Аннотация: День становится ярче, когда у курьера появляется заказ.
Пустые залы. Она выбирает пустые залы. Пустые залы с их надтреснутым и порченым светом. Туда не проникают голоса. Свои голоса, чужие голоса. Вместо них перетравленные кислотой офорты. Небрежные наброски карандашом проводят её осколками к мозаике незаконченных картин. Поклоняться если не сломленным и сломанным инсталляциям и скульптурам, то хотя бы их теням. Их разрывающему аудиофильтры молчанию. Их взрывающей рецепторы глазного интерфейса бездвижности и беспечальности.
В жару глаза накрывают скрип и пыль. На россыпи его самодвижущихся датчиков за коричнево-чёрным зрачком оседает окись. Она оплодотворяет сетчатку. Она интервенирует зрительный нерв. За сильной дозой пикселей и сепии он теряет целые поля. На них стремительно чахнут нераскрытые бутоны цифр и букв. Из них, например, по запросу набухает до видимых размеров её банковский счёт. Её банковский счёт на порыжевшей траве у истоков городской площади. Мухи над его костистой, распираемой от рваных цепей метаболизма тушей. Мухи и черви: аренда (растёт), книги (уже не), еда (серьёзно?), сигареты (сигаретный дым, в нём слишком много ямба). Сплошной хорей, там раскалённые угли её долгов и выплат.
Их хрупкий, почти беспозвоночный баланс оттаивает вместе с последними островками снега. Талыми водами смывает не только немногочисленных прохожих в центре, но и целые дома на окраине. Особенно хорошо вешние воды утекают с деньгами из её кошелька. Без заказов ей нечем платить по обоим, и бумажному, и электронному, курсам. Те, что есть, не годятся даже на шнурок покрасивее и мыло повкуснее. Те, что есть, часто в пределах одного района, буквально в соседних домах, плюс ничего существенного. И оплата за них выбивает стоическую слезу даже у самых конченых операторов. Что можно передавать из дома в дом в ста метрах друг от друга? Она за такое не берётся. Она выбирает базы данных, особенно на физических носителях, за доплату в карман - несмотря на гарантии и устав, что курьер не смотрит содержимое ни на внешних серверах за сторонними компаниями, ни на внутренних, в собственной черепной коробке. Она выбирает разнокалиберные снежки по мере нарастания сугробов.
Летом снеговиков почти нет, не больше двух-трёх за месяц. Для сравнения, зимой, особенно в метели, когда фуры заметает задолго до самой дальней кольцевой, минимум пять заказов в день. Зимой она упускает заказы, только задремав в подземке. А вот данные таскать через подземку небезопасно - могут считать, могут даже взломать, особенно от скуки. Летом на данные спроса тоже почти нет. Последние три дня нет даже двудомных заказов. Последние три дня она не успевает даже прочитать редкое оповещение, как его уже кто-то перехватывает. Просто у кого-то выше скорость и больше трафик, а у неё он пашет вхолостую: какие-то обновления для софта, иногда подгрузки у фильтров - и всё с опозданием. Как-никак, самый дешёвый тариф, и в то же время всё более дорогой для третьего дня без работы.
Третий день без работы, двенадцатый день лета вообще. Она помечает до скрежета знакомые улицы, раскидывая пыль на поворотах грязными кроссовками. Даже после дождя пыль никуда не исчезнет, тут и там собранные ногами и потоками воды кучки - кучки песка, кучки опадающей со старинных домов отделки, строительный мусор и куски арматуры. Город продолжает жить, город растёт последождевыми грибками домов, несмотря на оттоки людей куда-то в закат. Закаты в дни вроде сегодняшнего она не любит особенно сильно. Вместе с закатами схлопываются музеи, вернисажи, выставки, куда она уже давно забредает не потому, что некуда податься. Нет, теперь её манят эти столпотворения из стульев во славу то ли неименуемых, то ли неминуемых божеств. Теперь её влекут груды будто только-только притащенных сюда камней. Теперь её зовут полотна без подписей. Вроде бы раньше чуть ли не у каждого плевка была надпись, но теперь без них, и здрасьте.
- Привет, есть что новое? - но во всех приветствиях давно нет ничего нового. Все они похожи на стёрты до дыр на носках ботинки, но всё ещё необходимый социальный конструкт. Ходить в последний книжный развал в городе (кажется, последний) без денег - тоже своего рода социальный конструкт, такая заявка на принадлежность к, но гораздо больше рефлекс. После прошлогодней Волны, когда книгами, за отсутствием предметов личной гигиены, торговали все и даже ограбили последних три библиотеки, этот держится на тонкой ниточке между честным словом и волевым усилием.
