КОГДА УМОЛКНЕТ СКРИПКА
- Стимулятор. Иглу. Скальпель.
Чуткие, сильные пальцы сноровисто порхали над окровавленными лохмотьями, когда-то бывшими человеческим лицом. Расправляли. Резали. Сшивали. Обеззараживали. Старались свести на нет старания коллег - или хотя бы сделать их не такими заметными.
В разбитом носу хлюпала кровь, освобожденная от одежды грудь едва заметно вздымалась. По экрану ползла нервная, но устойчивая кривая сердечного ритма: тело было молодо и упрямо, оно хотело жить - жить любой ценой - и хирурга это вполне устраивало.
- Я закончил, - без сил выдохнул он в переговорник два часа спустя. - Зовите куратора.
Хлопнула металлическая дверь. По полу прошуршали бахилы, небрежно натянутые на модельные туфли.
- Отличная работа.
- Скверная. Твои парни перестарались. Неужели нельзя было обойтись без повреждений?
- Случайность, - поморщился вошедший. - Мы планировали чистую акцию, но чертова тачка имела свое мнение. Едва вытащили девчонку, скрипку пришлось бросить. Хотя она так и так годилась разве что на растопку. Хорошо, что мы заранее позаботились о замене.
При слове "скрипка" веки пациентки дернулись, и ломаная сложилась в прямую.
- Вот черт. Еще стимулятор!
- Скрипку, - с мягкой угрозой в голосе поправил хирург. Положил безвольную руку на поднесенный сестрой смычок, по старинке нащупал пульс, не доверяя бездушному агрегату. С тоской взглянул на собранное по частям лицо.
- Останутся шрамы. Вот здесь, на щеке. И над бровью.
- Плевать. После того, что мы с ней сделаем, шрамы будут ее волновать в последнюю очередь.
Тьма была всюду. Вместо улыбающихся лиц, запаха мятных леденцов и скрипа туго натянутой кожи. Вместо земли и неба. Вместо воздуха.
В детстве Марьям страшно боялась темноты. До истерики, до озноба, до рева в голос... Ей всегда чудилось, что кто-то стоит в дальнем углу - и смотрит, холодно и недобро, и терпеливо ждет, когда взрослые выключат свет. А потом подойдет, обхватит иссохшими руками и утащит в свою страну, где никогда не бывает солнца. Или просто съест.
Тьма представлялась ей то чудовищем, то болотом, готовым поглотить неосторожного путника, и вечерами девочка ни за что не хотела оставаться одна. Канючила, корчила умильные рожицы, упрашивая родителей включить ночник или хотя бы немного посидеть рядом. С трепетом дожидалась жуткого стука захлопнувшейся двери и со всех ног летела к выключателю, стараясь успеть до того, как незнакомец сделает первый шаг. Пока ей везло - но с каждым прожитым днем бежать становилось все тяжелее, а тень в углу делалась все более плотной и отчетливой. О, если б можно было не спать! Марьям пыталась не закрывать уставшие, слезящиеся от напряжения глаза - но сон все равно настигал ее, как охотник израненную дичь, и оставлял совершенно беззащитной.
Свет дарил хотя бы иллюзию безопасности. Золотое сияние лампы слепило зрачки чудовищ, размывало контуры пальцев, тянущихся к ней из мрака, и заставляло незнакомца каменеть в своем углу. Хотя бы ненадолго. На несколько минут или даже часов. А если повезет - до самого рассвета, когда огненный взгляд солнца прогонит тени, которые принесла с собой ночь...
Тьма была ее главным врагом. Но прошлая жизнь осталась позади, а вместе с ней - и глупые детские страхи. Нынешняя Марьям боялась совсем иного. Холода. Жуткого чувства внутренней пустоты, которую позарез нужно хоть чем-то заполнить. Голода, от которого ломит виски, а внутренности превращаются в перекрученный воющий ком. Одиночества. Боли. Резкого освещения операционной, громких голосов и мерзкого скрежета металла по кости...
Новым проклятием Марьям стал свет. Он напоминал о том, что лучше было бы забыть, от него ныли глаза и зудела кожа. А тьма, напротив, из врага превратилась в союзника: укутывала шелковым покрывалом, утешая и врачуя раны, успокаивала ноющее сердце и до поры ослабляла голод. Марьям растворялась в ночи, как в море, почти забывая себя, и подолгу любовалась на звезды. Огромные и совсем крошечные, не больше бриллиантовой пылинки; пылающие кострами или едва тлеющие; ослепительно-белые и переливающиеся всеми оттенками радуги; горящие ровным светом, нервно мерцающие и по-дружески подмигивающие... Они были такие разные - совсем как люди - и точно так же просили музыки, звеня тоненькими хрустальными голосами. Эхо их просьб отражалось от небесного свода, возвращаясь мощно звучащим хором, и падало прямо в море, вздымая гигантские волны. Искристый звездный прилив подхватывал Марьям и нес с собой, и девушка смеялась от восторга, позвякивая россыпью брызг и перебирая туго натянутые струны водорослей...
