ни воды, ни имущества, потому верно - в пути мы были будто бы дома, ибо отныне наш дом - только бесконечная дорога, и кров наш - лишь небо над нами, и наша вода там, где мы ее можем взять, какой бы грязной не оказалась гельта - там наша вода, а грязь... она не укор страннику, вынужденному брать лишь то, что даровано ему Всемогущим, и не более того. Птицы пустыни и звери песчаные - наше пропитание, песок пустыни - наше богатство, небо пустыни - наш кров, звезды пустыни - наши светильники в ночи. Можно ли иметь большие богатства на этом свете, когда весь мир - твой?!
-- И я впервые сел в круг мужчин, и был наш круг невелик, но преисполнен достоинством, ведь мужчина делается не в момент рождения и не в день обрезания, и не с первой охотничьей добычей, и не с первым дирхемом, вырученным на ярмарке, и не с первым убитым врагом, и не с первой женщиной в темноте шатра, и не с первой бородой, и не с первым ножом, полученным из рук отца... Мужчина зачинается в тот день и час, ниспосланный свыше по неисповедимому промыслу, когда ему надо принять решение и взять на себя ответственность за других людей. И пришло в тот час мое время взять на себя тяжкий груз решать за себя и во благо других. Вот так в тот день я и стал мужчиной.
-- Во главе нашего круга, начиная перестук камней, был Цви Бен Ари, благословенна его память, да простятся сорок его грехов за то, что я вспомнил имя его пред вами! Я назвал его старейшиной рода, так и было в те достопамятные дни, хотя наш старейшина, будучи и в самом деле старшим из нас (женщины и одряхлевшие старцы в счет не идут), отнюдь не был дряхлым, убеленным сединами, немощным старцем, неспособным и шагу ступить без клюки, совсем нет, хотя и лежал на нем гнет прожитых лет, он мог защищать племя, мастерски пользуясь любым оружием пустынного воина, будь то прямой ассирийский меч, или кривой, как радуга, турецкий ятаган, или копье из бамбукового тростника, столь обиходное среди последователей Мустасима, прозванного Мустасимом Билла, с наконечником, широким, как нож, с конским хвостом для указания направления в бешеной скачке на дромадерах, и с окованным железом острием на противоположном конце копья, ибо сие достойное оружие не должно быть полагаемым в дорожную пыль, а единственно быть воткнутым в нее. Но не во владении оружием заключалась сила Бен Ари, хотя и в этом деле он был велик и известен, мир его памяти и благоговение его душе... Старейшиной он стал за присущую ему одному глубокую мудрость, ведь сказано блистательным Хайямом - Те, что достигли глубин мудрости и знаний, в полноте совершенства стали светочами для других. Так и Бен Ари, одним своим словом способный прекратить родовую вражду, напоить жаждущих и насытить нищих духом, постигнув мудрость живших ранее и всматриваясь в жизнь, дабы напитаться своею собственною мудростью, силой своего таланта вел других по превратностям судьбы, милостиво позволяя всем прочим припадать к его источнику в нужде и затруднении. Сам же он утверждал, что в свои годы он мудр лишь тем, что убедился в том, что ничего не знает!
-- Славословие мое недостойно и того, чтобы написать его на дорожной пыли, а не для благородной цели рассказать о мудрости его, но ничего иного не содержится в моих чернилах, да и калам срезан не в восточных болотах Шираза, а сорван в грязном арыке и тупым ножом грубо заточен. Нет у меня ни каирского папируса, ни ширазского калама, ни яматосской туши или чернил карфагенских каракатиц, но и того, чем скудно снабжены мои уста и руки, достаточно для изъяснения. Ведь что есть, то и даровано Пресуществующим, ибо мудрые через века и страны передали и нам - Не взять то, что даровано Небом, значит себя наказать, не действовать, когда приходит время, значит себя погубить. И коли сейчас наступило время сказать вам о том, о благородные, так некстати суесловно жаловаться на жесткий калам, шершавый пергамент, жидкие чернила да убогий слог! Что должно произойти, то и случится, ибо все свершается по вышней воле, и не нам противиться предначертанному.
-- И вот, к исходу времени нашего бегства от гнева и мести соплеменников, наполненные желчью несправедливой обиды и горькой пылью дороги изгнания, истомленные тяжестью пути и исчерпавшие веру и бодрость, на начале дневного зноя мы остановились в пустынной местности, в стороне от торговых путей, среди голых скал. Покой нашего отдохновения расположился прямо на голой земле, ибо нашими преследователями в черной мстительности своей не было дано нам ни единой доброй палатки и ни одной кошмы, которой пользуются не ради удобной мягкости, а потому, что пряный запах кошмы, свалянной из немытого овечьего руна, а еще лучше - из шерсти годовалой верблюдицы, ходившей с тюками, отпугивает зело свирепую живность, которая водится в песках и в слепой своей ярости уязвляет людей и скот, особенно же этой нечисти подвержены дети, собаки и женщины. Случается, что нападает сия тварь и на верблюда, и если уязвление произошло многочисленное, так падает он и в диких конвульсиях кончается, будучи опасным для себя и окружающих. А вот глупая овца, потравливая заросли пустынной осоки и корявого саксаула, поедает эту мерзость вместе с травою и гнездами, в коих содержится немыслимое количество молоди, превращающейся в свирепых хищников на исходе краткой пустынной весны, поедает без вреда для себя и с великою пользой для людей, так что если овца и глупа, отчего не страдает от яда, так видимо не в одной только мудрости обрела содержание благодетель... И вот мы прибыли в место нашего вынужденного бивака, и расположились по приказанию старших кратким походным лагерем, устроив его по мере наших скромных возможностей и слабых сил, но предусмотрев в нем все положенные части - легкий крааль для овец с особым загоном для верблюдов, дабы крупная скотина не била мелкую, очаг, выложенный плоскими камнями, с местом для кизяка и топлива, собранного по дороге, место для сна мужчин, около коего предусмотрительно сложили наше слабое оружие и то, что могло бы случиться оружием, когда бы возникла непреложная необходимость, убогий шатер для женщин с младенцами, отхожее место для них же и детей, укрытое он нескромности чужих взоров, и склад всего нашего имущества, который вышел совсем небольшим, ибо я уже говорил об ужасной несправедливой скаредности наших мучителей. Расположившись же лагерем, объявлено было о совете, который составили трое наших воинов и старейшина Бен Ари, и еще мужчина преклонного возраста и поэтому способный лишь к занятию торговым промыслом, а еще двое мужчин, ставших по древности лет сущими детьми, хотя и получили вежливое приглашение почтить совет рода глубиной своей мудрости, не могли в нем участвовать из-за слабости членов и путаницы мыслей в седых головах, и остались среди женщин, утиравших им бороды, ровно как и рты младенцам... и, далее, трое нас, подростков, близких к отроческим годам, впервые были приглашены на совет тоже... и мы были бы беспримерно горды, когда бы не поняли, что наше беспечальное детство закончилось в этот час и никогда нам не придется вернуться к нему, что и случилось впоследствии. И Цви Бен Ари вынул свой камень, и стукнул им перед собою, и мы услышали ровный и четкий ритм нашей семьи, звучавший так, что всем стало ясно - наш род не погиб, а будет существовать, покуда в круге камней есть кому отбивать ритм в совете. И вскоре ответил камень следующего по старшинству, потом следующего, и далее, и пришла моя очередь, когда я вступил в круг камней, а из нас, подростков, мне довелось это сделать первому, по возрасту, а там и самый младший также отстучал ритм в свой черед, и круг был замкнут, как соединяются небо с землею, позволяя солнцу и луне каждый день подниматься в небо и опускаться под землю, и покуда этот круг не разорван, земля и небо стоят на тех местах, что были уготованы им всевышним, да будет имя его вечным-вековечным, и будет так до той поры, как назначено.
-- И когда смолк перестук камней, а первый камень был взят нашими родоначальниками не иначе, как от самой Каабы с левой ее стороны, что ближе к правоверному сердцу, и говорили, будто бы наш первый камень есть осколок от самого камня Каабы, изначально сиявшего непорочной снежной белизной горы Арарат, но вскоре почерневшего от неизбывной людской греховности, наступила тишина, и никто не смел сказать слова, ибо все из нас ощутили - произошло то, что произошло, и это изменило всю нашу жизнь навсегда.
