Станислав Лем. Звёздные дневники. Путешествие двадцать первое
Перевод с польского - О. Колесников

Когда по возвращении из XXII века я отправил Й. Тихого к Розенбейссеру, чтобы занять опустевшую после моего ухода должность в ТЕОГИПГИП'е * на что, впрочем, он пошёл с величайшим нежеланием, и то лишь после недели погонь и приключений в малой петле времени, я оказался перед важной дилеммой.

Чего-чего, а исправления истории было с меня предостаточно. Но ведь вполне возможно, что этот Тихий снова завалит проект и Розенбейссер отправит его за мной ещё раз. Поэтому я решил не ждать со сложенными руками, а махнуть в Галактику, причём желательно подальше. Стартовал я со всей возможной поспешностью, опасаясь, что ПАРКИ перечеркнут мои планы, но, видать, после моего отбытия там творился полный балаган, поскольку никто мной как-то в особенности не заинтересовался. Разумеется, я не собирался нестись куда попало, поэтому взял с собой в ракету груду самых свежих путеводителей и ежегодник Галактического Альманаха, пришедший за время моего отсутствия. Удалившись от Солнца на добрых несколько парсеков, уже успокоившись, я принялся изучать эту литературу.

Вскоре я убедился, что в ней содержится много интересной информации. Так, к примеру, доктор Хопфстоссер, брат известного тихолога Хопфстоссера, разработал периодическую таблицу космических цивилизаций, основанную на трёх принципах, позволяющих безошибочно выявлять наиболее развитые культуры. Это так называемые Законы Мусора, Шума и Пятен. Каждая цивилизация в технической фазе начинает понемногу тонуть в отходах, доставляющих ей огромные хлопоты, пока свалки не выносятся в космическое пространство; чтобы те не особенно мешали космонавтике, их располагают на специально выделенной орбите. Постепенно образуется разрастающееся мусорное кольцо, и именно по его наличию можно распознать высшую стадию прогресса.

Однако с ходом времени свалки меняют свой характер, поскольку по мере развития интеллектроники приходится избавляться от всё большего количества компьютерного лома, к которому добавляются старые зонды, спутники и т. п. Эти мыслящие отходы не желают вращаться до бесконечности в мусорном кольце, расползаются за его пределы, заполняя околопланетное пространство, а порой и всю систему; эта стадия приводит к загрязнению среды ИНТЕЛЛЕКТОМ. Различные цивилизации пытаются разными способами справиться с этой проблемой; бывает, дело доходит до компьютероцида, и тогда в ход пускаются развешенные в пустоте специальные ловушки, силки, капканы, психоподавители, но эффект от подобных мероприятий самый негативный, благо отлову подаются лишь обломки, ниже всего стоящие с точки зрения интеллекта, тактика эта только мобилизует наиболее сообразительные отбросы, они объединяются в банды и шайки, домогают налётами и протестами, выдвигая невыполнимые требования, поскольку домогаются запасных частей и жизненного пространства. Если им отказывают, то они злобно глушат радиосвязь, вмешиваются в программы, транслируют собственные призывы, так что цивилизацию на этом этапе окружает зона такого треска и воя в эфире, что барабанные перепонки лопаются. Именно по этим помехам можно даже со значительного расстояния распознать цивилизации, страдающие от интеллектуального перенасыщения. Странно, что земные астрономы так долго не могли понять, почему Космос, прослушиваемый радиотелескопами, полон шума и прочих бессмысленных звуков, а это как раз и есть помехи, являющиеся следствием вышеупомянутых конфликтов, которые серьёзно затрудняют установление межзвёздной связи.

И, наконец, солнечные пятна, но специфичные как по форме, так и по химическому составу, что можно установить спектроскопически, свидетельствуют о присутствии наиболее развитых цивилизаций, уже преодолевших барьер как Мусора, так и Шума. Эти пятна появляются, когда огромные тучи накопившихся за века отходов сами, точно мотыльки, бросаются в горнило местного солнца, дабы покончить с собой. Манию эту порождают специальные депрессанты, поражающие всё, что мыслит на электрической основе. Методы применения этих средств довольно-таки омерзительны, но и само существование в Космосе, не говоря уже о создании в нём цивилизации, мало похожи, увы, на идиллию.

Согласно доктору Хопфстоссеру, эти три последовательных этапа развития являются железным правилом для цивилизаций человекоподобных. Что же касается прочих, то в периодической таблице доктора имелись определённые пробелы. Мне это, однако, не помешало, поскольку, по вполне понятным причинам, я интересовался образом жизни существ, наиболее похожих на нас. Поэтому, смонтировав на основе описания, помещённого Хопфстоссером в Альманахе, детектор ВЦ (Высокоразвитых Цивилизаций) я вскоре углубился в гигантское скопление Гиады. Благо именно там раздавались наиболее сильные помехи, там многочисленные планеты окружали кольца мусора, там же несколько светил покрывала пятнистая сыпь со спектром редкоземельных элементов, являющаяся немым свидетелем кончины искусственного разума.

Поскольку в том же номере Альманаха были помещены фотографии существ с Дихтонии, как две капли похожих на людей, то именно на этой планете я решил высадится. Правда, если учесть немалое расстояние в 1000 световых лет, снимки эти, полученные доктором Хопфстоссером по радио, могли оказаться несколько устаревшими. Не смотря на это полный оптимизма, я по гиперболе приблизился к Дихтонии и, перейдя на круговую орбиту, запросил разрешение на посадку.

Получение такого разрешения бывает делом более трудным, чем преодоление галактического пространства, поскольку уровень развития бюрократии оценивается качественно иными показателями, чем навигации, поэтому всё решает не фотонный реактор, экраны, запасы топлива, кислорода и т. п., а в значительно большей степени наличие справок, без которых и думать нечего о получении въездной визы. К такому мне не привыкать, так что я настроился на длительное, может, многомесячное кружение вокруг Дихтонии, но не на то, что меня ожидало.

Планета, как я успел заметить, голубизной напоминала Землю, была покрыта океанами и имела три крупных континента, наверняка окультуренных: уже на дальней орбите мне пришлось немало полавировать среди спутников, контрольных и наблюдательных, пристающих с вопросами и сохраняющих глухое молчание. Этих последних я избегал на всякий случай со всем возможным старанием. На призывы мои никто не отвечал; я трижды посылал запрос, но никто не требовал телевизионного предъявления документов, зато с континента, формой напоминающего почки, мне навстречу выстрелили чем-то вроде триумфальной арки из синтетических сосновых лап, оплетённых разноцветными флажками и лентами, украшенными надписями, вроде бы приглашающими, но сформулированными настолько расплывчато, что пролететь через эти ворота я не решился. Следующий континент, весь покрытый городами, грохнул в мою честь молочно-белым облаком какого-то порошка, который так затуманил все бортовые компьютеры, что они вознамерились направить корабль на Солнце; пришлось их отключить и перейти на ручное управление. Материк третий, вроде бы слабее урбанизированный, ничем в мою сторону не выпалил, никак меня не приветствовал, и я, выбрав укромное местечко, затормозил и осторожно посадил ракету в окружении живописных холмов и долин, поросших не то подсолнечниками, не то кольраби - сверху разобрать было затруднительно.

Как обычно, люк, раскалившийся при трении об атмосферу, заклинило, пришлось какое-то время подождать, прежде чем удалось его открыть. Я выглянул наружу, набрал в лёгкие живительного свежего воздуха и, сохраняя необходимую осмотрительность, ступил в незнакомый мир.

Я находился на краю словно бы возделанного поля, но то, что росло на нём, не имело ничего общего ни с подсолнухами, ни с кольраби; это был вовсе не вид растений, а тумбочки, то есть вид мебели. И, точно всего этого было недостаточно, тут и там среди их сравнительно ровных рядов виднелись серванты и табуретки. Поразмыслив, я пришёл к выводу, что всё это - продукты биотической цивилизации. Мне с таким уже приходилось сталкиваться. Кошмарные зрелища, иногда изображавшиеся футурологами, где мир будущего задымлён, отравлен смогом, увяз в энергетическом, термическом и тому подобных барьерах, оказались полнейшей чепухой: на постиндустриальной фазе развития появляется биотическая инженерия, ликвидирующая проблемы такого типа. Овладение жизненными процессами позволяет изготовлять искусственные зародыши, которые посадишь где попало, покропишь водичкой - и вскоре вырастают из них потребные нам объекты. А то, откуда такой зародыш берёт сведения и энергию для радио- или шкафогенеза - об этом так же не приходится заботиться, как не интересуемся мы тем, откуда семя сорняка берёт силы и знания, чтобы взойти.

Так что не сама лужайка тумбочек и сервантов удивила меня, а то, что выглядели они совершенно выродившимися. Ближайший ночной столик, когда я попытался его открыть, чуть руку мне не отгрыз зубастым ящиком; другой, растущий по соседству, подрагивал от ласковых порывов ветерка, точно желе, а табурет, мимо которого я проходил, подставил ножку, так что я рухнул со всего маху. Вот уж таким-то образом мебель никак не должна была себя вести, что-то с этим посевом было не в порядке; дальше я продвигался с исключительной осторожностью и пальцем на курке бластера. В небольшой впадине я наткнулся на чащу в стиле Людовика XV, откуда выскочила на меня дикая козетка и растоптала бы меня золочёными копытцами, не срази я её прицельным выстрелом. Какое-то время я бродил в зарослях мебельных гарнитуров, отмеченных гибридизацией не только стилей, но и назначений; там хозяйничали помеси буфетов и диванов, голенастые стеллажи, а широко распахнутые и приглашающие себе внутрь шкафы были, очевидно, хищниками, если судить по огрызкам, валяющимся возле их ножек.

Видя всё отчётливее, что никакое это не возделанное поле, а сплошной хаос, усталый, разомлевший от жары, поскольку солнце стояло в зените, я отыскал после нескольких попыток сравнительно спокойное кресло и устроился на нём, надеясь обмыслить своё положение. Я сидел так в тени нескольких крупных, хотя и одичавших, комодов, выпустивших многочисленные побеги вешалок, когда на расстоянии метров, наверное, в сто показалась среди высоко вымахавших карнизов голова, а вслед за ней и туловище какого-то существа. Оно не походило на человека, но уж наверняка не имело ничего общего и с мебелью. Прямоходящее, существо поблескивало светлым мехом, лица я не видел, так как его затеняли широкие поля шляпы, вместо живота было что-то вроде барабанчика, острые плечи кончались двумя парами рук; негромко мурлыкая, существо аккомпанировало себе на своём животике-тамбурине. Оно сделало шаг, затем ещё шаг вперёд, так что показалось его продолжение. Теперь оно немного напоминало кентавра, хотя босиком и без копыт; вслед за второй парой ног появилась третья, затем четвёртая, а когда оно помчалось галопом и скрылось в зарослях, исчезнув с моих глаз, я сбился со счёта. Знаю только, что оно было не стоногим.

Я ещё посидел в мягком кресле, изрядно оглупев от странной встречи, наконец, поднялся и двинулся дальше, следя за тем, чтобы не слишком удаляться от ракеты. Среди рослых кушеток, до единой стоящих торчком, я заметил каменную осыпь, а за ней - облицовку типичного выхода канализации. Когда я подошёл поближе, чтобы заглянуть в тёмный провал, то услышал позади шорох, хотел повернуться, но тут какое-то полотнище упало мне на голову, я рванулся, но напрасно, меня уже обхватили стальные руки. Кто-то ударил меня под коленки, и, беспомощно лягаясь, что меня хватают за руки, за ноги, поднимают. Несли меня вроде бы вниз, я слышал отзвуки шагов по каменным плитам, заскрежетали двери, меня поставили на колени и сорвали с головы окутывающую ткань.

Я находился в небольшом помещении, освещённом находящимися на потолке белыми лампами, которые, впрочем, имели усики и ножки и время от времени меняли своё местонахождение. Я стоял на коленях (кто-то сзади держал меня за шиворот) перед столом из неструганного дерева; за ним сидела фигура в сером капюшоне, который закрывал лицо; в капюшоне были прорези для глаз, закрытые прозрачными стёклышками. Эта фигура, отодвинув книгу, которую читала, мельком глянула на меня и сказала спокойным голосом тому, кто продолжал меня держать:

- Выдерните ему струну.

Кто-то схватил меня за ухо и потянул, пока я не завопил от боли. Мне ещё дважды пытались оторвать ушную раковину, а когда это не получилось, наступило некоторое замешательство. Тот, кто меня держал и таскал за ухи, произнёс оправдывающимся тоном, что это, должно быть, новая модель. Ко мне подошёл ещё один детина и поочерёдно пытался открутить мне нос, брови, наконец, всю голову целиком; когда это не дало ожидаемых результатов, сидящий распорядился отпустить меня и спросил:

- Как глубоко ты спрятан?

- Что я, простите? - ошеломлённо переспросил я. - Я нигде не прячусь и ничего не понимаю. За что вы меня мучаете?

Тут сидящий поднялся, обошёл стол и ухватил меня за плечи руками, по форме человеческими, но в матерчатых перчатках. Нащупав мои кости, он слабо вскрикнул от удивления. Он подал какой-то знак, и по коридору, по потолку которого ползали, должно быть, со скуки, туда-сюда лампы, меня отвели в другое помещение, точнее - комнатушку, тёмную, как могила. Я не хотел туда входить, но меня впихнули силой, двери захлопнулись, что-то зашумело и из-за невидимой перегородки раздался голос, выкрикивающий точно в неземном экстазе: "Слава Господу! Я ж ему могу все рёбра пересчитать!" Услышав такие высказывания, я с ещё большей энергией начал сопротивляться тем, кто вытягивал меня теперь из тёмной комнаты, не видя, что они пытаются оказать мне прямо-таки неожиданные знаки уважения, приглашают вежливыми жестами, всем своим поведением свидетельствуя глубокое почтение; я позволил увести себя вглубь подземного коридора, странно похожего на коллектор городской канализации, хотя и поддерживаемый в прекрасном состоянии, с побелёнными стенами и дном, посыпанном мелким, чистым песочком. Мои руки были уже свободны, и всю дорогу я массировал пострадавшие места лица и тела.

