Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Сабазий: Продолжение 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Царь Митрадата узнает о разгроме его войск в Элладе и раскрывает заговор против себя в Пергаме.


   "Митру, пастбищ широких владыку,
   чтим мы жертвами, жертвами щедрыми...
   Духом истины преисполненного, златоустого,
   дальнозоркого, страны света слухом объявшего,
   высочайшего, вечно бдящего"  ...
  
   - Дальше.
   - Сейчас, отец... "Вечно бдящего"... э-э... "который"...
   - "Коему".
   - А, припомнил!
  
   "...коему всех земель правители молятся,
   выходя на бой со врагами,
   дабы он, всемогущий нанес поражение
   кровожадным рядам"...
  
   - ...этих, как их там...
   - "Супостатов", Фарнак.
   - Да, отец: "...кровожадным рядам супостатов"...
   - Ну? И - всё?
   - Нет, отец. Просто... слово запамятовал...
   - Ты, Махар! Подскажи ему. Выручи брата.
   - "Кто солжет ему"...
   - Да! Я сам!
   - Продолжай.
  
   "Кто солжет ему,
   будь то дома глава, будь то"...
  
   - Дальше, дальше, Фарнак!
   - Я... отец...
   - Помолчи. Пусть закончит Махар.
  
   "Кто солжет ему,
   будь то дома глава,
   будь то рода глава,
   будь то племени, будь то царства -
   Митра в гневе и ярости грянет,
   и предаст своей праведной каре
   будь то дом, будь то род,
   будь то племя и будь то царство.
  
   Кто солжет ему -
   резвый конь того не спасет,
   ибо конь под изменником взбесится,
   сколько б он ни творил заклинаний,
   он, враг Митры, солгавший ему.
  
   И копье его не защитит,
   ибо вспять полетит на предателя,
   встречным ветром внезапно влекомое,
   сколько б он ни творил заклинаний,
   он, враг Митры, солгавший ему.
  
   Митра рук его силу отнимет,
   прыткость ног, прозорливость очей,
   чуткость слуха, незыблемость духа -
   сколько б он ни творил заклинаний,
   он, враг Митры, солгавший ему.
  
   Митру, пастбищ широких владыку,
   чтим мы жертвами, жертвами щедрыми...
   Духом истины преисполненного, златоустого,
   дальнозоркого, страны света слухом объявшего,
   высочайшего, вечно бдящего,
   величайшего, вечновластного"...
  
   - Как? И ты запнулся, Махар?
   - Задавали пока до сих пор.
   - Хорошо. Я тобою доволен. Ступай.
   - Да хранят тебя боги, отец мой и царь.
   - А Фарнак пусть - останется.
  
  
  
   Да. Я хотел его здорово взгреть. За небрежность. За легкомыслие. За насмешки над учителями, которые мне намедни на это пожаловались: "Царь великий, помилуй, ведь мы - не можем его наказать!"... Я кивнул, обещав разобраться. Учинил врасплох сыновьям испытание. Старший - выдержал. А Фарнак - запинался и мямлил. Я едва не вспылил. Но... узрел в нем - себя самого!
   О великие боги. Мой сын. Воплощение и повторение. Он, единственный из десятков рожденных в моем гинекее детей, так похож на меня, что любуюсь порой - с содроганием. С замиранием сердца. Будто вижу себя - в чародейном Загреевом зеркале.
   Отче Зевс, повелитель гневного пламени. Отче светлый, Ахурамазда. Отче кровный мой, царь Митрадат Эвергет, в незапамятном детстве моем убиенный!
   Как тогда. Сын любимый стоит перед грозным отцом и трепещет кары за нерадивность к учению. Как тогда! Одиннадцать лет, сердце - факел и вихрь, в волосах еще влага от омовения и - скрипящий при поцелуе в макушку - песок. Бегать хочется, прыгать, лазать, скакать на коне и придумывать всякие каверзы. А тебе докучают пропахшей пылью премудростью, мучат длинными гимнами непонятным богам, да еще - по-персидски... Ты сгораешь от страха, стыда, обожания - но не можешь себя пересилить, впустив в свою вольную душу чужое заумное знание. Шесть явлений и свойств благого Ахурамазды и источника зла - Ахримана. Или - молитвенный гимн всемогущему Митре. Ай, что за разница!
   Как тогда. Нас обоих сейчас обовьет чешуёю змеиной - Судьба. Сдавит горло. Как Лаокоону, не к месту прозревшему истину. И заставит, чтоб ты ему: "Плохо, сын. Ты позоришь меня". Он тебе: "О отец, клянусь, я исправлюсь, и завтра же"...
   А назавтра ему повелят: "Будь мужчиной и слушайся мать".
   Твой же труп синеустый - отнесут в усыпальницу.
   Сущий морок, Евпатор. С чего бы - такая напасть?
   Все равно, все равно... И не то еще приключается! Рок горазд на жестокие шутки...
   - О отец, я...
   - Молчи.
   Зажимаю рот - поцелуем. Вместо брани и ругани, а не то и увесистого подзатыльника - привлекаю к себе. Ошалел, несмышленыш. Сердце бьется, как пленный кузнечик в руке. Раза в три быстрей, чем мое. Пребываем, сердцами сомкнутые. Что сказать ему, чтобы тень той беды - не накликать? Что придумать, чтобы разжать эту петлю судьбинную? Отчих давешних слов избежать, обойти ту тропу над обрывом...
   - Сынок. Я люблю тебя.
   - Да живешь ты и здравствуешь вечно, отец! - отвечает он заученной накрепко фразой: ничего иного промолвить не может, ибо - оторопел.
   - Дурачок! Ну, беги.
   Прогоняю его, чтоб - не сглазить.
  
  
  
  
  
   Всё равно, всё равно, всё равно: отчего-то тревожно и тошно. Накопились дела, секретарь Каллистрат уже ждет. А читать донесения и диктовать ответы - не хочется. В голове нету ясности, в сердце - смурь и тоска.
   Может, всё отложить - и отправиться к новенькой? Только вряд ли она пришла в себя после первой супружеской ночи. Отсыпается. Или охает, принимая заботы няни и матери. Береника, пышечка сладкая, в один миг вознесенная в жены царя - из несчастных заложниц... О, столь сладкая, что и слезы на розовых щечках ее не казались при поцелуях солеными, а нежная плоть, словно хлебушек жертвенный, источала запах меда и роз... Златокудрая, молоком материнским еще не отблагоухавшая телочка... Боги, я и не знал бы ее, не начнись на Хиосе козни против меня! Когда я был в венце громославных побед, эти хиосцы без сражений сдались Дорилаю, уступили свой флот, истребили на острове римлян... А блеснула Сулле удача - тут оно началось! Смуты, слухи, непослушание, заговоры! Налоги мне перестали платить - дескать, нечем, а сами переправляют свои пожитки и деньги в Элладу, подальше от Азии... Потихоньку вооружаются - против меня, посылают к Сулле ходатаев...
   За кого они принимают - царя Митрадата?! Я им это спускать не намерен! И не стану. Ни впредь, ни сейчас.
   Для острастки послал на Хиос стратега Зенобия - он из тех, кого не подкупишь и не разжалобишь. Приказал ему обыскать и обезоружить известных смутьянов, записать имена перебежчиков, а детей знатных граждан и архонтов - отобрать и доставить в Пергам. Как заложников. Что ж тут скрывать. Он - ретиво исполнил, да так, что на Хиосе даже пикнуть никто не посмел.
   Я же, как поглядел на нее, Беренику, такую испуганную и такую хорошенькую...
   Хватит, хватит, Евпатор. Она никуда из твоего гинекея не денется. Принимайся-ка за дела.
  
  
  
  
  
  
  
  
   "В Пергам. Царю Митрадату Евпатору - от стратега Эвмаха.
   Здравствуй, мой государь. Извещаю тебя, что галаты, подстрекаемые Дейотаром, восстали и внезапно напали на нас. Оставаться с моей малочисленной ратью в столь враждебной стране я счел неразумным и крайне опасным, ибо тысячи две солдат мы уже потеряли. Я снял гарнизоны и отступил в Великую Фригию. Жду твоих приказаний. Прощай".
  
   "Царь Митрадат Евпатор - стратегу Эвмаху.
   Оставайся на месте. Скоро из Пафлагонии в Азию должен проследовать с новонабранным войском мой сын Митрадат. Ты примкнешь к нему и вместе с ним возвратишься в Пергам. Разбираться с галатами мне сейчас недосуг, ибо главные силы - в Элладе. Дейотару, однако, я напишу пару слов в назидание. Будь здоров".
  
  
   "Митрадат Евпатор Дионис, царь Азии - Дейотару.
   Если ты, недобитый пес, впредь посмеешь показывать зубы - я напомню, кто здесь хозяин. Твоя дочь - у меня, и моя благосклонность к ней не столь велика, чтобы я воздержался от соразмерной твоим негодяйствам расправы. Я способен на всё, ибо я - это я. Ни один человек не избег еще мести царя Митрадата. Прощай".
  
  
  
   ...Ибо сказано, как пропели мне нынче мои сыновья:
  
   "Кто солжет ему,
   будь то дома глава,
   будь то рода глава,
   будь то племени, будь то царства -
   Митра в гневе и ярости грянет,
   и предаст погибели
   дом сей, род сей,
   племя и царство.
  
   Это он разжигает битву,
   это он среди битвы стоит,
   это он, над битвой возвышенный,
   разбивает сомкнутый строй
   и крушит без пощады врага
   ненавистного, кровожадного.
  
   Это он обрекает смерти
   тех людей, что солгали ему,
   во все стороны падают головы
   тех людей, что солгали ему,
   повсеместно рушался кровы
   тех людей, что солгали ему,
   и везде"...
  
  
   Каллистрат прерывает звучащий в душе Митрадата древний гимн:
   - Государь. Прости. Тут Асклепиодот. Говорит, у него очень важные вести. Из Фив.
   - Хорошо. Ты свободен. А он пусть войдет.
  
  
  
  
   "В Пергам. Царю Митрадату Евпатору - Архелай, из Фив.
   Да хранят твое благополучие боги, о царь. От нас они отвратились. Мой посланец тебе подтвердит, сколь упорно и храбро мы сражались под Орхоменом. Битва длилась три дня. В первый день мы почти победили, во второй, самый тяжкий и самый кровавый, мы выстояли, но понесли слишком много потерь и с достоинством отступили. В третий же Сулла коварством сумел заманить нашу конницу и колесницы в трясину, а пехота смешала ряды и бежала, а лагерь был взят, и все раненые перебиты.
   Однако я не затем сообщаю тебе столь ужасные вести, чтобы ввернуть в уныние. Положение наше в Элладе отнюдь не безвыходное. Сулла все еще опасается нас, но особенно - наших возможных сношений с его неприятелем Флакком. Сулла не признает его власти, считая его самозванцем, а тот отвечает взаимностью. Предлагаю тебе извлечь из раздоров меж римлянами всю возможную выгоду и добиться скорейшего заключения мира с Суллой на самых почетных условиях - а уж он потом пусть улаживает, как сумеет, это дело с сенатом и Цинной.
   Жду твоих повелений. Прощай".
  
  
   "Царю Митрадату Евпатору - Дорилай.
   Здравствуй и благоденствуй. Соглашаюсь со всем, что предложено Архелаем. Я свидетельствую: он сделал при Орхомене, что мог. Не вини его за поражение, равно как и меня. Между нами, Архелай безмерно страдает, но решил не писать о собственном горе в столь важном послании. Погиб Диоген. Он геройски рубился с врагом и упал, не разжав рукояти именного меча, что был ему тобою дарован за доблесть в битве при Амнии. Каллий тоже дрался отчаянно; он жив, но изранен, да так, что лежит почти без сознания. Он со мною. Мужайся, Евпатор. Прощай".
  
