Доктор предписал мне смотреть на горы, сначала одним глазом, затем - другим. "И напрягайте, напрягайте зрение, - сказал он, - заставьте глаза работать"...
И вот каждый день после заката солнца, когда свет становился рассеянным, мой взор блуждал по долинам и по взгорьям, выискивая ложбинки и впадины, высматривая тропки и валуны - до тех пор, пока темень не сглаживала, говоря военным языком, складки местности, превращая в аляпистую размазню величественную гряду высокородного массива. Смотрел и даже не задумывался, что же лежит по ту сторону лилового месива.
За горами, между тем, покоилась Персия...
Она, как ни странно, окружала меня со всех сторон.
Мы жевали вар и выплёвывали чёрную слюну. Жвачка именовалась непонятным детским словом "сакис", и только недавно я узнал, что "сакызь" - эта смола мастикового дерева, и она действительно употребляется персами в качестве жвачки.
- Чилим бар ми? - спрашивали туркмены, стреляя сигареты.
"Чилим" - называлась трубка вроде упрощённого кальяна, которую персы делали из небольшой тыквы, и путешествовала она по рукам в течение всего обеда...
Персидским назывался праздник в день весеннего равноденствия, который в советское время, конечно же, отменили. В это время в Ашхабаде цветут сады, идут проливные дожди и так некстати смывают завязь с зазевавшихся фруктовых деревьев.
Теперь этот праздник именуют "новруз", и отмечается он широко и со вкусом.
"Хумар" назывался в те годы опиум для народа. Стоил он баснословно дёшево - 50 копеек доза и был доступен любому индивиду, пожелавшему взбодриться. Его приносили к воротам нашей школы, и мои одноклассники, новоявленные хумаракеши, набивали им термоядерные "Беломорины". Без особых последствий, кстати: никто из них не стал наркоманом.
Хлеб у персов называется лаваш.
Он продавался на Русском базаре в магазине "Чёрек-хлеб". Мерили его метрами. Как портянки. Или онучи. И складывали, как простыни...
Я съедал лаваш по дороге домой - он быстро черствел, а целлофановых пакетов в то время не было.
Хлеб в этом магазине резали гильотиной. Можно было купить полбуханки, четвертинку и даже осьмушку.
Баджи - ласково обращались аксакалы к русским женщинам в стародавние времена.
Помню, когда мама забыла кошелёк на Текинском базаре, один из них бежал за ней до самого мединститута и кричал: "Баджи! баджи! денга забыл!"
Русифицированная баджи с некоторой долей презрения - баджишка.
У многих неполовозрелых народов играют гормоны, у нашего, перебродившего, - суффиксы. Мне нравится эта игра, очень нравится. Суффиксы лучше гормонов.
Иду по городу и читаю вывески-страницы: "сувлар - воды", "мекдеп - школа", "китапхана - библиотека", "мехманхана - гостиница", "эт - мясо" ...
Город был словарём под открытым небом.
Кто из нас, ныне живущих, будет изучать туркменский язык традиционным способом, да ещё и за деньги? Побойтесь Бога, милейшие! <...>
У туркмен - "суйджи", у персов "ширини", сладости или лакомства: орехи в сахаре и мучные конфеты на бараньем сале. Без ширини не обходится ни одно семейное событие, ни, тем более, религиозные праздники.
Маленькие полушария куполов над сводами крыш - непременный атрибут персидских бань. Такая баня размещалась в подвале рядом с нашим домом по улице Подвойского, и мы бегали подсматривать за купающимися женщинами. Вид сверху не удовлетворял детского любопытства. Нас гонял старый туркмен-истопник. Бегал он, припадая на ногу. Мы прыгали с высокого забора на улицу Почтовую, рискуя свернуть себе шею. "Сиволочи!" - кричал сверху яшули. Мы смеялись и разбегались в разные стороны.
Самое интересное, однако, заключалось в том, что в ту же самую баню я ходил вместе с мамой и наблюдал этих самых тёток в таких ракурсах, которые могли удовлетворить любой мальчишеский интерес, и не только мальчишеский. Ан нет: проходило несколько дней, и я вновь в составе дружной ребячьей стайки совершал налёт на банное заведение.
Василий Янчевецкий (будущий Василий Ян) в начале двадцатого века писал: "Любимым развлечением асхабадцев по вечерам, когда спадала жара, была прогулка за город по Гауданскому шоссе, ведущему в Персию".
Гауданским назывался перевал, через который вьючная тропа вела когда-то в персидский город Кучан...