- Нет, если честно, и не надо, - им без особого принуждения управляет толстый мужчина лет тридцати пяти, балагур, весельчак и агент на все стороны, готовые платить. Из пыльной темноты выступают только его зализанные назад волосы без проблесков лысины и/или седины. - Мне бы сейчас Волну, крохотную такую, на полпальца. Не надо, как в октябре - чисто чтобы останки слизало и не торчать тут по шесть часов. - По восемь же, ты торчишь тут по восемь, но ничего не говорит.
- Подумала, мало ли, вот и зашла, - она держит в руках стопку рассыпающихся листков, кажется, что-то про сад расходящихся тропок. Притупленный свет еле доходит до её плеча. На тумбочку, где другие листки или даже листки ещё с обложкой, сил у него уже не хватает.
- Мне хватает этого, а ты можешь написать сама. Чёрт, даже дам тебе рекламу на неделю-две. Только пиши о суровой судьбине курьера. Можно будет выдавать если не за мемуары, то хотя бы за записки очевидца.
- Не буду я ничего писать, - она небрежно бросает чужие записки и, не прощаясь, выходит. Как-то совсем не прощально за ней закрывается дверь с нарочитым скрипом.
Действительно крупные музеи с неприветливым скрипом принимают новые экспонаты. Действительно крупных музеев в городе всего два. Они где-то минутах в сорока ходьбы друг от друга. Вновь возвращающиеся и оживающие бойцы на одном ринге со временем. Их не заносит ни песком, ни грязью. Они же единственные преимущественно платные. Почему так? Потому что экспозиция частично не только в своём текущем физическом состоянии. Есть мультимедийные версии для множественных интерфейсов. Их восприятие напрямую смещается к техническом оснащению. С них можно вдыхать свежие краски - картину едва-едва написали. Можно ласкать ещё горячий, только после шлифовки или даже сразу после молотка, камень, или мрамор, или что ещё. За дополнительную плату также можно получить собственную копию объекта. Количество уровней в ней, конечно, и определяет стоимость. Нищему суждено просто рассматривать объект со всех сторон. С поправкой на то, что объект у себя дома.
На чёрном рынке с объектами всё проще. Копии дешевле, но за целостность никто не отвечает. Вполне можно нарваться, продешевив, на хорошо проваренную морковь вместо камня или масла. Таким промышляет один её знакомый на прямом проводе с "законными правообладателями". Их глупая месть за нежелание переплачивать. И умельцев, как он, достаточно. В тёмных уголках сети всплывают самые странные комбинации. Естественно, денег никто не просит. Часто в них трудно угадать оригинал. Наиболее удачные она даже складывает на корпоративном облаке. Все туда что-то кидают. Нет такого, чтобы "эй, паря, прочь с моего облака". Но никто не смотрит всё. Даже в отпуске по болезни никто не станет смотреть на женские половые губы крупным планом. Их предпочитает её бывший напарник. Она у него училась. Хорошо, что корпоративное облако чистят каждое новолуние. Там бывают и деловые материалы. Они обычно краткосрочные. Актуальность примерно в пару-тройку дней. Никто не хочет их искать в навозной куче.
Следующий заказ находит её часа через полтора на пушистом берегу чёрными глазами против заката. Пух соткан из песка и глины, а сверху прирастает и прорастает листвой и побегами немногих деревьев, алкающих и лакающих из почти что сухой реки. В тени одного из них она подтверждает запрос, не вчитываясь, - два вертикальных движения больным и сухим от жары глазом. Два вертикальных движения как реакция на четыре буквы. Ей достаточно того, что первая из них - "с", и вот уже волоски в носу, что свои, что протезы, дрожат от предвкушения, как будто она сама будет его вдыхать.
Снег ценят за приятное покалывание в произвольны участках кожи. Их слияние смещается по периферическим ганглиям к спинному мозгу, чтобы разрядиться подростковыми молниями в корковых и подкорковых центрах. Сначала они как предвестники грозы - мелькают вдалеке, едва слышные, неизбежные, но предвкушение настолько сильное, что первый генерализованный разряд часто пропускают и падают оземь, преследуемые и настигаемые вторым, третьим, десятым, и тонкие струйки слюны и соплей сползают вниз по щеке.