-- И Бен Ари сказал нам: Горе людям, взалкавшим кусок не по себе. Горе жаждущим, которые способны испить крови ближнего, только чтобы самим напитаться. Горе алчным, нагружающим верблюда сверх всякой меры, ведь одна соломинка сверх допустимого сломает спину самого сильного дромадера. Горе обуянным яростным гневом, размахивая оружием, они и не замечают, что только что снесли головы своим детям и родственникам. Горе вам, жестокосердые, ибо соделанное вами обратится на вас самих стократно... - И только многое время спустя я прозрел его мудрость и понял, что старейшина говорил не только о жестоком племени, изгнавшем нас, но обращался к нашим родственникам... - Нас изгнали в пустыню, дабы испили мы из чаши горя напитка отчаяния, нас лишили пищи, чтобы мы вкусили песка и камня вместо финика и тука и, изверившись, погибли, раздирая кожу на лицах наших. Наш скот обратили в пользу недостойных лентяев, и наше имущество теперь укрепляет их дома, а украшения наших женщин украшают жен и наложниц нерадивых и праздных... Но золото, упав в верблюжий помет, никак не украшает последнего и не придает ему благородных качеств, и не хиндийский мускус заставляет кизяки благоухать, а сам смердит, будучи с ними смешанным, и жемчуг, рассыпанный в грязи, не делает ее более желанной. Благородное возвышается с благородным, мерзость же приличествует мерзости, и нет между ними сродства, а соединение несовместимого производит лишь недоумение и презрение, делает предметом насмешек и брезгливости. Гордого можно сломить превосходящей силою, зажиточного можно ввергнуть в нищету, отняв все его достояние, скот его и одежды его, высокопоставленного можно лишить власти и силы и сделать ниже презираемого невольника, чистящего отхожие места, но достоинства отнять невозможно у того, кто сам не желает от него отказаться. Происхождения крови отобрать невозможно, даже лишив человека не только имения, но и зрения или слуха, как поступили с Абу Абдаллахом Джафаром Рудаки в надежде отнять ниспосланное ему всевышним дарование, и острым ножом палача ослепили, но лишь изысканнее стала его мысль и сладостней зазвучали его касыды, и первая среди жемчужин его поэзии - "Мать вина", ведь сказано было слепым нищим изгнанником:
Когда я пью вино - так не вино любя, чтоб вне себя побыть - затем я пью вино! -
-- а эта мудрость открылась лишь беспомощному нищему слепцу, но не витязю в полной силе, обладающему остротою орлиного взора.
-- Но люди наши находились в смятенных чувствах и слова мудрости проходили сквозь их уши, не оставляя следов в сердцах. Лбы их исказили морщины страдания, а души преисполнились ядом утрат. Им казалось, что весь мир восстал против них, и сам всемогущий, да живет он вечно-вековечно, отвернул лицо свое от них, бросив в пучину бедствий и предав мечу разорения несправедливо и вероломно. Слова их были лишены мысли, а жесты рук утратили приличествующую степенность. И один из нас, чье имя я помню, но избегну произнести, дабы не облегчать его участи в ином мире, сказал старейшине, криком оскорбив его положение: Оставь свои притчи для мальцов, старец! Или ты не видишь, что мы не имеем ни крова, ни воды, ни топлива, ни скота, ни одежд, кроме тех, что на нас, ни оружия, кроме ножей для мяса да топоров для хвороста? Или ты не помнишь, что у нас осталось два мешка проса и полмешка фиников на всех, и не пройдет и недели, как живые станут завидовать мертвым в печали своей участи?! Что проку в правильных словах, когда мы уже перешли вброд реку смерти и ждем безвременного скончания наших жизней в бедствии и унынии на другом - мертвом - берегу ее? Ведь сказано - Хлеб - в голод, вода - в жажду, всему свое время! Сократи продолжительность своих речей и оставь их до лучших времен и иных ушей! - так сказал он, и чернеет лицо мое, потому что и другие сказали, чьи имена я не вспомню, так сказали они: Не нужно слов, которые бередят души. Не время рассыпать зерна мудрости, ибо им не напитать голодных и не напоить жаждущих, и не одеть холодных, и не указать верного пути заблудшим. Оставь нас, старец, в нашем горе, не тебе рассеять мрак нашей ночи! - и третьи сказали: Твоя слава прошла, о старец, и твоя сила кончилась! Что твое слово против солнечного зноя в пустыне, когда нет воды и пища на исходе? Рубаб звучит сладостно лишь после плова, и в унынии не оценить красоты изречения, хотя бы оно было написано на краю золотого кубка почерком куфи, которым пишут лишь величайшие из великих! И боль снизошла на лицо старейшины, и он прекратил свои речи.
-- Тогда слово взял один из воинов, чье имя я не стану произносить по изложенным причинам. И он оглядел всех нас по очереди, и ни на ком не остановил своего безумного взгляда, а стал смотреть в огонь костра - так бились мысли его в тисках не умудренного опытом и рассудительностью рассудка, и он сказал: Что толку вспоминать мудрецов, когда упал с горы! Когда можно отдохнуть после доброй еды, можно внимать сказаниям старины, передавая по кругу чубук кальяна! И за чашей вина после доброй схватки не станет лишним касыда о доблести и славе! Но ведь сейчас время бегать, а не гулять расслабившись. Сейчас свое слово должен говорить меч, а не калам! И от воинского ремесла пристанет больше проку, нежели от чтения рубаи! Что в наших хурджинах? - Осадок горестного питья. Что наши дети съедят утром? - Горсть прогоркшего проса пополам с пылью пустыни... Что проку в добродетелях, когда из мира добра мы ввергнуты в пучину горя? Нас мало и мы немощны против армии, но у нас столько воинов, столько бывших воинов и столько будущих воинов, что мы есть армия для малых! Нет у нас земель, но есть земли у тех, кто не имеет и такой силы, чтобы удержать их против нас! И если есть у них малый арык, и нет сил сохранить его, значит, у нас есть право взять его! И есть у них малое стадо, и нет достойного пастуха, и это стадо наше, ибо мы способны его удержать и приумножить! И есть у слабых малое имущество и женщины, которым они не защитники, и вот говорю я - мы берем то, что они не способны сохранить. Сила наша не в числе выпущенных стрел и не в вое боевых труб, а в хитрости и неожиданности, что и есть сила малого войска. Нет у нас сейчас ничего, чтобы победить наших обидчиков, стало быть наша добыча содержится не за стенами родового селения, где одних верблюдов не одна, а многие тысячи, а от сверкания наконечников копий померкнет сияние луны, а в малом оазисе, где всех жителей четыре руки, да верблюдов несколько, да овец одна отара, да женщин малое число... Сама судьба сказала нам - живи, коли сможешь жить, вот и нужно жить так, как можешь, оставив все прочее до лучших времен. Есть в семидесяти фарлангах к югу такое селение, где вместо домов - шатры, а вместо воинов - старики немощные да дети неумелые... Малыми силами стоит забрать их имущество, и скот их, и женщин их, и воду их в оазисе. Оставим же здесь старых да малых с женщинами, дадим им несколько пищи да немного питья и пойдем в набег, как предки наши в славные времена ходили, да отвоюем себе место под солнцем и землю под финики, а как станем жить посправнее и богаче, так и сможем нашим родом основать и новое племя. Ночь коротка, завтра выходим в путь теми воинами, что у нас есть! Сказано же в касыде благородного Зухайра, которая из десяти прекраснейших украшает покои Каабы -
Удара не жди, а сам скорей наноси удар,
Свои защищай колодцы смело с мечом в руках.
Не чтишь ты себя - не станут люди другие чтить,
А если к чужим идешь - врагов видишь ты в друзьях.
-- Воистину, Аллах, желая наказать гордеца, насылает на него безумие! - воскликнул Бен Ари в гневе праведника пред лицом грешников. - Не сказано ли далее мудрецами прошлого, что доля отнятая не впрок отнявшему! Кусок из глотки вынутый закроет рот похитителю и умрет он злой смертью без надежды восстать! Одумайтесь ныне, дабы не сожалеть впоследствии! Не благое дело убивать пахаря дабы насытить воина, ведь у каждого пахаря есть сын, который возьмет оружие в руки, если отцу его причинено зло, а матери - бесчестие, и еще у пахаря есть брат, который собирает просо лишь до той поры, пока брат его не терпит обиды, и брат брата пахаря, и дядя его матери, и еще дядя, отец его жены, и сыновья их, и взрослые сыновья их сыновей, все они оставляют орудия мирного ремесла в пору, когда нужно использовать оружие убийства! Одумайтесь, вы, глаз которых видит лишь то, что рядом положено, да и из близлежащего избирает лишь то, что ему видеть приятнее! Как с горы пущенный камень приходит к подножию лавиной, так и неумные слова и дела возвращаются стократ бедами на голову их пославшего.
