Эта небольшая ниша с окном располагалась неподалёку от входа в главную лекционную аудиторию. Поместиться в ней могло от силы два человека, а чтобы они там не помещались, куря или милуясь, завхоз с одобрения декана установил в нише подставку с горшком, почти кадкой, из которого рос фикус. Впрочем, может быть, это был и другой цветок, но все звали его именно так. Может, и не с задней мыслью цветок поселили, а в рамках общего озеленения корпуса — кто знает. Главное, ниша стала необитаемой, тем более, и буфет находился от неё далеко.
Никто не помнил имени студента, который в оные времена опоздал на лекцию, но его экстраординарный поступок знали почему-то все. Разгорячённый бегом, осенённый надеждой поспеть прежде лектора, он был жестоко разочарован и не допущен на лекцию. Обозлился — тут напрягаешься, а не ценят. Злость требовала выхода, и не только она — проспав, наш безымянный герой пробежал мимо туалета. А в коридоре корпуса в первое время после звонка и расхода студентов по аудиториям всегда пустынно. А тут ещё фикус из нищи зеленеет, будто издевается. И вот злой бедолага подошёл к невинному цветку, смерил его нехорошим взглядом, расстегнул брюки и излил всю свою злобу прямо под корень.
Сильно полегчало, и себя зауважал — вот я какой диссидент! Он, небось, и раззвонил по друзьям, а те по всему факультету, о своём "подвиге". Только скоро это вошло в обычай — срывать вот так злость на бедном цветке, а кто не был зол, тот показывал сам себя удаль. После повторов это подвигом уже трудно считать.
Бедный фикус скрипел, но держался. Подходящая к нему с ведром воды уборщица удивлялась мокрой земле и подозрительно принюхивалась. Особенно худо пришлось, когда к самовыражению подключились студентки. Они вообще горазды перенимать всё у парней подряд: и джинсы, и курение, и бранную ругань, и разгильдяйство, и даже неношение лифчиков. Переняли и уссывание фикуса, но тут дали себя знать анатомические различия. Стоянием в нише спиной к коридору с чуть приспущенными со спины джинсами не отделаешься, надо оголять низ и задом пристраиваться на кадку, терпя возмущённое по спине шуршание хозяина. А это даже самым отчаянные не рисковали делать без прикрытия. Хорошо, когда опаздывают гурьбой. А если в одиночку?
Преподавателей немало удивила появившаяся в нише занавеска до пола. Объяснения туманно сводились к "студенческому самоуправлению". Это кое-как объясняло источник средств на новшество, но его мотив. Но большего было не добиться. Блюстители нравов отступили, убедившись, что за занавеской двоим, даже худеньким, не укрыться.
У бедного фикуса стали желтеть листочки. Он ведь был родом из пустыни, а здесь — "зассыня". Не привык к такому поливу, верблюды и то так не делают, да и со злостью всё ведь делалось. Если б и вправду от великой нужды…
И вот, в тот день черёд опоздать выпал Лиме — довольно крупной студентке в чёрной майке, покрывающей пышную грудь, и пухлопопых джинсах. Рост позволял ей запросто справиться с фикусом, в то время как малютки испытывали трудности и даже носили кейсы вместо сумок с одной целью — подложить под ножки. Одна, говорят, не сообразила, встала спиной к кадке, оперлась руками, подпрыгнула и угодила голым задом во влажную землю. Больше так не делали.
Лима нырнула под занавеску, расстегнула джинсы, спустила, начала стягивать трусики, и вдруг почуяла что-то неладное. Не те в пальцах ощущения. Прищупалась, присмотрелась — ба, и правда. Шиворот-навыворот на ней трусы. Наизнанку. Так она утром спешила.
А ведь верно говорят: наденешь трусики с вывертом — быть тебе в тот день сношёной — не обязательно любимым. А уж если наизнанку окажется бюстгальтер (она тут же проверила), значит, месяцев через девять содержимое будешь использовать по прямому назначению. Кормить ребёночка. Такие вот студенческие приметы.
Трусы надо немедленно переодеть! Лима завозилась: поддев трусики, чтоб не мешали, стащила целиком джинсы, наспех сложила и положила на подоконник, потом сняла трусы, вывернула, придирчиво осмотрела…
И в это время услышала за занавеской мужские голоса. Судя по ним и звукам шагов, двое преподов вышли из-за угла и двигались к двери аудитории, в которую её только что не пустили. В ту сторону, во всяком случае.
Что делать, она в таком виде? Первым порывом было скорее натянуть трусы, а за ними и джинсы. Но Лима была не из тех, кто поддаётся первому порыву и панике (те вообще с фикусом не якшались). Она верно оценила обстановку: ниша крошечная, занавеска прямо прижимает тебя к кадке, а тут надо руками-ногами двигать, совсем ведь джинсы сняты. Если поспешишь, то занавеска будет колыхаться, дёргаться, всякий заинтересуется и отдёрнет. Если ж облачаться медленно — хватит ли нервов, да и всё равно дёрнуться можешь. К тому же главное ещё не сделано.