Позвольте-ка, позвольте, какой автобус добирался до этих мест? Уж не шестнадцатый ли, тот самый, что шёл до известкового комбината? И номер третий, по-моему. Но у нас не было свободных денег (пятнадцать копеек остановка - с ума сойти! - шесть остановок - дореформенный рубль!). Мы топали пешкодря...
И шли мы за тюльпанами.
Было это в апреле. Цепь кяризов, действующих и разрушенных, поднималась на холмы вместе с нами. Злачные посевы заполоняли синие колокольчики, а непахотные каменистые земли кровавыми массами пятнали маки и гибкие тюльпаны, изобилие которых до сих пор хранят мои цветные слайды.
Маки мы не трогали - слишком трепетными оказывались лепестки тонкого набивного шёлка, зато тюльпаны ломали охапками. Вкупе с колокольчиками они составляли букеты, которые с трудом обхватывали детские руки.
Гауданское шоссе являлось продолжением Октябрьской улицы. Потом её расширили и повысили в статусе до проспекта, дав ему имя Ленина. Теперь она называется "Верной дорогой идёте, товарищи" или в переводе на туземный язык "Сапармурад Туркменбаши шаёлы".
Ну шаёлы, так шаёлы, чего уж там... Пусть будет шаёлы...
Там, где кяризы выносили на поверхность земли студёную воду, начиналась жопокаталка - знаменитая настолько, что тётушка моя, навсегда попрощавшаяся с Ашхабадом, через много-много лет интересовалась: существует ли? Хотя, в принципе, что уж тут особенного? Арык как арык, шириною в метр, выложенный тонким восточным кирпичом, осклизлым и бархатным.
Вынырнув из-под холмов, он бежал по прямой линии, проведённой твёрдой рукой первых военных поселенцев, соратников незабвенного генерала Скобелева.
Вот эта прямая и называлась улицей Октябрьской, и летела она мимо поля с аэростатом, планерами и парашютистами, мимо военкомата, госпиталя, сонмища радиовышек, штаба ТуркВО, воинского подразделения, ласково именуемого "полкушка", и застывала у первого гражданского учреждения, если таковым считать правящую партию, аккурат под окнами самого главного из секретарей ЦК этой самой КПТ.
Помню череду мальчишек и девчонок, трусящих вверх по склону. Проваливаясь в мягкий асфальт, они выбирали голую землю и места потенистее.
Чтобы оценить жопокаталку, не надо было бежать далеко за город. Начать можно было с любого места. Тем почётней казалось промчаться на заднице от начала и до конца.
Хочешь убедиться, что земля поката, садись на ягодицы и катись!
И неслись над головой облака, верхушки деревьев, крыши домов, и отдавались эхом вопли в гулких и тёмных, протяжённых до одури и сердцебиения пролётах под мостовой, и слепили глаза яркие пятна в конце бесконечных туннелей, ну и, конечно же, умиротворяло ощущение прохлады в изнуряющий полуденный зной, от которого казалось бы некуда спрятаться. Ан нет: вот она божеская благодать - пользуйся!
А расплата за удовольствие - располосованные (в прямом смысле) трусы, миклухо-маклаевские, от резинки вниз. Возвращаться домой приходилось по безлюдным улочкам и тупичкам, перемахивая через дувалы и заборы. Дома, разумеется, ждал нагоняй. Впрочем, подобная амортизация трусов входила в планы, как и шитьё новых - непременное событие при подготовке к весенне-летнему сезону.
Трусы - самая важная часть мальчишеского гардероба. Шились они из чёрного и синего сатина.
Раньше я точно знал, сколько материи идёт на настоящие семейные трусы, теперь, разумеется, подзабыл.
Чёрный сатин считался практичнее, но мне нравился синий. Сатин я выбирал вместе с мамой, потом она садилась за старенький Зингер и строчила шкерики на всё моё длинное-длинное, долгожданное лето.
Лето - оно ведь и в Африке лето, хотя разницы с зимой там не ощущается.
Новых трусов я не любил - новые блестели как конские яйца. Трусы должны были быть выцветшими, чтобы не бросаться в глаза и не привлекать внимания. Мальчишеская демократия начиналась с сатиновых трусов и была она почётней любой иной - забугорной...
Кстати, о конских яйцах.
Ещё одним любимым местом моего детства был лесопитомник в Бикрова. Мы ездили туда на велосипедах, обычно ранней весной, чтобы накопать подснежников на окрестных холмах - мамам, к 8 Марта. Все склоны после этого праздника были испещрены квадратными лунками.
В этот раз поехали на зимние каникулы.