-- Но только мудрые слова плохо слышны за лязгом оружия, и наши воины оказались способны презреть сказанное старейшиной. Один же из них, чье имя мною тоже названо не будет, тщась выказать свою собственную неглубокую мудрость, сказал так: - Ах, Цви Бен Ари, воистину время твое близко к завершению и источники мудрости твоей иссякают! Только красивые слова мы слышим от тебя в то время, когда нужны жестокие дела, чтобы не погибнуть в пустыне! Похоже, правы изгнавшие тебя, ведь многомудрым назвать тебя может лишь совсем неразумный! Потому что жизнь есть бесконечная схватка и тот, кто убивает, питается побежденным! Или же тебе, о неразумный мудрец, неведомо, что для шашлыка нужно прежде убить барана?!
-- И ответствовал Бен Ари, скрепя сердце, и видно было на челе его, как гнев сражается с благоразумием, и стало ясно, что благоразумие мудреца одержало верх, и он сказал: - Не дано нам всевышним жить, вдыхая аромат земли, чтобы, как растениям с воздушными корнями, питаться бы светом! Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством. Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке. Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце: "Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят. Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные. Твоя кровь и моя кровь - всего лишь влага, которая питает древо Небес". Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце: "Твои семена будут жить в моем теле, бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце, твой аромат станет моим дыханием, и вместе мы будем радоваться во все времена года". Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: "Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах". И не заповедал нам всевышний, да живет он вечно-вековечно, жить от жизни и питаться от питания ближнего своего, ибо все мы, и враги наши, и ближние наши, и люди о песьих головах с той стороны пустыни, и антиподы - мы все дети его, и нет меж нами высших и низших, и всякое убийство есть грех, и обернется он против согрешившего.
-- Но воины наши зло смеялись над словами старейшины, и довелось ему изведать горечь неприятия дважды за один день, и если первый раз не приняли его мудрости соплеменники, которые хотя и состоят в родстве с ним, однако же в весьма отдаленном, то сейчас отвергли его слова близкие его и ближайшие его, ведь среди воинов нашего рода один приходился Цви Бен Ари первородным сыном, а второй стал мужем его дочери, и женился он не благодаря богатому калыму, а единственно по той причине, что ему отдана была дочь его дяди. Но сказано выстрадавшим - злоба горше всего среди родных сердец, а предают всегда свои. И в тот день небеса выкрасились черным, а ветер пустыни нес одну лишь горечь полыни, и вода имела вкус дорожной пыли и не утоляла жажды.
И муж дочери Бен Ари, сын брата его жены, возвышенный родством с мудрейшим, но не испивший из этого источника, имя его не будет мною упомянуто, воскликнул - Не дело говорить, когда время клинки точить! - и, выхватив из ножен свой кинжал, стоивший в Багдаде целого состояния, украшенный не цветными камнями и золотом, а лишь благородными линиями булатной закалки, как письменами покрывавшими его узкое смертоносное лезвие, вскрикнул, как сокол, завидевший долгожданную добычу на первой весенней охоте, и ударил старейшину, и мудрости нечего было противопоставить злобе и ярости кинжальной стали. И не упало небо, и не погасло солнце, и в положенный час взошло ночное светило, сменив зной прохладой сумерек в тот день. Все смолкли, но никто не бросился на убийцу, потому что, хотя старейшина и был жив еще, зажимая страшную рану старым халатом, патина смертной тени уже лежала на его челе и часы его жизни были сочтены, ведь исход борьбы теплой жизни с холодом вечного покоя изначально известен всем и каждому отныне и вовеки. И разорвался перестук камней, и горько вспомнить мне, как закричали воины в один голос, раздавая громкие и бессмысленные приказания, седлая верблюдов и собирая отару, разбредшуюся в поисках скудного прокормления, сворачивая навесы и пакуя наш жалкий скарб... Так мало нужно для того, чтобы уничтожить великое, что и у ничтожнейшего достает на это сил. Мудрость выше силы; однако бедная человеческая мудрость презирается, ее слова не слышат. Слова мудреца громче крика того, кто правит неразумными. Мудрость сильнее оружия войны; но и один грешник может уничтожить великое множество добродетели.
-- И новый караван собрался из нашего убогого каравана, хотя казалось нам, что невозможно разделить то малое, что нам было оставлено, еще на меньшее. Три воина взнуздали всех верблюдов, навьючили их оружием, и всем тем, что могло служить оружием, и кольями для навесов, и покрышками для навесов, и кухонным скарбом, и провизией, и остатками топлива, и всем, что какую-то ценность представляло, или хоть казалось ценностью. По правде говоря, новый караван вместил почти все, что у нас было, и говоря почти, я имею в виду, что воины оставили на биваке лишь двоих выживших из ума стариков да одного умирающего, часть женщин и большую часть детей, да пару собак, в которых они, как и в женщинах, особой пользы не видели, поскольку и того, и другого в военной добыче всегда предостаточно, да малую часть проса и меньше того - фиников, да горящий костер, у которого топлива должно было хватить на часть ночи, и то, если не поддерживать большого огня. Никто из уезжающих не претендовал на младенцев, на маленьких девочек, на четверых женщин, из которых при двоих были младенцы, а одна пребывала в тягостях. И меня никто не позвал в набег, потому как по рождению я не входил ни в одну из семей воинов, а поскольку родители мои скончались во времена отдаленные, не вынеся трудностей переходов по пустыне, моим ближайшим родственником считался Цви Бен Ари как глава рода, поскольку между нами кровного родства тоже не случилось. Как родственнику отлученного от власти Бен Ари, мне предстояло разделить его судьбу, что было и есть в обычаях многих пустынных народов. Так вот и оказались на моих руках беспомощные женщины и малые дети, впавшие в детство старцы и умирающий раненный посреди пустыни. И не было в моем сердце печали, потому что печаль есть необходимое следствие житейской мудрости, а мудрости как таковой, как и жизненного опыта, из которого она только и способна произрасти, у меня тоже не имелось. Воины гикнули, верблюды поднялись с колен, задрав морды к небу и обратив взоры к Аллаху, ослы взревели, недовольные принуждением, и малый караван перевалил бархан и скрылся среди барханных горбов, будто его тут никогда и не было. Умолкло треньканье верблюжьего ботала и блеянье овец, и тогда в бесконечном шорохе песка я расслышал бездонное молчание окружающей нас пустыни, всхлипывания брошенных женщин и тонкие голоса ничейных отныне детей, и натужное хриплое дыхание тяжелораненого старейшины, и бессмысленный смех выживших из ума старцев, усмотревших нечто взвеселившее их в окружающем их разум вечном уже затмении, и впервые ощутил себя мужчиной, которому приходится спрашивать с себя строже, чем с кого другого, и понял, что камень, обретенный мною в кругу камней, есть лишь первый груз, легший на мою невозмужавшую душу, и оказался прав. А в тот несчастливый день я решил не взвешивать более свою жизнь на весах судьбы, и пытаться постичь: как и почему невзгоды настигают человека, и почему ему уготована злая участь, и отчего другим жить легче.