Музыка вскипала в ней, словно цунами, и заполняла собой все сущее. Ветер пел, звезды пускались в пляс, волны ударялись о берег, точно отмеривая такты. А когда мелодия умолкала, танцоры возвращались к себе - добела отмытые пеной, уставшие, но довольные, а море постепенно успокаивалось. До поры; до следующего танца. И рев разгулявшегося ветра взвивался шквалом аплодисментов...
Музыка неслась ураганом и порхала мотыльком, то оглушая мощью и глубиной, то выдавливая слезы. Но, даже не будь она столь чарующей, картина того стоила: теряющаяся в темноте сцена и хрупкая женская фигура, подсвеченная кроваво-красным ореолом. Огонь тек по расшитому пайетками платью и полированному боку скрипки, вспыхивал на мечущемся смычке и отражался в неподвижных зрачках, заливая их алым. Экраны, установленные в противоположных концах зала, крупным планом давали плечи и склоненное набок лицо: острый подбородок, высокие скулы и широко распахнутые, устремленные в никуда глаза, полускрытые блестящими темными прядями. Солистка была не здесь: она парила в ночных небесах - выше птиц, церковных крестов, радиовышек и самых высоких многоэтажек, почти вровень со звездами, оставив в залог публике свою пустую оболочку. Музыка небесных сфер струилась сквозь нее, не встречая сопротивления, и срывалась со смычка печальными, невероятно чистыми звуками. Казалось, сам создатель плачет об участи своих творений - а в следующую секунду сердце замирало от восторга, едва заслышав шальной, звенящий весенней капелью проигрыш.
- Хороша, - вынужденно признал крупный мужчина в пятом ряду, пожирая глазами сцену. - Смерть пошла ей на пользу: я никогда не слышал, чтобы кто-то играл вот так.
- И не услышишь, - равнодушно пожал плечами его сосед. - Эксперимент удался, теоретические выкладки полностью подтверждены практикой. Конторе нужны солдаты, а не скрипачи. И вообще, ты помнишь, что через четыре с половиной минуты антракт? Двигаем!
Здоровяк согласно кивнул, и пара отправилась в сторону гримерных, по привычке пряча лица за огромным букетом.
Значит, старик все-таки умер. Марьям прикрыла глаза, без труда вспоминая костистое, покрытое рытвинами морщин лицо и высушенное болезнью тело. Его звезда едва тлела, а потом полыхнула напоследок - и погасла. Артистка давно поняла, что танец утомляет звезды, но с этим ничего нельзя было сделать: явленное в музыке чудо требовало подпитки извне, и подточенная недугом энергетика могла не выдержать. Собственно, она и не выдерживала: чаще всего отказывало сердце или легкие, а иногда человек приходил домой, ложился спать - и не просыпался. Смертность на ее концертах была высока, но люди все шли и шли: кто - насладиться беспримерной игрой, кто - лишь затем, чтобы умереть без боли.
Безнадежные. Калеки. Онкология. Облученные и жертвы редчайших вирусов... Марьям дарила им легкую, чистую, лишенную малейшего привкуса страдания смерть: слушатель целиком растворялся в музыке и даже не понимал, что уже не дышит. Скрипка вела его до порога, утешая и ободряя, а на прощание давала силы стать кем-то иным: призраком, духом, ангелом, заходящимся криком младенцем...
На души Марьям не покушалась, но с благодарностью принимала остающееся в теле тепло. Оно так и так рассеялось бы по миру, а ей нужно было продолжать держать смычок. Играть. Жить. Если не для себя - то хотя бы для того, чтобы утешать уставших.
"Ангел Смерти" - так ее звали поклонники. Своим сценическим псевдонимом она выбрала имя Энджел и не прогадала: поначалу публика приходила только затем, чтобы своими глазами увидеть нашумевшее "Шоу Ангела". Шоу и сейчас имело бешеный успех, по существу оставшись прежним: темнота, прожектор и одинокая скрипка. Только кипельно-белое платье сменилось на переливчато-черное, а бледно-золотая подсветка окрасилась в цвет крови. Это были не новомодные готические веяния, как считали многие; просто Марьям решила, что так - честнее. После аварии она вообще очень многое поняла и на многое взглянула по-новому - смерть расставила все по местам, и хотя бы за это ей следовало сказать "спасибо". Вот Марьям и говорила: дарила свою музыку тем, кто в ней нуждался - все не решаясь уйти и не имея сил остаться...