  
  
  
   Страшно стало письма вскрывать. Сколько жертв я принес вам, о боги! И - опять... Одинок, смятен, грохнут оземь... Доколе?!...
   - Царь желает видеть гонца из Фив?
   - Не сейчас.
   - Мне - идти?
   - Иди, Дорилай.
   - Государь, ты обмолвился, я...
   Ну да. Письма внес - Асклепиодот. Заведующий приемной. Почему, кстати, он решил это сделать сам, не направив сюда гонца или не прислав кого-то из своих подчиненных? Гонец уже рассказал ему, что случилось при Орхомене? Мол, боюсь показаться царю на глаза - он убьет меня в ярости или отдаст палачам... И Асклепиодот, соболезнуя, взялся сунуться - в логово льва? Для чего? Увидать мое горе? Услышать, как я - заговариваюсь?...
   - Ты - мой друг. Как и он. Не так ли?
   Почему-то Асклепиодот вдруг смущается. Но выдавливает:
   - О да, государь. И... всем сердцем ныне с тобою.
   - Ты уже знаешь, сколь... плохи дела?
   - Я... догадываюсь.
   Он когда-то понравился мне своей проницательнотью. Для чего он все же зашел, прервав мои дела с Каллистратом? Посочувствовать мне - или что-то узнать?
   - Сядь, пожалуйста, - говорю ему грустно и мягко. - Среди бедствий одно утешение: понимающие друзья.
   Асклепиодор садится, как будто ноги подкашиваются.
   - Дружба - высшее благо на свете, - продолжаю я, наблюдая за выражением его глаз. - Нет в миру нерушимее уз! Скажешь, нет? Узы крови надежнее? О, да если бы так! Только, взять хоть меня - кто мне только не изменял! Мать, и брат, и одна сестра, и другая... Лишь друзья мне были верны при любых обстоятельствах. Но зато и они могут верить слову царя: я всегда воздавал благодарностью за привязанность. Дорилай - он мне ближе брата! От него я готов принять даже брань, ибо знаю - он не обманет... Я не раз успел пожалеть, что отправил его к Архелаю - так я сильно нуждаюсь в нем здесь, среди стольких забот, большей частью печальных и тягостных... А возьми хоть Леоника. Помнишь?
   - Да, государь. Вся Азия восхищалась твоим благородством, когда ты обменял всех пленных под Родосом - на него одного!
   - А знаешь, за что? Он когда-то спас мою жизнь, метнувшись под занесенный убийцей кинжал. Я такими людьми не бросаюсь. Хоть умен он, между нами, не очень-то. Что поделаешь - честный солдат, да и только. Не правитель, не полководец. Даже чина повыше не хочет: мол, хлопотно. Он сейчас во Фригии, вербует мне новобранцев. А мог бы стать и сатрапом. Держава огромная, не хватает надежных людей, чтобы дельно ей управлять. Ведь за всеми не уследишь - из Пергама. Объезжать же, как делал я в Понте - и года не хватит...
   Асклепиодота как будто пронзает искусительная догадка: царь, возможно, не подозревает о скрываемой тайне, но затеял сей разговор о друзьях, дабы поближе узнать его и, возможно, назначить сатрапом какого-то края! Не век же сидеть то в приемной, то в канцелярии!
   - Сыновья, кроме самого старшего - мальчики, - рассуждает будто бы сам с собой Митрадат. - Артаферн не слишком талантлив, Махар побойчее, но управлять ему еще рано, Фарнак - тот ребенок, всё в игры играет, другие - совсем малыши... Ни один, посади я его на какой-то престол, в одиночку не справится. Всякому нужен советник-наставник, человек рассудительный, сдержанный, проницательный... вроде тебя.
   Нету сил одолеть искушение. Ум Асклепиодота мгновенно прозревает все пути от "сегодня" до "завтра". Ну, допустим, убьют Митрадата. Римляне в тот же час возвратят себе Азию. И начнутся расправы с теми, кто помогал здесь царю. А быть может, и с теми, кто его устранял. Ибо всем ненавистны - предатели. А уж римляне любят разыгрывать из себя ревнителей права. Значит - не уцелеет никто... Но возможно и по-другому! Похоже, что римляне в этой войне победят. Через год, через два, через три - совершенно не важно. Митрадат, однако, столь хваток, ловок, хитер, что сумеет, вовремя заключив с ними мир, сохранить за собой свое прежнее царство. А оно и без Азии - так велико, что, имея звание друга царя и хорошую должность, можно жить до преклонных лет безо всяких забот и оставить наследникам гору сокровищ. Ты же, дурень, зачем-то рискуешь собой, согласившись участвовать в деле и опасном, и ненадежном... Зачем?... "Он такой-сякой, он тиран, палач"... Ну, и что? Сулла - лучше?... Нисколько. А то и похуже. Вот то-то же!...
   - Как ты смотришь на то, чтобы стать советником при одном из моих сыновей? - спрашивает Митрадат.
   И глядит не мигая - своими очами то ли львиными, то ли орлиными: в золотом как огонь ободке - зрак бездонный, мрак вековечный, бездна Тартара, окруженная яростным пламенем... Прямо в душу глядит, все покровы защитных уловок пронзая.
   - Что молчишь?
   - Я... не знаю, что отвечать, государь.
   - У тебя есть причины отказываться?
   - Разве ты... всерьез предлагаешь?
   - Ну да. Утром я беседовал с мальчиками. И решил, что пора приобщать их ко власти. Всё равно придется когда-нибудь разделить между ними державу.
   - Государь. Мне сперва бы хотелось сказать тебе... нечто важное. Я затем и явился сюда. Но теперь я боюсь, ты усмотришь в поступке моем не дружески бескорыстную верность, а, напротив - корысть и продажность. Потому я не смею принять от тебя никакого поста, пока ты не знаешь всей правды.
   - Что случилось?
   - Беда.
   - Хуже той, что в Элладе?
   - Возможно, и хуже.
   - Какая же?
   - Заговор. Против тебя.
   - Здесь, в Пергаме?!... Ай, Асклепиодот, почему из тебя нужно всё по словечку вытягивать?!... Говори же, кто в нем участвует!...
   - Я.
  
  
  
   ...Я сперва ему не поверил. Подумал: интриги плетет и возводит на ближних напраслину. Заговорщики - курам на смех: два влюбленных юнца, мелких служащих из дворцового штата, жрец и - как признался, он сам.
   "Быть не может!" - сказал я. - "Зачем им меня убивать? Что за выгода им - от такого предательства? И какой они жаждут за это награды?" - "Никакой, государь. Кроме - смерти твоей. Ради этого они даже готовы погибнуть и сами". - "Не шутишь?" - "Ничуть. Я спешил тебя предупредить. Смерть тебе уготована - завтра. При освящении твоего изваяния. Близ алтаря". - "А!!"... - воскликнул я, ухватившись за сердце. Вот почто я смятен и тревожен с утра, вот почто перед взором души проползает змеиною шкурой - былое, вот почто - нежелание распекать нерадивое чадо, Фарнака, вот почто - вспомянулся отец, убиенный - своими друзьями...
   Кто посмеет сказать, будто нету правды - в предчаяниях?
   Совладав с тобой, я сказал: "Для чего ты в это - ввязался?"
   "Я был впутан... помимо желания, мой государь. Ибо принял сперва, как и ты, их нетрезвые речи за глупую шалость. И смеялся вместо того, чтобы им возражать. А когда убедился, что дело нешуточное, стал поддакивать, дабы не упустить ничего из замыслов этих предателей". - "Ну, и как же они собираются расправляться со мной?" - "Государь, это будет решаться на последнем, на нынешнем их совещании". - "Где, когда?" - "Поздно вечером. У меня. Я живу, как ты знаешь, недалеко от дворца, в доме с садом".
   Сам не знаю, что меня дернуло. Что ль, со смертью, как в юности, поиграть захотелось. Я не должен был - так собой рисковать! Но - рискнул.
   "Хорошо, Асклепиодот. Я, пожалуй, приду туда тоже. И ты меня спрячешь".
  
  
  
  
  
   Сад последнего из государей Пергамского царства, безумца и прихотливца Аттала. В этом саду он выращивал ядовитые травы и ягоды, составлял из них смертоносные снадобья, хладнокровно испытывал их на рабах - занося наблюдения в свиток, который теперь - у царя Митрадата. А сад... Сколько лет уж прошло. Перерыт, пересажен. Те растения изведены на корню. Нынче здесь - тишина и покой. В сладком воздухе расцветают пурпуровым цветом гранаты. Разносятся благородные запахи миртов и лавров. От весны до глубокой осени не переводятся розы - белые, алые, вьющиеся, горделиво стоящие, скромные, царственные... Дорожки меж купами роз и кустов выложены разноцветной мозаикой. А из мрамора водоема рассыпчатой струйкой сочится вода - бирюзовая и голубая. Над нею - изящно-печальная статуя: Данаида, склоняющая над Аидовой бездной кувшин. Стрелы солнца, играя на бронзе, пронзают плавники обленившихся рыбок. Ярко алых - в сине-зеленом.
   Уследить не успели: Стратоника с младенцем и нянькой - уже на ступенях. Два евнуха с сожаленным почтением преграждают дорогу:
   - Госпожа, прости, в сад нельзя, там сейчас отдыхает царица.
   - И - что?
   - Посторонним входить не положено.
   - Это кто - посторонний? Извольте-ка вспомнить: я - супруга царя!
   Отстранив оробевших охранников, Страоника спускается в сад. Победительно, без стеснения и без оглядки на семенящую сзади кормилицу.
   Что, неправильно? Разве сын царя Митрадата, Ксифар, не может побыть на ласковом солнышке, повозиться в песочке, поиграть меж цветов, поглядеть на рыбок в фонтане? Ишь, царица!... Пускай привыкает, что она во дворце не одна! Почему Митрадат запрещает, чтобы мы с ней встречались? Ей - неприятно? А что она, принимая венец и всходя на брачное ложе, не знала, что у царя есть - другие? Есть - я?...
   Затаив в душе возмущение и почти не дыша от сознания собственной храбрости, Стратоника ищет глазами ту, которую называют "розой Азии".
   Вот она. На скамье, покрытой подушками из вишневого шелка, под подкровом пышных гранатов. То ли грезящая со смеженными веками, то ли сладостно задремавшая. В самом деле - прекрасная. Лик - сияющий красотой совершенной, изысканной, чуть печальной и странно загадочной. Шея, плечи и грудь - безупречные. Руки - нежно-лилейные. Но вот стан... Да, она на сносях. Митрадат постарался.
   Ксифар начинает вырываться у няньки, пища и покрикивая. И красавица приоткрывает глаза. Непроглядно глубокие, черные, влажные, всякий встречный взор поглощающие - и зовущие в пленительный мрак...
   Она явно удивлена. Перед нею стоит незнакомка. Стратоника годится Мониме едва ли не в матери - ей уже тридцать пять. Но она после родов посвежела, налившись, как спелое яблоко: завита, холена, румяна, наряжена как молодая - в расшитый цветами зеленый хитон и воздушное, с золотистыми нитями и жемчужинками, покрывало.
   - Здравствуй. Ты Монима, ведь правда?
   - О да, - отвечает царица пришелице. - Извини, я не знаю тебя.
   - Стратоника, жена Митрадата. А это - сын наш, Ксифар.
   "Наш", "жена"... А Монима - чужая? И во чреве ее - не царское, а чужое дитя?
   Но Монима, не поддавшись обиде, лишь мягко кивает:
   - Да, я слыхала. Мой супруг всегда вспоминал о тебе с уважением.
   ...А, ты хочешь сказать - я стара, чтобы он любил меня? Ладно!...
   - Царь ко всем своим женам относится с равным почтением, - изливает мед и яд Стратоника. - И быть может, сейчас так же хвалит тебя - своей новой избраннице.
   - Этой, как ее... Або... Адо...
   - Адобогионе? О нет, галатка ему не жена, а скорее заложница, и любови там не бывало. Эту можно совсем не считать. Я имею виду - Беренику.
   - Какую еще... Беренику?
   - Ты разве не знала? Ту милую девочку с Хиоса, на которой он женился - вчера.
   У Монимы темнеет в очах. Как же так! Он вчера заходил, нежно гладил огромный Монимин живот, с умилением слушал, как младенец барахтается, целовал в уста, был веселый, нарядный... Прощаясь, сказал, что идет на дворцовый прием. Оказалось - на собственную, уж которую - свадьбу!
   - Кто она?
   - Дочь хиосского то ли архонта, то ли жреца. Прибыла в Пергам как заложница, вместе с матерью и с другими детьми знатных граждан. Митрадат как увидел - взалкал, ибо девушка очень хорошенькая. И совсем молодая, моложе тебя...
   - Но откуда ты знаешь?
   - Он сам рассказал. От меня он уже ничего не скрывает. Бесполезно, да и без надобности. А история вышла занятная. Он уже собирался увести к себе эту прелесть, но мать вцепилась в нее и вскричала: "Ты вправе нас сделать заложницами, но бесчестить - не вправе!"... Дело было при многих свидетелях, и он предпочел не являть свою силу, а с тихостью молвил: "Молчи, неразумная женщина. Разве брак с государем - бесчестие?" Та лишь охнула: "Брак?"... Он: "А как же! Заключим договор, совершим обряд, справим свадьбу"... Береника моргнуть не успела, как стала - женой Митрадата!
   Но Монима уже не слышит Стратоникиного щебетания. Побелев, она обнимает свой живот - и сползает на груду подушек.
   Стратоника испугана так, что готова кричать. Разродись царица с досады и случись с ней при родах несчастье - виновата она! Боги, как ей помочь... Не подумала, изощряясь в обидных намеках, а царица-то нежная, нервная, не привыкшая к Митрадатовым увлечениям "новенькими"...
   Она обнимает Мониму. Гладит косы и плечи. Целует миндальные веки в тончайших прожилках, беломраморный лоб... Приговаривая: "Что с тобой, очнись, дорогая"...
   Слава благой Артемиде: не схватки. Лишь - краткий обморок. Через несколько долгих мгновений - отошла. Ксифар захныкал - опамятовалась.
   Стратоника ей, сидя рядом и держа ее за руку:
   - Всё прошло?... Ну и славно. Что ты, милая, можно ли так волноваться! Да и было бы - из-за чего!
   - Он мне... лгал, - шепчет горько Монима, а чернота ее глаз становится совершенно бездонной - от слез.
   - Ну и - плюнь на него! - советует Стратоника, встряхнув завитыми кудрями. - И не переживай. Он не стоит этих страданий.
   - Кто же - стоит? - с отчаянием произносит Монима, утирая прозрачные капли краем пурпурного покрывала.
   - Послушай меня, - припадает к ней Стратоника. - Наше женское дело - милых деток рожать. В этом - всё наше счастье. И за это ты будь ему благодарна. А прочее... Так, забава, пока молода. Никакие услады, поверь, не сравнятся с блаженством - быть матерью. Всё на свете - ничто перед теплыми ручками, что тебя обнимают за шею, всё - ничто перед маленьким розовым ротиком, что сперва жадно тянется за живительным млеком к соскам, а потом начинает лепетать свое первое слово: "ма-ма"... Ах, смотри, ну разве не прелесть - мой мальчик, мой птенчик, Ксифар...
   Стратоника, желая взять на руки сына, поворачивается.
   И... едва не падает наземь от страха.
   Рядом нет - ни младенца, ни няньки. Есть - он.
   Наш супруг. Наш царь.
   Вездесущий. Грозный. Всезнающий.
  