-- Как смолкли звуки уходящего каравана и воцарилась тишина на нашем убогом биваке, тяжесть поселилась в моей груди и страхом напитались мысли о грядущем. С ужасом смотрел я вслед каравану, одновременно желая всем сердцем следовать в одном отряде с нашими воинами и не имея никаких сил бросить в пустыне оставшихся людей, ибо всем, и ушедшим, и остающимся, явилось откровение о неминуемой и жестокой смерти для тех, кто принужден ожидать свершения собственной судьбы в затерянном в песках становище, не имея ни сил, ни средств изменить жестокого предопределения. Между тем палящее солнце катилось на закат и вскоре должно было совершенно смеркнуться, а это, помимо прочего, означало час вечерней трапезы, устройства ночлега и ночного очага с ночным дозором, молитвы и отхода ко сну. Дух наших людей оказался совершенно утерян в результате известных событий и они впали в какое-то подобие оцепенения, предшествующего окончательному истечению жизненных сил и прекращению движений с последующей смертью. Несколько времени все мы пребывали в таком состоянии, тогда как пламя нашего костра постепенно угасало, а ночная темь незаметно скрывала землю подобно невесомому бархатному пологу, украшенному тут и там сияющими алмазами звезд. Дети прижались к матерям и затихли, по временам всхлипывая, старцы свернулись клубком около слабого нашего очага, а две собаки лежали около меня, немигающим взглядом проникая во тьму пустыни, и покуда они были настороженны, но не испуганны, я знал, что мы пребываем в относительной безопасности и поблизости нет ни лихих людей, ни ночных хищников.
-- В неверном сумеречном свете мне скорее угадалось, нежели удалось разглядеть жест, которым ослабевший от потери крове Бен Ари призывал меня к своему изголовью, и я немедленно повиновался. С всей поспешностью кинулся я к тому, кто стал моим родственником по обязанности главы рода, и кто сделал для меня больше, нежели безвременно сгинувшие мои кровники, кто был для меня светочем знания и образцом подражания. Страшно было увидеть мне изнемогшим и бессильным старейшину, мудростию которого только и держалось наше благосостояние, а теперь беспомощного, как неразумное дитя, и страдающего, как раненная на охоте добыча, цепляющаяся за жизнь, но уже осознавшая собственную обреченность. Одежда его пропиталась кровью, и рука, столь часто защищавшая наш род, предательски дрожала. Ужасно было осознавать, что близость его смертельного часа продвинута не врагом или другим неприятелем, не диким зверем и не черной болезнью, а собственным родственником, которого старейшина приблизил и возвысил. Повинуясь безмолвному приказанию, подбежал я к лежавшему и склонился ухом к его устам.
-- Знаешь ли ты, Элиа, обязанности начальника каравана на середине восьмидневного пути? - спросил меня Цви Бен Ари, хотя и так было ему известно, что в моем возрасте я должен знать не только работу караванщика, но и долг начальника караванной стражи, и дело погонщика верблюдов, и труд пастуха отары, и сверх того - искусство разведения очажного костра и отыскания подветренной стороны бархана для ночлега, и поиск водного источника, дабы таковой посчастливится в пределах пути, и охотничьи приемы для малой добычи, и многое множество необходимых в дороге малых дел - но вопрос старейшины есть вопрос, на который не ответствуют молчанием, а потому я принужден был проглотить комок в горле и сказать, что мне известны караванные обязанности и я могу исполнять их, как положено.
-- Отчего же ты не делаешь своей работы, начальник каравана джаридов? - и устыдился я недальновидности своей, потому что горе есть горе, а жизнь есть жизнь, и горю можно предаваться в душе, тогда как руки и голова должны делать житейские дела, если не для себя, так для других. - Ты ведь теперь старейшина рода, пока я в немощи и болезни, причиненной сыном моего брата и мужем моей дочери. Отчего же твой очаг угасает, а женщины и дети спят под открытым небом? Отчего никто не встал в ночной дозор и ни одного караульного нет на границе становища? Отчего скот не убран, не кормлен и не напоен и крааль не заперт? Отчего оружие не в приведено в готовность? Почему котлы не почищены? Почему кизяк не прибран в мешки, а хворост - в груды? Скажи, почему так, как есть, а не так, как должно?
Пристыженный, я молчал, но вопрос задан и ответ ожидается. Молчание же есть знак трусости внутренней и неподобающего воспитания. Потому я собрался с мыслями и имевшемся у меня в те годы мужеством и ответствовал:
-- Прости, мудрейший, за неприлежание мое, чему оправдания быть не может, но ведь сказано мудрыми: Горе как каменная ноша, ломает и сильнейших, - а ведь я лишь сегодня встал в круг камней, и голос мой слаб, и опыт мой невелик. Что же до твоих вопросов, скажу тебе и ответы, только мало мне придется найти для них хороших новостей. Что ж, очаг наш горит слабым огнем, да только не от того, что в небрежении содержится, а по причине малого количества дурного топлива - а у нас остался лишь мешок полусырого кизяка да немного саксаульного хвороста - и если сейчас жечь огонь хотя бы вполсилы от требуемого, не далее как к полуночи выйдет наше топливо светом и дымом и до утра не будет ни углей, дабы обогреть озябших, ни огня, чтобы отпугнуть зверье ночное, на охоту за кровью вышедшее. Оттого и топливо не прибрано в надлежащем порядке, что прибирать-то и нечего: почти что весь хворост забрали в набег наши воины, оставив нам то, что негоже самим показалось. А женщины и дети спят не в шатре, а под убогим навесом на драной кошме, так ведь и это потому, что ничего лучшего у нас больше нет, и того, что есть, на всех не хватает, вот и дети скрыты под навесом, а раненный лежит на камнях, и нечего, кроме одежд, положить ему под голову. Крааль не заперт, ведь некого запереть в нем, ни верблюдов, ни ишаков, ни отары нет внутри, весь скот уведен в набег для пропитания воинов и их сопровождающих отроков и женщин. Котел не чищен, ибо нет у нас больше ни котла, ни казана, ни иной медной посуды, одни пиалы да чашки для детей, а их женщины приводят в порядок после каждой еды. Оружие в готовности лишь у меня одного, женщинам его не положено, младенцам оно не под силу, старцам оно не по уму, а тебе оружия не поднять по причины слабости от раны, да и всего оружия - мой нож да мой лук, да двенадцать тростниковых стрел, из которых четыре с наконечниками из кованого железа, а восемь с бронзовыми, но все заострены, как для стрельбы в человека полагается. А что до ночных дозоров с караулами, скажу тебе - кроме меня и собак наших в карауле ходить больше некому, а мы не спим, как ты сам убеждаешься, а мои караульные помощники-собаки лежат по ветру и спокойны, так что внезапного набега людского либо звериного можно пока не опасаться, а уж против Аримановых козней, прости меня за упоминание его имени в ночной тьме, нам все одно не выстоять, так что не стоит их опасаться до поры. А во всем остальном принимаю вину свою на плечи свои и винюсь пред тобою, ибо оправдания мне нет и быть не может.
Склонивши голову, ожидал я суда мудрейшего, готовый принять кару от руки его, но лишь молчание, прерываемое по временам тягостным хриплым вздохом, было мне ответом. Так и не услышав слова порицания, осмелился я поднять взгляд и посмотреть в лицо Цви Бен Ари, и узрел его заострившийся лик, покрытый смертной испариной, и полузакрытые глаза его. Мудрейший сколько-то времени еще набирался душевных и физических сил, а потом сказал:
-- Делай, как должно, пользуясь тем, что есть, и не плачь, понапрасну роняя влагу в песок пустыни. Следуй же за тем, что внушается тебе, и терпи, пока всевышний не рассудит: ведь он - лучший из судящих! Что из того, что котлы увезли сильнейшие? Как знать, доведется ли им еще готовить плов в этих котлах, или же эти котлы приготовят плов из них самих? Судьба подобна арабской кобылице - сегодня ты в седле, завтра седло на тебе! Да только предсказать грядущее одному вседержителю способно, а если он не дал нам такого знания в бесконечной мудрости своей, так для того, чтобы безысходностью не уничтожить весь род людской. Оттого и предполагаем мы, но не знаем доподлинного, что будет, и живем, будто падаем в пропасть бездонную - нет конца тому падению, и нет нашей власти изменить его, и не знаем, где встретится нам каменное дно. Не жалей котла и не жалей барана, которого в тот котел положил бы. Смирись со случившимся и не оглядывайся на невзгоды - хуже они уже не станут, так что нечего о том и жалеть.