Старик оказался безумно, непомерно щедр. Впервые за много дней она совершенно не чувствовала голода - разве что смутной тенью, на самом краю сознания - и ей было тепло. Давно забытое ощущение: словно сидишь в кровати, обернувшись пушистым пледом, а за окном чертит узоры снег... Он даже позаботился о предсмертной записке, чтобы полиция не беспокоила ни в чем не повинную скрипачку - как будто она ее когда-нибудь беспокоила...
Лениво текущие мысли прервал резкий стук в дверь. Марьям отшатнулась от туалетного столика, за которым сидела, машинально стирая макияж, вспорхнула с низкого пуфика и пошла открывать.
Шикарный букет роз. Снежно-белые и темно-бордовые, почти черные.
Две слащаво улыбающиеся физиономии. Нарочито карикатурная группа: толстый и тонкий. Оба - в строгих темно-серых костюмах, лица обоих смутно знакомы.
Сердце кольнуло холодом, и оно застучало: раз, другой, третий... Почти как прежде.
Первым порывом было захлопнуть дверь, но она опоздала. Ей помешал просунутый в щель ботинок и странные гримасы на лицах - как будто эти двое увидели призрака. Марьям поняла, что им все-таки придется поговорить и разговор будет не из приятных.
- Добрый вечер, - улыбнулась она незваным гостям, демонстрируя теплоту и радушие, которых совершенно не чувствовала. - Располагайтесь, где кому удобнее. Чем могу быть полезна?
Напарник разливался соловьем, живописуя неземное счастье от встречи с талантом, а Генри все не мог оторвать взгляд от лица, которое когда-то собирал по кусочкам. Тонкая, едва заметная сетка шрамов - девушка успела смыть сценический грим, правый глаз наискось перечеркнут алым. "Выставляй напоказ все, что не в силах скрыть?"
Осколок лобового стекла; чудо, что сам глаз уцелел. С этим рубцом ничего не поделать, даже браться не стоит. А так - вполне. И правда, отличная работа. Капля тонального крема, немного пудры, и зачесать волосы набок...
Покушаться на такую красоту - кощунство, но решение уже принято. Даже если они отступятся, руководство легко найдет других исполнителей. Ведь требуется всего-то ничего: лишь сказать...
- ...пусть ваша скрипка никогда не умолкнет, - слащаво пропел Джо, протягивая букет и пятясь спиной к выходу. - Не смеем отрывать от отдыха. Доброго вечера, и простите за назойливость. Надеюсь, еще увидимся.
"Прощайте", - поправило безжалостное эхо. По лицу скрипачки скользнула тень.
"Почуяла, - обреченно подумал Генри. - Чего и следовало ожидать. Вот только дергаться поздно".
Уже стоя на пороге, он окинул девушку профессионально-оценивающим взглядом, безжалостно подмечая излишнюю худобу, морщинки в уголках глаз и бледную, тусклую кожу. Полностью оправдывая свое имя, Энджел так и не выучилась пировать досыта, отбирая ровно столько, чтобы просто выжить. Она бы все равно долго не протянула - даже оставь они ее в покое...
Прощай, Ангел.
Для конспирации они еще немного посидели в баре, выцедили по стаканчику виски. На душе было муторно - не то от выпивки, не то от удачно завершенного дела.
- Ты куда дальше? - скучающим тоном поинтересовался Джо, ерзая на высоком стуле и демонстративно поглядывая на часы. - Домой?
- За куревом, - ни на миг не задумавшись, соврал Генри, сам себе удивляясь. - Тут неподалеку есть неплохой табачный магазин. А потом в контору, надо составить отчет.
Джо скривился. Он терпеть не мог запах табака, лишь изредка позволяя напарнику дымить в своем присутствии.
- Ну, тогда я пошел. Встретимся в офисе.
Генри проводил взглядом сутулую спину приятеля и лишь тогда дал себе труд подумать, чего он, собственно, хочет. Время уверенно двигалось к полуночи, домой идти не хотелось, в контору - тем более. "Посижу в зале, - решил он порцию виски спустя. - Успокоюсь и хоть немного отдохну".