Деревья стояли голые, неприветливые, колючие (в основном это была белая акация и гледичии). По южной окраине лесопитомника в железобетонном ложе бежала прозрачная вода. Зима стояла необыкновенно тёплая, и мы купались в новомодном арыке. Вода была холодная, но мы форсили друг перед другом, выпендривались...
Так вот, рядом с Бикрова, на конном заводе "Комсомол", обитали ахалтекинцы. Они бегали за бревенчатой оградой и фыркали так громко, что слышно было в лесопитомнике.
Спины лоснились, переливались как шкуры морских котиков.
Мы, прислонившись к ограде, сидели на велосипедах и смотрели на них...
И было это 9 января, в день Кровавого воскресенья.
Вернусь, однако, к Персии
Самым интересным персонажем в персидской истории представляется для меня Фатх-Али-Шах. Узнал я о нём, читая книгу Юрия Тынянова "Вазир-Мухтар".
Рассказывают, что один правоверный на вопрос, женат ли он, ответил: "Да, немножко". - Как это - немножко? - "Ай, всего одна жена".
Так вот, в гареме Фатх-Али-Шаха было триста женщин, а если присовокупить к ним прислужниц и танцовщиц, которых шах оделял своею милостью не менее охотно, то наберётся добрая тысяча.
И оставил он после себя на память потомкам девятьсот тридцать пять отпрысков - сыновей, дочерей, внуков и правнуков...
А напишу-ка я рассказ и начну его так:
"Один мужчина на двоих - не так уж и плохо, если всю жизнь провела в гареме. Для русской женщины, однако, сие обстоятельство невыносимо - на то она и русская женщина".
Обязательно напишу. Если забуду, напомните...
А, с другой стороны, не наделить ли наше правительство гаремами? - и пусть решают демографическую проблему персидским способом...
Фатх-Али-шах...
Бларамберг рассказывает об одном из знаменитых его садов (не Петергоф, конечно, а всё-таки).
"В одном из таких оазисов имеется сардоба [1], в которую спускаешься по длинному пологому коридору. Внизу оказываешься в просторном помещении, купола которого с окнами из цветного стекла находятся на уровне поверхности земли".
Узнаёте моё описание бани?
Здесь, в прохладных полутёмных покоях, шах проводил со своими женщинами жаркие летние дни. Из верхней комнаты прямо в бассейн вёл жёлоб из белого мрамора. Шах садился в прохладную воду, и по его знаку к нему съезжали вниз голые одалиски.
"Можно только догадываться, какие здесь совершались оргии, о которых мы, европейцы, скромничает Бларамберг, не имеем никакого представления".
Любимой женой Фатх-Али-шаха, рассказывает Тынянов, была танцовщица, дочь кебабчи, и звали её Таджи-Довлет - венец государства. С нею соперничала дочь хана Карабахского и, в конечном счёте, дочь хана победила дочь кебабчи. Звали победительницу Ага-Бегюм-Ага.
Но у Таджи-Довлет подрастала дочь, и вот, когда она выросла и стала прекраснее, чем была её мать, дочь хана Карабахского уступила ей своё место: Фатх-Али женился на собственной дочери.
Вот такие страсти бушевали в его гареме.
У Фатх-Али была самая длинная в стране борода - типа дядьки Черномора был шах.
Алмазные чётки висели у него на груди.
Именовали его персы - Баба-хан.
Во время выездов шахиншаха народ бросал сахар под копыта его лошади, а вдоль дорог стояли верноподданные персы с баранами и ягнятами, держа в правой руке нож, и когда его величество проезжал мимо, перерезали горло животным, принося в жертву властителю.
Сорок палачей было у шаха. Они совершали смертную казнь, резали уши, руки, пальцы, но никогда не опускались до такого унижения, как наказание палками. Для этого существовали ферраши.
Арак на восточных языках - водка.
Фатх-Али-Шах посетил однажды границу сопредельного государства. Въехав на ближайшую гору, он воскликнул: "До меня доходит запах Ирака!" И один из вельмож, упав на колени, поклялся могилой отца, что не брал в рот ни капли водки.
Английские купцы поставляли ему спирт. Шах мешал его с ромом и выпивал до трёх стаканов этого огненного пойла - залпом.
Гарем требовал огромных расходов.
Пишут: "Все области государства шах разделил между сыновьями, которые обязаны были выплачивать ему ренту". Сам же шах, путешествуя по провинциям, вытягивал деньги у местных хакимов.
Скупость его "превосходила всякое понятие".
У белого царя Николая был стеклянный завод, изделиями которого он очень гордился. И решил царь подарить персидскому шаху роскошную хрустальную кровать.