На слово из четырёх букв и первой "с" она тоже попадается не в первый раз. Скорость реакции часто доводит её до заказов на снег, но иногда нежно берёт под локоть, чтобы перед глазами вместо него - "скот", "сало", "сакс", "сейф", "сера", "свод", "стол". В этот раз "скот", свежий скот, дельце на весь день, по хорошему тарифу и не особо хлопотливое.
Чтобы его провернуть, она приезжает на четвёртый таможенный пункт у северо-западного въезда на наружную кольцевую дорогу. Пригороды за ней не принадлежат городу и вне его юрисдикции, местные бедняки называют себя "за гранью возможного" то ли с сарказмом, то ли в приступе самоуничижения. Иногда они как раз безуспешно грабят торговые караваны, не признавая никакие торговые сертификаты. Ей такой порядок напоминает старинный таможенный пакт с бумажными документами, когда каждый самый захудалый пункт, буквально стальная избушка крыльцом в асфальт автострады, требовал свою ксиву и нередко менял её не раз в течение дня - тогда в ходу были преимущественно бумажные деньги, что всё ещё больше осложняло.
Четвёртый таможенный всплывает из-под холма короткоствольным бетонным ангаром для одноместных истребителей прошлого. Два этих ангела с надломанными крыльями загорают на склоне, бурые от передозировки ультрафиолетом, и если от первого остался более-менее скелет, носом бороздящий бурные поросли у покинутого дома, то в кабине второго чуть подальше до сих пор ждёт кого-то череп в авиационном шлеме, блудный сын, павший на пороге своего дома пред собственными ногами. Четвёртый таможенный с подсолнечной стороны порастает травой. Само по себе здание не более, чем зал ожидания, где до чинности медленно ходят консультанты, или охранники, или другие торговые агенты - первые и вторые совершают восхождение до единой биомассы благодаря идентичной униформе, а так или иначе оружие есть у всех. Внутри кофейня с более или менее зверскими сценами, ночами она же бар. Есть высокоскоростной порт в общую сеть, курьеры без денег часто используют его, чтобы пребывать наравне с вперёд идущими хотя бы технически.
Она свободно проходит. Все её торговые сертификаты считывают при первом прикосновении к ручке двери, иначе внутрь не пускают. Делать что-либо за их пределами, не знаю, оказывать первую помощь без наличия соответствующих курсов или же даже бесплатно (тем более бесплатно) консультировать по любому вопросу, мягко говоря, небезопасно. Чревато лишением имеющихся документов и отключением от общей сети. Без сертификата и сети осуществлять малейшую сознательную деятельность не получится. При их скором истечении в течение пяти дней интерфейс переполняют уведомления. Визуальные, аудиальные, они напоминают о себе при самой захудалой транзакции, при рядовой проверке счетов, могут даже в будильник, особенно ночью, когда электроэнцефалограммы считывают наиболее глубокие эпизоды сна и дарят должнику мучительные бдения в постели по согласованию новых договоров пользования, или с истошными тестами на профпригодность, или злобные всхлипы, когда сертификаты давно продлены, а в программе очередной сбой благодаря вирусам из публичной сети. Все её торговые сертификаты актуальны как минимум в течение ближайшего месяца, причём одни не требуют обновления, другие заменяют аналогами или продлевают извне, третьи подтверждают только по количеству заказов узкого профиля. Свежий скот как раз относится к третьей группе и лишняя фура с животинкой - всё равно, живой или мёртвой - ей не помешает. Ждать её осталось где-то пятнадцать минут.
- Кого ждёшь? - знакомый голос из-за спины.
- Фуру, - отвечает она, не оборачиваясь. Не может вспомнить, чей голос. - Скот. - Заказ уже подтверждён, о нём можно рассказывать ну просто каждому встречному.
Она её вспомнила. Какой-то осенний фестиваль - то ли в честь какого-то государственного праздника, то ли местные инициативы, чёрт знает. Двойной заказ сквозь октябрьский дождь, один из последних и потому особенно яростный, на один адрес после феерии масок и костюмов. Её безымянная незнакомка доставляет снег, а она сама - старомодные таблетки и траву. Незнакомка на велосипеде, через плечо водонепроницаемая сумка как раз для таких мелких заказов. С волос и одежды ручейками у обоих стекает вода.
- Пройдёте? - на пороге тоже мокрый темноволосый парень, почти мальчик, в изношенном халате на несколько размеров больше, явно с родительского плеча. - У нас можно погреться, если надо, угостим. Хватит на всех.