  
  
  
   Выгнав - взором, не повелением, даже не шевелением пальца - незваную гостью из сада, Митрадат подходит к Мониме. Опустившись к ногам ее, тычется лбом в ее круглое чрево.
   Она отстраняется.
   - Уходи. Ты противен.
   - Неужели?... А ты говорила, что любишь меня.
   - Никогда. Я... играла с тобою в любовь.
   - Я не верю. Зачем?
   - Затем, что и ты - лишь играл.
   - Ай, неправда! Любил - и люблю.
   - Может быть. Других. Не меня.
   - Ты единственная...
   - Да?!... И после - вчерашнего?!...
   - Перестань. Ничего не случилось. Ты знаешь: не могу терпеть воздержания.
   - Кто же ты - человек или зверь, Митрадат?
   - Нечто третье.
   - Кощунственный бред.
   - Но не мною придуманный.
   - Чем докажешь? Ты разве - бессмертен?
   - Ты хотела бы - смерти моей?...
   Он внезапно ложится и простирается - во весь рост - на земле. От скамьи до фонтана, украшенного изваянием девы, ненавидевшей мужа и вынужденной за убийство его - наполнять бездну Тартара. Платье на Митрадате - как кровь, руки - в стороны, голова, словно у бездыханного - свернута набок, кудри растрепаны... Лицедейство, притворство, о да, но почему же Мониме - так жалко его, так неловко, так страшно...
   - Ты хотела бы - смерти моей?
   - Нет, нет, нет!... О не мучь меня, встань, Митрадат!
   - Значит - любишь.
   Встает и уходит.
  
  
  
  
  
   "В Пергам. Очень спешно.
   Царю Митрадату Евпатору - Зенобий, с Хиоса.
   Здравствуй и благоденствуй, мой царь. Сообщаю тебе о здешних делах. Некий Имбрий, приехавший с Крита, рассказывает, будто один из подручных Суллы, именуемый Лукий Лукулл, тайно прибыл в Египет, был принят царем Птолемеем и сумел убедить его предоставить римлянам флот, который вскорости должен появиться близ азиатского берега. Слухи эти встречаемы здесь с восхищением. А из Хиоса скрытно отбыли - полагаю, во вражеский лагерь в Элладе - жрец Гермеса, один из пританов и еще трое видных граждан. Имена мне известны. Я боюсь, государь, если мы не предпримем упреждающих мер, тут начнется восстание против тебя. Жду твоих повелений. Да живешь ты и царствуешь вечно. Прощай".
  
  
  
   Мрак накрыл раскаленный Пергам.
   Черный плащ - на плечах государя.
   Он без свиты. И - почти без охраны. Чтоб рабы невзначай не узнали.
   Пролез, подогнувшись, в несоразмерную его росту калитку.
   Отче Зевс, охранитель гостеприимцев и клятв.
   Не позволь погубить Митрадата.
  
  
  
  
   Он лежит в духоте и во мраке под пиршественным ложем в триклинии.
   - "А, привет, дорогие друзья!" - это голос Асклепиодота.
   Звук лобзаний, шуршание платья, стук роняемых на пол сандалий. Плеск воды: омовение дланей и стоп.
   - "О, уже и столы накрыты!" - а это жирный жрец Зевса, обжора Клисфен.
   - "Мы собрались не чревоугодничать", - возражает ему некто юный и строгий.
   - "Уймись, Миннион. Подкрепиться тоже полезно".
   - "Филотим, дорогой, мало времени".
   - "Так не будем терять его! Располагайтесь", - снова Асклепиодот. - "Угощайтесь. Трапеза скромная, самая легкая, и вино, как положено, на две трети разбавлено".
   - "О, я чувствую - золотое, хиосское! Совершим, друзья, возлияние!" - предлагает Клисфен.
   - "За несчастных жителей Хиоса", - предлагает Асклепиодот.
   - "Которых ты своим голосом на вечернем совете - страшной смерти обрек!" - укоряет его Миннион.
   - "Милый мой, что я мог - один против всех? Метродор предложил - покарать поголовно и беспощадно, другим в назидание. Все покорно подняли руки, царь - кивнул и поставил печать... Ну, начни я там возражать - я бы только навлек на себя неприятности".
   Ловко вывернулся.
   - "И потом", - продолжает он, сбавив голос, но произнося отчетливо каждое слово. - "Это голосование ничего не решает. Ведь завтра"...
   - "О да. Мы покончим с тираном".
   Это кто?.. Опять Миннион? Почему он так зол на меня? Что имеет против царя Митрадата, который из грязи его подобрал, обласкал, дал придворную должность, хорошее жалованье и богатое платье?...
   - "А может быть, - осторожничает смачно жующий Клисфен, - подождать?... Пока Азия - вся не восстанет?"...
   - "Как вы не понимаете! - грохает чашей об стол раздосадованный Миннион. - Ждать нельзя! Ни единого дня! Ибо миг нам послан - удачнейший! Царь остался один, рядом нет никого из тех, кто способен нам помешать!"
   - "Вот поэтому, думаю я, - встревает в спор Филотим, - лучше бы не втыкать в него жертвенный нож принародно, а покончить с ним тихо, но верно. Застигнув врасплох. Ведь поистине, будто боги нарочно подстроили: ни бдительного Дорилая, ни Леоника, ни безмозглого прихвостня Каллия, постоянно за ним увивавшегося и во все разговоры встревавшего... Сыновья - один далеко, два других - слишком юны, еще один - скорбен умом, остальные - мамок сосут... Кто еще? Метродор? Этот старый толстяк никогда меча не держал, да и брюхом своим дорожит больше, чем даже богатством... Охранники? Эти скифы тупые? Если действовать быстро, они ничего не успеют понять. Мы - друзья, царь нас знает, сошлемся на срочное дело, нас впустят к нему прямо в спальню"...
   - "Прекрасно! - произносит, продолжая чавкать, Клисфен. - В самом деле, зачем тебе, Миннион, непременно устраивать из убийства - театр? Резать - у алтаря, при народе, как Филиппа - Павсаний? Тут, по-моему, главное - что, а не - как"...
   - "Отрекаетесь?! Трусите?! - с дрожью ярости в голосе укоряет их этот мальчик. - О, как прав был Рутилий, когда говорил: "Вы, несчастные эллины, оттого постоянно у кого-нибудь в рабстве, что умеете лишь говорить о своей любви к свободе, но этого мало"... Не позор ли"...
   - "Уймись, - увещает его Филотим. - Ты чрезмерно горяч. Мы нисколько не трусим, а лишь совещаемся. Тут решают не страсти, а разум".
   - "Так давайте сперва поклянемся! - отчаянней прежнего гнет свое Миннион. - Кто из вас ненавидит его - протяните мне руки! И дайте клятву бороться с ним насмерть!"...
   Наверху - шевеление тел. Первым, верно, подал руку ретивому цареубийце - его верный друг Филотим. Надо же! А я в моем простосердии думал - невинная юная парочка, голубочки-любовники, празднословные сибариты, гуляки и модники, даром что питомцы Рутилия, сухаря и упрямца...
   Клятвы. Плеск возлияний. Рукопожатия и объятия. Опьянение - собственным несказанным геройством. Ну, Гармодий и Аристогитон, право слово!... А убить государя, своего благодетеля - дело, значит, священное... Славно!
   - "Так когда же? - недоумевает Клисфен. - На дневной церемонии или"...
   - "Лучше в спальне, - говорит Филотим. - После пира. Он захмелеет и будет плохо соображать. Мы зайдем к нему"...
   - "Нужно выдумать повод".
   - "Асклепиодот! Ты вынешь какое-нибудь не терпящее отлагательств письмо, он его развернет, ты, Клисфен, отвлечешь охрану, тем временем я... Я - брошусь с кинжалом!"
   - "А... я?" - напоминает о себе Филотим.
   - "Ты - когда мы с ним схватимся - нанесешь удар ему сзади!"
   - "Боюсь, что случайно задену тебя"...
   - "Не щади никого! Я готов умереть. Будет нужно - рази нас обоих".
   Это что-то безумно знакомое. А!... Убийство самозванца Смердиса моим предком Дарием и его сподвижником Гобрием. Как описано у Геродота, Горбий первым напал на тирана, Дарий в потемках побоялся убить не того, и друг ему закричал: "Режь обоих!"... Дарий ударил - и сразил врага наповал. Боги, как всё похоже! Будто подстроено. Но ведь Смердис был похититель престола, и Митра всезрящий его покарал. Я же - истинный царь, богоданный, законный! Неужели тебе, отче Зевс, всё равно?...
   - "Да, - вздыхает сытый Клисфен. - Смерть царя будет столь желанным подарком для Рима, что сенат наградит нас изрядно... Особенно если мы вместе с трупом такого врага отошлем для триумфа Сулле - его жен и детей"...
   - "Жен?... Царицу?.. О нет!"...
   - "Что тебе до них, Миннион?" - удивляется Асклепиодот.
   Я и сам удивляюсь. Почему он, затеявший цареубийство, стал вдруг так щепетилен с моими любимыми. Может, неравнодушен к кому-то? К Мониме? Но он - никогда не видел ее! Впрочем, этот безумный юнец мог влюбиться - лишь поверив молве о ее красоте. Влюбиться так же бурно, нелепо и слепо, как меня - дико возненавидел. За что? Ни за что.
   - "О друзья, - произносит он, срываясь на полурыдание. - Не пристало нам так поступать. Ведь царица... взята им насильно. И многие прочие - тоже. Неужели нам наших женщин - отдавать на толикий позор? Он же сам выбирал - самых лучших, самых невинных... А Монима была - нашей гордостью, розой Азии, ионийской звездой"...
   - "Погоди. Разве ты ее знаешь?" - прерывает Асклепиодот.
   - "Я... однажды видал ее близко. Давно. До пришествия этого варвара. Это было на Паниониях. В процессии. Мне казалось - богиня на землю сошла! Ах, ее не смели желать, словно смертную - ей поклонялись! Перед ней расступалась - любая толпа. Я не знаю, какой она стала сейчас, но прошу вам, молю, заклинаю святыми богами: не позвольте отдать ни царицу, ни прочих ионянок - на поругание! Или дайте им, нашим сестрам несчастным, выбрать - между геройской кончиной и рабством! Я ручаюсь, она согласилась бы лучше лечь на Аидово ложе - чем к римлянину!"...
   Он рыдает. Вот странности. И как верно он разгадал гордый нрав моей нежной Монимы. Он сказал, что лишь мельком ее лицезрел, да и то... сколько времени? Года три-четыре назад?... Может быть, и она поглядела тогда на смазливого мальчика? Вряд ли. Монима в Милете слыла недотрогой и была до замужества так холодна. Будто редкостный в Азии снег, будто льдистомерцающий мрамор... Это я, Митрадат - вдохнул в нее жизнь и желание! Я! И один только я - над судьбой ее властен!
   - "Боги с нею, с царицей, - сказал Филотим. - Надо сделать главное дело, тогда и решим".
   - "Значит, в спальне?"...
   ...Среди ночи они разошлись. Я не помню, как вылез наружу. Все поджилки тряслись. Все одежды от пота промокли. Залпом выпил чашу вина. Того самого, хиосского. Приказал хозяину вызвать из сада охрану. А когда мои парни вошли, ткнул в доносчика: "Взять!"...
   Он - к стопам как подкошенный рухнул: "За что, государь? Я же - спас твою жизнь!"...
   А за то.
   Ненавижу предателей.
  