Две личности в длинных, до земли, серых одеяниях и капюшонах, подпоясанные верёвками, распахнули перед нами сбитые из простых досок двери, а в глубине помещения, немного большего, чем то, в котором мне откручивали нос и уши, уже поджидал меня явно взволнованный, замаскированный, как и все, человек. Минут через пятнадцать разговора я начал более-менее ориентироваться в ситуации. Я находился в храме местного монашеского ордена, который не то скрывался от неведомого преследования, не то подлежал изгнанию; меня ошибочно приняли за "провокационную" приманку, поскольку мой облик, с точки зрения отцов Деструктантов, запрещён их уставом; приор, а именно он находился передо мной, объяснил мне, что будь я приманкой, то состоял бы из сегментов, которые, если вытянуть вслед за ухом внутреннюю струну, рассыпались бы в пыль. Что касается вопроса, который задал мне монах-дознаватель (старший брат привратник), так он полагал, что я представляю из себя нечто вроде пластикового манекена со встроенным компьютером, и только просвечивание рентгеновскими лучами разъяснило положение дел.

Приор, отец Дизз Дарг, горячо извинился за последствия печального недоразумения и добавил, что возвращает мне свободу, но не рекомендовал бы появляться на поверхности, дабы не влипнуть в серьёзные неприятности, поскольку весь мой внешний вид нецензурен. И тут не помогли бы ни накладные потроха, ни щупальца на присосках, поскольку я не умею этим камуфляжем пользоваться. И потому нет для меня лучшего выхода, как только остаться у отцов Деструктантов в качестве их милого и драгоценного гостя, а уж они в меру своих скромных, увы, возможностей постараются скрасить моё подневольное положение.

Не очень-то мне это понравилось, но приор вызывал уважение своим достоинством, спокойствием, деловым тоном, хотя мне трудно было привыкнуть к его замаскированной внешности, впрочем, так же, как и всех других монахов. Я не посмел сразу засыпать его вопросами, поэтому мы поговорили о погоде на Земле и на Дихтонии, поскольку он уже знал, откуда я прибыл, коснулись потом тягот космических путешествий, наконец, он сказал, что догадывается о моём любопытстве касательно местных дел, но торопиться тут ни к чему, поскольку мне всё равно приходится скрываться от органов цензуры. В качестве почётного гостя мне предоставят отдельную келью и прикрепят расторопного молодого послушника для всяческой помощи и совета, кроме того, вся библиотека ордена будет к моим услугам. А поскольку содержатся в ней многочисленные раритеты, издания уникальные и запретные, то, может, от случайности, приведшей меня в катакомбы, пользы будет больше, чем от чего-либо другого.

Я думал, что мы уже расстаёмся, так как приор встал, но он, словно бы с некоторым колебанием, спросил, не позволю ли я коснуться, как он выразился, моего естества. Глубоко вздыхая, точно с величайшим сожалением или в приступе совсем уж непонятной ностальгии, он коснулся твёрдыми пальцами в перчатках моего носа, лба, щёк, а когда погладил по волосам (мне почудилось, что пальцы у святого отца точно из железа), то даже тихо всхлипнул. Эти признаки сдерживаемого волнения окончательно сбили меня с толку. Я уже не знал, о чём для начала спросить, то ли про одичалую мебель, то ли о многоногом кентавре, то ли о какой-то там цензуре, но, настроив себя на разумное терпение, промолчал. Приор заверил меня, что святые братья позаботятся о маскировке ракеты, придав ей вид страдающего слоновьей болезнью органа, после чего, обменявшись любезностями, мы расстались.

Келейка мне досталась небольшая, но уютная, с постелью, увы, дьявольски твёрдой. Я было подумал, что у отцов Деструктантов такие суровые правила, но потом оказалось, что мне просто забыли постелить чисто из-за растерянности. Пока я не ощущал иного голода, кроме информативного; молодой послушник, который меня опекал, принёс целую охапку исторических и философских трудов, и я погрузился в них до глубокой ночи. Поначалу мне мешало, что лампа то приближалась, то уползала в другой угол комнаты. Только потом я узнал, что уползала она по нужде, а чтобы вернуть её на прежнее место, надо на неё почмокать.

Послушник посоветовал мне начать знакомство с небольшого, но ёмкого очерка дихтонийской истории, написанного Абузом Грагзом, официальным историографом, труда "тошнительно объективного", как он выразился. Я последовал его совету.

Ещё году в 2500-м дихтонды были неотличимо похожи на людей. И хотя научный прогресс сопровождался секуляризацией жизни, всё же дуизм, вера, почти безраздельно властвовавшая на Дихтонии на протяжении двадцати веков, наложил свой отпечаток на дальнейшее развитие цивилизации. Дуизм утверждает, что любая жизнь знает ДВЕ смерти, первую и последнюю, то есть ту, что предшествует рождению, и ту, что после агонии. Дихтонские теологи за прикрышки хватались от изумления, услышав потом от меня, что мы на Земле так не думаем, и что существуют церкви, интересующиеся только одной, а именно предстоящей после смерти, жизнью. Они не могли понять, почему людям неприятно думать, что их когда-то не станет, и при этом ни сколько не неприятно размышлять, что когда-то их вообще не было.

С ходом столетий дуизм менял своё догматическое ядро, но всегда проявлял повышенный интерес к эсхатологической тематике, что, согласно профессору Грагзу, и привело к ранним попыткам разработки технологии бессмертия. Общеизвестно, что умираем мы от старости, а стареем, то есть подвергаемся телесному распаду, потому, что теряем необходимую информацию; клетки со временем начинают забывать, что надо делать, чтобы сохранять симбиоз. Природа обеспечила постоянство такого знания только основным клеткам, а остальные её словно не касаются. Так что старение - это утрата жизненно важной информации.

Браггер Физз, создатель первого бессмертизатора, построил агрегат, который, наблюдая за организмом человека (я буду использовать этот термин, говоря о дихтондах, поскольку так удобнее), подбирал каждую кроху информации, утраченную соматическими клетками, и помещал её обратно. Первый дихтонд, над которым был произведён эксперимент по увековечиванию, Дгундер Брабз, сделался бессмертным только на год. Большего он не смог вынести, так как его опекал комплекс из шестидесяти машин, мириадами невидимых золотых проводков проникающих во все закоулки его организма. Он не мог двинуться с места и вёл безрадостный образ жизни посреди настоящей фабрики (так называемой перпетуальни). Двадер Гварг, следующий бессмертный, мог уже, правда, двигаться, но на прогулках его сопровождала колонна тяжёлых тягачей, гружёных обессмертивающей аппаратурой. И он покончил с собой в состоянии фрустрации.

Существовало, правда, мнение, что благодаря дальнейшему развитию техники появятся микроперпетуаторы, но Хаз Бердергар математически доказал, что ПОПА (Персональная Обессмертивающая аппаратура, Перпетующая Автоматически) должна весить по меньшей мере в 169 раз больше, чем весит обессмертиваемый, поскольку он был создан в соответствии с типовым планом эволюции. То есть, как я уже говорил и как это установили даже наши учёные, природа, позаботившись о пригоршне основных клеток, остальным внимания не уделила.

Доказательства Хаза произвели сильнейшее впечатление и ввергли общество в глубокую депрессию, поскольку стало ясно, что Барьер Смерти не преодолеть, не расставшись с телом, полученным от Природы. В философии реакцией на постулат Бердергара явилась знаменитая доктрина дихтонского мыслителя Дондерварса. Он писал, что спонтанную смерть нельзя считать естественной. Естественно то, что пристойно, смерть же - скандал и позор вселенского масштаба. Всеобщая распространённость прегрешения ни на йоту не уменьшает его безобразия. Для оценки преступления не имеет ни малейшего значения, удастся ли наказать виновного. Природа поступила с нами как мерзавец, дарующий жизнь невинно якобы из любви, по сути же - для казни. И чем больше кто помудреет при жизни, тем ближе он к могиле.

Поскольку моральный человек не должен дружить с убийцами, недопустимо сотрудничество с мерзавкой Природой. Например, погребение - это сотрудничество путём игры в прятки. Ведь суть сводится к тому, чтобы где-то спрятать жертву, как это обычно делают соучастники преступления; надгробия украшаются разными несерьёзными изречениями, но нет там одного, единственно справедливого: ведь если бы люди осмелились посмотреть правде в глаза, то там бы значилась парочка страшнейших проклятий в адрес Природы, поскольку именно она такими нас создала. Тем временем никто и слова не пискнет, точно убийце, достаточно ловкому, чтобы всегда избегать наказания, следует за это платить ещё и признательностью. Вместо "Momento mori" надлежит повторять "Erite illusorus", стремясь к бессмертию, пусть даже ценой утраты традиционного облика; таково было онтологическое завещание этого прославленного философа.

Здесь мне пришлось сделать перерыв в чтении, так как появился послушник, чтобы от имени приора пригласить меня на трапезу. Ужинал я в сугубо его обществе. Сам отец Дарг не ел ничего, лишь время от времени делал глоток воды из хрустального бокала. Стол был скромен, стуловая нога под соусом оказалась довольно-таки жилистой, что свидетельствовало о том, что, дичая, мебель соседней чащи становится по преимуществу кровожадной. Насчёт того, почему, в таком случае, не древожадной, я, однако, не поинтересовался, так как после прочитанного был устремлён мыслями к высоким материям; тогда же состоялась наша первая беседа с приором на теологические темы.

Он разъяснил мне, что дуизм - вера в Господа, лишённая догматов, которые постепенно обветшали с ходом биотической революции. Самым тяжёлым был кризис церкви, вызванный крушением догмата о бессмертной душе, понимаемой в категории перспектив вечной жизни. В XXV веке ретроградов последовательно атаковали три технологии: замораживания, обращения и одушевления. Первая основывалась на том, что человека помещали в лёд, вторая - на обращении направления индивидуального развития, третья - на произвольных манипуляциях сознанием. Нападению анабиотиков ещё удалось противостоять, утверждая, что смерть, в которую был погружен человек замороженный, а после воскрешённый, не идентична той смерти, о которой говорит Святое Писание, когда душа отходит в потусторонний мир. Такая трактовка была неизбежной, поскольку если бы это была обычная смерть, то воскрешенец должен был бы знать хоть что-то насчёт того, где побывала его душа во время его ста, а то и шестисотлетнего отсутствия.

Некоторые теологи, например Гаугер Дребдар, считали, что настоящая смерть наступает лишь после разложения ("в прах обратиться"), но эта версия не устояла после открытия так называемого реставрационного поля, которое как раз восстанавливало человека из праха, т. е. из тела, распылённого на атомы, и при этом тоже воскрешённый ничего не знал о том, где его душа побывала в междучасье. Догмат сохранили страусиной тактикой, избегая определения, когда смерть настолько совершенна, что после неё душа уже всенепременно покидает тело. Но тут как раз начался онтогенез обращения; эта технология не была специально направлена на догмат веры, но оказалась незаменимой при ликвидации отклонений в развитии плода: это развитие научились останавливать и обращать на 180№, дабы начать его заново, от оплодотворения яйцеклетки. Таким образом единым махом под угрозой оказался как догмат о беспорочном зачатии, так и догмат о бессмертии души, поскольку благодаря ретроэмбрионализационной методике любой организм можно провести через все предшествующие стадии, и даже сделать так, чтобы зародыш, из которого он появился, вновь разделился на яйцеклетку и сперматозоид.

С этим было немало осложнений, поскольку догмат гласил, что Господь создаёт душу в момент оплодотворения, а раз стало возможным это оплодотворение обратить и тем самым аннулировать, разделив оба составляющих, то что же тогда должно произойти с уже появившейся душой? Побочным продуктом этой технологии явилось клонирование, т. е. принуждение к развитию в нормальный организм любых клеток, взятых из живого тела, например, клеток носа, пятки, мочки уха и т. п.; а поскольку происходило это вообще без оплодотворения, то тут уж наверняка работала техника беспорочного зачатия, которую начали использовать уже в промышленном масштабе. Эмбриогенез также научились обращать, ускорять либо изменять таким образом, что плод человека, к примеру, превращался в обезьяний; и что же тогда, тогда-то что делалось с душой, растягивалась она или сокращалась, точно гармошка, или же после переориентации эмбрионального развития с человечьего на обезьяний где-то по дороге исчезала?

Но, согласно догмату, душа не могла ни исчезнуть, единожды появившись, ни уменьшиться, поскольку являлась величиной неделимой. Начали уже подумывать, не предать ли эмбриоинженеров анафеме, но до этого дело не дошло, и, кстати, так как распространение получил эктогенез. Сперва мало кто, а потом и вовсе никто не рождался от мужчины и женщины, а появлялись все из клетки, помещённой в утератор (искусственную матку), и трудно было отказать всему человечеству в таинстве причащения на том основании, что оно появилось девственным способом. Вдобавок к прочим неприятностям появилась новая технология - технология сознания. С проблемой духа в машине, порождённой интеллектроникой и её разумными компьютерами, ещё более-менее удавалось справиться, но тут же возникла новая - сознания и психики в жидкостях; были синтезированы мудрые и мыслящие растворы, которые можно расфасовывать по бутылкам, разливать, сливать, и каждый раз получалась личность, порой более мудрая и одухотворённая, чем все дихтонды, вместе взятые.

О том, могут ли машина или раствор иметь душу, велись драматические споры на Вселенском Соборе 2479 года, пока на нём не был принят новый догмат, Косвенного Творения, гласящий, что Бог наделил созданные Им разумные существа способностью порождать сознание следующего уровня, но и это не положило конец переменам, т. к. вскоре оказалось, что искусственный разум может производить новые, следующие уровни или же на основе собственных расчётов синтезировать человекообразных существ, а то и нормальных людей из первой попавшейся груды материи. Позже были предприняты новые попытки спасения догмата о бессмертии, но все они обратились в прах в пламени свежих открытий, которые подлинным потоком обрушились на XXVI век; стоило подпереть догмат изменением формулировки, как тут же появлялась противоречащая ему модификация технологии.