Знакомая незнакомка сразу же отказывается, не скрывая презрения к присутствующим. Тяга, в их глазах написана только тяга. Одна сплошная тяга. Она знает, была одна проба. Головокружение, тремор, тахикардия. Волосяные фолликулы дрожат на холодном ветру желания. Крылья носа подёргиваются. Подёргиваются быстрее. Первое употребление обычно интраназальное. Она выходит, безымянная незнакомка уже ждёт её внизу в полуночном кафе. Она помнит только тот невыносимо горький кофе, но не помнит её имя. Она поворачивается.
- Скука, но для сертификата пойдёт, - незнакомка обыденно скучает что голосом, что лицом. Тогда в кафе было так же - равнодушно что-то бубнила себе под нос, с заметным удовольствием попивая только местный кофе. Она ничего не помнит. Она не запоминает такие разговоры. - Сколько осталось?
- Десять минут где-то.
- Немного. А я здесь жду заказы и мне тошно уже настолько, что готова податься в дикие земли за городом.
-И что ты там делать будешь?
- Хрен знает. Здесь припарки и примочки только жрут мои деньги, там с меня их просто снимут. Может, даже убьют. Тусоваться тоже остопиздело - с начала года перепробовала всё, что сюда вообще привозят. Тянет, но как-то нехотя и потому уныло.
- Предпочитаю музеи, - бросает она неприветливо в пол-оборота. "Зачем мне все эти откровения? Мысли бродят в голове, как не свои. Здесь душно и хочется холодный кофе, но здешние расценки мне не по карману. Говоришь, будто монологи читаешь. Я даже не помню, как тебя зовут".
- Ничего не понимаю в этом, - усмехается знакомая незнакомка с сарказмом. - Даже когда вывозили из города запасники, было похуй, что там, - главное, платили. - За ввоз расценки существенно меньше, да и мало кому надо.
Она слышит рёв многоколёсной фуры. Она зрит дев, и юношей, и снег. О, первый сорт, все эти шуры-муры. Аптека, улица, буфет.
Её смущает другое. Торговая сделка подразумевает шесть граф: имена абонентов и абоненток (может, даже абонементов), точные адресы вплоть до номера парадной и этажа соответственно и, опционально, комментарии с обеих сторон. Например, "доставлять с 5 до 7 утра" и здесь уже подрубают алгоритмы на доступность междугородних трасс, внутригородских дорог и, естественно, того насквозь порочного агента зари, кто возьмётся за доставку. Или напоминает о задолженности (да, в зависимости от сертификатов, кредитный лимит может быть существенно расширен - мне, к слову, никуда не двинуться дальше двух-трёх сотен) или об ответных услугах. Можно было бы даже вписать куда-нибудь сагу о норках и ондатрах, наверное. Ответчик же (или, возможно, ответчица - ни паспорт, ни любой другой подтверждающий личность документ не включают гендер, только имя и привязывать имя к предполагаемому гендеру ну чрезвычайно фантастическое допущение, есть судебные риски) указалу съезд на 369-м километре внутренней кольцевой дороги, там на северо-восток и холм через 1.75 мили от съезда. Никаких внешних примет и она пристально вглядывается в холмы, чтобы ничего не пропустить. Водитель только хмыкает и коротко мне бросает: долбоёб.
То ли мы проезжаем мимо холмов, то ли холмы проезжают мимо нас. Говорят, у них есть глаза. Больше верится в то, что у них есть уши и рты: в ветреную погоду, то есть точно не летом, а скорее осенью или весной, можно услышать их перекличку. Томные, многотомные и монотонные песни убаюкивают долгими ночами тех, кто скучает по человеческим голосам без людей. Сейчас здесь пучки пожухлой травы, вываленные в пыли кустарники и одинокие чахлые деревца. Сейчас здесь безглазые холмы. Медленно тащится фура, отсчитывая последние футы, как на склоне прямо у самой выплывает стальная коробка, слишком большая для гаража (три таких дуры точно, и ещё место останется, прикидываю), но точно не ангар. Примерно, как отдельный цех, - она такие иногда встречает по городу, пережиток того небольшого периода в постиндустриальном обществе, когда микросхемы и платы не мастерил только ленивый, после чего они совсем пропали. У ворот стоит мужчина среднего роста, лет сорок или сорок пять, уже выцветшие до самой седины волосы и грязный комбинезон.