Ещё, может, сработал детский рефлекс затаивания, замирания. В общем, девушка решила замереть, затаить дыхание и подождать, пока люди пройдут мимо. Принесла же их нелёгкая! Хотела для верности зажать края занавески, но нет, заметно будет. Пережду так. Нет меня.
Выпрямилась, вытянулась в струнку, прижалась к кадке, что только занавески не касаться, чтоб свешивалась она свободно и не выдавала. Хорошо, что тёмная, непросвечивающая.
Ну, идите же скорее!
Мужчины подошли поближе и остановились. Из их разговора добровольная узница поняла, что они ходят по аудиториям и пересчитывают отсутствующих, собирают статистику. Если много болеющих, деканат объявит на пару дней карантин. Может, даже сегодня распустят по домам. Лима чуть не закричала: "Ура!"
А остановились они, потому что во мнениях разошлись. Один хотел не спешить, вдруг кто опаздывает, пусть уд придёт, тогда и посчитаем. Второй же говорил, что надо как раз сейчас, сию минуту, звонок-то был уже, студенты обязаны сидеть на занятиях ("Ха-ха!" — неслышно шелестнуло за занавеской). А если и засчитаем опоздунов за гриппующих, это ж даже лучше, тем вернее объявят карантин. И вообще, нам ещё ходить и ходить по аудиториям, чего же время терять.
Лима чуть не фыркнула: надо же, и преподы норовят сачкануть! Но спор не улегался. "Медлительный" сказал, что надо бы подождать, пока уляжется пыль от студенческих ног, "скорый" возразил, что лектор всё время ходит, а студенты дышат и даже чихают, так что пыль всё время в воздухе.
Девушку, упёршуюся руками в буртик кадки, тряс нервный смех. Тут дело жизни и смерти (то есть моральной девственности), а они о таких пустяках! Вот, заспорили, можно ли по чиху определить свиной грипп. Если звонкий и особенно мощный, тто…
Быстрые вдохи-выдохи сделали своё дело. Гнясь, девушка вошла носом среди пыльных листьев фикуса. Обильно удобряя его мочой, никто и не подумывал стирать с листьев пыль. Она копилась, оседала и вот как подвешенное в первом акте на сцену ружьё, в последнем — "выстрелила". У Лимы жутко засвербило в ноздрях и она поняла, что вот-вот чихнёт.
О ужас! И мысли не появилось о том, чтоб тихонько чихнуть-фыркнуть в те же трусы, которые всё ещё были в руке. Нет, только сдержаться целиком, подавить всё в себе до конца. Она зажалась изо всех сил, стиснув ладонями борта кадки, вся напряглась. И быстро израсходовала силы.
Секунду, не больше, передохнуть — и снова взять себя в "ежовы рукавицы" — для девичьего организма это реально. Но свербёж подождать не попросишь. Почуяв, что сейчас совершится непоправимое, Лима в последний момент успела отвернуть голову в сторону, чтоб от взрыва в носу не колыхнулась занавеска. Ещё раньше она отвернула голову от предательского фикуса, но в этой чёртовой крошечной нише некуда податься, не выдав себя.
— А-а-а-а… — завывающий звук ужаса разрешился мощным: — пчхи!
Девушка обмерла, сердце просто остановилось. Неужели это и вправду случилось? Не бред, не мираж? Но что же делать-то, мамочки? Даже быстро, колыша нещадно занавесь, не успеваю надеть трусы… ой, и пузырь начал от страха подводить, зажимай скорее сфинктер. Сейчас же опозорят её, руками хоть успеваю закрыться?
Но, как ни странно, чих произвёл необычное действие. Мужской голос испуганно сказал:
— Вот видишь? — Это он фигурально, сообразила несчастная, занавеска-то плотная. — Пошли сейчас же. — Послышались удаляющиеся шаги.
Лима не поверила своим ушам. Неужели ушли? Вместо неизбежного позора, к которому она уже приготовилась — счастливое избавление.
Вставшее сердечко вновь забилось, нор тело вдруг стало слабым-слабым. Девушка снова взялась руками за борт кадки, и её вдруг затрясло. Реакция на шок. Хорошо ещё, что без истерического смеха.
Мало-помалу аромат аммиачка, шедший от сырой землицы, привёл её в чувство, словно нашатырный спирт. К ней вернулась способность здраво мыслить.
Голый низ плохо вязался с учебным корпусом, да и дело ещё сделано не было. Ладно, чёрт с ним, с "делом", но одеться надо. Она подобрала с полу упавшие трусы, но в этот момент прямо, как показалось, над ухом гаркнул молодецкий голос:
— Блин! — Дальше перевод с матерного: — Замучили совсем, толкутся и толкутся, а у меня писун скучает.
И вслед за этим мощная рука рванула занавеску, да так, что сорвала её с колец, заставив упасть и повиснуть на предплечье, которое стало опускаться, чтобы помочь второй руке, уже расстёгивающей ремень джинсов. По инерции парень аж успел приспустить их, и вдруг увидел, что "кабинка" занята.