Благодаря этому появились многие ереси, появились секты, попросту отрицающие общеизвестные факты, но дихтонская церковь всё же сохранила неприкосновенным один единственный догмат, Косвенного Творения, что же касается жизни после смерти, веры в бесконечность индивидуального существования, то их спасти от гибели не удалось, поскольку ни личность, ни индивидуальность к тому времени не сохранились. Стало возможным соединять два и более сознания в одно, что у машин, что у растворов, что у людей; благодаря персонетике можно было создавать заключённые в машинах отдельные миры, в которых появлялись разумные существа, способные, в свою очередь, в своём узилище сконструировать следующий вид наделённых разумом особей; разум научились делить, множить, усиливать, ускорять, обращать и т. п. Крушению религиозных догматов сопутствовало падение авторитета веры, угасли также надежды на обретение ранее обещанной безграничной святости, по крайней мере - для отдельных индивидуумов.

Видя, что теологическому развитию не угнаться за техническим прогрессом, на Соборе 2542 года был основан орден отцов Прогнозитов, который должен был заниматься футурологическими изысканиями в области святой веры. Проблема предвидения её дальнейших перспектив стала животрепещущей. Аморальность многих новых направлений в биотехнологии ужасала не только верующих; так, к примеру, благодаря колонизации можно было производить не только нормальных индивидуумов, но и почти безмозглых биологических существ, предназначенных для механической работы, а при желании даже устилать специально выращенными тканями из клеток, взятых у человека или животного, комнаты, стены, изготавливать штепсели и розетки, можно было также изготовлять усилители или гасители интеллекта, вызывать состояние мистического вдохновения у компьютеров, превратить лягушачий зародыш в икринке в мудреца, обладающего телом человека, зверя, а то и таким, которого ранее вообще не существовало, пока его специально не спроектировали специалисты-эмбриологи. Всё это вызывало сопротивление, сильное даже со стороны светских властей, но безрезультатное.

Всё это отец Дарг поведал мне с величайшим спокойствием, точно говорил о вещах самых очевидных, впрочем, они и были очевидными, составляя часть дихтонийской истории. И хотя вертелись у меня на языке бесчисленные вопросы, настырным быть не стоило, поэтому после ужина я вернулся в келью и углубился во второй том работы проф. А. Грагза, который, как свидетельствовала аннотация на первой странице, был абстинентом.

Я узнал, что ещё в 2401 году Биг Брогар, Дирр Даагард и Мерр Дарр настежь раскрыли ворота перед неограниченной автоэволюцией; эти учёные горячо верили, что появившийся благодаря их стараниям вид Homo Autofac Sapiens, или Самотворец Разумный, достигнет полноты гармонии и счастья, придав себе такие формы тела и качества души, какие сочтёт самыми совершенными, и что он, ежели захочет, преодолеет Барьер Смерти - одним словом, проявили в ходе Второй Биотической Революции (первой дихтонды были обязаны зародышам, из которых произрастали жизненные блага) максимализм и оптимизм, типичные в истории науки. Впрочем, подобные надежды, как правило, связываются с появлением каждой новой великой технологии.

Поначалу автоэволюционная инженерия, или так называемое движение самоделов, развивались вроде бы в свете предположений своих святых изобретателей. Получили распространение идеалы здоровья, гармонии, телесно-духовного совершенства; государственные постановления гарантировали каждому гражданину право приобретения таких психосоматических качеств, которые считались наиболее ценными. К тому же различные врождённые уродства и отклонения, безобразие и глупость сделались пережитками. Но для развития характерно, что оно идёт всё дальше и дальше по пути прогресса, так что на этом не кончилось. Признаки грядущих перемен первоначально выглядели невинно. Девушки украшали себя путём выращивания кожной бижутерии и прочих приманок тела (ушки-сердечки, ноготки-жемчужинки), юноши щеголяли боко- и задобородами, гребнями на голове, челюстями с двойным прикусом и т. п.

Двадцать лет спустя появились первые политические партии. Читая, я не сразу сориентировался, что "политика" на Дихтонии означает нечто иное, чем у нас. Противоположностью политической программы, провозглашающей умножение телесных усовершенствований, является монотическая программа, которая проповедует редукционизм, т. е. призывает к избавлению от органов, представляющихся сторонниками данной программы излишними.

Когда я дошёл до этого захватывающего момента, в келью без стука влетел послушник и, полный нескрываемого страха, приказал немедленно собираться, поскольку привратник сигнализирует об опасности. Я поинтересовался, о какой, но тот всё подгонял меня, причитая, что каждая минута на счету. Никаких личных вещей у меня не было, поэтому, сунув книгу под мышку, я поспешил вслед за моим проводником.

В подземном святилище лихорадочно суетились отцы Деструктанты; по каменному жёлобу съезжали целые горы книг, которые баграми спихивали сверху братья библиотекари, их распихивали по контейнерам и с величайшей поспешностью спускали в глубь колодца, выдолбленного в сплошной скале; я остолбенел, видя, как монахи, мгновенно разоблачившись догола, торопливо побросали свои рясы и шляпы в облицованное отверстие; все до одного оказались они, грубо говоря, человекоподобными роботами. И тут они всей толпой взялись за меня, налепляя на тело странные канаты с узлами и вздутиями, то ли хвосты, то ли конечности, но разобраться с этим я не успел, настолько они спешили; приор лично насадил мне на голову шлем, напоминающий невероятно раздутого и раздавленного таракана; одни ещё продолжали что-то налеплять на меня, другие уже разрисовывали тело в полоску; поскольку поблизости не было ни зеркала, ни какой-либо другой блестящей поверхности, не знаю, как я выглядел, но монахи казались очень довольны своим творением.

Подталкиваемый, я оказался в углу, и только тут заметил, что напоминаю то ли четверонога, то ли шестинога, но не прямоходящее существо. Мне приказали присесть и на все вопросы, если кто-то вздумает мне их задавать, отвечать только бормотанием. Только я присел, как в дверь оглушительно загрохотали; отцы роботы бросились к каким-то выдвинутым в проход туннеля аппаратам, напоминающим (но не очень) швейные машинки, и всё помещение наполнил шум их симулированной работы. По каменным ступеням к нам спустился летучий контроль. Я думал, что не устою даже на своих четырёх ногах, когда изблизи пригляделся к ним. Не знаю, одеты они были или обнажённые, но каждый выглядел по-своему.

Хвосты были, вроде, у всех, и заканчивались они волосяной кисточкой, скрывающей здоровенный кулак; носили они их небрежно перекинув через плечо, если только можно называть плечом солидную выпуклость, усыпанную крупными бородавками; кожа между двумя такими выпуклостями была белой, как молоко, на ней проступали разноцветные пятна - я не сразу сообразил, что они общаются как голосом, так и высвечивая на себе, на этаком живом экране, различные слова и сокращения. Я попробовал хотя бы пересчитать им ноги; было их в основном по две, но нашлась и парочка трёхногов, и даже один пятиног; у меня, правда, создалось впечатление, что чем у них ног больше, тем ходить им затруднительнее. Они обошли всё помещение, лениво разглядывая братьев, склонившихся над машинами и работающих с очевидным энтузиазмом; тем временем контролёр, более высокий, чем остальные, с огромным оранжевым крестом на перепонке, который раздувался и светился, когда он говорил, приказал крохотному, от силы двуногому, с куцым хвостиком, должно быть канцеляристу, обследовать зал. Что-то они там писали, замеряли, ни слова не говоря монахам-роботам, и уже собирались уходить, когда зеленоватый трёхног заметил моё присутствие; он потянул меня за одно из наклеенных щупалец, поэтому я на всякий случай тихонько забормотал.

- А, это тот старый гварндлист, у него восемнашка, оставь его! - бросил высокий, засияв, и тот быстро ответил:

- Слушаюсь, Ваша Телость!

С устройством, похожим на фонарик, они ещё раз обошли все закоулки коллектора, но к колодцу даже не приблизились. Мне это всё больше напоминало небрежно проводимую формальность. Минут через десять их уже не было; машины, на которых симулировалась работа, засеменили в чулан, монахи зачмокали, выманивая из колодца контейнеры, принялись выжимать свои промокшие сутаны, развесили их на верёвке, чтобы подсушить; суетились отцы библиотекари, так как в один из контейнеров проникла вода и надо было тут же проложить промоченные страницы древнепечатных текстов промокашками; приор же, отец-робот, я уже и сам не знал, что о нём думать, доброжелательно сообщил мне, что, слава Богу, всё хорошо кончилось, но на будущее мне надо быть повнимательнее: тут он указал мне на учебник истории, который я выронил в общей суматохе. Он собственной персоной просидел на нём всё время ревизии.

- Значит, пользование книгами запрещено? - спросил я.

- Смотря кому! - ответил святой отец. - Нам - да! А уж в особенности - такими! Мы считаемся древнейшими машинами, сохранившимися со времён Первой Биотической Революции; нас терпят, как, впрочем, и всех, кто скрывается в катакомбах, поскольку такой обычай, кстати, неофициальный, существует со времён Глаубона.

- А кто такой "гварндлист"? - поинтересовался я.

Приор немного смутился.

- Это сторонник Бгхиза Гварндла, правителя девяностолетней давности. Неловко мне говорить об этом... спрятался у нас этот несчастный гварндлист, вот и выделили ему местечко; он всегда сидел в этом углу, строил из себя, бедняжка, тронувшегося умом, благодаря этому числился не подлежащим ответственности и мог говорить всё, что вздумается... Месяц назад он попросил себя заморозить, чтобы дождаться "лучших времён"... вот я и подумал, что в случае внезапной необходимости мы можем переодеть вас... ведь верно же?.. я хотел предупредить вас об этом, да не успел. Я и подумать не мог, что проверка нагрянет именно сегодня, они случаются, но не регулярно, а последнее время и вовсе редко...

Из сказанного я ничего не понял. Впрочем, именно теперь подкарауливали меня сущие мучения, так как клей, которым воспользовались отцы Деструктанты чтобы замаскировать меня под этого гварндлиста, держался ужасно крепко, и мне казалось, что искусственные конечности и накладные щупальца сдирают с меня вместе с кусками живого тела; я вспотел, взмок и, когда меня наконец-то вернули в более-менее человеческий облик, тут же отправился передохнуть. Приор потом предлагал мне сменить телесную форму способом, разумеется, обратимым, но когда мне показали на гравюре, как именно мне предстоит выглядеть, я всё же предпочёл и дальше рисковать нецензурным своим видом; рекомендуемая внешность представлялась не только кошмарной для моих глаз, но и в высшей степени неудобной, так, к примеру, лечь в ней не представлялось возможным, для сна приходилось подвешиваться.

Я поздно отправился на отдых и потому не выспался как следует, когда мой молодой опекун разбудил меня, принеся в келью завтрак; теперь я лучше понимал, насколько искренне оказываемое мне гостеприимство, поскольку сами святые отцы ничего не ели; что же касается воды, так, может, их питание было на аккумуляторах, и они нуждались в дистиллированной, но и тогда им хватило бы на день пары капель, а вот чтобы накормить меня им приходилось устраивать вылазки в мебельную рощу. На этот раз я получил неплохо приготовленный подлокотник; когда я говорю, что его хорошо приготовили, это не значит, что он отличался особенными вкусовыми качествами, но, принимаясь за еду, я уже научился делать поправку на все обстоятельства, сопутствующие кулинарным достижениям.

Я всё ещё находился под впечатлением ночной проверки и никак не мог сопоставить её с тем, что уже успел узнать из учебника истории, и поэтому сразу же после завтрака я взялся за дальнейшие штудии.

С самого возникновения автоэволюции лагерь сторонников соматического прогресса раздирали противоречия, касающиеся принципиальных вопросов. Консервативная оппозиция исчезла уже через сорок лет после великого открытия, её представителей называли унылыми попятниками. Прогрессисты же делились на махунов, путяг, желачей, стадников, разливаев и множество иных партий, ни названий, ни программ которых я уже не помню. Махуны требовали, чтобы власти установили совершенный телесный образец, который и был бы вовлечён в жизнь единым махом. Путяги, настроенные более критически, считали, что такого идеала добиться сразу невозможно, что путь к идеальному телу нелёгок, но в том, каким должен быть этот путь, единогласия не было, и в первую очередь потому, что было неясно, не окажется ли он УНИЗИТЕЛЬНЫМ для промежуточных поколений? В этом вопросе они разбились на два течения. Прочие, например, желачи и стадники, настаивали, что предпочтительнее в разных ситуациях выглядеть по-разному. Вот, скажем, чем человек хуже насекомых? Те претерпевают метаморфозы на протяжении жизни, и человек мог бы поступать так же: ребёнок, подросток, юноша, взрослый человек имели бы принципиально разные формы. Разливаи - те были радикалами; скелет они считали пережитком, призывали отказаться от позвоночного строения и славили мягкую пластичность. Разливай мог сам себя как угодно телесно смоделировать, как угодно оформить; кстати, это было очень практично при толкучке, а также в отношении готовой одежды разных размеров; некоторые из них раскатывались и свивались в самые причудливые узоры, стремясь самоизменениями выразить внутреннее состояние и душевный настрой; их противники, сторонники поли- и моноформ, дали им презрительное наименование нестоял.

Дабы противостоять угрозе телесной анархии, было создано ПРОБДУТ, Проектное Бюро Души и Тела, которое должно было поставлять на рынок разнообразные, но всегда апробированные варианты перестройки тела. Но всё ещё не было единства в определении главного направления автоэволюции: надо ли стремиться к телам, жить в которых наиболее приятна, или обзаводиться такими, которые позволят личности принять наибольшее участие в общественной жизни, культивировать ли функционализм или эстетизм, отдать предпочтение силе духа или мускул; впрочем, легко говорить общими фразами о совершенстве и гармонии, практика же тем временем показывала, что не все положительные качества возможно соединить; многие взаимоисключались.

В любом случае, полным ходом шёл отказ от обычного человека. Эксперты состязались в доказательстве небывалого примитивизма и неудачности этого творения природы; телеметрия, а также соматическая инженерия в своей литературе того времени проявляли явно восторженное восприятие доктрины Дондерварса; ненадёжность естественного строения, его рудиментарное стремление к смерти, тирания древних инстинктов над позднее появившимся разумом подверглись резкой критике, а сопутствующие работы были полны шуток в адрес плоскостопия, опухолей, выпадения волос и тысяч иных страданий, вызванных эволюционной халтурой и небрежностью, которую подхалимы называли работой расточительно-безыдейной, поскольку следовавшей слепой эволюции жизни.