Парадные двери оказались закрыты, и он проскользнул в зал через служебный вход. Быть может, его забыла запереть уборщица; быть может, он оставался открытым в любое время дня и ночи. Генри этот вопрос не занимал. Он на ощупь нашел проход между рядами и двинулся к сцене, машинально отсчитывая шаги. Где-то к середине второй сотни он решил, что уже достаточно - от дверей его не разглядеть, даже если включить свет - осторожно опустил сиденье и нахохлился в кресле, перебирая в памяти сегодняшний вечер. И сам не заметил, как задремал.
Проснулся он от крика. Озадаченно повертел головой, пытаясь определить источник опасности, и лишь тогда понял свою ошибку. Никто не кричал, никому не требовалась срочная помощь. Это плакала скрипка, покорная желанию своей повелительницы.
Девушка стояла на сцене и самозабвенно играла пустому залу, едва касаясь струн смычком. Печальный, родниково-прозрачный звук плыл над рядами, отражаясь от украшенных лепниной стен и легче пуха паря под сводами. Казалось, это поет сам воздух, вспыхивая и тут же застывая фестонами стеклянного кружева - только тронь, полетят осколки... Генри продрал озноб: ничего подобного он раньше не слышал и очень надеялся, что не услышит: повинуясь воле этой мелодии, можно легко уверовать во что угодно - хоть в Христа, хоть в Антихриста, кого угодно убить, а потом умереть самому, не испытав ни сожалений, ни раскаяния...
Это была не просто музыка - это была дверь в те края, где людям бывать не положено. И его счастье, что Энджел открывала ее только для себя...
За спиной скрипачки разгоралось багровое зарево. Прожектор был выключен, но Генри уже не смущали подобные мелочи. Случайно повернув голову, он увидел рядом с собой льдисто мерцающий силуэт, а за ним - еще и еще один. Зал постепенно наполнялся призраками: мужчины и женщины, новорожденные, подростки и совсем старики. Все они, не отрываясь, смотрели на сцену, отдавая дань мастерству солистки, и лишь изредка позволяли себе перекинуться парой слов с соседом.
Все происходило в полной, воистину гробовой тишине - но Генри различал разговоры по шевелящимся губам и потрескивающему, словно от статического электричества, воздуху. Температура явно упала ниже нуля: при дыхании из ноздрей вырывались клубы пара, а на подлокотниках соседних кресел выросли колючие иглы инея. Что творилось дальше, было не разобрать: на ряды опустился туман, темный, тяжелый и вязкий, позволяющий различить лишь светящийся абрис соседа - и пылающую подобно костру сцену.
По краю сцены клубилась тьма. У ног скрипачки бесновался огонь, со смычка слетали искры. Пламя лизало каблуки туфель, явно готовясь забраться выше, но девушка ничего не замечала. Она жила своей музыкой, она переплавляла свою жизнь в музыку - и дивная, невозможная мелодия летела в затаивший дыхание зал. Она лилась весенним дождем, вспыхивала фейерверком и рассыпалась ворохом багряных осенних листьев; она благоухала корицей, ладаном и ванилью и невозможно горчила, как швейцарский шоколад. Она звала к иным горизонтам - и открывала их очарованному слушателю.
На сцене возник портал - в точности такой, какими их рисуют в компьютерных играх. Плоский, напоенный мраком овал, за которым угадываются ледяные пики гор и пылающее огнем небо. Уже ничему не удивляясь, Генри бездумно следил, как призраки один за одним уходят во тьму - без истерик и долгих раздумий, явно зная, что и зачем они делают. Он даже немного им позавидовал: сам он все еще не мог решить, как быть дальше. Потихоньку сбежать? Шагнуть в портал вместе со всеми? Остановить самоубийственное соло и вынести девушку из огня? Мужчина уже совсем собрался вскочить, чтобы сделать хоть что-то, когда незримая, неодолимо сильная рука прижала его к креслу, заставив ограничиться ролью зрителя.
Пара судорожных вдохов - и зал опустел. Туман исчез, портал провалился сам в себя, окатив скрипачку пригоршней огненных брызг. Энджел закусила губу - ей было больно, наверняка больнее, чем Генри мог себе вообразить - но не прервала игру ни на секунду.
Пламя полыхнуло жарче. Юркие янтарные змейки взлетели по платью и вцепились в распущенные волосы, сложившись в рогатый нимб - и тонкая девичья фигура вспыхнула изнутри, не то истаивая, не то осыпаясь невесомым черным пеплом.
Ангел покинул грешный мир. А голос сгоревшей скрипки еще долго звучал со сцены, рассказывая о таланте - и о цене, которую за него приходится платить.
|
![[]](/img/k/kleandrowa_i_a/kogda_umolknet_skripka/8.jpg)