- Эй, сюда! - он на узкой поросли между холмом и асфальтом. Трава здесь какая-то примятая, пришибленная. Он её, что ли, так часто заказами своими топчет? - Свежий скот сюда! - И эти его "сюда" - с коротким, ничего не значащим "у" и раскатистым, разбухающим, растущим вверх посекундно "а" - эти "сюда" что-то напоминают. Знать бы ещё, что.
- Да успокойся, блядь, - бормочет водитель глазами чуть повыше панельной доски. - Уёбок, блядь, ни съезда, нихуя. Пригороды ебучие.
Она выпрыгивает из кабины. Здесь так тихо, что поневоле прислушиваешься к звукам вокруг себя, к собственному дыханию, и маятник довольно небольшой груди то застывает, то вновь разгоняется. Поднятая фурой пыль тоже застывает, нехотя оседает на её сигаретном дыму, сквозь которые она наблюдает за манёврами водителя, как он тщетно кружит ногами махину, пристраивая её к воротам, пока задний бампер едва не сносит то стоит у ворот, то столб освещения. Она усмехается и скручивает шумоподавление на слуховых сенсорах, всё равно эти почти оркестровые манёвры без темноты гораздо больше пахнут, чем звучат. Фермер подписывает бумаги на товар, и в его движениях одновременно усталость и равнодушие, нервозность и волнение. Или она просто неправильно считывает его дрожащие руки и вдруг растерявшее все эмоции лицо. Наконец, фура затихает.
- Есть желание узнать, зачем это всё? - говорит фермер, стоя полубоком. Он перелистывает бумаги и слова не то, чтобы роняет, просто опускает в воду, как кораблики в вешние воды. - Летом работы нет, это все знают.
Она оставляет его без ответа. Сигарета подходит к концу.
- Правильно, подумай. Если бы у тебя ещё были заказы, ты бы так не стояла, не слушала бы здешнюю нечеловеческую тишину. И не ждала бы мучения фуры. - Он растягивает слова? Или они просто каждое как отдельное предложение? Паузы глотают звук. Паузы глотают свет. Паузы глотают мысль. - Мне почему-то кажется, что тебе понравится.
- Давай. Простите, давайте! - Она краснеет. Когда краснеет, её рыжие волосы становятся ярче, а тёмные глаза совсем чернеют. Это выручают в душных клубах после полуночи - проще найти себе тело на ночь. В пизду гендер. Надо бы сходить, кстати.
- Отлично, покажу тебе комнату с сюрпризами. - Наверное, это должна была быть улыбка, сальная и похабная, но всё же улыбка. Не такая ухмылка, особенно если подмигнуть, что даже пусть у неё всё время текло, сразу бы высох каждый сантиметр. Просто получилось плохо.
Водитель пересчитывает бумажные купюры, что странно, потому что, несмотря на больший курс, он мало где их сможет использовать. Шофёр вопросительно смотрит на неё. Она отрицательно качает головой. Он пожимает плечами и сплёвывает чёрно-зелёной слюной. Фура уходит на кольцевую дорогу.
Дрожь в руках проходит по ту сторону холма, где он переправляет каждую голову через мойку перед подъёмом в загон. Отбивает запах фуры, ну или ещё что-то, у этих лоснящихся от собственного великолепия шкур, чтобы обеспечить проникновение. Она насчитывает двадцать одну голову, но их перемещения её: то ли упускает единицу, то ли лишнего накидывает, и вообще, зачем их столько? Здешней травы на всех наверняка не хватает, а это лишние расходы, плюс скученность, где болезнь не одни рога обломит, пока будет методично выпиливать всё более менее приспособленных особей. Она видит внутри загона поливальные машину. Не сразу, но она замечает другую сторону ограды позади соседнего холма.
- Почему Нинетто? - вырывается у неё после подтверждения заказа. Банковские счета ненадолго оживают, но гальванического заряда хватит разве что для выплаты аренды.
- Смешная история, - поворачивается он с уже пустыми руками. Тишину шинкует напряжённое мычание - довольны ли старожилы вновь прибывшим бурёнкам? Всё-таки, сколько на себя агрегатов ни вешай, за человека говорят его инстинкты. Поверх ли его культуры, ниже ли его культуры, даже исподтишка. Все эти оговорки, мысли вслух. Успеть усмехнуться про себя. - Говорили, в молодости я был похож на одного футболиста. Из тех, что подавали сначала мячи, потом надежды, наконец, снова мячи. Или на актёра, чёрт, не помню. Короче, было два варианта, итальянский и испанский, и я не захотел брать быков за рога. В пригород вернулся, когда колёса прокрутились.
