Аннотация: События, имевшие место в действительности. Имена и фамилии изменены.
К.И.Коблов
Ось континентальности.
Рассказ.
Ось континентальности - условная линия на местности, вдоль которой
располагается климатическая зона с наиболее резкими перепадами суточных и
сезонных температур;
Якутская АССР, географическое понятие.
Я убежден, что исправить жизненную ошибку невозможно. И невозможность эта
заключается в том, что суть любой ошибки неразрывно связана со временем ее
совершения, а вернуться во времени вспять не дано никому...
Случай, о котором я хочу рассказать, произошел на широте 58 градусов 30 минут. Ели вы посмотрите на школьную географическую карту, то увидите, что это широта таких городов как Тобольск или Пермь, Рыбинск или Новгород. Однако, в тех местах климат безжалостно суров, растительность скудна, характеры жестче и судьбы сложнее, ибо совсем рядом с теми местами проходит Ось конти-нентальности.
Наша экспедиция в то время располагалась в небольшом районном городке, обязанном своим возникновением и существованием золоту. Природа и обстоятельства разбросали полевые геологические партии и отряды по площади пятьсот на шестьсот километров, оставив нам для общения в эфире узкие полоски рабочих частот. Люди круглый год мокли и стыли в маршрутах, пробивали в скалах шурфы и штольни, вгрызались в планету буровыми скважинами, выполняя золотой заказ государства.
Последний барак.
За окном стоял май. Все плыло и таяло. Последний барак, утонувший в болотистой земле по окна, напоминал какое-то страшное пятнисто-черное чудовище, копошащееся в жиже и пожирающее ее пастью раскрытой двери. Крыша, кое-как залатанная кусками битого шифера, ощетинилась метлами, швабрами, паучьими сетками и прочей хитрой конструкции антеннами. Такелаж кабелей сбегал с них где в струну, где провисая, и исчезал в окнах с разбитыми стеклами, тут и там заштопанными расслоившейся фанерой. Со стороны дороги, где-то в середине барака, был пристроен тамбур из теса, заводивший случайного посетителя или заблудившегося жильца в короткий коридорчик с двумя дверьми по противоположным сторонам.
Бывшая жена Коли Галакшина - Люська, была продавщицей. До того, как приобрести семейный статус, нынешнее место жительства и должность в смешанном магазине, она ночной бабочкой порхала из одной постели в другую, чем и добывала средства к существованию. Звали ее тогда Люськой Хельсинки, ибо в досеверной жизни на Большой земле финнов она любила до беспамятства и в вопросах оплаты их марку всегда предпочитала зелененькой. В проститутки она подалась со школьной скамьи, познав, таким образом, жизнь вдоль и поперек. Часто от ее высказываний неприятно пахло мудростью и цинизмом. Ее любимая присказка - "Все женщины - леди, а все леди - ляди", напоминала своей безаппеляционностью строгое решение уравнения.
Люська, как была простоволосая, в телогрейке и в калошах на голую ногу, толкнулась плечом в обитую ватином, ободранную и с подпалинами дверь. В комнате раздался шорох, визг раскрываемой рамы. Из щели под дверью потянуло сквозняком.
-Открывай, сволота!- она пьяно заслюнявилась и ударила ногой в обгорелый ватин. За дверью что-то упало, простонала закрываемая рама. Щелкнула задвижка. В проеме стоял Валера Тюрин - муж не муж, а так, сожитель, больше - собутыльник.
-Опять надралась, курва,- сказал он, а взгляд беспокойно рыскал где-то за ее спиной, потом убежал вниз, в сторону и остановился на заплеванной окурками раковине.
-Да, надралась! А ты, кобель, снова кого-то принимал, - она пьяно огляделась, но ничего чужого не заметила и уставилась на Валеру.
-Чего это ты посередь дня заголился? Думаешь, не знаю? Да весь барак о том треплет. Она помолчала - А поди ты...
Она махнула рукой и, дойдя до койки, мешком свалилась на незастеленный матрац. Переждав минуту-другую, прислушавшись к ее храпу, Тюрин осторожно раскрыл окно, перегнулся через подоконник и достал из грязного снега небольшую металлическую коробку.
