Было непривычно безлюдно, что вполне объяснимо: шёл четвёртый час ночи. Машин мало. Фонари отражались в реке, превращая Крымский мост в театральные подмостки. Мужчина, любовавшийся видами Парка Культуры и Академии Наук, обратил внимание на женскую фигуру далеко впереди. Приталенное пальто, небольшая сумочка на сгибе локтя, изящные туфли на невысоком каблуке - всё чёрное. Тёмные распущенные волосы дёргал и трепал холодный ветер. Женщина то замирала, то судорожно двигалась. Вставала на нижнюю перекладину ограды, спускалась на тротуар. Вдруг расстегнула что-то на шее. Нитка белого жемчуга, настолько крупного, что мужчина за двести метров, разделявших его с женщиной, увидел круглые зёрна жемчужин. Хозяйка ожерелья была бледна, не накрашена. Или краска стёрлась с её лица. "Очень бледная, странно бледная", - отметил про себя мужчина, не ускоряя прогулочного темпа ходьбы.
Женщина слегка нагнулась, прижимая кулаки к груди и расставив локти, резко выпрямилась и швырнула куда-то вперёд и вбок разорванное ожерелье, одарив реку белоснежным жемчужным градом. Ухватилась левой рукой, подтянула себя к перилам, встала на перекладину (туфелька соскользнула с пятки). "Какая странная, болезненная надломленность! Будто горе" - он ускорил шаг. Выгнувшись назад, женщина несколько раз глубоко вдохнула, громко всхлипнула. Туфелька упала с той ноги, что была на весу. Следующее движение должно было выбросить её за пределы моста, но мужчина успел обхватить талию, прижать к себе обеими руками, оторвать от перил. Он поставил женщину на середину тротуара и отошёл в сторону. Женщина не была испугана. Она уронила сумочку, она наклонила голову, ища вторую туфельку; она думала, с ней - кто-то знакомый. Но когда повернулась, переступив босыми ногами, подняла голову, разглядела лицо незнакомца и завизжала. Чужое лицо испугало её. Приятное, гладко выбритое, доброжелательное, но чужое. Лицо незнакомца. Он был чуть выше её, черноволосый, коротко стриженый, нос чуть великоват, возможно, он приехал с юга - но что удивляться, когда находишься в Москве, здесь почти не осталось коренных жителей.
Мужчина улыбнулся: сначала улыбнулись серо-голубые глаза, потом сморщился нос и засмеялся рот.
- Вы позволите, я подниму ваши вещи?
Женщина помотала головой. Подняла туфли и одну за другой швырнула в воду. Мужчина поторопился поднять сумочку в которой наверняка лежали документы, ими лучше не разбрасываться: паспорта у иногородних здесь проверяют с особенным пристрастием. Её тонкие губы, брови, нос и восточный разрез глаз хоть и красивы, но не оставляют сомнений: до этнической родины не менее пяти тысяч километров.
Женщина смотрела себе под ноги. Мужчина любовался ею и задавал себе вопрос, как её приручить?
- Вы не знаете меня... - начал он.
- Нет, не знаю, - быстро подтвердила она.
Он был обескуражен: обычно его уверяли в обратном.
- Вот это странно. Но должен сказать, что я даже рад... Позвольте, отнесу вас на руках? Купим вам новые туфли.
- Не хочу туфли, - она не капризничала, не хмурилась.
Он понимал: она переживала кризис. Возможно, потерю. Возможно, измену. Она не дешёвка - видно по дорогому пальто и качеству сумочки. Но у неё чудовищный акцент.
Она протянула руку, он подал ей сумку.
- Не люблю каблук, надела специально теперь, - объяснила женщина, доставая плоский предмет, оказавшийся пакетом с туфлями-лодочками. - День хожу в этих.
Женщина обулась.
- Вы в Москве первый раз? - спросил мужчина и пошёл бок о бок со своей дамой. Она уходила с моста в том направлении, откуда он пришёл.