Страшные хрипы исторгались из истерзанной груди раненного, и видел я, что каждое его слово стоит ему крайнего напряжения сил, однако не смел прерывать его речей, ибо понимал наверное - слышу я его мудрые слова в последний раз. В разрезанном предательским клинком легком булькала кровь, как вино в наполовину заполненном бурдюке, и страшно было видеть, как по каплям жизнь покидает тело старейшины, чтобы больше никогда не возвратиться в него. Как лед, привезенный с Арарата в жаркое тепло Багдада, истекает водою и исчезает в никуда, так расставался с жизнью Цви Бен Ари, и не было у меня ни сил, ни средств, ни возможностей, ни умения спасти его, и я понимал это, и знал, что старейшина понимает и свою обреченность, и мою неспособность помочь ему. Сейчас, посвященный в мудрость величайших целителей подлунного мира, я знаю, что богами дарованное искусство самого Ибн-Сины или Аверроэса не спасло бы жизнь старейшины при его-то ранении, потому что страшный удар, рассекающий органы и отворяющий кровяное русло, отравлен был предательством родича, от чего спасения не придумано ни древними, ни современными врачевателями, и в будущем, как я предвижу, от предательства способов излечения израненной души не откроется.
-- Смерть моя, разлучница друзей и разрушительница собраний, пришла ко мне в неурочный час, - сказал мне Цви Бен Ари. - Поведенное богом наступит: не просите, чтобы оно ускорилось. Не ко времени приходится оставлять сей несовершенный мир, в котором удалось мне познать столь незначительно малое, что не стоит оно упоминания. Но ведь смерть редко бывает в нужное время, да и призывать ее достойно лишь страждущему, кто свои мирские дела уже завершил, а время перехода в лучший мир все еще не настало, принося одни только мучения телесные. Не время оставлять на тебя обязанности старейшего, ибо ни годами ты не вышел, ни опыта из жизни в достаточной мере еще не почерпнул. Нет на тебе ни крови первого врага, ни крови первой женщины. Вот только времени ждать твоего возмужания тоже нет, и взять его негде, ведь завтра будет новый день, который надо начинать с погребения умерших и с попечения о живущих, с похоронного плача и с пищи для детей, с могильных камней и с воды для утоления жажды. Не следовало бы мне молчать в перестуке камней и сказать о сокровенном, возможно, предназначение изменило бы пути судеб... но что сделано, то сделано, а как все делается по воле божьей, значит, есть в том мудрость, нам непостижимая, высшая и истинная... амен...
Горько и беспомощно вздыхал этот воистину великий в большом и малом человек, нелепо и мучительно завершая свой земной путь, мучаясь от бессилия и думая, как и всегда, не о себе, но о родичах своего племени, каковых осталось всего-то ничего. По его просьбе я обошел спящий бивак, причем одна из наших собак поднялась и пошла со мною рядом, как верный страж и надежный товарищ, охраняя и предупреждая, другая же заняла мое место подле одра старейшины, отдавая ему по-своему дань уважения, которое он возымел в течение своей жизни среди животных, как и среди людского племени. Воистину, мудрость всевышнего явлена во всем, и нет малого и великого для ее проявления. Деяния иного шахиншаха не стоят преданности верного коня или пса, а уж о простодушном доверии малых сих и говорить нечего! Обход мой занял не так чтобы много времени, а я успел не только счесть человеческие остатки нашего каравана, но и убедиться, что все люди спят с той мерой душевного спокойствия, каковая свойственная их темпераменту и мироощущению: дети, усталые перипетиями ужасного дня, спали неспокойно, но глубоко; как и женщины, намаявшиеся непривычной работой по устройству бивака и уязвленные событиями, расколовшими наш невеликий и слабосильный род на еще более жалкие осколки; спали беспробудным сном, не разумея ужаса случившегося, впавшие в детство старики, которым нечего уже было желать, кроме еды да толики тепла, чего они-таки сумели получить на закате дневного светила... Итак, на моих руках оставались двое безумных старцев да один смертельно раненный, да двое мальчиков-младенцев, еще не имеющих понятия ни о чем, кроме вкуса и тепла материнской груди, три бесполезные старухи, пригодные разве что на сбор кизяка на пути скитания, четыре женщины, способных к рождению детей, из которых одна была в поздних сроках тягостей и от этого, и от пережитых ужасов, самостоятельно почти не передвигалась, кроме того, досталось мне под начало, а вернее - на мою шею подростка, десять девочек разного возраста, от младенцев до одиннадцатилетних, ценность которых в сложившихся обстоятельствах была не то что невелика, а попросту ничтожна, ибо кормить их стало бы вскоре нечем, а выдать замуж некому, равно как и невозможно обеспечить калымом, в случае, если все закончится благополучно... Всего же клан Джариддин под моим началом насчитывал шесть человек, двух собак и семнадцать женского полу особ, общим числом в двадцать три людских и две собачьих души, из которых дееспособным, как ни примеривай, оказывался один лишь я.
С тем невеселым докладом я и воротился к лежащему навзничь Цви Бен Ари, коего нашел в еще более тяжком состоянии, нежели прежде. И то сказать, чело его оросилось каплями болезненной испарины, как черепица росою на заре, а руки похолодели, сделавшись скрюченными наподобие орлиных лап. Старейшина тяжко и хрипло дышал, и при каждом дыхании кровавые пузырьки лопались на его потрескавшихся губах. Черты его благородного лица неузнаваемо заострились, а одежды пропитались истекающею кровью настолько, что ткань уже перестала впитывать ее, и кровь падала на песок, почти не останавливая своего движения. Конечно, и прежде мне не раз приходилось видеть людей перед кончиною, как после неудачной охоты на вепрей в долине Тигра, где в камышах зверь незаметен охотнику до той поры, когда бежать уже поздно, а подмогу ожидать еще рано, или после скоротечных схваток наших караулов с пустынными арабскими дикарями, у коих все оружие - одна сарисса, отточенная до остроты бритвы, и которые внезапность набега ставят превыше воинского мастерства и воинского обычая, так что гибнет их, при надлежащем караульщике, преизрядно, однако и они дерутся с неизбывной свирепостью, так что всегда причиняют некоторый урон людям племени... Но то были потери людей, которых я хотя и близко знал, но не бывших мне наставниками и ближайшими сродственниками, а гибель родителей я по причине малолетства и вовсе не запомнил. Здесь же, в каменном лабиринте скал посреди страшной пустыни, ночью, среди опасного безмолвия и полного расстройства всех дел и всего имущества, умирал человек, единственный бывший моим названным родственником, оставляя на меня одного неподъемную ношу ответственности за людей, которым кроме как на меня да на милость всевышнего, надеяться было не на кого. Плакать я не мог, да и не имел на то больше права, опять же, пользы в слезах не предвиделось абсолютно. Цви Бен Ари выслушал мой безрадостный доклад с закрытыми глазами и даже не проявил ничем, действительно ли смысл моих слов дошел до его угасающего сознания, отчего я, обеспокоившись, предпринял было еще одну попытку обсказать ему сложившееся у нас положение, но он слабым движением руки прервал меня, из чего я заключил, что немощь телесная еще не охватила ясности его всеведущей мысли. Вскоре у него начались судороги, руки его и ноги одновременно и по перемене то напрягались нечеловечески, вытягиваясь звенящей струною рубоба, то вдруг все члены принимали мягкость хлопчатой ткани, из которой шьют стеганные халаты для зимних путешествий, и эти болезненные телодвижения, как я мог заключить, бередят и без того не закрывающуюся рану, от чего кровь начинает сочиться все сильнее и сильнее. В промежутках между приступами судорог Бен Ари искал меня взором, затуманившемся от нечеловеческой боли, и хотя я находился рядом и в меру слабых своих сил и познаний старался его положение облегчить, ничего не говорил мне, хотя и являл желание нечто важное сообщить.