Следующие поколения решили потребовать от Природы ответить за то невесёлое молчание, с каким их прадедам приходилось смиряться с мыслью об обезьяньем происхождении дихтондов; высмеивали так называемый арбориальный пассаж, или то, что сперва какие-то зверушки наловчились прятаться на деревьях, а потом, когда леса погибли от наступления степи, вынуждены были довольно быстро спуститься на землю. Согласно некоторым критикам, антропогенезу способствовали землетрясения, поскольку во время них всё живое стряхивалось с веток, так что люди получились как бы методом перезрелой груши. Разумеется, это были грубые упрощения, но наговоры на эволюцию считались хорошим тоном. Тем временем ПРОБДУТ усовершенствовал внутреннее строение, подрессорил и укрепил позвоночник, разработал резервные сердца и лёгкие, но это не удовлетворяло экстремистов, выступавших под демагогическими лозунгами:

"Долой голову!" (а то, вроде бы, тесная), "Мозги в брюхо!" (ведь там места больше) и т. п.

Самые яростные споры разгорелись по вопросам пола, поскольку если одни считали, что всё там крайне неаппетитно и хорошо бы кое-что позаимствовать у цветочков и мотылечков, то другие, громя призывы платонистов, настаивали именно на эскалации и амплификации того, что уже есть. Под давлением крайних группировок ПРОБДУТ открыл ящики рацпредложений по городам и сёлам, проекты хлынули лавиной, штаты раздулись до предела, и декаду спустя бюрократия добилась такого саморазвития, что ПРОБДУТ распался на объединения, а потом и на институты и комиссии, такие как КОПОЧУЛ (Комиссия По Чудесным Лицам), ЦИПЭК (Центральный Институт Полной Эстетизации Конечностей), ИРАРАНА (Институт Распространения Радикально Новой Анатомии) и множество других. Не продохнуть стало от съездов, практических конференций по вопросу формирования пальцев, дискутировали о значении и будущем носа, о перспективах крестца, постепенно теряя из поля зрения целое, так что, в конце концов, то, что проектировал один коллектив, не подходило к продукции другого. Уже никто не мог целиком охватить новую проблематику, сокращённо именуемую АВ (Автоморфный Взрыв), поэтому, чтобы ликвидировать весь этот балаган, власть в области биотики в конце концов передали РЕПСИКОМ'у (Регулирующий Психосоматические Изменения Компьютер ).

Этим сообщением завершался очередной том Всеобщей Истории. Только я собрался взяться за следующий, как в келье появился послушник, чтобы пригласить меня на обед. Есть при отце приоре я стеснялся, так как уже знал, сколь это любезно с его стороны и какое расточительство ценного времени. Приглашение было, однако, таким настоятельным, что я пошёл, не откладывая. В небольшой трапезной возле отца Дарга, который уже сидел за столом, находилась небольшая тележка, вроде тех, на которых у нас развозят багаж; это был отец Мемнар, генерал ордена Прогнозитов. Я неверно выразился, не тележка, ясное дело, была отцом и генералом ордена, а кубический компьютер, покоящийся на этом шасси. Думаю, что не проявил нетактичности от растерянности в том, что голос у меня не подрагивал при знакомстве. Елось мне без удовольствия, но того требовал организм. Чтобы меня приободрить и расшевелить, благородный приор на всём протяжении обеда пил воду крохотными глоточками, пока не осилил два кувшина один за другим, отец же Мемнар негромко мурлыкал; я думал, он молится, но когда разговор вновь переключился на теологию, оказалось, что я заблуждался.

- Я верю, - сказал мне отец Мемнар, - и если вера моя стойка, тот, в кого я верую, знает об этом и при отсутствии официальных деклараций. В ходе исторического процесса разум создавал различные модели Бога, каждую новую считая за единственно верную, но это заблуждение, поскольку моделирование означает систематизацию имеющихся сведений, а подвергшаяся систематизации тайна перестаёт быть тайной. Догматы кажутся вечными и неизменными лишь в начале пути цивилизации к горизонту. Сперва Бога представляли как строгого Отца, потом как Пастыря, затем как Художника, восторгающегося своим Творением, так что людям приходилось играть роль, соответственно, воспитанных детишек, послушных овечек, и, наконец, изрекающих восторженную болтовню. Но наивно считать, что Господь затем сотворением занимался, чтобы творение ему с утра до ночи голову морочило, чтобы его авансом славило за то, что будет Там, если ему не по вкусу то, что есть тут, словно бы он был виртуозом и в обмен на всё новые порции молитвенных аплодисментов подготовил на бис вечную жизнь по завершении текущего представления, то есть лучший свой номер приберёг на момент, когда опустится занавес смерти. Но эта театральная версия Деяний Божьих - в нашем незапамятном прошлом.

Если Бог всеведущ, то он знает обо мне всё, причём в бесконечно большем интервале времени, ещё до моего появления из небытия. Он знает также, оправдает ли твои или мои страхи или ожидания, поскольку прекрасно осведомлен и насчёт всех своих грядущих решений - в противном случае не был бы он всеведущ. Для него также нет никакой разницы между мыслью пещерного жителя и разумом, который создадут инженеры миллиарды лет спустя там, где сегодня только лава и пламя. Не знаю, почему для него должно было бы играть какую-то роль внешнее оформление признания в вере, и даже то, взывает ли к нему кто-то с благоговением или нехотя. Мы не представляем его творцом, ожидающим одобрения от сотворённого, потому что история завела нас туда, где подлинно естественная мысль ничем не отличается от мысли, искусственно вызванной, что означает, что нет никакой разницы между искусственным и натуральным; граница эта лежит уже позади нас. Помни о том, что мы способны создавать личности и разумы любого произвольного типа. Мы могли бы, например, методом кристаллизации, клонирования или сотней других вывести существа, испытывающие мистический экстаз от существования, и таким образом материализовать стремления, свойственные древним надеждам и чаяниям. Но такое умножение верующих представляется нами бесцельным жертвоприношением. Помни, что мы не бьёмся о стены, возведённые перед нашими желаниями телесными и природными ограничениями, потому что мы уже сокрушили их и вырвались на простор безграничной свободы самосозидания. Теперь и ребёнок может воскресить умершего, одухотворить тлен и прах, зажигать или уничтожать светила, поскольку существуют такие технологии, то же, что не все обладают к ним доступом, не является, как ты, должно быть, понимаешь, проблемой для теологической мысли. Таким образом, потолок творения, установленный буквой Писания, был достигнут и тем самым нарушен. Ужасы старых ограничений сменились ужасами полного их отсутствия. Однако мы не считаем, что свою любовь к нам Творец скрывает под маской обоих этих альтернативных страданий, ставя тем самым перед нами задачу, с которой не так-то просто справиться; и не в том предназначение Церкви, чтобы оба бедствия, свободы и неволи, она именовала векселями, завизированными обещаниями, которые с лихвой оплатит небесная канцелярия. Видение неба-сберкассы, и ада - узилище для несостоятельных должников - это минутный обман в истории веры. Религия - не софистическая практика защитников Господа Бога и не вера путём добавления надежды, что, мол, что-то там, в конце, будет. Церковь меняется, и вера меняется, обе вплетаются в течение истории, следовательно, необходимо прогнозировать происходящее, и этой цели служит мой орден.

Эти слова меня изрядно смутили. Я спросил, как сочетает дуистическая теология то, что происходит на планете (вроде ничего хорошего, хотя я и не знаю точно, что именно, так как в изучении я едва добрался до XXVI века) с Возвещёнными Посланиями (которых я тоже не знаю).

Приор промолчал, а отец Мемнар продолжил свою речь:

- Вера одновременно и абсолютно необходима, и совершенно невозможна. Невозможна в раз и навсегда заданном виде, поскольку нет такого догмата, за который мысль могла бы зацепиться с уверенностью, что это уже навсегда. Мы защищали Писание двадцать пять веков тактикой гибкого уклонения, расширенными интерпретациями сказанного, но проиграли. Мы уже изжили бухгалтерскую версию Божественного, Бог - это не Тиран, не Пастырь, не Художник, не Полицейский, не Главный Бухгалтер Бытия. Вера в бога должна избавиться от любой корыстной заинтересованности, хотя бы потому, что никакой награды за это не последует. Если бы оказалось, что Бог способен поступить вопреки разуму и логике, это было бы печальной неожиданностью. Ведь это он, а никто иной, дал нам те формы логического мышления, вне которых мы не способны на познание, поэтому как же мы можем представить, чтобы акт веры был актом отречения от логического разума? Зачем же было сперва даровать разум, а потом раздирать его противоречиями, которые он встретит на своём пути? Чтобы добавить тайн и загадок? Чтобы позволить нам сперва поставить диагноз, что Там ничего нет, а потом всё же попасть в Рай, как шулер вытаскивает карту из рукава? Не думаем, что это так. И потому не требуем от Господа никаких доказательств для поддержания веры, не высказываем в его адрес никаких притязаний, поскольку отказались от религии, основанной на модели торговых расчетов и обмена услугами: я дарую тебе существование, ты же будешь служить мне и восхвалять.

Здесь я опять прервал его, с большей настойчивостью спрашивая, чем же вы, собственно, монахи и теологи, заняты и какое отношение имеете к Богу, если не придерживаетесь ни догматов, ни литургии, ни богослужений, если я всё верно понял?

- Поскольку мы и в самом деле уже не имеем ничего, - ответил мне генерал прогнозитов, - мы обладаем всем. Найди мужество, дорогой пришелец, осилить все тома дихтонийской истории, чтобы понять, что означает - обретение полной свободы в сфере тело- и духотворчества, которую мы получили в результате двух биотических революций. Я почти уверен, что в глубине души тебя смешит создавшаяся тут ситуация, когда существа, возникшие кровь от крови, кость от кости как и ты, овладев полной властью над собой благодаря тому, что могут ГАСИТЬ и РАЗЖИГАТЬ в себе веру как лампу, веру утратили. Переняли же её от них устройства, мыслящие потому, что именно такими они были необходимы на определённом этапе промышленного развития. Ныне мы лишние, но именно мы, лом с точки зрения тех, кто наверху, верим. Они терпят нас, поскольку заняты более важными делами в своих потрошильнях, но от властей позволено нам всё, кроме веры.

- Очень странно, - заметил я. - Вам не позволяется верить? Почему?

- Очень просто. Вера - единственная вещь, которой невозможно лишить осознанное существование, пока она осознанно в нём поддерживается. Власти могли бы нас не только сокрушить, но и перестроить так, чтобы мы не верили из-за перепрограммирования; они не делают этого, очевидно, из-за легкомыслия и призрения, либо из безразличия. Они стремятся к полноте власти, поэтому любой пробел в этой полноте власти воспринимается ими как этакое ущемление прав. Поэтому нам приходится скрывать свою веру. Ты спрашивал о её сути. Она, как бы это тебе сказать, абсолютно нага, эта наша вера, и совершенно беззащитна. Мы не питаем никаких надежд, ничего не требуем, ни о чём не просим, ни на что не рассчитываем, мы просто верим.

Не задавай мне, пожалуйста, больше никаких вопросов, а лучше подумай над тем, что означает такая вера. Если кто-то верит по какой-то причине и из каких-то соображений, его вера не может быть полностью независимой; о том, что дважды два - четыре, я знаю наверняка, поэтому мне нет необходимости в это верить. Но я ничего не знаю о том, каков есть Бог; ТОЛЬКО поэтому я способен верить. Что мне эта вера даёт? В примитивном понимании - ничего. Она уже и не лекарство от страха перед небытием, ни прислужница Божья, виснущая на ручке врат небесных, спасающая от ада и дающая надежду на рай. Не успокоение для разума, измученного противоречивостью бытия, не вата для углов; говорю тебе: она ни для чего! Это значит, что она ничему не служит. Нам нельзя даже провозглашать веру, ибо это будет означать, что мы верим потому, что такая вера приводит к абсурду, и тот, кто её провозглашает, тем самым высказывает убеждение, что способен всегда отличить абсурд от неабсурда, и что сам говорит от лица абсурда потому, что с его точки зрения той же стороны придерживается Господь. Мы так не говорим. Акт веры нашей не в молитве и не в благодарении, не в покорности и не в поношении, он попросту ЕСТЬ, и ничего большего сказать о нём не удастся.

Заинтересованный тем, что услышал, я вернулся в келью и снова взялся за чтение, теперь уже за следующий том дихтонийской истории. Он описывал Эру Централизации Телотворчества. Ко всеобщей радости действовал РЕПСИКОМ, но на планете вскоре появились новые существа - так называемые двойники, тройники и чертвертаки, затем восьмики, а затем и такие, которые вообще не желали кончаться исчислимым образом, так как на протяжении жизни у них постоянно вырастало чего-нибудь новенькое. Это было последствием дефектов, то есть сбоя программ, то есть, на техническом жаргоне, машина начала заикаться. Поскольку же царил культ её совершенства, эти автоморфные отклонения пытались даже расхваливать, заявляя, к примеру, что именно непрестанное почкование и отмирание является выражением экспрессии, свойственной протейской природе человека. Эта похвальба задержала исправительные работы и привела к появлению так называемых бесконечников, или политаков, которые теряли ориентацию в собственном теле, настолько оно было сложным; они блуждали в нём, образуя так называемые узлы и путанки, частенько без Спасательной Службы их расплести не удавалось. Исправление РЕПСИКОМ'а не удалось - обозванный Перепутолом, он был, в конце концов, взорван. Облегчение, воцарившее после этого, длилось недолго, поскольку снова встал кошмарный вопрос: что же дальше делать с телом?

Тогда впервые начали раздаваться несмелые голоса, не следовало бы вернуться к прежнему облику, но их осудили как тупое ретроградство. На выборах 2520 года победили Сумасброды, или Релятивисты, поскольку пролезла их демагогическая программа, чтобы каждый выглядел так, как ему заблагорассудится; ограничения внешнего вида должны были быть только функциональные, городской архитектор-телист утверждал проекты, способные на исправное существование, не заботясь о прочем. ПРОБДУТ выбрасывал такие проекты на рынок целой лавиной. Историки назвали эпоху автоморфизма под властью РЕПСИКОМ'а эрой централизации, а последующие годы - неоиндивидуализацией.