- Несколько раз. Читала о городе плохо пишут. А здесь - красивое место. Хороший город.
Мужчина не мог не согласиться. Город дал ему всё: работу, деньги, славу, внимание женщин, престиж, дом, стабильность. Отметив сорокалетие, мужчина, обласканный судьбой, уважаемый диаспорой, ценимый публикой, жил с недавних пор в одиночестве. Долгие отношения изматывающе истончались, пока совсем не исчезли. Да он и раньше был белой вороной среди собратьев по цеху, беспрестанно менявших жён и любовниц, и среди земляков, чьи семьи не ограничивались двумя десятками близких родственников. Его самой большой и самой скрываемой бедой было то, что он никого не любил настолько глубоко и сильно, насколько хотел бы.
Женщина шла рядом молча. Приятно было слушать её молчание, наполненное переживаниями и смыслом. В отличие от его поклонниц, экзальтированно щебетавших, тонувших в словах восторга, путавшихся в собственных заумных комплиментах, эта женщина была свободна от ожиданий и, кажется, с каждой минутой забывала то, что мучило её на мосту. Исчезли резкость и отчаяние. Она приняла помощь случайного прохожего как должное, что было неплохо. Она успокоилась, мужчина понял это, когда она взглянула ему в лицо во второй раз, уже после моста. Они проходили мимо парадного входа в Парк Культуры, когда незнакомка взглянула на мужчину, словно разрешая представиться. Он не упустил эту возможность. Она улыбнулась, вздохнула:
- Я никогда не запомню.
Это было ново!
- Почему же? Проще, по-моему, быть не может, - он, конечно же, не обиделся. Однако насмешка проскользнула в его следующем вопросе:
- А как зовут вас, о прекрасная незнакомка?
Она вскинула на него глаза, полные изумления. Ответила спокойно:
- Переводится как Цветок. Моё имя.
Он решился держаться солиднее. Всё-таки на вид между ними разница лет в двадцать. Всё-таки он известен, уважаем. И он её удержал от глупого шага там, на мосту. Она могла бы это ценить.
Немного свысока он подал ей визитную карточку, которую с отработанной небрежностью извлёк из кармана пиджака.
Женщина прочла, подняла брови, поглядела на него тем особенным взглядом, которым тридцать лет назад нашего героя одарила старшая сестра, едва прочтя поднесённые им стихи. "Что, серьёзно?" - спросила тогда сестра.
- Вы это серьёзно? - спросила сейчас эта женщина, Цветок. - Ади, этим можно заработать на жизнь?!
- Не Ади, а... нет, этим не только заработать, на этом разбогатеть можно, если умеешь деньги зарабатывать!
- Простите, Ари... Слушайте, я не знаю поэта, который не умер от бедности.
- Во-первых, не Ари. Во-вторых, не просто поэт, я пишу песни, у меня свой бизнес, площадка, часто - гастроли...
- Значит, ремесло, а не искусство, - тихо перебила она.
- Сначала послушайте, потом судите, - он резко остановился напротив памятника Ленину и без приготовлений начал читать.
Всего пять часов назад он декламировал свою поэму со сцены. В гриме, окружённый труппой. Зрители утопили его в цветах. Он сбежал из театра, попросив шофёра высадить его у Парка Культуры - хотелось пройтись в одиночестве, как когда-то давно, когда у него были всего один выходной костюм и честолюбивое желание поступить в Московский ВУЗ без поддержки родственников.
Теперь, в предрассветной дымке его слушала одна лишь женщина. А он волновался и вздрагивал как на вступительном экзамене. Во рту пересохло, хотелось пить. Но она слушала, замерев, и он не мог остановиться. Небо заметно светлело. Выключились фонари. Он замолчал, он дочитал до конца. Опустив взгляд, взял её руку, обернул вокруг своей и повёл в круглосуточное кафе. У него слегка кружилась голова. Ему хотелось кофе.