Он пропускает её вперёд. Ступени вбиты в холм плитами бетона, кроссы шоркают своим коротким, но въедливым крещендо. Внутри темно, но система реагирует на движение. Пустой ангар. Вероятно, обманчиво пустой ангар. Налево от хода разве что стеклянная будка с пультом управления. Пультом управления чем? Он наслаждается нарастанием вопроса на её губах.
- Сказал же, комната с сюрпризами, - фермер не скрывает самолюбования. Куда подевалась привычка расчленять предложения на отдельные слова? Хорошо, что не произносит по буквам. - Многозадачная и полифункциональная.
Она молчит, потому что демонстрация неизбежна.
- За стандартизованный убой скота даже конченый идиот не станет переплачивать. Совсем другое дело, если его растянуть как можно дальше, как можно дольше затянуть. Плоть переполнена стрессом, гурманы это ценят. Я тоже пробовал пару раз, но разницы, бля, не заметил. "И снова снится мне деревня..."
Она молчит. Пульт управления годится далеко не только для убоя скота. Он, даже если обрабатывать по сотне голов в день, не окупает сам себя. То ли дело, если запускать сюда людей... Точнее - помещать.
- Я покажу тебе, - сколько хвастовства. - Ты не веришь, и я покажу тебе. - Нинетто сбегает вниз по ступенькам. Вопрос, как животные попадают наверх, уползает куда-то. Она слышит подъёмник, дымный и ржавый, и мысли всё сильнее похожи на сигналы с разных сторон. На пульте управления с десяток кнопок, четыре рычага и одна рукоятка. Кнопками он явно не пользуется, на них даже не потёрты цифры, рукоятка, такое чувство, вообще запаяна и только рычаги Нинетто часто ласкает: голый почти что металл и остатки былого покрытия, какого-то кожзаменителя. Фермер заходит в ангар и ведёт безысходно мычащее животное со спиленными рогами. Она нажимает на седьмую и девятую кнопки и дёргает самый затёртый, совсем уже без кожзама, рычаг.
Из стены по правую руку двигатель выкатывает кресло, сшибающее с ног Нинетто. Ошеломлённый, он отпускает поводок и поддаётся настойчивому флирту трона на колёсиках. Подголовник тоже не без сюрприза - он, на самом деле, из двух половин и задняя из них покрывает голову фермера полноценным шлемом, фиксируя его хрупкие височные кости металлическими шипами, а руки и ноги кандалами, причём у ног они сплошные и медленно сжимают его голени навстречу друг другу. По полу ползают цепи с толстыми крючьями на конце, и их оскал в здешнем автолюминисцентном свете недвусмысленно намекает на пристрастие к мясокрючному семени. Они достигают его стоп, когда с громким и почти аппетитным хрустом ломаются медиальные лодыжки фермера. Сразу же раздваиваются, возводятся в квадрат своими более мелкими собратьями, усеивающими его дряблые мышцы. В куб - крючками, что, пожалуй, больше годятся для рыбной ловли, если бы в здешних лужах кто-то жил, но они вышивают по коже карты городов красной ночи. Возрастают на порядок - хирургическими иглами для его немногочисленных половых отверстий усреднённого, то есть лишённого интерсексуальных признаков, гендера. Рот ему затыкает ещё один подвижный элемент из шлема проницательности, сама проницательность проникновенно проницает его ротовую полость изнутри наружу, проницательно проникает глубже в его глотку, пока крики с хлопками восхищённой публики (откуда? запись? трансляция?) сменяют хрипы и, наконец, тишина. Осиновый кол (а он здесь откуда и зачем?) пробивает его грудь напоследок. Нечеловеческая тишина снова накрывает её с головой.
Тонкими пальцами перебирает рычаги и кнопки. Они - пентаграммы из современной книги мёртвых. Их любой полуповорот как изящный иероглиф в нумерологических таблицах новых созвездий, два или три коротких движения чернильным пером. Она может определить, что кнопки и рычаги обуславливают друг друга. Она может набросать, как их последовательные сцепления искривляют их же неторопливый танец. Нужны сотни чистых листов и сотни свободных часов. И сотни человеческих тел. В каждом сантиметре движения взрывается больше галактик, чем за сутки во всех орбитальных телескопах, чьи настырные линзы настойчиво стучатся в равнодушный космос, словно разозлённые любовники у запертой двери, за которой всё равно никого, потому что ей пора.