-Пора уходить, - подумал он. - Вечером на Чару идет транспорт за взрывчаткой - только бы добраться до станции, а там...
...Грохот бульдозера приближался с севера. Дети и собаки близ лежащих домов высыпали на улицу и смотрели, как первый зимний транспорт из тайги втягивается на главную магистраль прииска. Усталые и замерзшие люди безразлично лежали в санях среди брезентовых палаточных тюков, ящиков с пробами, провонявших потом и соляркой спальных мешков и прочего экспедиционного барахла. Мимо медленно проплывал Последний барак. "Последним" его окрестил местный мэр в своей тронной речи по поводу вступления в должность. В недавнем прошлом он числился в партии техником-геологом. Числился, потому как геологию не знал и недолюбливал, но искренно любил общественную работу, в силу чего на закате перестроенного бума оказался маленьким приисковым головой.
-Эй, люди!- кричал в сани последнюю новость туберкулезный и невыездной дядя Саша-полицай.- В "Последнем" опять был танец с саблями! Люську Хельсинки успокоили навек...
Золото в дипломате приятно оттягивало руку. Раскованной походкой Тюрин вышел на окраину прииска и спустился к вагончикам взрывников. Пять "Магирусов" с работающими двигателями готовы были тронуться в дальний рейс. Рядом курили водители, ожидая сопровождающего и охрану. Двое в промасленных ватниках подошли к Валере прикурить. Он, улыбаясь, полез в карман. Удар в переносицу и резкая подсечка свалили его на землю. К ватникам подскочили еще двое в форме, взвизгнул тормозами милицейский "Уазик". Все...
Год назад. Август.
...Он осторожно открыл глаза. Над самым лицом, едва касаясь подбородка, нависала голая ветка. На другой, чуть выше, сидели два взъерошенных воробья. Они что-то сердито выговаривали друг другу, не обращая птичье внимание на человека, лежащего в мокром ернике под мокрой лиственницей.
Его сознание жило отдельно от тела, и только спустя минуту, а то и две он вновь ощутил себя. Вязкая, огромная, необъятная боль возникла, кажется, из ничего, взломала спину, хлынула в затылок, потом в виски - хлестнула по глазам и бросила в темноту.
Когда он снова пришел в себя - воробьев не было. Мокрая ветка, вздрагивая и роняя на лицо холодные капли, по-прежнему нависала над ним. Боль вернулась вместе с сознанием, но уже не металась по телу, а устойчиво гнездилась в спине, где-то под правой лопаткой. Она была как камень, попавший под спальный мешок и не дающий нормально спать. Но который ты, чертыхаясь и ворочаясь, не можешь убрать, который прорастает тебя насквозь, разрывает ткани и ломает кости.
Он с трудом повернул голову и последнее, что увидел - голое переплетение опавшего голубичника, карликовую березку и редкие кустики багульника со сложенными пропеллерами стрельчатых листьев.
Был конец августа...
Год назад. Сентябрь.
Шел месяц сентябрь...
Погода стояла какая-то сумасшедшая - шквальный ветер сменялся полным затишьем, морозы чередовались с оттепелями. Стрелка барометра металась в лихорадке. В балкáх прижился мат - рабочие никак не могли приноровиться к кратковременному состоянию природы; сапоги леденели, унты промокали насквозь. Спецовки становились то мокрыми тряпками, то ледяным панцирем. Надбавки не грели. Все кашляли и крыли последними словами Крайний Север и начальство.
Мой геологический отряд в ту пору работал в северной оконечности Байкало-Патомского нагорья, где мы пытались уловить и оконтурить глубоко погребенную золотую россыпь. В отряде числились три буровые бригады, бригада проходчиков шурфов и пара маршрутных рабочих. Погода не баловала, но работу никто не отменял, поэтому станки перемещались с точки на точку и с линии на линию, а темные выкиды мерзлого грунта отмечали устья заверочных шурфов.
Начальник партии Буримов, за дальностью своего кабинета, робко руководил нами на расстоянии, не особенно вмешиваясь в работу отряда. Все катилось по раз и навсегда заведенному в поле порядку, пока не наступило двадцатое сентября.