Такое положение сохранялось несколько времени, может, час, может, более, однако же звезда Ал-наир все также сияла высоко над горизонтом, из чего заключаю небольшой промежуток, в коем мучения Цви Бен Ари длились, приобретя к концу характер совершенного изнурения. Видел я угасание светоча благородного, и не имел ничего, кроме собственного сострадания, дабы облегчить страдания тела и умиротворить отхождение души. В один из промежутков просветления, когда боль оставила на краткий миг бренное тело, утомившись своею жестокостью сверх всякого мыслимого предела, старейшина призвал меня к своему изголовью слабым голосом, как бы состоящим из шороха саксаулового мертвого листа, засыпаемого наступающим барханом, велел он мне приблизиться, насколько возможно, и произнес свои последние в этом мире слова:
-- Час мой настает, и нет сил задерживать его приход далее, так что приготовь сердце свое услышать мое заповеданное завещание, коим тщусь я сохранить род Джариддин на земле, хотя, видит всевышний, да будет имя его вечно вековечно ныне и до веку, не стоит оставлять жизнь вероломным сродственникам, носящим достославное имя! Воистину, жалкую участь избрали они своею судьбою, и не испить им счастия из чаши горького предательства и неповиновения! Пыль дорожная отныне покажется им слаще вод родников Эльбруса, но и ее не достанет для напитания их жажды. Воды моря Мертвого, исполненные соли и поташа, покажутся чудеснее вин благословенных виноградников Шахрисабза, но не дадут они благостного забвения убийцам родичей! Камни пустыни станут глодать они, и покажутся им камни слаще мервских персимонов, но не будет и камней, дабы голод их утолить, ибо проклинаю я род, восставший на род свой, на древние законы и слова мудрого, из-за гордыни своей поправшего веру и порядок, проклинаю на смертном одре страшным египетским черным фараоновым проклятием, чтобы ни один из клятвопреступников не остался неотмщенным и безнаказанным. Да будет слово мое смертное сильнее воли злодейской и найдет виновных по всей земле, хоть в холоде татарских степей, хоть в зное аравийских пустынь, хоть в ясной чистоте поднебесных памирских гор, хоть в духоте и зелени непроходимых хиндустанских лесов... амен. Но есть и еще мой род, плод от семени моего, сохранивший веру в меня и уважение к сединам, мудростию убеленным, разделивший горькую участь мою и мучения мои со мною, принявший ношу мою, как свою, без суесловной жалобы и понапрасных стенаний, на плечи свои, проклинать который права моего нету, и говорю я на одре моем в приближении смертного часа - да будет жить и благоденствовать род мой Джариддин, из праха восставший, предателей покаравший, мертвых своих похоронивший, живых своих восславивший! Ибо горе клятвопреступнику и слава праведнику...
Слушал я речь старейшины и внимал ей в сердце своем, и утихало горе мое, становясь глубокой печалью, рождавшей просветление душевное и ясность мысли, и верил каждому слову, как святой паломник верует, к камням Каабы прикасаясь - трепетно и истово. А Цви Бен Ари продолжал свои речи, прерываемые по временам мучением телесным, от которого дыхание его схватывалось и говорить не дозволяло, а он превозмогал боль и поучал меня далее:
-- Мертвых есть мертвое царство, живым же весь подлунный мир. Мертвые еды не едят и питья не востребуют, мертвых полагают в мастабе головою к Мекке святой, дабы пришествие пророка не застало их неготовыми восстать к воскресению. А нет мастаба, так и каменный круг в пыли изрядное место для мертвого, сказано ведь - по обстоятельствам почесть воздается, не по заповеданию, иная груда камней над прахом праведника святостью благоухает, паломников привлекая со всей окрестной земли, тогда как другой мраморный мавзолей лишь смердящий труп сохраняет, служа пристанищем летучим мышам да нечистым козодоям одним, ифритам из джинов обиталище предоставляя... Бессилие родичей построить мавзолей старейшине, находясь в изгнании, грехом не станет, ибо что возможно, то и достойно есть, и память родичей, в веках родом сохраняемая, от отца к сыну передаваемая, на пергаменте прилежно переписываемая, чтобы не утратились слова о деяниях предков в круговерти веков, есть мавзолей превыше мавзолея в Агре, от которого стены есть и куполы есть, и минареты есть, и хаузы есть, а кто его строил и кто в нем положен, и что славного он соделал, того не ведомо никому, и имя его не больше, чем слова на стене вырезом вырезанные, которые сегодня еще ясно видны, а завтра временем источены и канули в лету, пылью рассыпавшись, навсегда. Наступает мой час и не долее, чем завтра до солнечного захода твоею обязанностью станет устройство моего последнего на этой земле пристанища, так устрой его, как полагается, но не в ущерб слабым твоим возможностям, дабы не стало устройство покоя мертвому насилием над потребностью живущих... И вот мое заповедание для смертного часа... Приняв мой последний вздох, проведи час в размышлении и молитве около меня, удалив прочих людей и женщин за пределы места скорби и сосредоточения на подобающее расстояние, разместив их в пределах досягаемых и по мере пустынного нашего состояния удобных и безопасных, созерцая внутренним взором случившееся в прошлом и предстоящее в будущем, имея же мыслью не только лежащее на поверхности, но также сокрытое в глубинах, не одни лишь ветви, но и корни в глубине земли, невидимые праздному взору и открывающие тайны свои лишь мудрости. Далее же, обычаям пустынного народа следуя, погреби меня до захода солнца того же самого дня пристойным порядком, как говорит о том свиток блаженного Иссы - простись с ними до конца дня, и на закате в сухом песке в одном фарланге от ограды селения твоего сотвори последний дом для них, пристойный размером, дабы не стеснять члены их в последнем местонахождении, достаточный глубиною, дабы предохранить тела неспособных защищаться, от хищников пустыни и человеков, злата и каменьев алчущих, и не клади ценного ничего с ними, не вводи в искушение слабых и маловерных, дабы не покусились они на крохи благосостояния бывшего и не тревожили их прах в угоду стяжания. Сопроводи же каждого одной чашею для воды да одним горшком для пищи, да одним ножом благородной бронзы, да поясом, да одеждою, подобающей званию и положению ушедшего, и не обдели этим ни визиря, ни воителя, ни купца, ни ребенка, ни женщины, ни раба, ибо это есть последнее, что ты можешь сделать для них, и вложи в правую руку каждого один медный обол, и не более, будь то величайший из живущих или женщина, и после всего покрой их лица плащом верблюжьей шерсти, а лица женщин скрой чадрою и платом нарядным, чтобы та жизнь не была им пугающей и мрачною, и насыпь поверх недвижного тела сначала песку желтого, сухого и просеянного, а как скроется лицо его, положи камни поверх - сначала камни малые, размером в голубиное яйцо, потом камни, размером в кулак юноши, не брившего бороду, потом камни в кулак мужчины-воина, потом камни, заполняющие собою след трехлетнего верблюда, ходящего с поклажей в караване не менее года, и потом соделай холм, называемый иными мастаб, а иными - мазар, покрыв его изрядными камнями, ограждающими от зверя, человека и ифрита, во имя жизни вечной по воле властелина властелинов и царя царей, да будет так во веки веков!
И безмолвно склонилась моя голова, отчасти от нерушимой мудрости слов, произнесенных старейшиной, что основаны на мудрости веков и традициях предков. Коснулся я рукою руки умирающего жестом успокоения и прощания и обещания волю его исполнить так, как заповедано, и молчаливой нерушимой клятвой поклялся в том. Цви Бен Ари лежал на каменном одре, ведь не было у нас ничего иного, и собравшись с силами, потребовал меня преклонить к нему ухо мое, чтобы остались в тайне его следующие слова.