Глаза впурились в женскую "киску", руки застыли у пояса, челюсть медленно отваливалась. Девушка, в свою очередь, с ужасом взглянула в глаза посягнувшего, руками с трусами быстро прикрыла грудь. Инстинктивно и глупо. Взгляд опустился ниже, он шёл к своему животу, но вперёд проехался по торсу парня, по тазу, полуспущенным джинсам, вон, даже трусы из-под них начинают виднеться. Какого-то ядовито-жёлтого цвета бельишко, с низкой талией, синтетика…
В девичьем мозгу молнией сверкнуло воспоминание. Этот цвет, а точнее — трусики такого цвета и фактуры — она видела в коробке с уценённым бельём в торговых рядах. В ней копались совсем маленькие девчушки, глядя на них, подумаешь, что выданные на завтрак деньги они тратят на полузапретные вещички, хотят стильно подвыглядеть. И девушки постарше тоже там рылись, придирчиво выбирая.
Лима ещё подумала тогда, что по цвету, фасону, да и по манере выбора можно составить впечатление о характере девушки. Вот, к примеру, одна приглушённо вздыхает и бросает вещь в коробку, продолжает ковыряться, уже нехотя. Ясно дело, понравились ей трусики, только продавцу неудобно в глаза смотреть, когда рассчитываешься, очень уд ажурные, так скажем, трусишки. Чудачка, им бы только продать, нотаций от них не жди. На то и коробку выставили, чтобы удовлетворять разнообразным требованиям, потрафлять разным вкусам, в том числе и твоему. Нет, робка и стеснительна, хотя наедине с собой и смела, может.
И вот, судя по цвету и подвыглядывающему, это те самые трусики. Ну, может, не из той же коробки, но, несомненно, женские и фигурные. Конечно, под джинсы хорошо, под них именно плавкообразное идёт, но неужели в паху… э-э… достаточно?
Взгляд продолжал скользить вниз, перешёл на себя, свою голую "киску". Руки инстинктивно подняли трусы ко рту. Ноги тоже голые, и по ним уже струится жёлтенькое. То самое, что предназначалось корням фикуса, а потекло по своим "корням", не выдержал сфинктер двойного, в течение минуты, испуга, разжался.
Да, секундой назад словно невидимая рука сжала тело. Нет, конечно же, это оно позаботилось о своей защите. С незапамятных времён общий испуг мобилизовывал мускулатуру, она автоматически сжималась, образуя крепкий мышечный корсет "попробуй пробей". Когда же опасность удавалось разглядеть и классифицировать, мышцы отпускали и начинали работать осознанно: ногам — бежать или крепко стоять, рукам — закрываться или биться.
Выжимание мочевого пузыря — это была такая мелочь на фоне общего стресса. Но вот пришла цивилизация, дикие звери отступили в зоопарки, мужчины перестали колотить женщин, а испуг по-прежнему вызывает ту же реакцию, слабым звеном оказывается пузырь. Женщина описыватеся, мочит одежду, сгорает от стыда.
Обиднее всего то, что эффект такой же, словно она умышленно расслабилась. И хохот такой же. Не понимают люди…
Парень очнулся от ступора, но его движения оставались замедленными. Медленно спустил с руки занавеску на пол, медленно подтянул и застегнул джинсы, запряжил ремень. Позыркивая глазами то в глаза голышки, то ей в пах, как-то бочком двинулся прочь. Повернулся и пошёл быстрее, то ли испуганно, то ли с любопытством оглядываясь. Пока не скрылся совсем.
Из Лимы, как оказалось, вытекло всё. Не так уж и много было, это же символически — окропить фикус. Но всё равно постыдно. И занавеска сорвана, валяется, кошмар! Хорошо ещё, коридор пустынный.
И вдруг её взяла злость. Почему, собственно? Она и так попала в трудную ситуацию, почему же что-то должно продолжать её отягощать? Ложные чувства, устаревшие моральные нормы…
Почему мораль однозначно осуждает голую на людях девицу и даже не делает попытки разобраться в причинах? Нет, если она оказалась такой не по своей воле и пытается одеться, ей стыдиться нечего, можно (и нужно!) действовать прямо и открыто, ничего не боясь.
Правда, разделась-то она сама, но за занавеской же, которую потом не она сдёрнула. Это как у туалета стена бы рухнула. Нет, форс-мажор, всё правильно.
Тем более, время у неё есть. Если этот парень позовёт кого-то, она громко, со злорадством скажет:
— На нём женские трусики!
И всё, погорел парнишка. Пойдёт слух, и рано или поздно дойдёт до ушей тех, кто это понимает вполне определённо и активно.
Лима вышла из ниши в коридор, подобрала занавеску и стала обтирать ножки. Насухо, тщательно. До красноты натёрла, согнулась, принюхалась. Натянула трусики, повертела попкой. Джинсы натягивала тоже в коридоре, не спеша. Напоследок ногой затолкала в нишу скомканную занавеску.
Ого, как груди встали! Прямо натягивают майку, рвутся из лифчика. Жалковато, что никто в коридоре не появился, не увидел, как она не стесняется, не дёргается. Ну да ничего, всё впереди!
Лима подобрала из угла ниши сумочку и направилась на занятия. Упрёков за опоздание она теперь не боялась.