Когда её привезли в Тегеран, пишет Фёдор Корф, восхищённый шах приказал поставить её в одном из своих дворцов и долго не мог наглядеться на великолепное ложе. Придворные, осматривая его, держали пальцы во рту.
Палец во рту у перса - признак восхищения. Выньте пальцы изо рта, если не хотите, чтобы вас сочли шиитом.
Поэты писали оды этой кровати.
Между тем началась война с Россией. Эривань была взята, Нахичевань тоже. Русские приближались к Тебризу. В одно прекрасное утро шах проходил мимо залы, где стоял царский подарок. Красота кровати соблазнила его, и он решил отдохнуть на ней.
Но едва лишь опустился на ложе, как прибежал слуга и сообщил ему, что город Тебриз взят русскими войсками
"Бешенство Шаха не знало границ. Он суеверно приписал падение города неверной кровати, тотчас велел разобрать её, уложить в ящики и поставить в подвал. Слуги Шаха второпях переломали многие детали. С тех пор никто и никогда не видел более знаменитой кровати" (Корф).
Поручик Носков, сопровождавший злополучный подарок, оставил своеобразный отчёт об этом замечательном случае. События в этой записке излагаются несколько иначе.
Собрав кровать, поручик долгое время ожидал возвращения шаха в столицу.
И вот Фатх-Али прибыл, однако, в течение десяти дней ничем, кроме посещения гарема, не занимался. Дорвался, как говорится...
Наконец, поручик был принят.
Шах пожелал узнать на каком ложе покоится сам император российский, но не получил вразумительного ответа. Разумеется, г-н Носков - далеко не граф Лев Николаевич Толстой и потому не мог знать, что охаянный потомками император спит на узкой железной кровати, укрываясь куцей солдатской шинелькой...
На следующий день поручику принесли персидский орден Льва и Солнца 2-й степени, 1000 туманов, две кашемировые шали и почётное платье - типичный набор персидского этикета. От ордена и подарков, однако, поручик по случаю военных действий отказался, попросив освободить находящихся в Тегеране русских пленных, что и было исполнено шахом с удовлетворением.
По возвращению в Петербург государь император наградил его орденом св. Владимира 4 степени и пожаловал единовременно 500 червонцев.
В 1828 году принц Хозрев-Мирза, посетив Петербург, всучил-таки Носкову вышеуказанные подарки и орден с разрешением носить его в установленном порядке.
В этом месте мне хочется провести параллель между Фатх-Али-шахом и далёким-предалёким его предшественником Артаксерксом. Параллель вот такого рода.
Должность "постельничего" первыми ввели персы.
Критский гортинец Энтим, подобно Фемистоклу, бежал из Греции к Артаксерксу. Тот даровал ему шатёр редкой красоты, ложе на серебряных ножках, и вместе с драгоценными коврами послал ему простыни, говоря, что эллины не умеют застилать постели. Вслед за этими подарками он презентовал ему серебряное кресло, позолоченный зонтик, двадцать усыпанных драгоценными камнями фиалов, серебряные кратеры, сотню молоденьких девочек, столько же мальчиков - для разнообразия и шесть тысяч золотых монет.
Полностью завладев душой царя, критянин получал приглашения на его семейные трапезы - честь, которой ни до, ни после не удостаивался ни один эллин. Эта привилегия тщательно оберегалась его потомками.
Персов бесило это безобразие, пишет Афиней, но они терпели...
А куда денешься - царь!..
Вы уже поняли, наверное, что Фатх-Али-шах очень любил женщин...
А кроме женщин он любил дыни, и потому трудно сказать от чего он умер: от полового истощения или неумеренного потребления этой бахчевой культуры.
Пишут: "Падишах изволил скушать за ужином четыре дыни. После этого он выпил много шербета и на другой день занемог лихорадкой. Исфаганские дыни сгубили его".
Дыни - рискованный продукт. На моей памяти два смертельных случая, когда дыню запивали молоком. Ни один восточный человек не позволит себе запивать её водой или шербетом (чаем можно). Не знать этого шах не мог. Так что будем считать, что он умер от любви...
Ну вот, пишу о Персии, хотя ни разу не пересекал её рубежей.
Есенин, впрочем, тоже не был в Персии...
Зато я был на спорной территории, как сегодня именуют Курилы. И такая территория в моё время называлась Фирюза, стараниями русской дореволюционной администрации присовокуплённая к Закаспийской области.
Ходили слухи, что этот лакомый кусочек власти обменяли на безжизненные земли южнее Гасан-Кули, но Иран, дескать, не согласен с подобным обменом.