Она спешит в свою комнатушку. Часы доедают последние крохи со стола уходящего дня. Им вторят верхушки домов на окраине, затем центра, проглатывая всё больше солнечных лучей, этих ниток, из которых обычно сплетают день. Он скоро станет, как оно есть, - тёмным королём, нагим королём, сплетаясь во сне и ночью со своей родной и единственно возможной королевой, до смерти любимой сестрой.
Впрочем, день её союзник и проблема одновременно. Не проблема даже убрать за собой в комнате с сюрпризами. Рукоятка разделяет пол на западающие внутрь панели. Останки спокойными шлепками соскальзывают в наполненные сквозняками отверстия, откуда доносятся крики и хохот свиней. Между панелями прорастают поливальные устройства, смывая пиршество со стен, такие крохотные, что ускользают в собственном бульоне, пока он стекает в пасть этой машины.
Она так же подходит для забоя скотины, даже для ритуального, когда последовательность важнее самих движений, как дорогие духи обнажённому лезвию клинка, уже обагрённому кровью жертвенных девственниц в первый день полнолуния. Одних её звуков, похожих на бриз в летний день шорохов её цепей по полу, тихих, но оттого ещё более плотоядных щелчков, когда её крючья спотыкаются о прогалины между пластинами, и обманчиво манящего мурчания её двигателей под ногами среди пластин, уже хватит для розы. Из одних её звуков и тех животных криков снаружи можно собрать один звук, достаточно монотонный и всеобъемлющий, вибрирующий и многозвучный, чтобы проглатывать слушателя или хотя бы инкубировать в его брюшную полость тот зародыш, то яйцо, что неизбежно будет приводить его в объятия машины. В пасть машины для тех, кто работает свиньёй на мясокомбинате.
День всё быстрее утекает туда же, разве что его последние капли, напротив, молчат. День перебирает ключи в руках хозяйки сквота, сплетая узоры из входов и выходов, истинных и ложных, комнат с сюрпризами и без. Когда узлов слишком много и они вырастают в ризому, у неё сильно потеют руки. Она вытирает пальцы о своё домашнее платье, да и готовка в разгаре. Теперь на подоле непроходимые и непроходящие пятна. Два с половиной оборота не вспарывают шипение овощей в масле. Два с половиной оборота отрезают тебя от твоей кровати.
Перед закрытием дверей хозяйка сквота обходит все углы и комнатушки. В одних никого нет, в других едва тлеет хорошо провяленная жизнь - главное, чтобы никаких посторонних. Последнего героя-любовника с приспущенными трусами она не без удовольствия гоняет по третьему этажу. Ему некуда скрыться и в темп неслышному маршу прилетает скалкой, прежде чем вынудить этого Элвиса из неудавшихся покинуть здание через распахнутое окно. Это за неделю до её въезда в комнату. Наконец, она видит этот пятиэтажный кусок кирпича без квартирных дверей, где на петлях как прикрытие тряпки висят.
- Сегодня ты опоздала, - говорит хозяйка, занимая проход. - В этом пекле ты совсем забыла о своих долгах, дорогуша.
Она молчит. Молчит не потому, что пауза прирастает непониманием, но потому, что путает числа. Всё больше путает числа.
- Ты должна была внести процент за аренду ещё позавчера, но предпочла таращиться в поток что на утренней поверке, что на вечернем обходе.
Световой день в сквоте с восьми утра до десяти вечера. И да, иногда она обходит свои владения и по утрам. Многих от скуки будит звоном металлической посуды в руках.
- Это моя соседка была, - наконец, выдавливает она.
- Всё равно, - хозяйка смотрит уже мимо неё, - отдавай ключи. Вещи, наверное, сможешь завтра забрать. Или послезавтра. Я подумаю, в общем.
Идти некуда, смеяться, в частности, - тоже. Сумерки, оседлав конька на вечернем ветру, с глупыми ухмылками корчат рожи то из-за одного, то из-за другого её плеча. Она садится на скорченный, вздыбленный асфальт. Джинсы хрустят о сморщенные плиты, и каждая плитка - оскаленная челюсть, чьи обломки готовы сжаться зубами. Её челюсти тоже сводит от голода - снова глупый условный рефлекс, где сквот и пустой желудок сплетаются в желание, а затем в нужду. Она переводит хозяйке задолженность, а сверху проценты на волнах усиливающейся головной боли. Так горят искусственные синапсы от избытка впечатлений и на незащищённой поверхности мозга тут и там вспыхивают огоньки. Они как те мысли, разгорающиеся метеоры во время звездопада, - исчезают скорее, чем двигательные центры переходят к воплощению. Даже с самой дорогой аппаратурой её сознание быстрее её самой, некоторые импульсы она настигает лишь тогда, когда от их исконной формы остаётся лишь дымок.