Двадцатого установилась сухая ясная погода - морозец около двадцати, воздух прозрачен и хрупок. Звуки далеко разносились по бурым распадкам и черным гольцам. С утра я направился в одну из буровых бригад проверить ведение рабочего журнала и просмотреть намытые шлихи. Образцы разбуренных пород ни о чем особенном не говорили, и я склонился над совочком со шлихом, который только что снял с костра промывальщик. Среди ржавчины и окалины железа, черной пыли магнетита и кубиков пирита щедро и нагло проглядывали лимонно-желтые крупицы золота. Чуть в стороне, на другом берегу замерзшего ключа, раздался громкий смех шурфовщиков. Я положил совок и направился к ним.
На небольшой возвышенной полянке, поросшей лишь ерником и карликовой березкой, чернело устье шурфа, над ним - лиственничный вороток. Бригадир сидел на корточках и что-то сосредоточенно разглядывал на ладони, поднося это что-то к самому носу. Двое проходчиков, присев рядом, громко смеялись, явно подначивая его. Завидя меня, все трое поднялись. Бригадир шагнул ко мне и протянул руку ладонью вверх. А я смотрел, как один из рабочих стал к воротку, а другой сел на край шурфа, свесив в провал ноги.
-Ах душа, душа, косолапая, - ухарски сдвинув на затылок каску, проходчик вставил ногу в крюк для бадьи, ухватился одной рукой за трос и завис над провалом.
-Начальник, улыбнись, - крикнул он, уже погрузившись с головой, и запел что-то развеселое и матерное. Было слышно, как со стенок шурфа срываются мелкие камни, тихие всплески в глубине.
"Опять водоприток, значит опять черпать, стоя по колено в стылой воде", - подумал я и взглянул на протянутую руку бригадира. В грязной ладони лежал самородок размером со спичечный коробок. "Ну что же, нормально, все очень даже нормально. - решил я, разглядывая его в лупу, - Мы это заслужили, наконец". Отметив номер и глубину проходки, я сделал запись об изъятии и направился к своему балкý.
Печь в балкé давно погасла. Я зажег "летучую мышь", запалил растопку и вышел наружу покурить.
Вечерело. Я подумал о том, что полевой сезон заканчивается, в общем-то, удачно, если бы не одно но... В конце августа бесследно исчез геолог Глазов. Заканчивая серию очень важных маршрутов, Володя зашел в расположение бурового отряда, что базировался в долине реки Догалдын, оставил там маршрутного рабочего и, по словам мастера Тюрина, вышел на базу Воропаева. Это было непонятно, так как первым в "жилуху" должны были выводить мой отряд. К Воропаеву легкие транспорты не ходили и он, заканчивая горные работы, ожидал становления "зúмника", чтобы вывезти оборудование на тракторных санях. Облеты на вертолетах и пешие поиски в направлении базы Воропаева ничего не дали - Глазов исчез, как будто его и не было...
Я вернулся в балóк. К вечеру слух о самородке облетит отряд. Беспокоиться особенно было не о чем. Работяги у меня были тертые - не первый год в поле. Золото давно уже не дурило им головы, но порядок есть порядок. Я тщательно задокументировал пробы и образцы, закрыл их в железный ящик и опечатал.
А вечером из-за перевала пришли на лыжах главный инженер партии Бобров, инспектировавший работу отрядов, и буровой мастер Тюрин. Свежие лица в состоявшемся за сезон коллективе всегда вызывают интерес. Сообразно северным традициям, я накрыл достойный стол, выставил неучтенный спирт и завязался привычный разговор о делах, планах и прочем необязательном... Пьяный Тюрин лапал самородок, и что-то бормотал о незаслуженном везении. Мы с Бобровым вышли подышать свежим воздухом и, присев на корточки у старого кострища, заговорили о Глазове.
О Володе в экспедиции ходили легенды. Со времен геологического младенчества, нарушая все писанные и неписанные правила безопасности, он предпочитал "маршрутить" в одиночку. Не обремененный медлительным попутчиком, он стремительно перемещался по гольцам и распадкам, отрабатывал за сезон полторы - две нормативные площади и всегда возвращался с находками. Ему завидовали, его на-казывали, но бог хранит и помогает удачливым и работящим. На этот раз - не уберег... Где-то на большой земле проживала бывшая жена Татьяна. Приличная, в общем-то, семья разрушилась как-то враз, без видимых причин - уж на прииске об этом бы знали. Детей не было. Вот такие пироги...