И только после развала Великой Иллюзии, когда всё тайное, вдруг, стало объектом гласности, выяснилось, что ещё в 1893 году согласно статье 2 Тегеранской конвенции Фирюза передана Российской империи в обмен на земли в Азербайджане по р. Аракс у крепости Аббас-Абад.
Попробуй, забери её теперь...
Чтобы попасть в Фирюзу, надо было проехать ущелье.
Оно вроде домашней комнаты, о которой я знаю всё.
В начале пятидесятых здесь было тихо и пусто. Редкая машина проскакивала в течение часа. Проедет - и обязательно посигналит: помощь не нужна?
На скалистых склонах росли маки, тюльпаны и горный тростник. Я называл его бамбуком. Он был высоким, толстым - и необычайно лёгким. Под тонкой кожицей пряталась сердцевина, похожая на упаковочный материал для хрупких электронных приборов. Он легко поддавался ножу. Я мастерил из него разные поделки.
А потом этот тростник куда-то исчез. Я честно лазил по склонам, но ничего не нашёл. Словно его и не было...
На дне ущелья в зарослях ежевики бежит иммигрантка по имени Фирюза. Ягоду можно собирать всё лето, вот только подобраться к ней нелегко. Колючие кусты приминают досками, сухими ветвями, валунами, и всё равно самая крупная и чёрная оказывается вне досягаемости.
Как-то раз я долго прокладывал путь. И вот, когда, кажется, добрался до ягодки, на толстой ветке орехового дерева увидел змею. Она тоже была не прочь полакомиться ежевичкой. Приплюснутая голова - на отлёте, глазки, внимательно наблюдавшие за мной, и прыскающий язычок, в унисон которому сладко забилось сердечко. Это была моя первая встреча со змеёй в естественных условиях - в кружке юных натуралистов я видел их десятками, но со страху не успел опознать разновидность. Позже рандеву происходили гораздо чаще и, честно признаюсь, я обращался со змеями более чем непочтительно.
В особо торжественные дни ущелье заполняли праздные толпы. Люди жгли костры, жарили шашлыки, лазили по скалам, сооружали запруды, купались, ловили крабов в студёной воде, ели, пили, пели, танцевали, влюблялись и любились, возились с детьми, стреляли из мелкашек и воздушек по пустым консервным банкам и довольные уезжали, заполняя автобусы, поданные к урочному часу. В общем, вели себя как обычные люди во всех странах и во все времена. А то, что такие пикники именовали маёвками, так это всего лишь дань времени, в котором название было единственным, что связывало его с ритуальным пафосом самозванцев.
Главная достопримечательность Фирюзы - пятисотлетние чинары, восточная модификация европейских платанов. Дерево - знаковое, как российский дуб, американская секвойя или австралийский эвкалипт. Даже, если б ничего не было вокруг, а, может быть, именно поэтому, они самодостаточны, как всякое произведение природы. В другой стране Фирюза явилась бы местом паломничества истинных ценителей прекрасного - но кочевые воззрения местного населения, ограничения пограничного свойства и просто отдалённость мест...
А, может, оно и к лучшему: отсутствие ажиотажа сохранит это великолепие для будущих поколений.
Плотными рядами тянутся чинары вдоль единственной улицы курортного посёлка. Собственно говоря, дорога отвоевана у речушки, и этот почтительный наклон древесных великанов - дань текущему внизу материализованному времени. Ни сели, ни разрушительные землетрясения им нипочем. Страшно подумать: десяток человеческих жизней спрессован в этом гиганте.
Задираю голову - головокружительная высота. Солнечная верхушка размешивает в синем небе белые облака. Мощные молодые ветви - двести, триста лет отроду, сущая ерунда - светло-зеленые, цельнотянутые, однотонные. Резная тень на асфальте, узенький - в ладонь - антуражный арык, - что этому исполину, пустившему корни к центру земли, праздный лепет игривого соседа?
И тишина...
Нет, не тишина - иной звуковой ряд - верная примета перемены мест.
В пятилетнем возрасте, следуя дурному примеру, вырезал я инициалы на одной из чинар, выбрав место среди безжалостных надписей-надрезов. И не потому, что хотел увековечить своё имя - просто не нашёл лучшего применения чудному перочинному ножику. Через десять лет надпись зарубцевалась и уже не прочитывалась, через двадцать лет исчезла совсем, оставив невнятные неровности...
Иногда мне кажется, что древесная чешуя - всего лишь шрамы, оставленные на память чьей-то равнодушной рукой.