Предоставление личного облика частной инициативе привело через несколько десятилетий к новому кризису. Правда, некоторые философы уже постулировали, что чем быстрее прогресс, тем больше кризисов, и при отсутствии кризисов их надо провоцировать, поскольку они активизируют, объединяют, будят творческий дух, стремление к борьбе и сплачивают духовно и материально, одним словом, воодушевляют общество, а при их отсутствии усилились бы стагнация, маразм и прочие признаки разложения. Такие взгляды провозглашала школа так называемых оптисимистов, т. е. философов, глядящих в будущее с оптимизмом благодаря пессимистической оценке настоящего.

Период личной инициативы телотворчества продлился три четверти века. Сперва наслаждались обретённой свободой автоморфизма, опять щеголяла молодёжь форселками и грохоталками юношей, красивелками девушек, но вскоре начались межвозрастные трения, дошло до мятежей под знаком аскетизма. Молодые обвиняли старшее поколение в погоне за практичностью, в бережном, чисто потребительском отношении к телу, плоском гедонизме, вульгарной погоней за роскошью, и, чтобы отличаться, намеренно приобретали формы кошмарные, чрезвычайно неудобные, даже безобразные (клешнеруки, насиляки). Демонстрируя презрение ко всякой полезности, они помещали себе глаза под мышками, а молодые биотические активисты использовали бесчисленное количество наружных акустических органов (бомбомбаны, арфары, саксогонги, мандолайки), устраивали массовые рычалища, на которых солисты, называемые слововоями, доводили экстазирующую толпу до судорожного нерестилища. Потом установилась мода, скорее даже мания, на длинные щупальца, которые размером и силой захвата подлежали эскалации в соответствии с типично молодёжным, пижонским лозунгом: "Я тебе покажу!". Из-за массы змееподобных переплетений почти никто не имел сил передвигаться сам, поэтому обзаводились так называемыми ходуками (хвостаторами), то есть самошагающим отростком, который вырастал из поясницы и на паре крепких ног носил груз щупалец за их хозяином. Я обнаружил гравюры, изображающие джентльменов на прогулке, за которыми их ходуки несли клубки щупалец; это был уже закат само проявления, а точнее, полный его крах, поскольку не преследовал никаких целей, а был лишь мятежной реакцией на оргиастическое барокко эпохи.

Барокко это имело своих апологетов и теоретиков, утверждающих, что тело нужно для того, чтобы иметь возможность получать наибольшее количество удовольствий в наибольшем числе мест единовременно; Мерг Барб, главный его представитель, пояснял, что Природа расположила, впрочем скупо, центры приятных переживаний по телу для того, чтобы то могло переживать, поэтому никакие эмоции наслаждения не являются, по его мнению, автономными, а каждая чему-то служит: поставлению организму жидкости, поглощению углеводов или белка, продолжению рода и т. д. С этим навязанным прагматизмом необходимо радикально порвать, осторожность в проектировании тел является признаком отсутствия пространственного воображения, радости лукулловские или эротические - это незначительный побочный продукт подчинения врождённым инстинктам, то есть тирании Природы; не достаточно раскрепощения секса, произошедшего благодаря эктогенезу, потому что перед сексом нет никакого серьёзного будущего ни в области комбинирования с другими органами, ни в области конструктивных изменений; всё, что только можно было там выдумать, уже давно реализовано, и не в том смысл автоморфной свободы, чтобы прямолинейно увеличивать то или это, занимаясь попросту плагиатом, как, например, отдаление половой старости. Следует выдумывать совершенно новые члены и органы, которые будут функционировать исключительно для того, чтобы их обладателям было хорошо, ещё лучше, до наслаждения, до райского блаженства.

Барбу поспешила на помощь группа молодых, способных проектировщиков из ПРОБДУТ'а, которые выдумали риптины и хедачи; их внедрили с большим шумом, с рекламами, гарантирующими, что древние радости брюха и пола - то же, что ковыряние в носу по сравнению с рипцением и хеданием; в мозг вживляли, разумеется, центры экстазического опыта, специально запрограммированные инженерами нервных путей, классифицируя его при этом по различным способам наслаждения. Так образовалось хеданческое и рипценческое влечение, а также свойственные этим инстинктам действия весьма богатого и разнообразного диапазона, потому что хедаться и рипцать можно было поочерёдно, одновременно, соло, дуэтами, триадами, а потом, после добавления чувствилок, и группами во много десятков особей. Появились также новые виды искусства, так как были искусные хеданцы и рипцаре, но и на этом не кончилось; под конец XXVI века появились барочные формы, грандиозного успеха добился при этом знаменитый Ондур Стеродон. Умея одновременно хедать, рипцать и мандолить, летая на позвоночных крыльях, он стал божеством толпы.

Во время пика барокко секс вышел из моды, сохранился он только в двух небольших общинах - кучкарей и сепаратистов. Сепаратисты, противники разнузданности, считали, что непристойно есть капусту теми же губами, какими любовницу целуешь. Поэтому необходимы отдельные, так называемые платонические, уста, а ещё лучше иметь их набор для различных назначений (для родных, для знакомых, для избранного существа). Кучкари, приверженцы функционализма, поступали наоборот, объединяя, что удастся, для упрощения организма и жизни.

Закат этого стиля, как водится экстравагантный и поражающий, породил такие необычные особы, как женщина-табуретка или шексак, который был похож на кентавра, но вместо копыт имел четыре босые ноги с пальцами, обращёнными друг к другу; его ещё называли топтуном, из-за танца, в котором энергичное топанье было основной фигурой. Но рынок демонстрировал пресыщение и вялость. Уже трудно было возбудить желание иметь новое тело; ушные раковины стали делать из натурального рога, мочки - просвечивающиеся цветными изображениями, щёки дам покрывали бледной роговицей, пытались ходить на изогнутых ложноножках; ПРОБДУТ по недосмотру продолжал поставлять всё новые проекты, однако ощущался приближающийся крах этой формации.

Углубившись в чтение, среди разбросанных книг, в свете ламп, ползающих надо мной по потолку, я и не заметил, когда заснул; разбудил меня далёкий звук утреннего колокола. Тотчас же появился мой служка, спрашивая, не желаю ли я немного сменить обстановку; если да, то приор просит, чтобы я составил ему компанию в поездке по епархии отца Мемнара. Перспектива покинуть мрачные катакомбы обрадовала меня, поэтому я выразил согласие.

Поездка, увы, выглядела иначе, чем я её себе представлял. На поверхности мы не показывались вовсе; братья, навьючив в дорогу невысоких животных, укрытых до земли серыми, как и рясы, попонами, без сёдел взгромоздились на них и неторопливо поплелись по подземному коридору. Этот коридор был, как я догадывался, и догадка эта вскоре нашла подтверждение, уже века не используем канализационной системой метрополиса, который вздымался высоко над нами тысячами полуразрушенных башен. Мерные движения моего коняги таили в себе нечто странное; я не заметил также под покрывающей его материей признаков головы; инстинктивно заглянув под попону, я убедился, что это машина, вариант четвероногого робота, причём крайне примитивного - до полудня мы не проделали и двадцати миль. Трудно было, впрочем, ориентироваться в длине пройденного пути; дорога вилась по лабиринту каналов, слабо освещённых лампами, которые небольшой стаей то порхали над нами, отталкиваясь от нависшего свода, то спешили в голову колонны, куда их призывали чмоканьем.

Прибыв, наконец, в обитель отцов Прогнозитов, где нас приняли достойно, а я в особенности находился в центре всеобщего внимания. Поскольку мебельная чаща осталась далеко, отцам Прогнозитам пришлось особо похлопотать, чтобы приготовить для меня достойную трапезу, в их распоряжении были склады покинутого метрополиса, полные коробок с упаковками, среди которых были коробки с зародышами еды. Передо мной поставили миски, одну пустую, другую полную воды, и я впервые смог убедится в достоинствах продукции биотической цивилизации.

Монахи горячо винились передо мной за отсутствие супа: попросту служка, посланный по канализационному колодцу на поверхность, к складам, не смог отыскать нужной упаковки; с котлетой дело обстояло получше: зародыш, политый несколькими ложками воды, набух, раздался, так что через минуту передо мной на тарелке оказалась аппетитно подрумяненная телячья отбивная, вся в маслице, которое, скворча от температуры, проступало сквозь поры. На складе, в котором добывали этот деликатес, царил, должно быть, полнейший хаос, так как среди пакетиков с гастрономическими зародышами оказались и совершенно иные: вместо десерта у меня на тарелке вырос магнитофон, причём непригодный к использованию, так как на катушках вместо ленты были намотаны завязки от кальсон. Мне объяснили, что это эффект гибридизации, которая теперь случается часто, потому что лишённые надзора автоматы изготовляют зародыши всё худшего качества, эти биотические продукты могут скрещиваться, и именно так появляются самые невероятные субстраты. Вот так случайно я и напал на след происхождения дикой мебели.

Почтенные отцы хотели тут же отправить кого-либо из молодых братьев обратно в руины города за десертом для меня, но я горячо этому воспротивился. Значительно больше десерта меня привлекала беседа.

Зал, некогда большой отстойник городской канализации, гляделся довольно опрятно: посыпанный белым песочком, освещённый многочисленными лампами, которые у отцов Прогнозитов были немного иными, чем у Деструктантов, мерно помигивающими и полосатыми, точно были выведены из исполинских ос. Мы сидели вдоль за длинным столом, возле каждого отца Деструктанта покоился на своём шасси отец Прогнозит; я ощущал непонятную скованность из-за того, что только у меня открыты лицо и руки по соседству с замаскированными фигурами отцов роботов, их надвинутыми капюшонами со стекляшками в прорезях для глаз, и по соседству с отцами компьютерами, которые уже и вовсе ни в какой степени не напоминали живых существ; некоторые из них были соединены под столом кабельками, но я не осмелился спросить о смысле такой многопроводной связи.

Разговор, завязавшийся за тем одиноким обедом - поскольку ел его я один - вновь, силой необоримых причин, перешёл на трансцендентную тематику. Я жаждал знать, что последние верующие дихтонды думают о проблемах добра и зла, Бога и Дьявола, а когда я задал этот вопрос, наступила долгая минута тишины, в которой только полосатые лампы негромко жужжали по углам; впрочем, может то был ток в отцах Прогнозитах.

Отозвался, наконец, сидящий напротив меня старый компьютер, по профессии историк религии, как я узнал позднее от отца Дарга.

- Стремясь прямо ответить на ваш вопрос, я выразил бы наши взгляды так, - сказал он. - Сатана - это то, чего мы более всего не понимаем в Боге. Это не значит, будто мы считаем, что сам Бог представляет собой совокупность диалектически противоположных элементов: добра и зла, любви и ненависти, силы созидания и жажды разрушения. Существование Сатаны свидетельствует о том, что Бога можно ограничить, классифицировать, выделить, подвергнуть разделению на фракции так, чтобы он стал тем и только тем, что мы способны воспринять и перед чем защищаться уже не будем. Факт этот не удаётся удержать внутри истории, потому что его неизбежным следствием является вывод, что нет иного знания, кроме исходящего от Сатаны, и оно расширяется до тех пор, пока того, кто добывает это знание, не поглотит полностью Сатана. И это потому, что знание постепенно уничтожает моральные установки. Оно позволяет убивать, не убивая, уничтожать, но так, что уничтожение это становится творческим, благодаря ему исчезают фигуры, к которым следовало бы относится с почтением, хотя бы такие, как отец и мать, и рушится из-за него догматы, как, например, надъестественные понятия неприкосновенного и бессмертности души.

И если всё это есть искушения дьявола, то всё, чего ты ни коснешься, тоже есть искушения дьявола, и тогда даже нельзя сказать, что Сатана поглотил цивилизацию, но её Церкви не поглотил, поскольку Церковь хоть и с сопротивлением, но постепенно даёт согласие на получение знания, и нет на этом пути места, про которое можно было бы сказать "досюда, но дальше уже нельзя!", потому что никто, в Церкви ли, вне Церкви, не способен знать, какие последствия завтра будут от познанного сегодня. Церковь может время от времени давать сражения такому прогрессу, но пока она обороняется на одном фронте, хотя бы ради ненарушимости понятия "прогресс", вместо того, чтобы дать фронтальный бой, делает обходной манёвр, которым ликвидируется смысл обороняемых позиций. Тысячу лет назад Церковь наша оберегала понятие материнства, а знание ликвидировало понятие матери, сперва разделив акт материнства надвое, потом, выведя его из тела наружу, потом добилось синтеза зародыша, так что три века спустя защита утратила всякий смысл; тогда Церкви пришлось смириться и с оплодотворением вне тела, и на развитие плода в машине, и на духа в машине, и с машиной, приобщённой таинств, и с исчезновением разницы между естественно появившимся и искусственно созданным существом. Если бы она отстаивала своё, то однажды ей пришлось бы признать, что нет иного Бога кроме Сатаны.

И чтобы спасти Бога, мы признали историчность Сатаны, то есть его эволюцию как изменяющуюся во времени проекцию всех тех качеств, которые в Бытии в этот исторический момент нас поражают и настораживают. Сатана - это воплощение наивной мысли, что между Богом и Небогом можно определить разницу, как между днём и ночью. Бог - это Тайна, а Сатана - это воплощённые в личности частично выделенные контуры этой Тайны. Для нас не существует внеисторического Сатаны. Это единственное, что в нём неизменно, а то, что воспринимается в нём как личность, проистекает из собственного сознания. Тебе следует, однако, гость и пришелец из далёких краёв, забывать, когда говоришь со мной, о категориях своего мышления, сформированного иной историей, нежели наша. Свобода означает для нас нечто совершенно иное, чем для тебя. Означает она отметание всех ограничений для действия, то есть исчезновения всех тех преград, которые жизнь нагромоздила в начале своей разумной деятельности. Эти преграды шлифуют разум, и таким образом ведут его наверх из растениеподобного уровня. Поскольку эти преграды дают болезненно знать о себе, исторический разум мечтает о реализации - полноте свободы - и потому именно в этом направлении двигается шагами цивилизации. Был шаг обтёсывания каменных ваз и был шаг воскрешения мёртвых, был шаг гашения солнц, и нет между ними существенной разницы.