- Всему есть определенная пора, как говорят священные книги исповедующих покорность, то же сказано и ессеями, округу Кумранскую населяющими, ту же самую мудрость знают и колена иудейские, у которых заповедано - время есть камни собирать и время есть камни разбрасывать, и нам с тобой настала пора забыть, сколько тебе исполнилось лет и знал ли ты женщину иначе, нежели вкусом ее молока... Ибо настало время обрести мудрость тебе, мудрость не по годам, а по званию твоему, и возложить на себя бремя отвечать не за свои шалости и проказы, возрасту твоему присущие, а за жизнь, смерть и благополучие родичей твоих, за хлеб на их столе, за огонь в их очагах, за воду, утоляющую жажду их и питающую жизнь их, и если время твое наступило сейчас, не дело сказать - не время тому быть, ибо свершилось предназначенное и отвести его или изменить не в слабых силах человеческих. Открой же слух свой, дабы смог я передать тебе вместе со знанием своим еще и груз свой, напряги волю свою, чтобы не потерять лицо свое перед тяготами и опасностями грядущими, и коли настало время мне покинуть земную юдоль, то тебе пришло время взвалить ношу старца на юные плечи и нести ее, покуда хватит сил и покуда благоволение всевышнего на тебя ляжет. Открой же слух и внимай... - Цви Бен Ари вздохнул как бы последним вздохом, ненадолго умолкнув для сбирания немногих оставшихся при нем сил, и продолжал: - Положение твое и людей твоих страшное и опасное, и впереди испытания невыносимые, но знай, что грех уныния в безысходности превыше прочих грехов и на одной ступени с предательством родичей состоит. Ибо в ущелье каменном с отвесными стенами есть и вход и выход, и пока сердце твое не остановилось, пронзенное стрелою недруга или муками истощения голодом или жаждою, остается тебе возможность переменить положение твое, даже если тебе оно кажется судьбою твоею. Сейчас ты слаб, и обременен малыми детьми и старцами немощными, да еще и женщины стали обузой твоей, хотя они тебе и не матери, и не жены, и не сестры, и не дочери, и сил у тебя так мало, что никто не считает тебя опасным, и если и хотят истребить, то лишь ради успокоения славолюбия своего, и в том твоя сила сейчас и преимущество перед прочим народом. Знай же, что еще несколько дней никто не станет искать тебя, покуда родичи твои, ушедшие в набег, не найдут либо добычи, либо погибели своей, и пока самонадеянным соплеменникам, извести наш род замыслившим, не потребуется некая причина выйти по следам нашим для решения участи нашей. А потому знай - то, что есть у тебя в становище сейчас, это лишь ничтожная часть того, что у тебя есть в начале пути твоего, но лишь доблесть твоя, сила твоя, разум твой и упорство твое дадут тебе обрести все богатство, которое я передаю тебе на смертном одре, чтобы ты употребил их для возрождения рода... Как хороший торговец прячет свои богатства и кажется нищим, не искушая разбойников легкой добычей, так и я, по завету старейших моих, во дни благополучия нашего, от каждого проданного барана откладывал десятину цены его, и от каждой меры фиников прибирал десятину цены, и от каждого калыма полученного десятину брал, и от всякой сделки десятину, и все в надежном месте укрывал, памятуя притчу пустынных арабов о том, что судьба наша кобылице норовистой подобна, и сегодня ты в седле, а завтра седло на тебе, и все это лежит и ждет тебя и твоего разумного употребления, и поклянись мне кровью своею исполнить предназначенное.
Я же, не имея в те поры никакого иного оружия, вынул малый кинжал свой из сапожных ножен, где обыкновенно держал, да и сейчас держу, малое и нужное, вынул и разрезал правую свою ладонь, и кровь моя тягучими каплями падала в песок перед глазами старейшины, и сказал я страшную клятву, слов которой называть здесь не можно, в которой дал обещание исполнить великое предназначение свое, покуда кровь есть в моем сердце, и призвал в свидетели духов своих умерших родичей, положив зароком благополучие свое и счастие будущих родичей своих.
- Не далее, чем в одном фарланге отсюда, если оборотиться лицом к восходу солнечному, есть такое же место каменное, издали похожее на караван верблюжий, с товарами идущий, однако дороги там нет и никогда не было, и караван этот вовсе не караван, а каменья изумительным способом в незапамятные времена истуканные, и люди говорят, что вовсе не человеческой рукою работа сия поделана, а чья она - ифрита ли злокозненного мастерство или же по велению всевышнего стихией изваянная, знать того не дано нам, а может, и никому на этом свете, одному лишь владыке правоверных, да будет имя его вечно-вековечно. Так ты, обряд погребения моего совершив, вели всем людям своим лагерь свернуть и имущество упаковать как бы для длинного перехода, но когда все будет исполнено, возьми с собой лишь необходимую малую часть того, остальное же брось здесь, если потребуется и твое предприятие успехом завершится, тогда, буде в том необходимость, пойдешь назад ты той же дорогой и все оставленное возьмешь, а если судьбе станет угодно погубить тебя, не стоит обременять слабые силы свои излишним скарбом, поскольку в вышнем мире не пьют и не едят из мирской посуды, и верблюжьим пологом не покрываются. И так пойдешь ты на самый восход, заметив направление ранним утром, и к концу пути своего увидишь каменное место, как я тебе указал, и обретешь имение, если всевышнему будет угодно сие. Распорядись же имуществом так, как поклялся мне, и пребудет с тобою милость предков наших, чья память попрана без вины а потомки рассеяны и истребляемы злобой нечеловеческой. И знай, что поклажа укрыта в ноше третьего каменного верблюда, и со вниманием отнесись к ней, ведь говорит опыт мой и человеческой природы знание, что не исчерпаны испытания, отпущенные моему народу, и путь, лежащий перед тобой, больше пути, пройденного до тебя... И найди... - и вдруг хрипло заклокотало в горле доблестного старца, и дух его покинул нас и ушел на небеса, где всевышний открыл двери сада своего для него и гурии, прекрасней которых представить себе нельзя, запели, встречая мудрого и достойного, и сел он одесную небесного царя... Я же остался на земле, связанный страшной клятвою и обремененный тяжкой ношею...
- Не остановить ли нам с тобою, о достойный старец, исходящий мудростью странник, мудростью древней, как мир, и загадочный, как только может быть загадочна человеческая душа, поток моего слабого красноречия, и разделить скромную трапезу, которую мои прислужники уже завершают приготовлять?
И мы оставили пищу для ума до иных времен и перешли к насыщению бренных телесных оболочек наших изысканным искусством приготовления напитков и яств, на которое только оказался способным мой умелый рабского состояния повар.
6
Повинуясь моему приказательному жесту, слуги из вольных и рабы, обыкновенно сопровождающие меня в странствии, загодя заготовленными гибкими тамарисковыми ветками и пальмовыми листьями, имевшими вид как бы опахал, коими синдийского раджу принято овевать посредством употребления многих юных невольников, очистили место, пригодное для трапезы, подобающее расположением, удобное выровненной поверхностью и хорошо освещенное, однако же находящееся в удалении от прямых лучей знойного солнца пустыни. Справа от меня, восседающего во главе дастархана по праву гостеприимного хозяина, находились воды хауза, от которых по временам ветерок доносил волны свежести и прохлады, слева наше скромное пристанище укрывали стволы финиковых пальм, посаженных радивыми насельниками этого благословенного оазиса.
Все пространство, предназначенное для нас, было покрыто вначале кошмою верблюжьей шерсти, как для выравнивания неровностей почвы, так и для отпугивания скорпионов, каракуртов и прочей досаждающей человеку и его животным нечисти, происходящей из пустыни и злобности весьма великой безотносительно к действительным размерам упомянутых гадов, особливо же зловредными среди прочих являлись черные каракурты, способные одним укусом ввергнуть человека в пучину смерти, впрочем, для верблюдов сия тварь еще более опасна, ибо от единого укуса, причиняемого обыкновенно в мягкие и чувствительные верблюжьи губы при поедании скудного его пропитания, погибель наступает неминучая и мучительная, тогда как человек иной раз способен пережить яд и отраву, хотя здоровье его телесное и душевное самым пагубным образом разрушенным останется.
Поверх же кошмы, которая для ядовитых гадов непреодолимой преградою является то ли из-за запаха, то ли из-за приписываемых верблюду пустынными жителями магических качеств оберега и талисмана, к какому предмету я, впрочем, весьма мало доверия испытываю, настелили для нас ковровый настил, причем брали для этого ковры исключительно хорасанские, а отнюдь не туркменские, подобающие лишь на женской половине применяться, а не для беседы мудрых и уважаемых людей. На ковры положили некоторое число простеганных шелком бухарских подушек со шнурами, сообразно числу и званию пиршествующих, набитых не склонной слеживаться и сбиваться в безобразные комки хлопчатой ватой, а конским и верблюжьим волосом, отчего они не теряют форму долгое время и несут удобство и отдохновение всякому человеку, их употребляющему. Середину нашего дастархана устлали тяжелой камчатной скатертью, обозначив оною место для пищи, поставили у каждого ложа означенное число чаш, наполненных чистой лимонной водою с розовыми лепестками, для омовения перстов, а на самой скатерти расположили изрядное количество фруктов: египетские лимоны в мужской кулак соседствовали там с источающими сладкую слезу каирскими финиками, а султанийские апельсины ярче предзакатного солнца перемежались турецкою айвою, которая, будучи разрезанной и согретой с малой толикой тростникового сахара, издает волшебное благоухание, отчего Мирвани называет ее не иначе, как плодом, чьи семена покинули райские кущи на небесах по прихоти неистовых порывов ветра и опустились на грешную землю, явив собственным своим существованием воплощение непревзойденной изысканности и красоты. Гранаты рубиновые и гранаты розовые, чьи разверстые чрева переполняли крупные один к одному зерна, сирийские яблоки красные и сирийские яблоки желтые, персики из Омана, огурцы из Египта с медом и душистый шиповник, и душистые травы из разных мест - все было готово к началу нашей трапезы, роскошной в пустыне и жалкой по сравнению с той, которой были достойны мои собеседники, и которой я мог бы умилостивить их, если бы пребывал в своем имении, а не в тяготах странствия за неведомо где скрывающейся целью моего путешествия.