На выезде из ущелья располагается Ванновский посёлок - тот самый, где писатель Пётр Вайль безуспешно искал своё молоканское прошлое.
Родину потерять - раз плюнуть, обрести её вновь практически невозможно, и в этом суть глобализации.
Долгие годы я недоумевал, почему этот посёлок зовётся Ванновским, а не Ивановским, например. И только недавно сообразил, что назван он так в честь военного министра, впоследствии министра народного просвещения генерал-адъютанта Ванновского. Советская власть, видимо, тоже не знала этого, почему и просуществовал посёлок под этим именем да самого её конца...
Остановка автобуса, а за нею, вернее, под ней пульсирует крошечный родничок, как мозжечок новорождённого младенца. Огромный яблоневый сад, безразмерный по моему детскому разумению. Здесь меня и моих лагерных приятелей, десятилетних обалдуев, поймал на месте преступления огромный алабай: подскочил неведомо откуда, облаял с ног до головы, заставил лечь на землю и удерживал до тех пор, пока не подошёл седобородый аксакал - сторож. Яшули отвёл нас в добротный кирпичный склад, заставил высыпать на пол ворованные яблоки. Долго подсчитывал ущерб, оценив его чуть ли не в полтонны будущего урожая, запер нас на замок и ушёл, прихватив с собой верного пса.
Мы бежали из склада, отогнув с помощью деревянного бруса решётку на окне.
Через несколько дней яшули появился в нашем лагере. Настырным оказался старичок, дотошным. Обходил, видимо, лагерь за лагерем.
Нас выстроили на солнцепёке, заставили сдёрнуть панамки. Он прошёлся вдоль шеренги, пытливо заглядывая в ясные детские очи. Не узнал, ибо накануне нас постригли наголо.
- Вы как предпочитаете, молодой человек, - спросил меня парикмахер, - под нуль или под ноль?
Сразу после Ванновского поселка шоссе превращалось в улицу Воровского, единственную улицу Фирюзы.
Это самая длинная улица в мире - она тянется сквозь моё детство, и упирается в ворота, цвет которых из года в год менялся - от светло-голубого до зелёного. Вот только звёзды на металлических створках оставались красными независимо от времени года.
Дальше пути не было.
И вообще ничего не было. Конец света - Нашего, разумеется, света, ибо иной не имел права на существование.
Размежевание обозначалось пограничной полосой, петлявшей по окрестным горам, - череда столбов, повязанных колючей проволокой. Меж двойного её ряда тянулись обычные провода - для связи и поражения током тех, кто без спросу спешил на Тот Свет. Это была третья полоса, а дальше, невидимые из поселка, пролегали вторая и первая.
Господи! и сколько же русского леса ушло на обустройство южных рубежей моей непутёвой родины! Несмышлёные, мы пересекали пограничную полосу - как, не скажу, тайна - лазили по голым скалам и недоумевали: а стоило ли огород городить, если ничего интересного за кордоном нет?..
А в гарнизонном санатории высится, подавляя окружающую действительность, знаменитые "семь братьев" - семь чинар, сросшихся в едином порыве. И пятнадцать человек, взявшись за руки, не могут объять этот ствол. Когда-то была ещё одна, восьмая, сестрёнка этих самых братьев, вычлененная из целого - до сих пор торчит её обезображенный обрубок. Именем этой девушки, согласно персидской легенде, названы Фирюзинское урочище и речушка, о которой я уже поведал.
В начале рассказа "Такыр" Платонов упоминает о семи братьях вскользь, мимолётом, увлечённый перипетиями несчастной судьбы ещё одной персиянки, уведённой туркменскими аламанами вглубь геенны огненной. А Юрий Трифонов, изобразив Фирюзу в одной из своих когда-то знаменитых городских повестей, вообще не нашёл для них места. Оба они были залётными, эти писатели Великой Иллюзии, и раскрой она, Иллюзия, свои запечатанные кордоны, мятным пряником их сюда не заманили бы - разве что мятым рублём...
Я рассматриваю фотографии пятидесятилетней давности и вижу себя на фоне одной из чинар, и задник от края до края образует чешуйчатая филигрань. А вот я с приятелем запечатлён лейкой князя тьмы Эдмундовича на ветке азиатского великана. Приятель - в пионерском галстуке, и, значит, фотография лагерная, а приятель мой - один из "сезонных" друзей, и, если хорошенько подумать, то все они, как это ни прискорбно, - сезонные...
"Возвращаются все, кроме лучших друзей", - хрипел Высоцкий в окружении знаковых персонажей любимовского театра...