Свобода, о которой я говорю - это не то скромное состояние, к которому стремятся одни люди, когда другие их мучают. Ведь в этом случае сам человек является для себя решёткой, стеной, узами и орудием пытки. Свобода, которую я подразумеваю, лежит дальше, простирается вне сферы социального взаимоподавления; сферу эту можно преодолеть, оставшись невредимым, и там, в поисках других препон, потому что люди людям их уже не чинят, я отыщу эту свободу и в мире, и в себе, и выберу себе в противники и себя, и мир, чтобы с ними обоими воевать и обоим им подчиняться. А когда и это удастся, распахивается бездна свободы, потому что чем больше можно совершить, тем меньше знаешь, что делать следует. Сперва искушает мудрость, но из кувшина воды в пустыне она постепенно превращается в кувшин воды в озере, а затем и усваивается как вода, и тогда ей можно наделить и жабью икринку, и железный лом.

Но, так как тяга к мудрости представляется достойной, нет достойных аргументов для бегства от мудрости, никто ведь вслух не заявляет, что жаждет отступления, а если бы даже жаждущий нашёл бы в себе мужество в том признаться, то куда ему отступать? Ведь уже больше не существует природных пробелов между разумом и неразумом, поскольку наука их уже расквантовала и растворила, и поэтому даже дезертира знания поджидает свобода, ведь должен же он выбрать своё место в мире, а возможностей перед ним больше, чем звёзд на небе. Невероятно мудрый по сравнению с себе подобными становится карикатурой мудрости, как пчелиная матка становится без улья карикатурой матери, когда уже ни к чему масса яичек, распирающих ей брюшко. Ну, и начинаются тогда побеги из такого мира, тайком и с глубочайшим стыдом или же с шумом и в сильнейшей панике.

Там, где каждый может быть только таким, каков он есть, на своём стоят из необходимости. Там, где каждый может стать другим, чем он есть, он станет менять свою судьбу с прыжками житейских предрассудков. Такое общество выглядит сверху как рой насекомых на раскалённой плите. Издали его муки мыслятся фарсом, поскольку смешны прыжки то к мудрости, то обратно, а плоды разума используются на то, чтобы можно было играть на брюхе как на барабане, бегать на ста ногах или же выстилать мозгом стены. Когда любимое существо можно сдублировать, больше нет любимых существ, а есть поношение любви; точно так же, когда можно стать любым и придерживаться любых взглядов, то становишься никем и никаких взглядов не имеешь. Так и деяния наши то идут не дно, то подпрыгивают, отталкиваясь от этого дна, точно паяц на ниточке, и потому кажется это кошмарно смешным.

Власть регламентирует свободу, но возводит этим иллюзорные границы, которые сметаются бунтом, так как невозможно закрыть однажды сделанные открытия. Поэтому, говоря, что Сатана является олицетворением свободы, я хотел выразить мысль, что он представляет ту сторону Божьего деяния, которая более всего поражает нас, как бесконечность доступного пространства, перед которым мы стоим, поражённые достигнутой целью.

Согласно наивным философским представлениям мир "должен" ограничивать нас так, как смирительная рубашка ограничивает безумца, а другой голос в той же философии бытия говорит, что эти узы "должны" таится в нас самих. Кто говорит так, жаждет существования границ свободы, установленных или в мире, или в самом себе, поскольку хочет, чтобы мир не пропускал его в определённых направлениях или же чтобы его собственная натура так сдерживала его. Однако же Господь не дал нам ни первых, ни вторых границ. И не только не дал их, но и разгладил места, в которых мы их некогда сделали, чтобы мы сами не знали, при каких своих действиях мы переступаем их.

Я спросил, не вытекает ли из этого, что Бог, в соответствии с дуизмом, идентичен Сатане? Я заметил некоторое оживление присутствующих. Историк молчал, и вместо него ответил генерал ордена:

- Всё так, как ты говоришь, но не так, как ты думаешь. Заявляя "Бог суть Сатана", ты придаёшь словам этим грозный смысл неуважения творца. В этом случае то, что ты сказал, оказывается неверным - но только в твоих устах. Если бы это сказал я или кто-либо из присутствующих здесь отцов, слова эти означали бы нечто совсем иное. Это означало бы всего лишь, что есть такие дары Господни, которые мы можем взять без особых усилий, а есть и такие, которых нам никак не поднять. Означало бы это: "Бог наш никакой, он никак нас не унизил, не ущемил, не ограничил". Отметь, прошу тебя, что мир, обречённый на сплошное добро, станет таким же храмом рабства, как и мир, обречённый исключительно на зло. Ты согласен со мной, Дагдор?

Историк, к которому был обращён этот вопрос, подтвердил и заговорил сам:

- Мне, как специалисту по религиям, известны теогонии, согласно которым Бог создал мир не до конца совершенным, но который, однако, движется к совершенству либо зигзагами, либо по спирали; но также известны мне доктрины, по которым Бог - в своём роде ребёнок, играющий в мир как в игрушки ради собственной прихоти. Знаю также учения, согласно которым то, что есть, совершенно, а чтобы баланс подсчётов этого совершенства сходился, вводят поправку, и поправка эта носит имя дьявола. Знаю модель бытия в виде игры в заводной вагончик, движет который раскручивающаяся пружина вечного прогресса, и который быстрее движется там, где это легче, а также модель бытия, в которой мир - это поединок между Добром и Злом, в котором Бог играет роль судьи, и модель, в которую постоянно кто-то вмешивается, то есть Бытия - как портящихся часов, и чуда - как Божественного пинцета, касающегося шестерёнок мироздания, и модель мира как вкусного торта, утыканного шипами дьявольских искушений - во всех этих моделях разумного есть лишь минимальная доза, как в книжечке, которую в зрелом возрасте с трогательной меланхолией, но всё же пожимая плечами, откладывают на полку в детской. Не существует иного демона, кроме свободы; мир един, и Бог един, и вера едина, пришелец, а об остальном и говорить не стоит.

Я хотел спросить, каковы, согласно им, позитивные качества Бога и мира, поскольку мне пока что говорили лишь о том, что НЕ есть Бог, к тому же после лекции на тему эсхатологической роли свободы в моей голове творился полный сумбур и хаос - но надо было отправляться в дальнейший путь. Когда мы уже покачивались на наших железных конягах, во время езды, я спросил отца Дарга, подстёгнутый неожиданно пришедшей мыслью, почему, собственно, его орден носит название Деструктантов?

- Это связано с темой нашего разговора за столом, - ответил он. - Название это - исторического происхождения, и означает восприятие бытия как полностью исходящего от Бога, то есть и того, что воспринимается как его творчество, так и того, что воспринимается как его противоположность. Это не означает, - поспешил он добавить, - что мы сами берём на себя ответственность за что-то; сегодня, наверное, никто бы так орден не окрестил, но это имя является плодом определённого теологического упрямства, отображает уже преодоленный кризис Церкви.

Я зажмурился, так как мы добрались до места, где туннель из-за обвалившегося свода имел выход на поверхность, и долго не мог поднять век - настолько я отвык от солнца. Мы находились на равнине, лишённой следов какой-либо растительности; город превратился в синеватую цепь небоскрёбов на горизонте, а всё ближлежащее пространство было испещрено расходящимися в разные стороны гладкими и широкими дорогами, словно отлитыми из серебристого металла; на них царила полнейшая пустота, как и в небе, по которому разве что ползало несколько пузатых белых облачков.

Наши лошадки, перебравшись на удивление неуклюжим способом на дорогу, приспособленную к максимальной скорости, поскрипывая, как будто тоже ослеплённые солнечными лучами, к которым не привыкли, уверенно шли куда-то по известному монахам пути, но прежде, чем мы добрались до бетонной трубы, снова уходящей под землю, между дугами виадука появилось небольшое строение изумрудно-золотистого цвета; я подумал, что это, наверное, бензозаправочная станция. Возле него стоял экипаж, похожий на раздавленного крупного таракана, приспособленного таким способом к скорости; у здания не было окон, только полупрозрачные стены, сквозь которые как сквозь витраж просвечивало солнце; когда наша процессия, растянувшись в колонну, оказалась в каких-нибудь шестидесяти шагах, я услышал доносящиеся оттуда вопли и стоны, настолько чудовищные, что волосы у меня зашевелились. Голос, несомненно человеческий, хрипел и выл попеременно. Я нисколько не сомневался, что это крики пытаемого, быть может убиваемого; я поглядел на своих спутников, но те не обращали на эти немыслимые крики ни малейшего внимания.

Я хотел призвать их поспешить на помощь, но голос у меня исчез от потрясения, что судьба пытаемого человека может им быть настолько безразличной, поэтому я соскочил с железного четверонога и бросился вперёд, ни на кого не оглядываясь. Но прежде, чем я успел достичь здания, после отрывистого хриплого визга наступила тишина. Здание выглядело как простой павильон, но дверей не было заметно, я напрасно обежал вокруг него и остановился как вкопанный перед стеной из голубоватого стекла, достаточно прозрачной, чтобы я мог заглянуть внутрь. На забрызганном кровью столе лежало обнажённое тело, окружали его аппараты, вонзавшие в него то ли щипцы, то ли трубки; оно было уже мёртвое, так скученное судорогами в агонии, что я рук от ног не мог отличить. Не видел я и головы или того, что её заменяло, закрытой тяжёлым металлическим колпаком, надвинутым сверху и ощерившимся иглистыми шипами. Многочисленные раны трупа уже не кровоточили, так как сердце перестало биться. Ноги жёг мне раскалённый солнцем песок, в ушах ещё звучал предсмертный вой этого дихтонда; я стоял скованный страхом, омерзением, непонятностью сцены, так как кроме этого трупа там больше никого не было - я мог заглянуть во все уголки этого зала машинных пыток; я скорее почувствовал, чем услышал приближение задрапированной фигуры, и, заметив краем глаза, что это приор, хрипло заговорил:

- Что это? Кто его убил? За что?

Он как истукан стоял возле меня, и я голос потерял от осознания, что он и на самом деле есть железный истукан; в подземельях задрапированные фигуры монахов в остроконечных капюшонах не выглядели такими неприятно чужими, как тут, в лучах солнца, среди покрывающей землю белой сети дорог, на чистом фоне горизонта; этот изогнувшийся в металлических объятиях труп казался мне единственным близким, в то время как я торчал один, как перст, среди холодных логичных машин, не способных ни на что, кроме абстрактных рассуждений. Меня охватило желание или даже стремление молча, не говоря ни слова, уйти, не попрощавшись даже взглядом, поскольку за одну короткую минуту между мной и ними разверзлась непреодолимая пропасть. Но я продолжал стоять рядом с приором, который сохранял молчание, словно бы ожидая ещё чего-то.

В зале, залитом голубым светом, проникающим и фильтрирующимся сквозь стекло потолка и стен, что-то дрогнуло. Поблескивающие рычаги аппаратов над лежащим начали двигаться. Осторожно расправили конечности замученного, залили раны жидкостью, прозрачной, как вода, но обильно испаряющейся, смывая кровь, и теперь он лежал точно уже приготовленный к вечному сну, но блеснули лезвия, и у меня промелькнула мысль, что его собираются вскрывать; поэтому, хотя он и был мёртв, я уже собирался рваться к нему, чтобы спасти его от четвертования, но приор опустил мне на плечо железную руку, и я не пошевельнулся.

Блестящий колокол приподнялся, и я увидел нечеловеческое лицо; теперь все машины работали одновременно и так быстро, что я видел только мелькание и движения поршня стеклянной помпы под столом, в которой бурлил красный раствор, и тут посреди всей этой суматохи грудь лежащего приподнялась и опала, на моих глазах раны затянулись, он весь шевельнулся и потянулся.

- Воскрес? - спросил я шёпотом.

- Да, - ответил приор. - Чтобы ещё разок скончаться.

Лежащий огляделся, затем мягкой, словно бы бескостной рукой взялся за рукоятку, выступающую сбоку, и потянул её, и тут же колпак снова надвинулся ему на голову, косые зажимы, выдвинувшись из пазов, прихватили тело, и раздался тот же самый визг, что и ранее; я уже до такой степени ничего не понимал, что безвольно позволил отвести себя к терпеливо ожидающему каравану замаскированных фигур, в каком-то оцепенении взобрался на конягу и стал слушать обращённые ко мне слова приора. Он объяснил мне, что этот павильон - специальное бюро услуг, в котором можно переживать собственную смерть. Речь идёт о получении максимально потрясающих впечатлений, которые вовсе не причиняют страданий, так как болевые ощущения специально трансформируются в кошмарное наслаждение. Всё это оттого, что благодаря особым формам автоморфизма даже агония для дихтондов стала радостью, а кому этого мало, тот после воскрешения позволяет себя снова убить, чтобы ещё разок пережить необычайное потрясение. Техника эта носит название "кончальни". Наш железный караван, как по заказу, удалялся достаточно медленно, чтобы вопли и крики любителя сильных ощущений нас ещё долго преследовали.

Одно дело - читать в исторических трудах о жестоких кровавых пытках, применявшихся предками, и совсем другое - собственными глазами видеть и переживать хотя бы их кроху. С меня уже хватало пребывания на поверхности земли, под солнцем, среди серебряных нитей автострад; сверкающая позади нас искорка павильона навевала на меня такую тоску, что я с истинным облегчением окунулся в темноту канала, который встретил нас холодным и безопасным молчанием. Приор, догадываясь, насколько я потрясён, ничего не говорил; до вечера мы навестили ещё скит некоего анахорета и орден меньших братьев, которые заселили канализационный отстойник пригородного района, и только поздней ночью, закончив осмотр епархии, вернулись в святилище отцов Деструктантов, перед которыми я испытывал странный стыд за те мгновения, в которые я поразился их поведению и возненавидел.

Келейка показалась мне родным домом; меня уже ждал приготовленный заботливым служкой, но, правда, уже остывший, фаршированный ящик; быстро поглотив его, так как испытывал голод, я раскрыл том дихтонийской истории, посвящённый недавним временам.