  
  
  
  
  
   Возвращаюсь. В ущельях души почему-то опять раздается детский голос, молитвенный стих за стихом нараспев повторяющий. Он летит над еще погруженным в дремоты Пергамом. Словно сверху глаголет - судьба.
  
   "Митру светлого чтим мы, дальнозоркого,
   страны света слухом объявшего,
   недреманного, вечно бдящего,
   от злодейских ков стерегомого
   вепрем, созданным - Ахурамаздой.
  
   Зверь сей грозный - с клыками из кремня,
   о железных лапах и челюстях,
   о костях, даже сталь раздирающих,
   о безжалостном сердце под ребрами.
   Он врага сокрушает, доколе
   не преломит ему хребта, доколе
   позвонки не смешает с костями,
   с кровью - мозг,
   с тленом - прах -
   человека, соглавшего Митре"...
  
  
  
   Повторяя сей устрашительный гимн, я вернулся к себе столь же скрытно, как вечером вышел. Но заснуть уже не сумел. Всё мерещилось - кто-то крадется, кто-то кашляет, кто-то шепчет за дверью, кто-то хочет сманить моих стражей, отравить моих верных собак... Сколь же я ненавидим, о боги! И где - на земле моих царственных предков! В избавленной мною от сорокалетнего рабства и осыпанной всеми щедротами Азии! Я ведь взял на себя затяжную, жестокую, дорогостоящую войну... А они... Ладно бы, если только не помогали - они мне мешают, препятствуют, козни плетут, восстают, учиняют интриги и заговоры... Никакой нигде благодарности!
   Кто бы знал, как устал Митрадат. Ни плеча, на которое - опереться без тайной опаски. Ни груди, к которой прильнуть и всплакнуть. Ибо ежели ты хоть на миг предстанешь сей своре - не железным, не каменным, не свирепым, не жестокосердым, без оскала зверских клыков и без молний в очах - загрызут и сожрут, не поморщась...
   Что - вздыхать. Что - зубами теперь скрежетать. Что - мочить слезами подушку. Будто ты не родился, не вырос - в вертепе изменников. Будто с детства не знаешь: государю прощается лютость, не прощается - слабость. Все покорны, покуда боятся!
   Неужели - все?...
   И - она?...
  
  
  
  
   Прогоняешь простоволосую Аффу, раздвигаешь полог над ложем - и встречаешься с нею взглядом.
   - Ты... так рано проснулась?
   - Я... всю ночь не спала.
   - Отчего, моя радость?
   - Не знаю. Мне тяжко. Била дрожь, сердце прыгало, пот проступал...
   - А сейчас?
   - Еще хуже. Будто что-то ужасное... надо мной нависает.
   Наклонясь к ней и целую. О моя своенравная, ты не в силах солгать, ты ведь все-таки любишь меня, раз почуяла угрожавшую нам обоим опасность...
   - Митрадат. Это что?...
   - Где, любимая?
   - У тебя на висках и... вот тут. Седина! А вчера ее, кажется, не было? Или просто не разглядела?... Ты так редко теперь появляешься...
   Ай, она даже в ссоре - чутка и внимательна!
   - Моя умница. Знала бы ты, сколько я этой ночью вынес терзаний! Любовь молодит, а предательство - старит.
   - Предательство?...
   - Я раскрыл омерзительный заговор. В нем замешаны те, кого я доселе мнил своими друзьями.
   - Кто они? Я их знаю?...
   - Помнишь, когда-то я называл тебе имена. Асклепиодот, уроженец Лесбоса. Жрец Клисфен - он пергамец. И двое из Смирны. Филотим и его любовник, самый главный из них - Миннион.
   Побелела. Вздрогнула будто в судороге. И закрыла лицо руками.
   - И я тогда спрашивал, не знаком ли тебе кто-нибудь из этих людей. Почему ты мне не созналась?
   - В... чем?...
   - В том, что тот Миннион - тебя видел на Паниониях.
   Еле слышно:
   - Но, Митрадат, на меня смотрели там - тысячи... Как могла я кого-то запомнить?...
   Боги, дайте уверовать, что слова ее - правда! Впрочем, он и не хвастался, что она говорила с ним или что-то ему обещала - иначе он рассуждал бы этой ночью не так. Он сказал бы: царь - ваш, а царица - моя...
   - Хорошо. Ты можешь поклясться, Монима, что он никогда тебе не был дороже, чем - я?
   Затряслась. Закатила глаза. Застонала. И - взвыла утробно.
   Оттолкнув меня, к ложу бросилась Аффа: "Уходи, государь! Ты не видишь - рожает?! Ночью начались схватки, бедняжка так маялась, но твердила, что нет у нее ничего - роды первые, долгие, ей это страшно"...
   Повинуясь рабыне, я вышел в сад. Сел на ту скамью под гранатом. И вспомнилось: "Ты не хочешь - смерти моей?" - "Нет, нет, нет!"...
   О, каких еще - клятв?!...
   Я заплакал.
  
  
  
  
   Утро было мучительное.
   Заговорщиков взяли, но под пыткой никто из них не дал никаких, кроме слышанных мной, показаний. А евнух, раз десять бегавший от меня в гинекей, возвращался всё с той же сочувственной фразой: "Потерпи, гоударь, как свершится, ты сразу узнаешь"...
   Так хотелось какой-нибудь радости.
   Вспомнилось: по обычаю новобрачной приносят дары на другой жек день после свадьбы. А я не был у Береники ни вчера, ни сегодня с утра. Ее мать уж, наверное, числит меня в нечестивцах, а не то и - в скупцах. Я ей дам, чего пожелает, только надо узнать, что ей нравится.
   - Береника, девочка сладкая, ты, поди, заждалась меня?
   - Царь!... Ах!...
   Личико - розовое, чуть заплаканное, чуть заспанное. И - ну надо же! - кукла в руках. Спохватившись, бросает ее на подушку, поправляет ленту на своих золотых волосах. И... не знает, что - дальше.
   Нежно поцеловав, извиняюсь:
   - Прости, я вчера и сегодня был занят. И подарков пока не принес. Вот, возьми пока перстенек. Дай, надену на пальчик... Велик?... Ну, отдашь его матери. Ты скажи без стеснения, чего просит душа. Что ты любишь. Какие наряды, украшения или забавы. Ты ведь здесь не заложница и не раба, ты - супруга царя Митрадата! Приказывай.
   Засмущалась. Она и не знает, какие бывают у царских женщин убранства. Даже вообразить - не достанет фантазии.
   Ах, дитя. Я сажаю ее на колени. Такая приятно тяжеленькая. И волосы пахнут спелой пшеницей и летними травами.
   - Царь. Мне можно просить, что угодно?
   - Да, малышка.
   - Какой ты хороший. А меня... пугали тобой. Говорили, ты злой.
   - Видишь, это неправда. Кого я люблю, с теми я очень добрый. А уж с теми, кто любит меня - даже не описать! Всё - отдам.
   Приникает - и робко, и ласково. Бередит мне нутро своим млечно-медвяным дыханием. Не могу удержаться. Беру ее на руки и несу на постель, где с бесстыдно задравшейся юбкой валяется кукла. С нежным лепетом - всё принимает.
   Я, очнувшись: "Ну, что? Не надумала, чем тебя можно порадовать?"...
   Тут оно и открылось.
   - Ах, царь! Если любишь меня... Пощади мою родину - Хиос!...
   Прошептала в слезах. И воззрилась испуганно.
   Ясно ведь: ее подучили. Как вести себя, что сказать. Боги, даже младенца втравили - в политику!
   Я неспешно оправил одежды и строго ответствовал:
   - Ваши хиосцы мне изменили. Ты разве не знала? Не жестокость моя, а закон - велит их казнить. Дабы это не повторилось.
   - Государь, умоляю, ты сам обещал...
   - Так и быть. Только ради тебя. Я оставлю им жизнь, Береника.
  
  
  
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор Дионис - гражданам Хиоса.
   Знайте, неблагодарные: ни одно из содеянных вами предательств не осталось мне тайной.
   Это вы послали под Родос триеру, которая, вместо вражеского, проратанила царский корабль. Не желая карать никого сгоряча, я поверил, что это случайность. Вообразив, будто государя можно обманывать, вы присвоили долю имущества умерщвленных на Хиосе римлян, которую надлежало прислать мне в Пергам. Я, по щедрости сердца, смолчал, ибо в деньгах тогда не нуждался. Но не впрок вам пошла моя мягкость! Вы вступили в сношения с Суллой в Элладе. Дабы обезопасить себя, я взял в заложники ваших детей. Всё напрасно: теперь вы намерены дать пристанище флоту, ведомому против меня Лукуллом из Африки.
   Невозможно такое - прощать.
   Мой совет осудил вас на смерть за измену.
   И любой государь утвердил бы такой приговор. Но - не я. Не желая тягаться в жестокости с Суллой, палачом священных Афин, заменяю вам смертную казнь на уплату двух тысяч талантов.
   Берегитесь гневить меня впредь".
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - Зенобию.
   Строго секретно.
   Приказываю.
   Собери всех хиосцев на стадионе или в театре. Огласи им это послание. И не выпускай, пока не соберут двух тысяч талантов. А потом объяви им еще один царский указ: об изгнании. Никаких никому исключений. Ни детям, ни старикам. Погрузи их на корабли и отправь в Понтийское царство. Подальше от Хиоса. Как исполнишь - доложишь. Прощай".
  
  
  
   "Царь Митрадат Евпатор - Архелаю, в Элладу.
   Приветствую. Не могу сказать, что я сильно тобою доволен, но и зла на тебя не держу. Всё случается, коли боги того пожелают. Война есть война. А совет твой считаю разумным и правильным. Поручаю тебе самому заключить перемирие с Суллой и вступить с ним в переговоры. Скажи: я готов назвать себя его другом и дать ему денег, чтоб он возвратился в Италию и навел там должный порядок. А за это прошу себе только десять лет правления в Азии. Если Сулла будет упрямиться, намекни, что иначе мы обратимся к его сопернику Флакку.
   Да пребудет с тобою удача. Прощай".
  
  
  
   "Митрадат - Дорилаю.
   Возвращайся в Пергам. Поскорее. Ты мне нужен - здесь и сейчас. Я - один среди стаи гиен. Всюду козни, измены и заговоры. Мне не лгут лишь грудные младенцы. Прощай".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   87. Когда в Азии стало известно о сражении под Орхоменом и больших потерях царя, повсеместно начались козни, заговоры и восстания. Та любовь, с коей прежде встречали в эллинских городах Митрадата, вмиг иссякла, едва от него отвернулась удача, и сменилась где страхом, где ненавистью. Люди, которые восхваляли его, именуя "новым Дионисом" или "новым Гераклом", стали звать его "кровожадным разбойником" и "ненасытным тираном". На жизнь государя не раз покушались, в том числе и друзья. И раскрыв один такой заговор, к коему оказались причастны четверо из ближайшего круга царя, Митрадат решил отныне карать беспощадно любого, о ком ему доносили или кого он подозревал во враждебных намерениях. В каждом пиршестве или собрании находились его соглядатаи, примечая тех, кто особенно дерзок в речах. И в одном лишь Пергаме по приказу царя было схвачено и казнено не менее тысячи граждан.
   88. Жители Хиоса были страшно наказаны за былые свои прегрешения против царя и за тайные сношения с Суллой в Элладе. Митрадат послал к ним стратега Зенобия с войском и кораблями, приказав собрать всех граждан в театре и сперва взять с них пеню в две тысячи талантов, деньгами или дорогими вещами, а потом отправить в изгнание всех подряд, и мужчин, и женщин, и старых и малых. Митрадат повелел отвезти их в Понтийское царство, но правители Гераклеи, где корабли пристали для пополнения воды и припасов, задержали их у себя, дав изгнанникам кров и позволив уехать лишь тем, кто того пожелал. Кое-кто из хиосцев оказался потом даже в наших краях - лишь бы не очутиться под властью царя Митрадата ни в Понте, ни в Азии.
   89. Расправившись с Хиосом, тот Зенобий отбыл в Эфес, управлявшийся Филопеменом, отцом царицы Монимы. Но молва о его свирепости долетела уже до Эфеса, и когда Зенобий опять захотел огласить некий царский указ и велел созвать в театр всех жителей, те восстали. Зенобий был ими убит, а Филопемен бежал в Пергам к Митрадату, ибо справиться с гневом эфесцев оказался бессилен. Вскоре бунты вспыхнули и в других городах Ионии, Троады и Фригии, и во многих местах ниспровергли царскую власть, зато отправили дары и ходатаев к римлянам - кто в сенат, кто к Сулле, кто к Флакку.
  