- Я потрясена, - после долгого молчания произнесла женщина-Цветок. - Знайте. Была одна вещь, понимать нужно правильно - это не смысл, то, о чём я говорю. Стихи глубокие, безупречно. Рифмы. Безупречно, красиво. Но ваше чтение. Это даже причиняет боль. Ваш стих живой. И вы произносите так... живой стих внутри вас. Он - боль. Так нельзя, чтобы быстро не постареть. Вы умрёте.
Мужчина остановился, развернулся к ней.
- Щито? - спросил он, забыв о московском акценте, с которым так долго привыкал говорить.
- Если такая сильная боль внутри, когда - стихи, то умираешь слишком скоро.
Она видела, что он сперва неправильно понял её, но теперь смысл проясняется для него. Слегка кивнув, её спутник открыл дверь кафе. Они вошли внутрь.
- Я за себя заплачу, - как о само собой разумеющимся, сказала женщина.
- Только попробуй! - грозно буркнул он.
Оба выбрали столик, наиболее удалённый от окна. Она сняла пальто.
Он смотрел на её фигуру и задумчиво отмечал про себя, что вспышка гнева, которым он был обычно подвержен, рассеялась без следа. Он едва заметно улыбался.
- Ты разрешишь называть тебя моей розой? Роза - это цветок.
Она рассмеялась. Погладила бумажную скатерть на столе.
- И пусть приходят тигры? Тебя звать - мой принц?
Они смеялись. Заказывали напитки. Подмигивали официантам.
- Ты всегда будешь так нежно заботиться обо мне? - шутил он.
- Обещай не топить меня в деньгах, - эта шутка была не совсем ясна. Однако если вспомнить, как она выбрасывала шикарные туфли и рвала жемчужное ожерелье...
Он предупредил её, что отлучится на минутку. Она попросила у официанта карандаш.
В уборной он смотрел на своё отражение. Нет. Он не доволен собой. Когда последний раз он был собой недоволен?! Он - состоявшийся мужчина, он - знаменитость. Но почему-то сомнения, сомнения в том, что он достаточно хорош для неё, заставляли его медлить около раковины. Встреча не могла быть спланирована, вдруг подумалось ему. Она не притворялась, будто с ним не знакома. Он сразу видел, когда его притворно не узнавали, источали ложное равнодушие к его статусу и деньгам. Женские уловки его утомляли, раздражали. А эта, Роза, Цветок, была неподдельно равнодушна вначале и так же неподдельно восхищена, когда он прочёл стихи. Она не лгала, она беспокоилась за него. Он вдруг осознал, что сердце сильно стучит. "Не накручивай себя". Он медлил и медлил. Помыл руки в третий раз. Может, вот это - оно и есть, простое человеческое счастье?
Он вернулся в зал. Женщина за столиком сидела очень прямо, она снова была бледна. Невероятно молода, эта бледная женщина, Роза, Цветок.
Её глаза были опущены. Она рисовала карандашом на бумажной скатерти. У дверей сидел пёс, доберман, и неотрывно следил за её движениями. Официанты как попрятались. У банкомата в углу стоял человек в грязных кроссовках, джинсах и мягкой куртке, с капюшоном на голове, он снимал деньги.
Она поманила рукой, не отрывая взгляда от скатерти, не переставая рисовать. Доберман зарычал. Человек у банкомата одёрнул пса, но слов было не разобрать. Доберман беззвучно оскалился, но это не остановило поэта, потому что он увидел на столе потрясающий пейзаж: Крымский мост, огни, отражённые в реке, деревья парка, звёзды и они в обнимку, пряди её волос разлетелись по его плечам; по несуществующей отмели бежит доберман, туфелька уплывает под мост; их крошечные фигурки искрятся счастьем, они - вместе.
Он поднял голову.
- Уберите собаку, - строго велел он и добавил, видя, что человек у банкомата не пошевелился. - Ваша собака пугает мою женщину.