Будучи в Туркмении не верится, что в её знойно-сыпучем раздолье могут существовать такие райские уголки. С мая по сентябрь, спасаясь от изнуряющей жары, сюда перемещалось высшее общество. Ехали блестящие дамы и господа - военные и чиновники, пылили коляски на резиновом ходу, белели зонтики, мелькали шляпки, гарцевали аборигены на породистых йомудах и поджарых ахалтекинцах.
С приходом новой власти всё переменилось. Широким жестом она - власть - отдала Фирюзу детворе, не позабыв о себе, - среди пионерских лагерей прятались дачи узурпаторов, и полусонная милиция охраняла покой священных особ. Придёт время, - и новая власть перестанет ёрничать и церемониться, и размашистым жестом выметет детвору прочь.
Ну, а тогда, в пятидесятые годы в Фирюзе насчитывалось два десятка лагерей, несколько домов отдыха, санаториев и правительственных дач, парк, конечно же, КО, крошечный рынок, автобусная станция и прочая атрибутика загородной зоны отдыха.
Была даже своя купалка с пляжем из гальки, больше похожей на россыпь валунов. Может через пару тысячелетий они - валуны - и превратились бы в гальку, но позже на этом месте возник дом отдыха МВД, и валунный пляж ликвидировали.
В поселковом парке росла голубая ель - такая же, как у кремлёвской стены в Москве, и мы, пацаны, с гордостью демонстрировали её родителям, приезжавшим нас навестить.
Местные жители не высовывались, словно прятались. Гнездились в мазанках по склонам гор, жили смрадно и грязно. Когда в первый раз я приехал в Италию, не супермаркеты смутили мой ум, а мусор и нечистоты на улицах и площадях древних городов. И всё же там витал дух Данте Алигьери (помните: "пока хоть листик у надежды бьётся..."?). Здесь духов не было, кроме бараньего, намертво въевшегося в поры местного люда...
Пионерский лагерь пограничников располагался в конце улицы, недалеко от заставы. На территории беспорядочно росли одичалые фруктовые деревья, напоминая об экспроприации стародавних времён. Сливы лениво роняли редкие плоды. Дикий гранат и смоква рождали уродов, и лишь корявые гиганты по-прежнему, как в царские времена, штамповали крапчатые орехи.
Я любил этот лагерь, и изменял ему редко - раз или два, раскаивался и возвращался.
Дом отдыха им. Воровского. Директором дома долгие годы являлся давний приятель моего отца Володька Гардер. Почему-то запомнилось мне это имя, хотя ни разу я не был в его легендарном заведении...
А по ночам на окрестных отрогах жутко выли шакалы. Будто плакали о чём-то - дорогом и любимом... Ныли под самым ухом...
Поджилки дрожали у девочек. "Мамочки!" - шептали они, прижимаясь к заботливым пионервожатым.
Зато днём, встретишь шакала в горном урочище и диву даёшься: и вот эта неухоженная тварь не давала тебе покоя всю ночь?! Нагнешься за камнем - а он уже бежит, трусливо поджав хвост...
Не верьте, не верьте плачущим: никто не плачет на свете столько, сколько шакалы.
Это разные вещи - Фирюза при советской власти и Фирюза во времена незабвенного Сапармурада Осоловелого.
Козлу понятно, какая из них мне милее, да и не Фирюза она теперь, а нечто невразумительное - Арчибил вроде. Персидское наименование посёлка - как серпом по слуху монотонного тюрка.
Комплекс неполноценности превратил животное в человека. Он же - превращает нацию в стаю.
Привычка переименовывать географические названия - следствие этого недуга.
В Персии всё продаётся на вес, и даже совесть.
А весы у них деревянные...
Точное исполнение обещания у персов - унизительно.
И как это по-ленински!
А он не перс будет, нет?..
У нас - взятка, у персов - пешкеш, общепринятое вознаграждение за оказанную услугу. Моральную сторону аспекта опускаю. И философские инсинуации тоже - вся наша жизнь, в конце концов, сплошные инсинуации. И пешкеш.
Дабы взять его протягивают не одну, а две руки.
"Этот жест означает, что от вас ожидают щедрого подарка, который одна рука удержать не в силах", - пишет привередливый Бларамберг. Не знаю, не знаю - по-моему, это характерный жест всех восточных народов, без которого они тут же перестанут быть восточными.
Отрыжка из вежливости, принятая опять-таки у них...
Благородной называла её мама. К ней невозможно привыкнуть.