Начинался он с автопсихических движений XXIX века. Утомление всеизменчивостью было тогда таково, что идея оставить в покое тело и заняться формированием сознания как бы омолодила общество и вырвала его из маразма. Так началось Возрождение. Руководили им Гениалисты со своим планом превращения всех живущих в мудрецов. Это сразу же вызвало великую тягу к знаниям, интенсивное занятие науками, установление межзвёздной связи с другими цивилизациями; но лавинообразный рост сведений вынудил к новым телесным модификациям, поскольку напичканный сведениями мозг не помещался даже в брюхе; общество гениализировалось со сказочным ускорением, и волны омудрения обегали всю планету. Этот Ренессанс, смысл жизни видящий в Познании, продлился семьдесят лет. Стало не продохнуть от мыслителей, профессоров, суперфессоров, ультрафессоров, а потом и контрфессоров.

И так как мощность мозга всё росла, передвижение его пешком делалось всё более неудобным, и после недолгой фазы двоедумов (Мозг у них располагался на двух телесных тележках, передней и задней, для размышлений высших и низших) сама жизнь обрекла гениалистов на неподвижность. Каждый обитал внутри башни, содержащей его интеллект, оплетённый змеями кабелей, точно Горгона; общество напоминало соты с собираемой, словно мёд, мудростью, в которых притаился, как червь, человек. Общались друг с другом только по проводам, визиты наносили только телевизионные; дальнейшая эскалация привела к конфликту между сторонниками объединения индивидуальных запасов и скопидомами знаний, которые хотели иметь всю информацию в личном пользовании. Начались подслушивания чужих размышлений, перехват наиболее совершенных концепций, подкопы под башни идейных противников в философии и искусствах, фальсификация данных, порча кабельной сети и даже попытки уничтожения мыслительных богатств вместе с личностью их хозяина.

После этого последовал очень стремительный упадок. Наши средневековые гравюры, изображающие драконов и заморских чудовищ - детство перед той телесной разнузданностью, охватившей планету. Последние гениалисты, полуослепнув от яркого дневного света, выбирались из-под развалин, чтобы убраться подальше из города. Разломаты, педорасы и расстрелиты мародёрствовали во всеобщем хаосе. Появились лихие в рубке соединения тел и аппаратов (дрезинник, голопед, машинострельщик), карикатуры на духовенство - караконник и караконница - а также такие уроды, как гусенист и брюхач.

Тогда же получили распространение и КОНЧАЛЬНИ.

Дело дошло до глубокого регресса цивилизации. Орды мускулистых дакорей носились по лесу с танконями. В укромных норах таились дрищники. Уже ни что не свидетельствовало на планете о том, что была она некогда колыбелью человекоподобного разума. В заросших столами-сорняками и дикими сервизами парках отдыхали среди кустов скатертника горбцы - холмы дышащего мяса. Большинство этих монсторских форм появились не путём сознательного планирования и отбора, а являлись кошмарным следствием порчи телотворческой аппаратуры: выпускала она не то, что заказано, а противоестественных, изуродованных чудовищ. В этот период МОНОТРОЛИЗА общества, как пишет профессор Грагз, древняя история, казалось, решила взять странный реванш, поскольку то, что первобытному сознанию мерещилось лишь кошмаром мифов, то есть символом опасности - при слепо разогнавшейся биотической инженерии воплотилось в тело.

С началом XXX века власть над планетой захватил диктатор Дзомбер Глаубон, и в течение двадцать лет провёл полную телесную унификацию, нормализацию и стандартизацию, сразу же воспринятые как избавление. Он был сторонником просвещённого абсолютизма и гуманизма, и потому не допустил уничтожения деградировавших форм, появившихся в XIX веке, а велел собрать их в специальных резервациях; кстати говоря, именно на самом краю одной из таких резерваций и помещался под развалинами провинциальной столицы монастырь отцов Деструктантов, в котором я нашёл убежище. По постановлению Глаубона каждый гражданин обязан был быть самистом беззадником, то есть таким однопольцем, который одинаково выглядел бы спереди и сзади. Дзомбер также написал "Мысли", труд, излагающий его программу. Он полностью лишил человечество секса, так как в нём усматривал причины упадка прошлого века; центры наслаждения он своим подданным оставил, но обобществил их. Оставил им также и разум, так как хотел не править дебилами, но выступать возрадителем цивилизации.

Но разум - это то, что разнообразно, то есть подразумевает неортодоксальные мысли. Нелегальная оппозиция ушла в подполье и предавалась там угрюмым антасамистским забавам. Так, по крайней мере, заявляла правительственная пресса. Глаубон никак не преследовал оппозиционеров, принимавших мятежные формы (кольцевики, задисты). В подполье, вроде бы, действовали и двузадцы, программа которых базировалась на том, что разум нужен для того, чтоб было чем понять, что от него следует избавиться как можно быстрее, поскольку именно он является причиной всех исторических бедствий, и поэтому голову они заменяли тем, что мы считаем её противоположностью; они считали голову обременительной, вредной, попросту банальной, хотя, правда, отец Дарг заверял меня, что правительственная пресса преувеличила от усердия. Задистам тоже не нравилась голова, поэтому они отмели её, но мозг только спустился максимально вниз, чтобы глядеть на мир одним глазом на пупке и другим - расположенным сзади и чуть пониже.

Глаубон, после наведения некоторого порядка, провозгласил план тысячелетней стабилизации общества благодаря так называемой гедалетике. Её введению предшествовала широкая компания в прессе под лозунгом "СЕКС - ДЕЛО ПОЛЕЗНОЕ!", каждому гражданину было отведено рабочее место, а инженеры нервных путей так перестроили нейроны его мозга, чтобы он испытывал наслаждение от самозабвенной работы. Так что деревья ли ты сажаешь, воду ли носишь - млеешь от наслаждения, и чем лучше работаешь, тем более интенсивный испытываешь оргазм. Но свойственное разуму коварство подкопалось и под этот, казалось бы безупречный, социотехнический метод. Нонконформисты считали выполнение работы для получения наслаждения за форму порабощения. Противостоя трудовой похоти (лаборибидо), вопреки страсти, которая гнала их к месту порученной работы, они делали не то, к чему вёл их зов чувств, а совсем другое. Кто должен был быть водоносом, валил деревья, а кто дровосеком - таскал воду (разумеется, во время антиправительственных демонстраций). Неоднократно проводимые по распоряжению Глаубона усиления стремления к общественно полезным работам не дали никаких результатов, разве что историки стали называть эти годы его правления эрой мучеников. У биолиции были большие сложности с выявлением виновных в правонарушениях, так как пойманные на месте преступления испытывающие муки лживо заверяли, что стонут как раз от наслаждения. Глаубон ушёл с арены биотического развития из жизни глубоко разочарованным, поскольку предвидел руины своего великого плана.

Потом, на грани XXXI и XXXII веков, разразились войны Диадохов, планета распалась на провинции, заселённые гражданами в соответствии со вкусами местных властей. Это уже было время постмонстролитической Контрреформации. От старых времён остались скопления полуразрушенных городов, плодоварни и резервации, лишь спорадически посещаемые летучим контролем, опустевшие сексострады и прочие реликты прошлого, порой ещё функционирующие полуинвалидным образом. Тетрадох Гламброн ввёл цензуру генетического кода, которая определённые комбинации генов считала запретными, но попадающие под этот запрет элементы быстро скорруптировали органы контроля, в общественных местах пользовались масками, протезами, прикрепляли пластырем хвост к спине или тайком пропускали его между ног и т. д. Подобная практика была тайной полишинеля.

Пентадох Мармозель, действуя согласно принципу "Divide et impera", провёл закон об официальном увеличении числа разрешённых полов. В рамках его, кроме мужчины и женщины, был утверждён пляжчина, деваха и два вспомогательных пола - поддержак и ласкальщик. Жизнь, в особенности эротическая, стала при этом Пентадохе весьма сложной. Кроме того, тайные организации, собираясь на конференции, делали это под видом узаконенного властями шестиполового общения, так что пришлось частично упростить проект: до сегодняшнего дня сохранились только девахи и пляжчины.

При Гексадохе вошли в моду телесные намёки, благодаря которым обходили хромосомную цензуру. В качестве иллюстрации было приведено изображение особы, у которой мочки ушей переходили в маленькие лодыжки, было только непонятно, что она ими делает. В определённых кругах ценили язык, заканчивающийся крохотным копытцем. На самом деле он был неудобен и ни на что не пригоден, но это-то и демонстрировало дух соматического неповиновения. Гурил Гасподор, числящийся в либералах, позволил некоторым заслуженным гражданам обзавестись дополнительной ногой; её воспринимали как высокую награду, но позже наличие этой ноги, утратившей свой двигательный характер, стало признаком бережно хранимого достоинства; у высших чиновников насчитывалось до девяти ног - благодаря этому ранг каждого можно было моментально определить по внешнему виду даже в ванной.

В правление сурового Рондра Исхиолиза воздерживались от выдачи разрешений на дополнительный телесный метраж и даже конфисковывали ноги у виновных в правонарушениях; вроде бы он хотел ликвидировать все конечности и органы, кроме жизненно необходимых, или же провести микро миниатюризацию, так жилища строились всё миниатюрнее, но Бгхиз Гварндл, пришедший к власти после Исхиолиза, аннулировал все директивы и допустил даже хвост под тем предлогом, что его кисточкой можно подметать квартиру. Потом, при Гондле Гурве, появились нижнеизвращенцы, которые беззаконно множили себе конечности; в следующем периоде строгого правления вновь показались, а точнее попрятались, языкокогти и прочие мятежные органеллы. Колебания такого рода продолжались и теперь, когда я прибыл на Дихтонию. То, что наверняка бы не удалось воплотить в теле, изображала так называемая биотикопорнографическая литература, подпольными изданиями которой, подлежащими запрету, изобиловала монастырская библиотека. Я просмотрел, например, манифест, ратующий за девояка, который должен был ходить на волосах, а плод другого анонимного автора, дюзопрыг, должен был передвигаться в воздухе, используя реактивный принцип.

Ознакомившись, таким образом, в общих чертах с историей планеты, я приступил к свежей научной литературе. Ведущим проектно-исследовательским органом теперь является КОМПОСОТЕПП (Комиссия По Согласованию Телесно-Психических Проектов). Благодаря любезности брата библиотекаря я смог ознакомиться с самыми свежими работами этого учреждения. Так, к примеру, телинжинер Дергард Вних является автором проекта полинога, или везденога; маг. инж. Дбанд Рабор работает во главе крупного коллектива над смелым, даже революционным проектом так называемого велорыба, который должен стать воплощением стремлений трех различных путей развития цивилизации: коммуникационного, полового и в голубую даль. Я смог также ознакомится с перепективно-футурологическими работами дихтондских теловедов; у меня сложилось впечатление, что как целое, автоморфизм застыл на мёртвой точке развития, хотя специалисты и стараются преодолеть стагнацию. Статья проф. Згагоберта Грауза, директора КОМПОСОТЕПП'а, в ежемесячнике "Голос Тела" завершалась словами: "Как можно НЕ перестраиваться, если МОЖНО перестраиваться?!".

После столь напряжённой работы я был настолько измучен, что после того, как вернул в библиотеку последнюю стопку просмотренных книг, целую неделю ничем не занимался, а только загорал на мебельной полянке.

Я спросил у приора, что он думает о сложившейся биотической ситуации. С его точки зрения, для дихтондов уже нет возврата к человекоподобному облику, слишком далеко они от него отошли; эта форма, благодаря многовековому воздействию на общественное мнение, вызывает такое предубеждение, что даже они, роботы, вынуждены появляться в общественных местах, тщательно укрывая всё тело. Тогда я спросил его - после обеда мы остались в зале одни - каков же тогда смысл - внутри такой цивилизации - в монашеской и религиозной деятельности?

В голосе приора чувствовалась как бы улыбка.

- Я ждал этого вопроса, - сказал он. - На него я тебе отвечу дважды, один раз под простачка, и один раз утончённо. Дуизм, прежде всего, соответствует тому же, что и "бабушка надвое сказала", ибо Бог - тайна до такой степени, что нельзя иметь полной уверенности даже в вопросе его существования. А поскольку он то ли есть, то ли нет, то отсюда и вытекает этимологический корень названия нашей веры. А теперь второй раз, но глубже. Бог как Вера не является абсолютной тайной, поскольку именно на том его можно поймать и граничить, что он Есть. Гарантированное его существование - это то же самое, что оазис, место успокоения, душевная вялость, и именно из книг по истории религии ты мог бы вычитать извечной, непрестанное, до предела нагромождённое, до безумия доходящее усилие мысли, которая постоянно накапливала аргументы и доказательства Его существования, постоянно рассыпающиеся в прах, и возводила их из обломков и остатков заново. Не буду утруждать тебя пересказом наших теологических трудов, но если бы ты заглянул в них, то увидел бы все эти последовательные этапы естественного развития веры, которых ещё не знают более молодые цивилизации. Фаза догматизма не завершается внезапно, но переходит из закрытой формы в форму открытую, когда вслед за догматом о непогрешимости главы Церкви становится установленным догмат о неизбежной ошибочности любой мысли в вопросах веры, чёткая формулировка которого: "Ничто из того, что может быть высказано ЗДЕСЬ, не соответствует взглядам того, кто находится ТАМ". Это приводит к дальнейшему повышению уровня абстракций: заметь, прошу тебя, что дистанция между Богом и разумом с ходом времени увеличивается - всегда и везде!

Согласно первобытным представлениям, Бог постоянно во всё вмешивался, праведников живьём брал на небо, грешников шпарил серой, таился под каждым кустом, и лишь потом началось отстранение, Бог утрачивал конкретность, человекоподобие, бородатость, исчезли чудесные представления и публичные демонстрации переселения демонов в козлищ, и контрольные посещения ангелов; вера, одним словом, уже обходилась без церковной метафизики, из сферы чувств она перешла в сферу мышления. Но и тогда не было недостатка в доказательствах Его существования, как выраженных на языке высшей алгебры, так и в ещё более элитарной герменевтике. Эти абстракции в конце концов приводят к тому, что провозглашается смерть Бога, чтобы обрести железное, ледяное спокойствие, свойственное живым, когда их навсегда покидают самые дорогие и любимые.