  
  
  
  
  
  
   ..."К коленам припадая, он молил,
   мешая речь Эллады с азиатской,
   отчетливую слов печать калеча,
   нащупывая голос ионийский:
   "Я... мне... тебе... зачем... какое дело...
   Сюда я больше не приду...
   И ныне - царь мой
   меня послал...
   А больше никогда, отец,
   о, больше не приду сюда...
   Великий бог мой, Артимис Эфесский,
   будь свидетель" ? ...
  
   Как славно декламирует Помпоний. "Персы", знаменитая поэма Тимофея. Весьма уместная в преддверии победы. Победы Суллы - над потомком Дария и Ксеркса, варваром, врагом... Таким - врагом!...
   Сулла взирает на Помпония с хмельной приязнью. И пусть шипит завистливый Мурена, что Тит Помпоний - бывший марианец... Был слишком юн, не сразу разобрался, но сам-то он в политику не лез! Нигде не выступал, ни с кем не дрался, ни к чему не призывал. У Тита - милый, мирный, ровный нрав. Живет - себе и окружающим на радость. Война жестока, тут немудрено и одичать, и нужно, чтобы даже на пирушке в лагере был некто, разбирающийся в греческих стихах и могущий без театральных завываний и даже без подручных музыкантов представить, как...
  
   "...клинки из рук враги роняли,
   лицо ногтями рвали,
   и раздирали на груди
   прекраснотканную персидскую одежду,
   и рос согласный
   вопль Азии.
   со стонами стучали в грудь
   наперсники царя"...
  
   Прекрасно! Лучше и не скажешь!...
   К ложу Суллы направляется Гортензий. Один из именитейших ораторов и - оказалось - очень неплохой легат.
   "Послушай, император", - вдруг тихо говорит Гортензий, обращаясь к Сулле не по имени, как друг, а как солдат - к начальнику. - "Я задержался, обходя дозором лагерь. И получил два важных донесения. Даже три". - "Давай!" - "Флакк отбыл в Азию". - "Подонок. Но я другого и не ждал". - "Второе: под Пергам на помощь Митридату явился с войском его наследник, тоже Митридат". - "Ну, вот и будет, с кем сражаться Флакку - не всё же нам... А третье?" - "Прибыл - посланник Архелая. Он домогается тебя". - "Меня? Так поздно? На ночь глядя? Как будто тут веселый дом, а я гетера?" - "Прикажешь передать, что ты его не примешь?" - "Нет, нет, я пошутил. Похоже, дело срочное. А я еще не очень пьян. Придется встать из-за стола, узнать, что там"...
   И оборвать поэму на самых восхитительных стихах:
  
   ..."когда ж в обратный путь
   увидел царь пустившееся войско,
   бегущее в смятеньи,
   пав на колени, тело он терзал
   и говорил, судьбою удрученный -
   О тяжкая судьба,
   меня погнавшая в Элладу!"...
  
  
   - Император, ты уходишь?
   - Да, Помпоний. Не хочешь ли со мной?
   - Прости меня, я очень благодарен, но не смогу. Дела! Они, конечно, не чета твоим, но я обычный человек, а не великий полководец... Один знакомый завтра отправляется в Эпир, там у меня имение, и я хотел бы написать родным в Италию - оттуда легче переслать...
   У Суллы колет в сердце. Есть же в мире люди, вроде Помпония. Которым совершенно все равно, чем кончится война. Которым интересны только битвы, описанные древними поэтами в стихах. Которым есть, куда, кому писать...У них остался - дом на родине, дом непорушенный, неоскверненный, неразграбленный...
   - О не сердись!
   - Я не могу сердиться на тебя, Помпоний, ты же знаешь.
   Императору не подобает ни на кого сердиться. Но гнев его бывает страшен. Особенно когда он мстит. Как мстил Афинам, изменившим Риму. Но и участь безжалостно наказанных Афин покажется завидной по сравнению с той карой, которую назначил он - Италии. О боги, дайте только возвратиться!...
  
  
  
  
  
  
   Полночь. Мрак. Сквозь прозрачное черное небо видимы - мириады нетленных пылинок, для коих пока ни один звездослов не сыскал исчисления и названия.
   Архелай стоит возле храма в честь Диоскуров, воздвигнутого на утесе над морем. И следит, как в кромешной тьме зарождаются огненные червячки - и ползут, извиваясь, по горной тропе. Приближаются к этому месту, хранящему древнюю святость. Окруженному гордой стражей кипарисов, лавров и пальм.
   Вот уже сквозь рокот волн прорезаются голоса, звон доспехов, шаг множества тяжкообутых ступней.
   Это - римляне.
   Сулла все же изволил прийти на свидание. Среди ночи. Ибо встреча нужна ему так же, как самому Архелаю. Оба знают: в Азии - Флакк.
   Архелай собирает почти задремавшую свиту - и выходит на храмовую площадку, к алтарю, озаренному факелами.
   - Здравствуй, Сулла, - первым приветствует он никогда так близко не виданного, но мгновенно узнанного императора.
   - Здравствуй, царский стратег Архелай, - раздается в ответ. И неясно, чего тут больше - почтения или усмешки.
   Ни один, ни другой не стремятся к рукопожатию. Архелай пытается высмотреть выражение губ и глаз собеседника. Говорят, будто Сулла противен до дрожи. До омерзения. Но во тьме и в факельном пламени тот изъян, за который он и прозван "Суллой" - "Прыщавым" - почти незаметен. В остальном же - обычнейший человек зрелых лет. В нем трудно прозреть как героя, так и чудовище.
   - Ты позвал - я пришел, - продолжает он. - Говори, Архелай. Обойдемся без переводчика.
   В его правильной эллинской речи есть что-то странное. Не акцент, а скорее - отсутствие прихотливой и плавной напевности. Между слов - будто чуждый привкус железа. Как в дому, где расположился с оружием - непрошеный гость.
   - Говорить с тобою, о Сулла, я буду от лица моего государя. Митрадат восхищен твоим мужеством и сочувственно озабочен твоими несчастиями. Посему он велел предложить тебе следующее: прекратить военные действия, заключить мир, достойный обоих, подтвердить договором союз между вами и взять взаимные дружеские обязательства. Царь желает себе десять лет - только десять! - власти над Азией. А со всех доходов оттуда берется выплачивать дань, не меньшую, чем получали вы с той провинции раньше. Взамен он тебе предлагает, сколько ты пожелаешь, денег, людей, кораблей - чтобы ты возвратился в Италию и навел в ней должный порядок. Мой царь не считает законной ту власть, которая установлена Цинной и Марием. Потому он решил обратиться к тебе, а не к твоему сопернику Флакку. Царь надеется, ты ему не откажешь. Я сказал.
   Сулла долго молчит.
   Он раздумывает.
   Флакк отправился в Азию, собираясь добить там измотанного предательствами и восстаниями, обескровленного в двух сражениях и почти побежденного мною - не им! - Митридата. Украсть победу, как сделал это некогда Марий, да разроют бродячие псы его прах. И тогда я - всё потеряю. Всё, что мною уже завоевано. Честь, и славу, и месть сенату, и право справить триумф над царем.
   Митридат - умный, ловкий, изворотливый враг. Он вовремя понял, что войну проиграл. И пора отступать, пока можно еще сохранить жизнь, богатство, войско и царство. Я бы не исключал, что в этот же час он кого-то послал и к Флакку. Чтобы поторговаться. Прикинуть, кто из нас предоставит больше поблажек. Если он сдастся на почетных условиях Флакку - я пропал. По отдельности ни один из них неспособен покончить со мною, но когда два вчерашних врага обменяются рукопожатиями и сольют свои силы, заперев меня, безо всяких надежд на помощь, в Элладе... Допустить такого нельзя. Значит, мир с царем заключаю - именно я.
   Нужно что-то сказать Архелаю.
   - Хорошо, - произносит Сулла столь внезапно, что даже римляне вздрагивают. - А теперь послушай меня. Обращаться я буду, однако, не к царю, которого лично не знаю, а - к тебе, Архелай. Мы с тобою два года сражались и успели друг друга начать уважать. Ты - хороший стратег! Говорю без обмана. Не льстя. Все твои неудачи я не стал бы приписывать ни твоей неумелости, ни злокозненной прихоти случая. Ты нисколько не виноват. Просто вся твоя рать - никакое не войско, а - стадо. Или, если приятней, орда. Митридат, истый варвар, возможно, считал, что, чем больше послать сюда разноязыких племен, тем скорее он нас раздавит. Ты видел: он просчитался. Мы - сильней, даже если нас мало. Впрочем, что с него взять, с Митридата? Азиат - он и есть азиат. Перс лощеный, ленивый, лукавый, не извлекший себе никакого урока из давнишней победы ничтожного Александрова войска - над тьмою воинов Дария. Что тебе - до него, Архелай? Что связует - его и тебя? И во имя чего и кого ты лил свою кровь - в Элладе и Азии? Ради славы в веках? Или ради щедрой награды? Я скажу тебе прямо: ни того, ни другого не жди от царя. Все успехи припишет себе, а тебе не простит ни одной неудачи. Вот тебе мой совет: брось его. Действуй лишь от себя. Уважая тебя, я охотно назову тебя другом, заключу с тобою союз, обменяюсь должными клятвами. Ты отдашь мне свой флот для борьбы с моими врагами в Италии. А взамен получишь, что хочешь: почет, богатство и, если тебе это нужно - корону и царственность! Митридат же пускай разбирается с Флакком, то не наша беда...
   - Замолчи! Как ты смеешь! - прерывает его Архелай, клокочущий яростью. - Ты не понял, с кем разговариваешь?! Или римляне вправду мнят, будто всё - продается и покупается?!...
   Сулла молвит спокойно:
   - У всего есть цена. Между прочим, у верности - тоже. И уж если ты, варвар-каппадокиец и раб, отвергаешь предложенный дар...
   - Выбирай слова! - вновь перебивает его Архелай. - Или мы позовем толмача, искусней тебя изъясняющегося по-эллински и умеющего различать между эллинами и варварами, между челядью - и друзьями царя Митрадата!
   - Извини, - поправляется Сулла язвительно. - В самом деле. Нам, римлянам, эту разницу трудно порою понять. Да, так вот: если ты, Архелай, друг, хотел я сказать, царя - каппадокийца и варвара - если ты отвергаешь с таким возмущением даже трон и венец, ибо путь к ним лежит через низость измены - то как ты, несчастный, посмел предлагать столь позорную сделку - мне?! Императору, консуляру, патрицию?!... Ты - в своем ли уме?!...
   Начал - тихо, вроде бы примирительно; постепенно наращивал тон, закипая неистовым гневом; а последняя фраза - словно выплеск огня, словно - хлест бича на лице...
   - Я сумею вернуться в Италию и без вашей непрошеной помощи! И расправлюсь там со своими врагами, ни с кем не сторговываясь! Да и с кем торговаться, скажи? С Митридатом, который всю войну просидел среди женщин в Пергаме? С тобой? Нынче ты предо мной петушишься, но мне ли не знать, как ты прятался от меня в орхоменских болотах! Или ты - не тот Архелай, что два дня продрожал в тростниках? И не тот Архелай, который завалил все поля Беотии непогребенным трупами собственных воинов? И не тот Архелай, который не смог победить меня, когда я был нищ и гоним?... Я-то смог сохранить мои пять легионов почти без потерь - у тебя же от рати в сто с лишним тысяч осталась ничтожная горстка. Ты что, полагаешь, что можешь мне после этого - ставить условия?... Поубавь свою спесь! Я пришел, ибо твой гонец умолял меня согласиться на это свидание. И надеялся, что ты будешь просить меня не карать Митридата за истребление римлян в Азии и за прочие столь же дурные дела. Если ты думаешь, что побежденный вправе держаться надменно - ничего не выйдет! Прощай.
   Архелай понимает: сейчас он уйдет.
   И война в Элладе продолжится. Это значит, будет еще один - окончательный, самый ужасный - разгром. Потому что теперешнее Архелаево войско небоеспособно, а помощи Митрадат не пришлет: ему нужно сдерживать Флакка.
   Нужно что-нибудь предпринять. Что угодно.
   Он решается.
   "Умоляю тебя!"... - Архелай опускается на колени и хватает Суллу за кроваво-пурпуровый, со змеистой серебряной бахромой, императорский плащ.
   Сулла все еще пребывает повернутым вполоборота. Но складок плаща из руки Архелая не рвет.
   Я, пожалуй, переиграл. Пережал с угрозами. Если я сейчас оттолкну Архелая, нам придется опять воевать. Царь не сможет помочь ему, да, но и мне ведь - никто не поможет. Где Лукулл - я не знаю, приведет ли он флот - невозможно сказать. А дважды побитый мной Архелай хорошо изучил меня и набрался должного опыта. С ним теперь нелегко будет справиться. Если он начнет, не давая сражений, ускользать от меня или прятаться в македонских горах - я надолго застряну в Элладе. А тем временем царь преспокойно столкуется с Флакком. Ведь царю все равно, кто в Риме у власти. Для меня, однако - есть разница! Он - или я!...
   Мне нельзя упускать Архелая.
   - Умоляю тебя, император, - вновь взывает к нему Архелай. - Ты превратно понял меня. Я не думал тебе ничего диктовать. И тем паче толкать на предательство. Я всего лишь передавал тебе предложения моего государя. Они сводятся к главному: чтобы эта война поскорее закончилась.
   - Я желаю того же, - роняет Сулла тяжелые, будто камни, слова и не делая ни единого жеста, чтоб поднять Архелая. - Передай своему господину: мир возможен, но условия буду ставить - лишь я. А они таковы: Митрадат удаляется из провинции Азия. Выводит войска из Галатии и Пафлагонии. Возвращает Вифинию - Никомеду, а Каппадокию - Ариобарзану. Сверх того, на царя налагается пеня за ущерб, нанесенный войной. Сколько - нужно еще подсчитать. Полагаю, очень немало. Для себя же я требую флот. Шестьдесят кораблей. Или семьдесят. Да! И вернуть немедленно пленных.
   - Последнее я могу обещать и исполнить хоть завтра же, - говорит, вставая с колен Архелай. - Остальное же передам царю и спрошу его соизволения. Человек он разумный и должен ответить согласием. А дотоле прошу тебя о перемирии. Если хочешь, скрепим обязательство клятвой. Вот алтарь.
   - Ну зачем же, - издевательски улыбается Сулла. - Я как-то не верю, чтобы ты на меня вдруг напал.
   - Я пришлю к тебе сразу, как только получу письмо из Пергама.
   - Пленных можешь отдать и без этого. Я - твоих. Всех - на всех.
   - Да, конечно.
   - Прощай!
   Сулла удаляется прочь, лишь едва кивнув Архелаю. Не подав, как и прежде, руки. Не ответив взглядом на взгляд.
   И не надо.
   Не то бы злорадствующий император узрел, как из глаз Архелая безудержно катятся едкие слезы. Слезы бешенства и унижения. Боль и соль - огнем по щекам.
   Приказав своим сопровождающим подождать его, он спускается к морю. Один. По старинным ступенькам.
   Умыться. Причаститься рокочущей вечности.
   "Что тебе - Митрадат, Архелай?"...
  