Широким гостеприимным жестом указал я моим гостям их место и опустился на ковер не ранее, чем они заняли предназначенные им ковры и подушки. Я предложил им отведать того и этого, заметив, что не стоит насыщаться недостойными именоваться пищей фруктами и зеленью перед едой, а лишь скрасить тем самым ожидание главных блюд предстоящей нам трапезы. Странник же и спутники его поблагодарили меня за приглашение, учтиво склонив головы свои и прижав руки к сердцу, чем я был весьма и почти что до слез растроган, ибо столь редко в наше жестокосердное и торопливое время изъявление обыкновенных чувств приятия и взаимовежливости. Между тем, в походном нашем очаге продолжались приготовления разных кушаний, о которых я упомяну в свое время, а вскорости они стали прибывать к дастархану в установленной для каждого очередности и в соответствующем сопровождении.
Прежде всего мой кудесник-повар подал к столу особые хлебцы, именуемые чапати, искусство выпечки которых он почерпнул в странствиях по Хинду и Синду, и которые состоят как бы из двух частей, скрепленных краями, а в середине имеют полость, или пузырь, специально предназначенный для наполнения некоторыми приправами, вроде рубленого мяса с острыми пряностями и луком, айвы, вареной в меду, или же разных овощей, приличествующих времени года и доступных в этом месте. Наш же повар изготовил чапати не сказать чтобы большие, а в самый раз, удобные для поедания и достаточные для наполнения их внутренности изысканными начинками. Нам он подал чапати, уже набитые внутри мелко нарезанным мясом ягненка, зажаренного на шампуре, причем мясо срезалось с него по мере готовности, смешивалось с кусочками выращиваемого туркменами сладкого лука, хиндийского перца, карри из сорока восточных трав и другими пряностями, различаемыми мною по вкусу, а отнюдь не по названиям, и вот я, и мои сотрапезники отдали должное этому яству.
Дабы изготовить такое чапати, прежде того посети невольничий рынок и выбери надлежащего мастера неполных сорока лет, и не стой за ценою, если ты еще не обзавелся собственным поваром, а потом скажи ему, чтобы он сделал из теста шарики pазмеpом с крупный гpецкий оpех и pаскатал их на пpисыпанной мукой доске в кpуглые лепешки толщиной с пальмовый лист или немного толще. После того пускай изрядно раскалит тяжелую сковоpоду, особенно же хороша для того сковорода черная чугунная, а не бронзовый казан с толстыми стенами и толстым же дном, и жаpит на сухой сковороде, начиная с тех, котоpые были pаскатаны пеpвыми. Положив чапати на сковороду, пусть перевернет вскоре и готовит другую сторону примерно столько же, прижимая края сложенной чайной салфеткой или кусочком яйца, а не перстами, чтобы не измарать чистое кушанье руками, к непотребному прикасавшимися. От неистового жара раскаленного чугуна внутри сделаются пузыри и чапати станет нежной и воздушной. Как только она сготовится, пускай складывает их в чистое полотенце и сразу подает. В Хинде чапати готовят в тава - земляной печи, облицованной стойким к жару камнем или вымазанной толстым слоем хорошо обоженной глины, которая напоминает привычный во всей пустынной Азии тандур, а как только чапати будут готовы, их извлекают и потом мгновение или два держат над открытым огнем, что заставляет их вздуваться как воздушные шары. Мой же повар может проделать то же самое над огнем нашего походного очага или над пламенем плиты. Для смазывания же чапати не бери иного масла, кроме масла, отжатого из семян хорошо вызревшего хлопчатника, происходящего непременно из долины Ферганской, ибо все иное не сравнится с ним, как не сравнится никакая дорожная пыль с сиянием серебряной пыли лунного луча.
Вместе с наполненными мясом чапати, подали нам также и золотистые шарики иного хиндийского кушанья, заменяющего в тех краях хлеб или лепешки - пури, представляющие собою шарики теста, зажаренные как есть в кипящем масле, когда их в то же время поливают сверху маслом. Золотисто-коричневого цвета пури принесли нам подсохшими и обсыпанные мелко молотым синдийским карри, каковую пряность мои сотрапезники, насколько я мог заметить, до того не знали и отнеслись к ней весьма настороженно. Однако же к изготовленным из тонкого листа, вроде египетского папируса, теста чебурекам, начиненным мякотью баранины и курдючным салом, вместе с репчатым луком, мелко изрубленным ножом, с прибавленными в необходимом количестве солью, перцем черным, перцем белым, перцем зеленым, мелко нарезанной зеленью петрушки и с отварным холодным рисом, ни странник, ни его молчаливые спутники никакого подозрения не выказали, отчего заключаю я, что люди эти несомненно из пустынных племен и хорошо знакомы с обычаями тех народов, ибо чебурек есть лакомое блюдо в тех краях, хотя и не распространенное повсеместно, по моим наблюдениям - главным образом из-за крайней бедности живущих там людей, а не в результате каких-либо табу на этот изумительный вид еды.
И вот, чтобы не причинять неудобство моим гостям чересчур долгим ожиданием основного блюда нашего незначительного пиршества, по моему указанию загодя было сготовлено и непосредственно после блюда сочных чебуреков немедленно подано мясо с айвою, а к ней, для удобства питающихся - тонкие листы узбекского пресного лаваша, не тех толстых лепешек, которые в ходу во впавшей в заблуждения византийского христианства и обедневшей Грузии или раздираемой на части, аки волками труп овцы, нападающими язычниками и янычарами Армении, которая и страной-то может быть названа исключительно из-за территории, на которой народ изъясняется на звучащем, как горный поток, армянском наречии, а не от того, что кто-то руководствует и направляет сей многострадальный люд, а подали нам истинный лаваш, тонкий до прозрачности, осыпанный мукой, отчего наощуп он как щека юной девушки или мальчика лет двенадцати, единственно пригодный для употребления его с мясом, приготовленным вместе с айвой, для чего обыкновенно берется филейная часть, кострец или огузок доброй баранины, после чего твой усердный повар должен мясо с великим тщанием обмыть, нарезать небольшими кусками, дабы потчующимся не было нужды прибегать к помощи кинжалов, а как тебе известно - и не на всяком пиру допустимо оставлять гостям оружие, чтобы не случилось иного непотребного дела, положить в невысокий котел и обжарить на разогретом масле, которое есть смесь равных долей масла хлопкового и курдючного жира молодого барана, а обжаренное мясо залить водой так, чтобы она покрыла его, и тушить около часу. Айву же, перебрав и взяв только отборные плоды, спелые, но не переспевшие, и без видимых пороков, нарезать дольками, очистить от кожицы и сердцевины, положить в котел с мясом, добавить поджаренный таджикский лук, соль, черный синдийский перец и так держать до полной готовности мяса. При подаче на стол строго накажи повару мясо вместе с айвой переложить на подогретое блюдо и посыпать рубленой зеленью петрушки или укропом, или фенхелем, исходя из обыкновенно применяемой в той части обитаемого мира, где ты обретаешься благодатью Всевышнего, пряной зелени, но не клади тархуну или любистоку, чей аромат столь неистов, что тонкий запах тушеной айвы перебить может, отчего наслаждение твое уменьшится непередаваемо.
Все эти закуски, описываемые мною, не есть собственно пища, вкушаемая на подобающем пиршестве с достойными людьми, и упоминаются мною единственно ради точности повествования и идентичности описания, а не для красного словца и желания выказать хвастовство и бахвальство, поскольку наряду с прочими несовершенствами моей душевной организации, эти качества, милостью вседержителя, миновали мое несовершенное существо и мне совсем не присущи. Однако же ремесло описателя требует быть подлинным и достоверным как в описании великих дел и событий, так и точности при упоминании малых малостей и ничтожных ничтожеств. Поэтому уподобляюсь потоку в пещере, который не взирает на время и расстояние, делая незначительный свой труд, а по истечении веков предстает гигантским и величественным, а от того моим благосклонным читателям сего недостойного творения предстоит утомляться моим описанием происходившего.