В балке сильно коптила керосиновая лампа. Бобров отодвинул спящего Тюрина, мы сели на нары и молча выпили... Не посмотрев, я сгреб со стола образцы в ящик. Говорить больше ни о чем не хотелось. Забив печку дровами, мы стали устраиваться не ночлег.
Рано утром они ушли назад в долину Догалдына, а в полдень я обнаружил пропажу самородка...
Из рассказа геолога Аксенова
...Водораздел я пересек в полдень, а в три был уже в устье ключа Атыркан - Берикан. Ну, ты знаешь, где на карте обозначено сухое русло. Долгий спуск ничем не лучше подъема. Ноги гудели. Я уселся на низком обрывистом борту под лиственницей. По долине ключа тянул хúус, но я так намаялся, что незаметно задремал. Очнулся от холода, наверное, через полчаса. Внезапно, будто кто-то толкнул. Поднялся с трудом, так как до темноты планировал замкнуть маршрут на голец Верный и выйти к поселку старателей. Вот тут это и случилось. Нет, ты не перебивай! Я специально так подробно - сейчас поймешь. Солнце косо и низко светило справа, с перевала подтягивались тени, но галечная россыпь в сухом русле освещалась хорошо. Тут я и заметил, что справа, метрах в семи - восьми, что-то неярко отсвечивает желтым цветом. Веришь - не веришь, но я сразу по-чувствовал, что это золото. Да! Хотя знал результаты детальных прошлогодних поисков Клюева, а он - классный геолог. Врать не буду - сердце колотилось, а суеверная боязнь спугнуть удачу приковала к обрывчику. Потом сообразил: две - три минуты, и солнце сместится, блик исчезнет. Доказывай потом, что не верблюд - ты же Буримова знаешь!
Он лежал на самой поверхности, свеженький, словно только что отколот, и такой чужой среди серой гальки и дресвы, что я невольно оглянулся. Я взял самородок в руку - тянул он граммов на триста пятьдесят. Никаких следов окатанности, с частыми включениями кварца - явно из коренного обнажения. Впрочем, что это я? Ты же читал мою объяснительную... Ну, так вот. Как и положено, я сделал тщательную привязку к ориентирам. Для страховки сделал три затеса на лиственницах. За делом забыл о времени, а когда спохватился - возвращаться на маршрут было поздно. Решил просто и без затей подняться по ключу, через перевал свалиться в долину Вачи, а оттуда всего восемь кэме до старателей. Одноко, пройдя метров пятьсот, я передумал и свернул влево, пытаясь сэкономить часа полтора хода. На первом же бугре под лиственницей я увидел его... Володю. Он лежал на левом боку с неудобно заломленной за спину рукой. Выгоревшая штормовка задралась, обнажив брючный ремень с кабурой. Под лопаткой чернела дыра. Вокруг расползались бурые пятна и разводы. Ни песец, ни медведь почему-то не тронули его. Я зашел спереди. Глаза открыты, лицо спокойно. Под правой рукой - полевая сумка. Рюкзак валялся шагах в пяти. Я сел рядом на корточки и закурил...
Ты помнишь, как и где мы его искали? Да... Кто бы мог подумать, что он был именно там. Ведь Тюрин сообщил, что Глазов ушел от них за два дня до своего исчезновения. Вот и искали на подходе к базе Воропаева. А он там - лежал с дырой в спине.
Следователь потом говорил, что Володя жил после ранения около суток. Расследование показало, что Глазов, зайдя на участок Тюрина, долго разговаривал с геологом отряда. Они громко спорили и в чем-то не соглашались друг с другом. Потом Володя показал образцы, собранные в маршруте, и убедил геолога в необходимости изменений в направлении буровых работ. При разговоре присутствовал Тюрин. Он долго держал в руках трехсотграммовый самородок, который Глазов демонстрировал геологу отряда как доказательство своей правоты. Он его отколол в скальном обрыве, в полутора километрах от буровых. Там как раз выходит на поверхность жильная свита, которую буровики разбуривали на глубине.