  
  
  
   "Гай Цецилий - Титу Помпонию.
   Здравствуй, племянник. Ты писал, что намерен помочь пострадавшим афинянам, дав взаймы на починку театра и храмов. Дело славное, но смотри, чтобы эти греки не надули тебя. Дружба дружбой, а деньгам надобен счет. Никому никогда не давай без приличных процентов и никогда не отсрочивай выплаты долга. Слезы бедных дешево стоят, не разжалобись по неопытности. Впрочем, я доволен тобой и не думаю, чтобы ты нуждался в опеке. Напротив, хочу получить твой совет по семейному делу. Ты как будто забыл, что твоя сестра уже взрослая. Большинство ее бывших подруг уже замужем, а она сидит в одиночестве. От этого нрав ее портится, и она постоянно с кем-нибудь в ссоре - то с матерью, то со мной. Не скажу, что на примете у нас нет совсем никого, но зачем нам зять-вертопрах или, хуже, разбогатевший на крови сограждан разбойник? Все достойные люди при нынешней власти либо мертвы, либо изгнаны, как недавно Гай Котта. Из прежних знакомых к нам ходят одни Цицероны. Мне кажется, Марк неравнодушен к Помпонии, но она, будто не замечая его, расточает любезности Квинту. Однако он младше ее и, хоть числится в юношах, сущий ребенок. Я пока не мешаю их встречам и разговорам, наблюдая лишь за пристойностью.
   За тобою - последнее слово. Прощай, будь здоров".
  
  
   "Тит Помпоний из лагеря Суллы - Гаю Цецилию, в Рим.
   Здравствуй, дядя. Спешу успокоить тебя: помогать Афинам я намерен отнюдь не в подарок, а в долг. Осмотрительность вовсе не враг благородству.
   Я согласен с тобою и в том, что касается выбора жениха для Помпонии. В наше время, когда одна война идет за другой, неразумно прельщаться ни знатностью рода, ни близостью к новым властям, ни даже богатством, внушающим зависть. О возможном родстве с Цицеронами я доселе не помышлял, но, пожалуй, оно мне приятно. Марку прочат великую будущность, Квинт, однако, тоже талантлив. Торопиться, однако, не стоит, тем более, что пока непонятно,к кому из них более склонна сестра. Квинт так юн, что, возможно, она с ним играет, дабы сломить нерешительность Марка. Ты, пожалуйста, понаблюдай, но не надо прямо выспрашивать. Я попробую сам это сделать, мягко и осторожно. Прощай".
  
   "Тит Помпоний - Марку Туллию Цицерону.
   Как отрадно, что ты еще любишь меня и не забываешь навещать моих родственников. Я, конечно, тоже часто тебя вспоминаю. Но в Рим пока не собираюсь. Здесь есть, чем заняться. Аттика разорена, в Афинах сгорел Одеон, а в Пирее - все крупные здания. Со времен нашествия персов такого еще не бывало. У меня есть свободные деньги, я сочувствую грекам и хочу им помочь.
   Мне приснился на днях странный сон. Будто мы собрались как одна семья за столом. Ты, и я, и Квинт, и Помпония. Что бы это значило, Марк? Я бы сильно обрадовался, если б это когда-нибудь оказалось правдой. Но, быть может, я с тоски по вас - замечтался?
   Пиши мне с оказией. Но, прошу тебя, пока я в лагере Суллы, не шли сюда свою поэму о Марии. И вообще никому ее не показывай. Сулла любит стихи, но отнюдь не настолько. Я надеюсь, ты понимаешь.
   Будьте все здоровы. Прощай".
  
  
  
  
  
   Извивы почти пересохшей речушки обозначены тростником и прозрачно-серебристыми ивами. В отдалении, среди пыльных и узловатых маслин, розовеет маленький храмик. Возле коего - пасутся козы под небрежным присмотром старого пастуха и ленивой сонной собаки. Тишь, теплынь и... тоска.
   Брось хандрить, Дорилай. Тебя требует - царь. Митрадат возложил ох какие нелегкие переговоры на Архелая потому, что ты ему нужен - там. В Пергаме. Ежеденно и ежечасно. В последнем письме Митрадата приказ возвращаться был - словно стонущий крик. Ибо царь тебя любит как брата. Веселиться и праздновать он мог в обществе всяких там Метродоров, но когда ему тошно и тяжко - зовет лишь тебя. Не лестно ли? Не приятно?
   Дорилай лишь вздыхает.
   Чем теперь велит доказать твою преданность - царь? На кого он тебя там натравит? Кого потребует заманить в западню, заколоть на пиру, перерезать на улицах или придушить в опочивальнях? Как вспомнишь расправу с галатами - среди зноя мороз прошибает. Сочинил эту дикую драму Евпатор, а сыграть приказал - Дорилаю.
   Поневоле начнешь завидовать Архелаю, который занят делами пусть трудными, но не постыдными: то войной, то заботами о солдатах, то переговорами с Суллой о мире. А тебе выпадает самое страшное. Проливать невинную кровь. Если б только убитыми оказались только тетрархи! У Евпатора были причины поступать с ними так. А их жены и дети - за что? А резня, учиненная в Азии против всех поголовно латинян? До сих пор содрогаешься, вспомнив залитый кровью Эфес...
   Он снова вздыхает.
   И вздоху его - отвечает еле слышимый вздох. Будто глупенькая и несчастная нимфа Эхо, бежав от слоняющихся по Элладе враждующих войск, укрылась в палатке у Дорилая и теперь вторит каждому звуку, притаившись за пологом.
   За спиною - робко - босые шаги.
   Пусть бы ей однажды хватило решимости - с нежным смехом обнять его, сесть ему на колени, первой поцеловать, покапризничать, пококетничать, даже немного повздорить...
   Нет. Опять, приблизясь, застыла.
   "Ты, Ветрония?" - "Я, господин".
  
  
  