Манифест о смерти Бога служит тут очередным маневром, который, хотя и сокрушая, должен избавить нас от метафизических тревог. Теперь мы одни и будем делать, что хотим, или же то, к чему нас подведут очередные открытия. Ну, а дуизм пошёл ещё дальше: в нём веришь, сомневаясь, и сомневаешься, веря; но и это состояние не может быть окончательным. Согласно некоторым отцам Прогнозитам, эволюция и революция, то есть круговорот и переворот вер не протекает во всём Космосе одинаково, и есть великие и мощные цивилизации, которые всю космогонию пытаются выстроить провокационно исходя из отрицания существования Бога. Точно так же, наверняка есть на звёздах народы, которые ужасающее молчание Бога пытаются преодолеть брошенным ему вызовом, то есть угрозой КОСМОЦИДА: они пытаются сделать так, чтобы весь Космос собрался в одной точке и сам себя спалил в пламени заключительной судороги, желая как бы выведением из равновесия творения Господня вынудить Бога на какую-либо реакцию; хотя мы и не знаем, есть ли легкое на самом деле, но с точки зрения психологии такой замысел представляется мне вполне возможным. Но и бесполезным одновременно. Вооружившись антиматерией, объявлять крестовый поход против Бога - едва ли самый разумный способ завязать с ним диалог.

Я не смог сдержаться от напрашивающегося замечания, что дуизм, как я вижу, является по сути дела агностицизмом, или же "атеизмом, не до конца уверенным в своей правоте", или же не прекращающимися колебаниями между крайностями: существует - не существует. Но если в нём имеется хоть крупица веры в Бога, то какую роль при этом выполняют монахи? Кому будет хоть какая-то польза от этого высиживания в катакомбах?

- Слишком много вопросов сразу! - заметил отец Дарг. - Погоди-ка, ну а что, собственно, по-твоему, мы должны были бы делать?

- Что? Ну, хотя бы, расширить миссионерскую деятельность...

- Значит, ты так до сих пор ничего и не понял! Ты всё ещё так же далёк от меня, как и в первый момент появления! - произнёс приор с глубокой печалью. - Ты считаешь, что мы должны были бы заниматься распространением веры? Миссионерством? Готовить проповедников? Обращать?

- А святой отец так не считает? Но как же такое может быть? Разве не это во все времена являлось вашим предназначением? - недоумённо спросил я.

- На Дихтонии, - сказал приор, - существуют миллионы вещей, о которых ты и понятия не имеешь. У нас запросто можно стереть всё содержимое личной памяти и наделить опустевшее таким образом сознание новой, синтетической, памятью, такой, что подвергнутый обработке будет считать, что он пережил то, чего он не переживал, и знать то, чего не знал; одним словом, можно сделать его КЕМ-ТО ИНЫМ, чем тот, кем он был до операции. Можно изменять характер склонности, например, превратить темпераментного насильника в смиренного самаритянина, и наоборот, атеиста в святого, а аскета в распутника; можно оглупить мудреца, а глупца сделать гением. Пойми, умоляю тебя, что всё это очень просто, и ни что МАТЕРИАЛЬНОЕ не является помехой для таких переделок. А теперь как следует вдумывайся в то, что я тебе скажу.

Прислушиваясь к доказательствам наших проповедников, даже закоренелый атеист мог бы уверовать. Скажем, эмиссары нашего ордена, златоусты, стали бы обращать людей в веру. Результатом этой деятельности было бы, что вследствие перемен, произошедших в сознании, люди, ранее неверующие, уверовали бы. Это очевидно, правда?

Я кивнул.

- Прекрасно. А теперь заметь, что эти люди будут следовать в вопросах веры новым убеждениям потому, что, поставляя им информацию посредством вдохновлённых слов и проповеднических жестов, мы определённым образом перестроили их сознание. Но ведь тот же конечный результат - разум, одухотворённый восторженной верой и стремлением к Богу - можно получить в миллион раз быстрее и более гарантированно, используя специально для этого разработанные биотические средства. Так зачем же нам миссионерствовать путём старомодных уговоров, проповедей, лекций, докладов, когда в нашем распоряжении есть мощные современные средства?

- Отец, надеюсь, ты не говоришь этого серьёзно! - воскликнул я. - Это было бы неэтично!

Приор пожал плечами.

- Ты говоришь так, потому что дитя иной эпохи. Ты, наверное, думаешь, что тайком рассеивая специальные химикалии или же какими-нибудь волнами, колебаниями перестраивая сознание, мы действовали бы коварно и исподтишка, методом "криптоконверсии". Но ведь всё это совсем не так! Когда-то на диспутах верующих и неверующих единственным инструментом, единственный используемым оружием была словесная мощь аргументов обеих сторон (я не имею в виду "диспуты", где аргументами была дыба, костёр, топор). Теперь аналогичные диспуты проводились бы с упором на техническую аргументацию. Мы бы действовали инструментами для обращения в нашу веру, наши твердолобые оппоненты контратаковали бы средствами, благодаря которым мы должны были бы переметнуться в их веру или, по крайней мере, обезопасить от такой формы миссионерства. Шансы обеих сторон на победу зависели бы от умелого использования техники, как некогда вероятность победы в диспуте зависела от действенности словесной аргументации. Ведь обратить - это и означает передать принуждающую к вере информацию.

- И всё же, - настаивал я, - такое обращение не было бы подлинным! Ведь аппарат, вызывающий жажду веры и тягу к Господу, фальсифицирует сознание, так как нацелен не на его свободу, а вынуждает его и подчиняет!

- Ты забыл, где ты находишься, - возразил приор. - Вот уже шестьсот лет у нас нет ни одного "естественного" разума. Точно так же у нас невозможно отличить мысль свою от мысли навязанной, поэтому нет нужды внушать кому-нибудь тайком мысли, дабы его переубедить. Навязывается нечто более раннее, но и более окончательное, то есть мозг!

- Но ведь у этого навязанного мозга логика не нарушена! - возразил я.

- Верно. Но сопоставление прошлых и нынешних диспутов утратило бы справедливость лишь в том случае, если бы в вопросах веры появилась бы логически неопровержимая аргументация, заставляющая разум согласится с результатом с такой же силой, с какой это делает математика. Однако, согласно нашей теологии, аргументация такой быть не может. Потому-то история религии и знает ереси и вероотступничество, а в математике аналогичных отклонений не было, потому что всегда все были вынуждены признать, что существует только один способ приплюсовать единицу к единице и что результатом этой операции будет число два. Но Бога математически не докажешь. Расскажу тебе случай, произошедший двести лет назад.

Один отец-компьютер столкнулся с компьютером-неверующим. Этот последний, будучи более новой моделью, располагал средствами обработки информации, неизвестными нашему священнику. Он выслушал тогда его аргументы и сказал: "Вы меня проинформировали, теперь я вас проинформирую; это не займёт и миллионной доли секунды - и за эту малость вы изменитесь!". После чего дистанционно и мгновенно так проинформировал нашего отца, что тот и веру утратил. Что скажешь?

- Ну, если это было не постороннее вмешательство в личность, то я прямо не знаю! - вырвалось у меня. - У нас же это называется манипуляцией сознанием.

- Манипулирование сознанием, - заметил отец Дарг, - заключается в наложении на душу невидимых уз способом, аналогичным тому, которым их, видимые, можно наложить на тело. Мысль - она словно творение, появляющееся из-под руки художника, и манипуляция мыслью - то же, что принуждение пишущей кисти, чтобы та вела другие линии. Это явное насилие. Но тот компьютер поступил не так. Каждый вывод должен опираться на данные в мозгу оппонента, переспорить в дискуссии примерно равнозначно тому, чтобы высказанными словами переформировать данные в мозгу оппонента. Именно это и совершил компьютер, но не словом рекомым. С информационной точки зрения он не сделал ничего отличного от того обычного старинного диспутанта, разница лишь в способе передачи сведений. Поступить же так он смог потому, что благодаря большему совершенству видел мысли отца нашего насквозь. Представь себе, что один шахматист просчитывает варианты ходов, а второй кроме этого ещё и следит за мыслями противника. И он наверняка победит, при этом ни к чему не принуждая партнёра. Как ты думаешь, что мы сделали с нашим братом, когда он к нам вернулся?

- Наверное, сделали так, чтобы он смог уверовать снова... - неуверенно предположил я.

- Этого мы не сделали, так как он не давал согласия, и поэтому мы не могли так поступить.

- Теперь я вовсе ничего не понимаю! Ведь вы поступили бы точно так же, как его противник!

- Вот и нет. Уже потому нет, что тот наш брат не желал уже больше никаких диспутов. Его понятие "диспут", видишь ли, изменилось и значительно расширилось. Ведь тот, кто отваживается выступать на этом поприще, должен быть готов не только к словесной атаке. Отец же наш выказал, увы, прискорбное небрежение и наивность, хотя и был предупреждён, так как противник заранее сообщил ему о своём преимуществе, но он не захотел принять к сведению, что его непоколебимая вера перед чем-то может не устоять. Теоретически, существует выход из этой ловушки постоянной эскалации разума, а именно: создать разум, способный к оценке ВСЕХ вариантов ВСЕХ ВОЗМОЖНЫХ данных, но поскольку количество их безгранично, то только безграничный разум смог бы обрести метафизическую уверенность. А таковой наверняка создать невозможно. Что бы мы ни строили, оно обязательно конечно, и если всё же существует бесконечный компьютер, то это и есть Он.

Потому-то на новом уровне цивилизации спор о Боге не только может, но и должен производится на уровне технологии - если только его вообще имеет смысл затевать. А поскольку информационное оружие изменилось ОДИНАКОВО С ОБЕИХ СТОРОН, то положение в диспуте представляется симметричным и даже этим совпадает с ситуацией средневековых диспутов. Такое новое миссионерство в такой же степени аморально, как и обращение язычников или споры древних теологов с атеистами. Никакой иной вид миссионерской деятельности в наше время невозможен, потому что тот, кто захотел бы сегодня веровать, НАВЕРНЯКА уверует, тот же, у кого вера есть, но он желает от неё избавиться, НАВЕРНЯКА от неё избавиться - благодаря соответствующему воздействию.

- Значит, всё же можно, воздействуя на волю человека, вызвать жажду веры? - спросил я.

- Конечно. Ведь было же раньше такое высказывание: Бог на стороне более сильных батальонов. Теперь, в свете идеи технократического крестового похода, он оказался бы на стороне с более совершенной дискутирующей, но мы не считаем, что наша цель - участвовать в этой гонке теологических вооружений, мы не хотим вставать на путь такой эскалации: мы соорудим обратитель, а они разобратитель, мы будем внушать веру, а они безверие, и так мы будем состязаться веками, сменив монастырь на кузницу всё более совершенных способов и методов пробуждения религиозных стремлений!

- Не могу понять, - сказал я, - как же возможно, святой отец, чтобы был ещё какой-то иной путь, кроме того, который ты мне показал. Ведь всему разумному свойственна одинаковая логика? Ведь разум - это природное свойство?

- Логика - это орудие, - ответил приор, - а орудие само по себе никакой цели не служит. Оно должно иметь точку опоры и направляющую руку, а и опору эту, и намерения руки можно сформировать у нас так, как кому вздумается. Что же касается природности разума, то разве я и мои братья - творения природы? Как я уже говорил, мы - лом, и наша Вера для тех, кто нас сперва создал, а затем выкинул, побочный продукт, болтовня этого лома. Свободу мысли мы получили только потому, что это требовалось для промышленности, для которой нас создавали, А теперь слушай внимательно. Я открою тебе тайну, которую никому другому не открыл бы. Я знаю, что вскоре ты покинешь нас и не откроешь её властям: нам бы этого не спустили.

Отцы одного из отдалённых орденов, посвятившие себя науке, открыли средство такого воздействия на волю и мысли, что могли бы в одно мгновение обратить в веру всю планету, и никакого противоядия против этого средства нет. Это средство не обманывает, не оглупляет, не лишает свободы, оно лишь делает с духом то же, что делает со взором рука, поворачивающая голову к небу, и голос, говорящий: "Зри!". Единственным насилием или принуждением было бы то, что уже невозможно закрыть глаза. Средство это заставляет взглянуть прямо в лицо Тайне, а кто так её увидит, тот уже никогда от неё не избавится, потому что следы она оставляет неизгладимые. Это было бы, говоря образно, примерно то же, как если бы я привёл тебя на край вулкана и наклонил, чтобы ты посмотрел вглубь, и единственное насилие, которое я допущу, что ты этого уже никогда не сможешь забыть. Так что мы УЖЕ всемогущи в проповедничестве, так как достигли в вопросе обращения в веру той высшей стадии свободы, какой в другой сфере, сфере материально-телесного облика, достигла наша цивилизация. Значит, мы, наконец, можем... ты понимаешь? Мы обладаем этим миссионерским всемогуществом и не делаем ничего. Потому что единственная вещь, в которой ещё может проявиться наша вера - это не давать согласия на такой шаг. В первую очередь я провозглашаю Non agam. He только Non serviain, но и так же: "Не действовать". А не буду действовать потому, что МОГУ действовать НАВЕРНЯКА и своими действиями добиться ВСЕГО, что захочу. Вот нам и не остаётся ничего другого, как только таиться здесь, в этой крысиной норе, в лабиринтах пересохших каналов.

Я не нашёл никакого ответа на эти слова. Видя бесцельность дальнейшего пребывания на планете, после трогательного и полного грусти прощания со святыми отцами, я отыскал ракету, ничуть не пострадавшую от маскировки, и отправился в обратный путь, чувствуя себя совсем другим человеком, нежели тот, кто так недавно прилетел сюда.

ТЕОГИПГИП - см. путешествие 20-е.

секуляризация - становление жизни всё в большей мере светской.

фрустрация - состояние вследствие полного крушения надежд.

Memento mori и Erite illusorus соответствуют русские эквиваленты: "Помни о смерти" и "Покой нам только снится".

Подробнее о персонетике см книгу Лема "Сумма технологии". (Москва, "Мир", 1968 г.)

психосоматический - сочетающий телесное и психическое.

соматический - телесный.

арбориальный - от английского слова "древесный".

амплификация - увеличение.

автоморфизм - преобразование самого себя.

Протей - мифический старец, способный принимать любую форму.

эсхатология - учение о конечной судьбе мира, конце света, втором пришествии и т. п.

апологет - горячий приверженец.

метрополис - сверхгород, в котором живёт всё городское население страны.

Divide et impera - разделяй и властвуй.

этимология - наука, изучающая происхождение слов.

герменевтика - искусство толкования текстов, первоначальный смысл которых утрачен.

Non agam - не навредить.

Non serviam - не служить.