Женщина-Цветок вскинула голову. Пёс как в дурном сне сорвался с места и с хриплым лаем бросился к ним, а наперерез доберману - человек в капюшоне. Схватившись за ошейник и перекрикивая захлёбывающийся лай, этот человек с перекошенным от гнева лицом кричал:
- Твоя женщина?! Сказал, твоя женщина, да?!! - его акцент и вовсе был невыносим.
Из-за стойки официант визжал едва переломавшимся мальчишечьим голоском:
- Прекратите немедленно! Я вызову полицию! Выйдете с собакой, с собаками в кафе нельзя! Немедленно уходите!
Человек в капюшоне сделал пару шагов к выходу, выбросил пса за дверь как вещь и снова подбежал к их столику, но смотрел он уже не на поэта.
Женщина чертила поперёк своего дивного, нежного рисунка уродливые вертикальные линии, с силой нажимая на карандаш, отчего бумага рвалась, собиралась в складчатые треугольники позади дыр. Человек в капюшоне кричал что-то непонятное. Его растопыренные руки тряслись над изуродованным рисунком, но дотронуться до женщины не смели.
- Не порть! - охрипшим голосом проговорил поэт. - Слышишь? Не рви его.
Человек в капюшоне верещал, не переставая. Он мешал, злил.
- Что он, в конце концов, говорит?!
- Говорит, я могу ехать, куда захочу. Встречаться, с кем захочу. Просит отдать ему это, - она медленно собрала бумагу в кулак, опрокинув посуду на столе.
Официант за прилавком схватился за голову, но вмешаться не посмел.
У поэта замерло сердце, похолодело внутри. Ну, конечно, такая красивая женщина не могла быть одна. Но зачем она погубила так изящно и верно набросанный пейзаж?.. Снова отчаяние в каждом жесте. Поверить невозможно, ведь он читал о ней, в новостях мелькало: полгода назад юная художница из Северной Кореи исчезла при странных обстоятельствах, тогда весь мир ополчился на режим, приписывая политикам репрессии и гонения на представителей искусства; писали, что она уничтожила своими руками более тысячи полотен, удалось спасти около тридцати работ - их принял государственный музей, хотя на рынке оценка каждой была исключительно высока; была ещё какая-то тёмная история с имущественными правами. Значит, она бежала не в Америку, а в Россию. Невероятно! Но по крайней мере теперь ясно, откуда акцент и такая внешность. Сам того не замечая, поэт вышел из кафе, оставив тех двоих прожигать друг друга взглядами, полными ненависти. "Кто этот тип с собакой - муж? брат? шпион? Не разберёшь, но он явно не считает её в праве распоряжаться собственными работами. А она, Цветок? Она не позволит мне заботиться о ней. Назовёт дом, который ей куплю, золотой клеткой. Вышвырнет вещи и драгоценности, которые подарю ей. И каждая картина, которую она нарисует и порвёт, ляжет мне шрамом на сердце. Я не способен так жить".
Реденькая стайка поклонниц, дожидавшихся всю ночь под его окнами, с визгом бросилась к поэту. Бедняжки! Наверное, совсем продрогли. Он с каждой обнялся, сфотографировался с одной из них, чего не делал уже много лет, подписал книжки. Его отпустили, видя, как он устал.
Пустая квартира печально ждала его. Он запер дверь, но не включил свет. Разуваясь, пробормотал: "Угораздило же меня..." - и резко поднял голову, будто не сам сказал это, а услышал от кого-то другого.
Вязкая тишина осуждала его. Но он знал жизнь, в жизни не бывает хэппи-эндов. Он сел на пол, он кинул в дверь башмаком, он потёр сухие глаза, ударил кулаком себя в лоб. Он долго смотрел в потолок... Он очнулся, когда голос бывшей зазвучал в трубке: "Я знала, что ты позвонишь. Ничего не говори. Я приеду и приготовлю твой любимый чай".