  
   ...Дым волос твоих на тишайшем ветру.
   - Детка, что тебе?
   - Я слыхала, ты собираешься...
   - Возвратиться в Пергам? Ну да. Царь зовет.
   - Нет, другое...
   Запнулась. Верно, с утра раздумывала, как к нему подойти, как сказать. Дорилай приказал ей собрать ее вещи к отъезду. И она там всё возится - то уронит что-нибудь, то забудет, куда положила и роется в сундуках, то замрет, от всего отрешенная. Что с тобой, моя пташка пугливая?
   - Я хотела спросить. Это верно, что ты отпускаешь... невольников?
   - Пленных, что ли?
   - Да. Я обмолвилась.
   - Сулла наших - тоже. По взаимному соглашению. Всех - на всех. Это выгодно, ибо наших там - больше. А что тебе?
   Вновь запнулась. Очи потуплены, пальцы жмут оборку желтоватого, как крылья у бабочки, платья. Щеки нежно горят. Стоишь предо мною точно такая же, как в Эфесе, когда я, объяснившись накануне с царем, пошел к Филистиде - узнать о тебе. А она, нарядив тебя словно невесту и накрыв нам стол, вдруг исчезла из дому - отлучилась, мол, по неотложному делу к приятельнице. Час прошел - ее нет и нет. Я спросил: "Что же мы будем делать, Ветрония?". Ты в ответ со стыдливой покорностью: "Что захочет мой господин".
   Такая послушная девочка. Как внушила ей Филистида - "Не вздумай ломаться! Он спас тебе жизнь, и он второй человек в целой Азии - после царя!" - так она до сих пор и лепечет почтительно: "Господин Дорилай". И ни разу, даже наедине, среди ласк - "Мой любимый"...
   - Господин...
   - Ты - опять?
   - Но ведь я... рабыня твоя.
   - Не серди меня!
   - Разве... не так?
   Сам не знаю. Ты помнишь, Ветрония, как это было. Я сказал тебе: "Ты свободна, иди". Ты: "Мне некуда. Я впервые в Эфесе. Мать убили. Возьми хоть в рабыни!"... Я: "Неужто ты думаешь, их у меня недостаточно?"... Но потом, после встречи у Филистиды, все же - взял. И назвал, чтобы не было лишних толков, купленной по дешевке невольницей. Тому, что мы делим ложе, никто не дивился. И царь это знал. Даже видел мельком тебя, но внимания не обратил. Он тогда упивался любовью Монимы. Рядом с ней ты казалась совсем некрасивой. Но ведь я тебя - ты ведь знаешь - не покупал, и по-рабьи не стриг, и в железный браслет не заковывал. А напротив, старался побаловать, принарядить, угостить, безделушки дарил - иногда дорогие...
   - Никакая ты не рабыня, Ветрония.
   - Ты - сказал!
   Как тогда, упала к ногам. Обняла колени, с отчаянным плачем взывая:
   - Господин, я не видел никого справедливей, добрее и лучше тебя! Ты единственный, чья душа не чужда состраданию! О прошу тебя... Умоляю! Если я не уйду сейчас с ними, то больше уже никогда - никогда - не смогу вернуться в Италию! Смилуйся! Отпусти меня!
   В лагерь Суллы. С пленными римлянами.
   Это же... словно в спину - кинжал. Моя пташечка оказалась - волчонком. Чем ни вскармливай, как ни ласкай - тянет в стаю. Неблагодарная!
   - Ветрония. Это... как же? Разве я для тебя...
   - Господин мой, я чту и вовеки буду чтить тебя как отца, нет, превыше отца...
   Да. Чего еще ждать. Лишь "чтить". И лишь "как отца". А чего ты хотел, дурень старый? Хорошо еще, не сказала - как "праотца". Ведь тебе идет пятый десяток, а ей - дай бог, восемнадцать...
   - Детка, но куда ты подашься? Или ты солгала мне, что ты сирота?
   - Нет, близких родственников у меня не осталось. Но в Пренесте - это город наш в Лации - есть дядя матери, тетки, двоюродные племянники...
   - О, конечно, куда уж мне с ними тягаться!
   - Сжалься, не укоряй! Если ты не отпустишь меня - я не буду настаивать! Но вообрази, господин, каково это - жить и знать, что вовек не увидишь ни родных, ни родины, не услышишь родимой речи, умрешь неведомо где, не имея ни очага, ни семьи, всем чужой и всеми отверженной... Каково - не сметь ни молиться своим богам, ни совершать обряды по убитым отцу и матери... Притворяться, что весела, когда хочется плакать, улыбаться, когда изнываешь в тоске, и всечасно чувствовать на себе недоверие, ненависть, зависть - господин, дескать, слишком ее привечает, а чем она лучше прочих служанок?... И всего на свете - бояться! Клеветы, доноса, навета, немилости, но больше всего - человека, которого ты зовешь своим другом и братом, но который настолько мне страшен, что я даже имя его опасаюсь вслух называть - не случилось бы зла...
   - Митрадата?
   Со всхлипом и содроганием:
   - Да. Ты не можешь представить себе, какой ужас он мне внушает!... Я хотела молить тебя... еще в Азии, только там у меня в самом деле совсем никого не осталось. Но сейчас! Когда рядом - рукою подать - наша... то есть, римская армия... И меж вами готовится мир... Господин, достаточно слова, и я...
   - И ты - будешь счастлива?
   - У меня будет дом и семья. Отец мой был не очень богат, но вполне состоятелен, в Пренесте я смогу жить, не ведая тягот...
   - Да пока ты туда доберешься, тебе придется, поди, переспать - с половиною лагеря!
   - Никогда! - воскликнула с жаром. - Разве я, господин мой... такая?
   Совсем она, что ли, глупа?
   - Детка, ты простодушна до крайности. И не знаешь солдат. Что понтийцы, что скифы, что римляне - все, поверь, одинаковы. Но у нас ты неприкосновенна, потому что - моя. А у ваших ты прослывешь за доступную каждому девку! И ручаюсь: ты либо тысячу раз пожалеешь, что ушла от меня, либо вправду станешь... гулящей!
   Едва удержался, чтоб не выругаться по-грязному.
   - Ах, не стану! - ломая руки, клянется она. - Господин мой, ведь вместе с Суллой - его супруга, Метелла, она очень знатная и почтенная женщина, я пойду прямо к ней, и не может такого быть, чтоб она прогнала меня... Попрошу ее покровительства, буду ей услужать, чем смогу, а потом мы вернемся в Италию, и она мне, конечно, поможет добраться до дому, получить наследство отца, выйти замуж...
   Ну да. Ей с детства внушали, что порядочной девушке надлежит стать женой, хозяйкой и матерью. Про любовь с ней не толковали. И она рассудила торгашески: Дорилай меня спас, я ему отдала свою девственность, но, поскольку царский сановник никогда на безродной бродяжке не женится - надо как-то пристраиваться...
   Всё понятно. Чему удивляться. Не она мне лгала - я обманывался. Принимал покорность - за нежность, почтительность - за привязанность.
   Сам не знаю и не могу решить, кто и что она - для меня. И досадую я оттого, что не понял вовремя истину - или же оттого, что мне попросту жаль себя. Жаль истраченных попусту сил, поцелуев, подарков.
   Отпустить или не отпустить? Будет мне легче жить, если я прогоню ее прочь - или если насильно оставлю? Она так молода, что не ведает, где ее благо. Поплачет немного, подуется, потоскует - и перестанет. А если - зачахнет?...
   Судьба. Случай свел нас - случай путь и рассудит, кто прав.
   "Ветрония. Принеси золотую монету. Из шкатулки в палатке".
   С той поры, как Рим победил Митрадатова прадеда, Антиоха Великого, ни один из царей, покорных союзников Рима, не чеканил денег из золота. Лишь из меди и серебра. Митрадат попрал сей запрет, одержав над Римом победу. Мнилось - прочную, оказалось - лишь временную. Всё равно: еще долго будут ходить по рукам эти деньги великолепной чеканки, не давая забыть о владычестве Митрадата над Азией. На одной стороне - символ царской понтийской династии, рог изобилия. На другой - повернутый в профиль портрет самого Митрадата. Горделиво-насмешливый, вдохновенный и страстный...
   - Детка, сделаем так. Видишь этот статер? Бросим жребий. Если сверху окажется - царь, ты поедешь со мною в Пергам. Если рог изобилия - я тебя отпускаю. Бросай!...
   Замерла. Затаила дыхание. И, должно быть, взмолилась своим латинским богам. Крепко-крепко сжала ресницы. И стоит - не дыша. А монета шлепнулась - в пыль. Так, что звона не было слышно.
   Дорилай поднимается с кресла.
   Шаг. Другой. Она - за спиной.
   Выпал - рог.
   Есть мгновение. Наклонись, будто хочешь получше вглядеться - и тихонечко переверни другой стороной. Ну же, ну!... Козломозглый!...
   Не надо. К чему эти фокусы. Всё решено.
   "Господин... Что там?"...
   "Рог. Ты - свободна".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   90. Желая умножить число своих приверженцев и пополнить войска, царь Митрадат решился издать небывалый закон, даровав свободу рабам по всей Азии. Враги государя потом обвиняли его в попустительстве самым темным страстям, ибо этот закон привел в городах к бесчинствам и беспорядкам, а многие знатные и богатые граждане оказались кто в разорении, кто в опасности. Ведь рабам, доносившим царю на враждебные речи их прежних хозяев, причиталась, помимо свободы, и немалая мзда, так что многие сделались жертвами собственных домочадцев. Посему азиатские эллины еще хуже возненавидели власть Митрадата и стали желать возвращения римских порядков.
   91. Только мне судьба моя повелевает мыслить иначе. Пусть влекомый отчаянием, пусть с корыстными умыслами, пусть не думая ни о чем, кроме собственных целей - но если царь Митрадат снял оковы с сотен тысяч несчастных и страждущих, он содеял великое дело, и еще много лет эти тысячи продолжали его почитать и молиться ему как принявшему облик земного владыки великому богу Сабазию. Я знавал стариков, уверявших меня, будто царь не мог умереть, но, вознесшись на небо к Отцу своему, удалился на срок и придет вдругорядь, когда нужное время настанет.
   92. Да не смеет никто потешаться над таким простодушным поверием. Рок порою возносит рабов на престолы, но, бывает, и царственнородного человека обращает в невольника. Сколь бы ни были великодушны со мной мои оба хозяина, люди редкостного благородства, души и ума, я, однако, избрал для себя опасную долю безымянного беглеца и скитальца, предпочтя нищету и бездомность смиренному рабскому счастью. Не суди опрометчиво и свысока, если ты не испытан судьбою и не пережил то же, что я - внук великих царей, бывший раб и изгнанник.
  
  
  
   Уезжать - на рассвете.
   Почему бы не лечь, не поспать, Дорилай? Чего ты сидишь, дожидаешься, зажимая ладонью зевоту и лупя надоедливых мошек, налетевших за полог палатки? Если будет что-нибудь безотлагательно важное, ординарец разбудит тебя. Отдыхал бы.
   Усмехнешься воспоминанию. Митрадат однажды вот так же терзался и маялся посреди ночного дворца, не давая покою и Дорилаю. Ты ему: "Милый мой, шел бы спать". Он тебе: "Преохотно, да - не с кем!"... Потому что жену Фоанта он только что посадил на корабль и отправил в Афинеон. А царица-сестра Лаодика, разгневавшись и взревновав его к Эрмораде, уехала. И пустым показался не то что дворец, а - вселенная.
   А теперь вот - и ты. Сидишь в отупении, но никак не ложишься, ибо знаешь заведомо, что не сможешь заснуть, пока не намнешь все бока на походной немягкой постели. И напиться мертвецки нельзя: рано утром придется вставать и распоряжаться отъездом. Раньше, ежели сон не шел, можно было прижаться к Ветронии и о чем-нибудь с ней поболтать. "Раньше"!... Боги, да только вчера - это было возможно! Лишь позапрошлою ночью твои персты погружались в ее холодноватые груди, будто всадники - в млечный туман... Ты вдыхал легкий дым ее пепельных кос, перепутанных, точно травы и перышки в птичьем гнезде, целовал ее бледные губы...
   Нет ее. Словно бы - умерла. Безвозвратно. Плачь хоть тысячу лет.
   Вот теперь понимаешь нутром, каково это было - Евпатору, когда он, из гордыни и от безнадежности, грохнул царство - пленнице в дар, проводил с небывалом почетом - а потом, оставшись один, возопил, опомнившись: "О, мое ты сокровище!"... Ты по-братски его утешал, потакая ему в необузданном пьянстве, но в душе удивлялся: да что это с ним? Что за страсти такие гремучие? Разве мало женщин вокруг? И зачем - отпускать, чтобы - плакать?
   Царь был молод тогда. И с тех пор, поумнев, если вдруг чего пожелал - добивался. Силой или добром. А забрав - никогда уже не отдавал.
   Ты же нынче попался в ту самую западню. Но не в юности, а скорее на старости. Не досадно ли? Расскажи Митрадату - он будет смеяться. И опять обзовет "козломозглым".
   Противно. Да и что тут рассказывать? У тебя - всё не так. Ты не царь. И девчонка твоя - не чета Эрмораде, которую было за что уважать. Сам же ты никогда не был склонен безумно влюбляться. Напротив, всегда избегал слишком пылких привязанностей. В благодарность за ласки - одаривал, но не требовал от подружек ни вечной верности, ни особенного постоянства. И с Ветронией - то же самое. Перед нею ты чист: дал ей денег, чтобы хватило до самой Италии, приказал забрать с собой все подаренные тобой украшения и наряды, которые для нее - драгоценности, для тебя же - сущие мелочи, все эти брошки, сережки, браслеты и пряжки... Как она тебя чтила, но не любила, так и ты по ней с ума не сходил. Лишь жалел и ласкал. Удивлялся ее не похожим ни на эллинские, ни на варварские, привычкам. Забавлялся, выговаривая с ее голоса что-нибудь по-латински. Угощал ее сладостями. Да ведь надо было с кем-нибудь ночь коротать, пока силы есть и желание. От певиц и плясуний уже кругом идет голова, тут вдруг - детка невинная, никакого мужчины не знавшая...
   Конечно, досадно. Но не настолько же, чтобы рвать на себе одежды, бросаться на ближних с кинжалом, вопить и рыдать... Нет, тобою владеет не горе, а горечь. Любой бы расстроился. Ты к ней - всею душой, а она - убежала при первой возможности. Да еще и созналась, что мечтала об этом - давно. Что ей - ты, когда где-то есть двоюродный дядя и три троюродных тетушки! Которые, кстати, вряд ли помнят ее, ведь ее увезли из Италии, как она говорила, совсем несмышленышем... Всё равно: ах, родные, ах, родина...
   Вовсе не из-за беглой наложницы я не сплю в эту ночь. Просто я дожидаюсь Архелаева письмоносца. Архелай должен был сегодня еще раз увидеться с Суллой при обмене военнопленными. Отчет об этом свидании Архелай собирался составить со всею поспешностью и отправить со мною к царю. Так - быстрее всего. Эти важные вести могут прибыть сюда в любое мгновение. Потому я не сплю. Не - сплю...
   - Господин!
   - А?!... Что?!... Кто?!...
   Уймись. Не она. Молодой ординарец. С дежурным по лагерю.
   - Господин, прости за вторжение. Задержали какого-то чужеземца. С письмом.
   - Ко мне?
   - Нет. Он выдал себя за бежавшего из римского лагеря пленного и сумел пройти через стражу, не назвав им пароль. Но привлек подозрения, став усердно разыскивать Каллия, сына Фоанта. Дозорные заподозрили что-то неладное, обыскали, нашли запечатанный складень...
   - Дай сюда.
   Дорилаю печать незнакома. А сверху послания - ничего не начертано. Что за тайны? Быть может, Каллию пишет какая-нибудь из любовниц? У которой из-за него - неприятности дома? На зимовке в Халкиде мужья горожанок ревновали к нему своих жен. Митрадатов воспитанник - малый не промах...
   Он вскрывает письмо. Всё равно Каллий так еще слаб, что разумней его не тревожить. А беспечной бабенке, решившей потребовать денег или женить его на себе, по-солдатски прямо ответить...
   Пробежав глазами начальные строки, Дорилай застывает.
   А очнувшись, велит ординарцу и стражу: "Идите. Лазутчика - арестовать. Его участь зависит от... некоторых обстоятельств. Решу на рассвете".
  