После разговора они слегка чифирнули и Володя направился к старателям. Тюрин вышел минут через двадцать. Сказал, что на дальний станок. Догнал он его у того самого бугорка... Стрелял Валера хорошо, про это все знали.
Жаден был... Его ненасытность в зверовом промысле удивляла и возмущала. Олень - два, ну куда больше. Ан, нет - не остановиться. Кровушку любил...
А на обратном пути, спрыгивая с обрывчика, самородок-то и обронил! Да темно было, не нашел. Наверняка днем возвращался. Но не судьба!
Вначале я не понимал, почему Глазов не позвал выстрелом - ведь при оружии был. Буровики были рядом и могли услышать. Потом сообразил - услышал бы и Тюрин, вернулся бы и добил.
В полевой сумке были несколько писем Татьяны, сильно затертые на сгибах - видимо он их часто читал.
Письма.
...А знаешь, Володя, что такое жизнь после расставанья? Вначале - это демонстрация для самой себя столь желанной свободы, независимости, раскрепощения. Какой-то новой духовной возвышенности и, поверь, неподдельной веселости. Но как же быстро это все кончается! Жизнь вроде бы и розовая, но какая-то в мелких трещинках, как иссеченный семечной шелухой язык. Все как-будто то, да не то... И тогда начинается новая демонстрация, но уже для друзей, соседей, сослуживцев. Это какие-то отчаянные пьяные гулянки с громкой музыкой, сигаретами, случайными полуподругами. С разговорами, все чаще соскальзывающими на то, запретное, но все то и то же... И тогда, как-то случайно, вдруг, понимаешь, что все это не веселье (помнишь, в твоей любимой песне: - "хоть похоже на веселье - только все же не веселье"), а скорее - агония, пир во время чумы... Все чаще задерживаешься у зеркала, разглядывая и считая морщины, неосознанно желая уловить знакомый силуэт за спиной своего отражения...
...Порою, на меня нападает странное оцепенение, совсем непохожее на то, что владело мной после развода. То было каким-то стеклянным, замораживающим, когда тело выполняет привычные действия, а сознание блуждает где-то вне его, людей, событий. Теперь на недели, а порой и на месяцы я забываю о тебе. Я живу жизнью почти нормального человека, и только какой-то потаенный уголок моего сознания помнит обо всем. Мы многое берем у жизни взаймы: улыбки, жесты, слова и поступки. Даже героями мы часто бываем взаймы. Но как редко думаем о том, что рано или поздно все это придется отдавать...
...Только крайняя необходимость заставляет меня писать эти строки. Ты должен меня услышать и понять... Душевная болезнь, что поразила меня около года назад, никак не проходит. Сама не знаю, что со мной. Временами испытываю огромные муки и не нахожу себе места. Каждодневно и неотступно меня преследует мысль, что я вот-вот что-то забуду, что-то ускользнет из моей памяти, и тогда я потеряю сама себя или, по крайней мере, большую часть себя. Что же тогда мне останется? Или, что же тогда от меня останется? Чтобы хоть как-то освободиться от гнетущих воспоминаний, я должна куда-то выплеснуть их, ну хотя бы на бумагу... Вот потому-то я и пишу (пишу - тебе) все это в надежде по окончании письма очистить свою душу от прошлой жизни и попробовать начать все с чистого листа...
Из записной книжки Володи Глазова.
Под этим небом голубым
Я не умею быть иным.
Скользя и падая на землю,
Сгребаю листья прежних дней,
Скорблю и думаю о ней
И ничему уже не внемлю.
Год назад. Ноябрь.
Вот и закончился полевой сезон. Приказом по экспедиции я был снят с должности начальника поискового отряда за халатность, и тем же приказом назначен исполняющим обязанности начальника того же отряда. Маятник жизни качнулся в одну сторону, потом в другую, и все стало на свои места. Симметрия - черт бы ее побрал! Хотя... Человечество всегда протестовало против симметрии судьбы, плывя против течения, разбивая зеркала и витрины, клянясь в вечной любви и веруя в бессмертие.