"- Купи изумруд, - и показывает большой зелёный камушек. - Сколько стоит? - Три крана (90 копеек)", пишет Огородников П. в "Очерках Персии".
"Не жалейте изумрудов для своих дочерей и невесток", - призывает Туркменбаши соплеменников в своём знаменитом опусе "Рухнама". Наверное, о таких изумрудах идёт речь.
Бирюзовую серьгу в ноздре носят хорасанские курдянки и верблюды, независимо от половой принадлежности.
Кстати, уход за верблюдами не сложен: запылятся дорогой - их тут же выбивают палками, словно шерсть или ветхий ковёр.
Шербет - он и в Персии шербет пусть даже из тамаринда или померанцевого сока.
Когда пьёте кефир, помните, что в переводе с мусульманского это слово означает "неверный".
Самыми ходовыми товарами в конце XIX века в Персии были: "медные самовары, исключительно, тульской работы; подносы, русские. Стаканы русского производства, малых размеров, с позолотою и без неё. Чайные чашки. Сахарницы. Чайницы белого стекла. Графины. Керосиновые лампы из Москвы. Кальянные резервуары русского производства Мальцева. Белые и цветные оконные стёкла из России, тоже Мальцевские. Деревянные сундуки, обитые железом и цинком" (Огородников).
Персия, Персия, фруктовый рай! Персидские персики, зелёный чай! Если я, если я родился здесь, Персия, Персия - страна чудес!
"Кухонным" называл барон Корф климат Персии.
Смоква, винная ягода, фига, инжир - как ни назови - вкусно!..
Фурами везли гнилую винную ягоду в начале девяностых годов из Персии. Открывали дверцы грузовых мерседесов турецкой сборки - и на землю бурным потоком выливалась вонючая жижа...
Пирамиды коробок с чёрными бананами строили на базарах...
А на всех пустырях города ровными рядами стояли автофургоны, под завязку груженные пиломатериалами, металлопрокатом, проволокой - бухтами и барабанами, слитками алюминия, цинка и свинца, станками, разнообразным оборудованием, тракторами...
Шло разграбление дышащего на ладан Советского Союза. Разграбление называлось бартером.
Я никогда не видел столько грузовых машин одновременно. Даже на территории знаменитого ЗИЛа, где, казалось, яблоку негде было упасть от рябящих в глазах автомобилей. Москвичи наверняка помнят зрелище, открывавшееся из вагонного окна на перегоне "Автозаводская - Коломенская" в советское время...
"Никогда не говорите с ними о семье, ибо в Персии это считается в высшей степени неприличным", - пишет Бларамберг.
Ему возражает Огородников: "Есть у них дурная привычка рассказывать друг другу с мельчайшими подробностями о своих гаремных подвигах".
Думаю, "1000 и одна ночь" есть следствие этой привычки.
С нами согласен и Фёдор Корф: "Словоохотливость - отличительная черта персов".
И он же: "Персы много думают, вдесятеро больше говорят - и ни хрена не делают".
И никто не заметил, что "1000 и одна ночь" - это способ быть счастливой в супружеской жизни - рожай ему детей и рассказывай сказки.
Знаменитое персидское выражение "иншаллах" (Бог подаст) сродни русскому романтическому "авось"...
Осел по-персидски - хэр. И кто бы сомневался!
"Осёл - остаток великана", - писал Платонов в дневнике, и далее матом: "х... от великана, уши - от великана, ножки нет".
В детстве мы, девчонки и мальчишки, на практике убеждались в этой платоновской истине - воистину классик! Сядем возле бесхозного ослика, возьмём веточку, пощекочем под брюхом доверчивого ишачка - и с удовольствием наблюдаем за феноменальной метаморфозой его искромётного естества.
Природа иногда выдаёт такие фокусы, что никакой театр-шапито не в силах их повторить.
К слову сказать, родители наши даже не догадывались о занятных опытах юных натуралистов.
Ишак - великий труженик. Семейный транспорт, кстати. И кого он только не возит: и хозяина, и хозяйку, и детишек - оптом и в розницу. А управляют им пятками, окрашенными хной.
Смирнее и послушнее животное не найти. И только иногда он взбрыкивает и начинает кричать с такой обидой на судьбу, что становится стыдно.
У меня никогда не было ишака. И не будет - не хочу я красить пятки хной.
Очень точное наблюдение Беляева Д.: "Персы сидят на полу не так, как турки. Они не складывают ног калачиком. Они становятся на колени, а затем садятся на собственные пятки" <....>.
Слушая собеседника, постоянно повторяй "белю, белю, белю" (да, да, совершенно справедливо), и они примут тебя за своего.