  
  
  
   Дорилай глотает слюну.
   Вот она, безмерная власть над сердцами и судьбами смертных!
   Каллий - спит в забытье, измочаленный муками. Митрадат - далеко. И никто на свете не ведает, что сейчас только ты можешь либо кого-то спасти, либо - оборвать чью-то жизнь.
   Жизнь, которая и без того еле теплится. Мальчик так рвался в бой. Так желал отличиться. Убедившись, что в Македонии больше не будет сражений, он попросил Таксила отправить его к Архелаю в Пирей. Архелай его взял в свою свиту и тем самым опять уберег от опасности, угрожавшей любому обычному ратнику. В битве при Херонее он тоже был с Архелаем и не получил ни единой царапины. Но перед Орхоменским сражением Каллий все-таки настоял на своем: ему дали отряд скифской конницы, потерявшей при Херонее начальника и согласной признать таковым человека царственной крови - и вдобавок потомка Скилура, чье имя в Скифии помнили. Говорят, в бою он был яростен, храбро обороняясь даже когда их загнали в меланскую топь и под ним убили коня. Его спас колесничий. А хирург потом удивлялся, как ему повезло. Ведь могли бы горло проткнуть - а сломали только ключицу; могли бы кишки намотать на копье - а порушили лишь пару ребер; на руке остался глубокий порез - а могли бы отсечь ее напрочь; лошадь, падая, придавила его так, что он сломал себе ногу - но зато он не был затоптан в кровавое месиво...
   И теперь ты обязан отдать его на расправу Евпатору. За которого он получил эти раны. И которого сам именует "отцом".
   Из-за этого рокового письма Каллию суждена - чаша с ядом. Справедливо ли, Дорилай? Ты-то знаешь, что Митрадат подослал отравителя к сыну Аркафию - за давнишний грех его матери. Несмотря ни на что - на былую привязанность, на таланты и подвиги... Пощадит ли он Каллия? Вряд ли! Прослезится, быть может, обнимет, скажет - "Ты не виновен, но - надо!" - и отправит на казнь. Поступить по-другому - не в духе Евпатора.
   А тебе потом целую вечность, до скончания дней, или даже в царстве Аида, будет сниться и помниться эта ночь, этот час, эта лампа, окруженная трупиками обгорелых или прихлопнутых мошек, этот складень проклятый... И лежащий в соседней палатке израненный, тихо стонущий Каллий...
   Он несчастней тебя, Дорилай. От него - не ветреная вертихвостка сбежала. Мать родная его - предала. Ибо знала, что, порывая с Евпатором, обрекает на гибель наследника трона Фоанта.
   Будь что будет, но надо его либо сразу прикончить, чтобы он ни о чем не узнал и не слишком страдал - либо как-нибудь выручить.
   Это значит - солгать Митрадату.
   Ну и что?...
   В первый раз?...
  
  
  
  
   Тяжкий запах болезни, пота, мазей, курений, лекарств, чадящего масла - в палатке у Каллия. Возле ложа кемарит его старый дядька Тавриск, служивший когда-то Фоанту. Мрачноватый и полный не рабского чувства достоинства варвар, обученный даже начаткам эллинской грамоты, но преднамеренно изъясняющийся с воспитуемым только по-таврски. Однако готовый не есть и не спать, и всю кровь свою по капле отдать - лишь бы выходить Каллия.
   - Как он? - шепотом спрашивает Дорилай.
   - Да все так же, - бурчит, едва обернувшись, Тавриск.
   - Оставь нас. Нам нужно поговорить.
   - Господин, ему лучше бы не...
   - Сам знаю. Не будь дело срочным и важным, я не пришел бы ночью сюда. Уходи! Побудь снаружи и последи, чтобы нам не мешали!
   Нехотя подчинившись, Тавриск удаляется.
   Дорилай садится на место, где тот сидел. Осторожно трогает лоб "Кентавреныша", полыхающий даже под мокрой тряпицей. Тихонько берет его за руку.
   - Дори... лай, - выжимает он из себя, приоткрыв глаза.
   - Как тебе?
   - Хоро... шо. Много... лучше.
   - Врачи говорят, что в отдельности ни одна из ран неопасна, но ты потерял много крови и очень ослаб. И навряд ли скоро поправишься. Тебе нужен уход и покой. Потому я решил, что в Пергам тебя не возьму. Ты останешься здесь, с Архелаем.
   - Но ведь ты... обещал.
   - Я раскаиваюсь. Это будет... безумством. Не хочу, чтобы из-за меня прервалась твоя жизнь.
   - Нет... Прошу тебя... Дорилай... Я уж как-нибудь...
   - Ты умрешь по пути. Или - там.
   - И пускай!... Но зато я увижу... его.
   - Митрадата?
   - Да...
   - Каллий. Вам бы лучше - не видеться. Никогда.
   - Он еще... сердит на меня?...
   - Я не знаю. Но, милый, послушай внимательно. Видишь это письмо? Стража лагеря изловила гонца, который принес его. Мне пришлось... прочитать. Там известие, чреватое для тебя - царским гневом или... немедленной казнью. Твоя мать Эрморада и все ваши тавры - восстали против царя. И она в письме умоляет тебя - скорее бежать и спасаться.
   Каллий - весь посерел. Точно в окаменение впал. Ни слезинки, ни стона, ни вздоха. Дорилай ему гладит торчащие из-под повязки мокрые волосы:
   - Понимаешь, сколь плохи дела?... Митрадат, я почти что уверен, пока об этом не знает. Твоя мать отнюдь не глупа. И сперва, полагаю, написала тебе, а потом - Митрадату. Если что-то вообще написала. Царь - в Пергаме, ты - здесь. Между вами - море и горы, царства и племена... Понимаешь?...
   Нет. Намек ему невдомек. Из-за жара он, что ли, туго соображает? Придется сказать пояснее.
   - Каллий, мне тебя жаль. Ты ведь рос у меня на глазах. То, что я сейчас совершаю, я делаю - только ради тебя. Митрадат никого не прощает. Сколько я его помню, всегда было так. Он карал и карает отступников, невзирая на узы родства, заслуги, возраст и звания. И страшно злопамятен. Помнишь - Родос? Когда триера хиосцев врезалась в царский корабль? Он тогда сделал вид, что поверил в их оправдания, но забыть не забыл, и теперь... Знаешь, что с ними стало? Обобрал дочиста и обрек на изгнание всех - и младенцев, и старцев!
   - Значит, было... за что... - шепчет Каллий.
   Воспитаньице!...
   - А галаты?...
   Каллий долго молчит. Но потом роняет со вздохом:
   - Шла война. А они... оказались врагами. И могли бы предать.
   Непрошибен. Последний ужасный пример:
   - Каллий. Царь тебя посылал в Македонию вслед за евнухом Гавром. Ты знаешь, зачем?
   - Отменить... свой прежний приказ.
   - А каков был приказ, ты... не подозреваешь?
   - Он сказал, меня не касается... Я спросил потом... у Таксила... Он думает, царь хотел... но потом передумал... сделать из Македонии - царство...
   - А тебе не кажется странной - гибель Аркафия?
   - Странной?... Нет, - молвит Каллий с недоумением.
   - Он был молод. Моложе тебя! Полон сил. Побеждал...
   - Мне сказали, он... пил очень много. И скончался... как Александр... от гнилой лихорадки.
   Хватит. Остановись, Дорилай. В эту историю чересчур опасно вдаваться. Пусть тайна останется тайной. Всё равно простодушного Каллия - не убедишь.
   Но - последнее увещевание:
   - Каллий, мальчик, не лезь ты в Аидову пасть. Вот письмо. Я кладу его под подушку. Или лучше - давай его бросим в огонь. Уговор: я его не читал. Нет... Допустим, читал, но там - заурядные женские бредни. Ничего чрезвычайного. Я тебя покидаю в Элладе потому, что ты ранен и слаб. Как оправишься хоть немного - беги! Либо к матери, либо... куда поведут тебя боги. Понял?
   - Я?!...
   Ни в какую. Порывался вскочить, удержать Дорилая, исторгая рыдания, шепотом вскрикивая, искажаясь от боли лицом: "Никогда! Забери меня! Едем в Пергам! Пусть умру - не хочу ни бежать, ни спасаться! Все кругом предают его - только не я!"...
   Глупость страшная.
   Впрочем, нет. Глупость - это то, что делаешь ты, Дорилай. Почему тебя так волнует, что станется с Каллием? Он тебе никто, не воспитанник и не родственник. К его матери ты никогда ничего не питал. Это дело Евпатора - разбираться с домом Фоанта. И уж он, поверь, разберется.
   Думай, как бы чего не случилось с тобой. Каллий выболтает что-то лишнее - может выплыть, что именно ты подбивал его на измену царю и побег. Мало было тебе - допроса с собакой в Эфесе? Что предписано - всё равно совершится. Не тебе тягаться с Судьбой.
   - Хорошо, Кентавреныш. Ляг, успокойся.
   - Ты... берешь меня?
   - Лишь при условии. Митрадат не должен узнать про наш разговор. Я... потом ему сам расскажу, если это будет... возможно.
   - Обещаю.
   - Нет, поклянись! Самым что ни есть дорогим!
   - Дорилай. Я клянусь тебе - им. Ты ведь... тоже - любишь его?
   Да, конечно, милый. Я - тоже.
  
  
  
   93. Луций Флакк переправился с двумя легионами в Азию, собираясь там разгромить Митрадата и отнять у Суллы победные лавры. Царь, хотя не успел помешать ему высадиться в Абидосе, легко разметал и сжег его наскоро собранный и ничтожный в сравнении с Митрадатовым флот. И тогда легионы, возмущенные таковою оплошностью своего полководца, восстали, поддавшись на подстрекательства Гая Флавия Фимбрии, находившегося при Флакке, но не облеченного никакою воинской должностью. Фимбрия был уже известен своим необузданным нравом, ибо он на погребении Мария бросился с обнаженным кинжалом на великого понтифика Сцеволу и едва не убил его, когда тот произнес о покойном нечто не слишком похвальное.
   94. Легионы же Флакка был набраны сплошь из рьяных сторонников Мария, и Флакк не сумел с ними справиться. Когда Фимбрия пригрозил его выдать на расправу солдатам, Флакк бежал в Никомедию, где укрылся в одном из домов, а когда убийцы настигли его, спрятался в глубоком колодце - но хозяин, прельщенный деньгами или устрашенный угрозами, указал то место врагам, и Флакка вытащили и убили. Два его легиона перешли под начальство Фимбрии, объявив его императором.
   95. Для царя Митрадата гибель Флакка и мятеж, устроенный Фимбрией, не влекли особенных выгод, кроме некоторой передышки. Ибо Флакк был недаровитым, опасливым и почти презираемым в легионах командующим, а предавший его Гай Фимбрия, будучи негодяем, оказался смел и решителен. Митрадат Филопатор, старший сын государя, приведший в Азию новое войско из Понта, пытался не пропустить легионы Фимбрии дальше Троады, закрывая путь на Пергам, но был трижды разбит и вынужден отступить, хоть сражался упорно и храбро.
   96. Оставаться в Пергаме, отдаленном от моря, сделалось для царя Митрадата опасным. Получив донесение о троекратном поражении сына от Фимбрии, царь с семейством, двором и оставшимся войском перебрался на побережье, в портовый город Питану. И оттуда он спешно направил гонца к Архелаю в Элладу, приказывая заключить с Суллой мир на любых не позорных условиях - лишь бы не оказаться окруженным, разгромленным или, хуже всего, взятым плен и отправленным как добыча в Италию.
   97. Столь печальный исход был тогда и вправду возможен. Ибо в это же время близ Азии появился союзный римлянам флот, набранный Лукуллом в Египте, на Крите и Родосе. Если б римляне согласились слить свои силы, Митрадат бы погиб. Ни один из врагов - Фимбрия или Лукулл - не мог одолеть его порознь, но вместе они совершили бы это легко. Ухватившись за редкостный случай, Фимбрия послал Лукуллу письмо, в коем призвал его забыть о раздорах и соединиться для борьбы с их общим врагом. Но, не зная Лукулла и надеясь его обольстить, Фимбрия не преминул добавить, что готов поделиться с ним лаврами и добычей, если тот возьмет его сторону: "И тогда за былые победы Суллы сенат не даст даже стертого асса".
   98. Прочитав такое, Лукулл возмутился. Деньги, славу и почести он, как всякий римлянин, очень любил, но превыше выгоды ставил порядочность. Сулла был ему не только начальником, но и другом, и ратным наставником, Фимбрия же, никем не посланный и не назначенный, мог считаться лишь самозванцем. И Лукулл ответил ему, что, в отличие от него, никогда не изменит своему императору и будет делать только то, что Сулла прикажет. Фимбрия, говорили потом, впал в неистовство от беспомощной ярости, наблюдая, как флот Лукулла проплывает мимо Питаны и спасает тем самым от неминуемой гибели окруженного Фимбрией с суши царя.
   99. Если б боги тогда осенили Лукулла пророческим сном и открыли ему все грядущие в его собственной жизни несчастья - и скитания по горам и ущельям холодной враждебной Армении, и восстание против него этих двух легионов, называвшихся с той поры "фимбрианскими", и ужасный разгром от царя Митрадата под Зелой, и немыслимые унижения, претерпленные от явившегося ему на смену Помпея - он, пожалуй, тогда бы задумался, стоит ли такою ценой сохранять верность Сулле и дарить Митрадату надежду на скорый мир и спасение. Но Судьба, всемогущая и всеблагая, пожелала, чтобы всё совершалось своим чередом и лишь в должное время.
  
  
   * В начале фрагмента: парафраза гл X книги "Яшт" из "Авесты"
   ** "Персы" Тимофея: Пер. Д.Шестакова
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"