Впрочем, мысль об аппаратуре как о необходимости она усиленно избегает, отделываясь оговорками "надо на животных проверить" как школьница старшей или даже средней школы. Там, в аппаратной, она чувствует кончиками ногтей это слияние машины и плоти, механизмов и плоти, как каждая капля крови, ведомая или внешней волей к жизни, или вернувшими себе ядро как самостоятельность и самость эритроцитами, устремляется к себе подобным. Эти озёра влечения и неразличения обволакивают её, местные сирены призывают её присоединиться своими биомеханическими ариями, включиться, раствориться. Но она хочет растворять. Первая ли она, кого старый фермер заманивает внутрь любопытством? Может, он оценивает её потенциал к наслаждениям? Тем не менее, она непроизвольно ступает на путь тяжелометаллических утех, причём учителем её станет сама машина, а не Нинетто, всего лишь аттрактор и посредник её воли. Робкие механизмы, которые он конструирует, в какой-то момент начинают достраивать самое себя, тем более, скотину он закупает законно, курьера же никто не будет искать. Скажут "подался на заработки за город" и забудут с первой звездой в небе.
Их, кстати, наверху всё больше. Всё больше и тех, кто употребляет себя и свои влечения периферическим устройствам, и этот оргазматрон настолько плотно въедается в их тела, что они плавятся под тяжестью собственного неудовлетворения. Как, собственно, потребители снега сами выстраивают свои Хасановы комнаты с развлечениями, после чего те немедленно перестают подчиняться каким-либо нейромедиаторным системам и только растут, обсасывая кусочки собственных хозяев. Поэтому ей и страшно, и нестерпимо хочется если не усовершенствовать (самыми дорогими сразу стали и есть до сих пор паки точных наук; поначалу почти наравне тягаются, затем отстают на поворотах естественные дисциплины, тогда как гуманитарные сразу же за бесценок можно скупать на каждой барахолке), то исследовать все возможности машины, не будучи полноправной хозяйкой, но и не всегда в подчинении, зафиксировать её губительную красоту. Возможно, это позволит ей проникнуть в искусство, войти в него и разбросать внутри своё семя, не изменив своим предпочтениям к биоматериалам, наплевав на дерево, ноты и камень, но для этой ей нужны тела. Тела есть в клубе, и хотя хорошего качества туши есть лишь на закрытых площадках, её торговые сертификаты и погашенная с полчаса назад кредитная история проведут её внутрь. К тому же, ближайший загон для человеков отсюда в десяти минутах ходьбы. Не ловец человеков, не ловец в поле среди толстых, наливных колосьев ржи, что почти целуют эту родную и нестерпимо желанную (вновь в материнское лоно) землю, - просто хочу знать больше о машине, и наслаждениях, и их связи друг с другом.
Людей внутри много. В соответствии с ночестремительным движением, они забивают собой все публичные места, даже с платой за вход, чтобы приглушить раскалённое жало отчуждения, пока с него капают слова, слова-растворители любых социальных контактов. Она танцует, закрыв глаза, она танцует ради заката, как будто нет вокруг этих желанных во славу машины и одновременно противных - чёрт, с них течёт и половина забывает мыться! - человекотел. Она исследует пути ритма, их далеко не прихотливые искривления, сокращение и расширение, определяемые лишь количеством ударов в минуту, а мода и последних месяцев как раз не обусловлена никакой логики композиции колебания частоты. Мелодии ничего не значат, мелодии, с одной стороны, скомканные, а с другой - мелькают, как её волосы в подземных огнях. Когда их становится больше необходимого, она нет-нет, да чувствует те вроде как случайные касания и мужских, и женских, и чёрт знает чьих ладоней. Все эти лапки бы в машину. Да, машина, я здесь ради этого.
Тот высокий блондин слишком бросается мне в глаза. Широкоплечий, по-своему даже красивый, он не скрывает скуки, прохаживаясь между танцующими. Он стоит у барной стойки и, судя по ленивым движениям губ, едва бросает реплики барменше, она невысокая, темноволосая и её отсюда едва видно. Он, похоже, уверен в своих позах в истеричном свете здешних софитов, потому что даже поворачивается настолько медленно, как если бы между ним и мной стояло зеркало в полный рост где-то возле той крысотки с жидкими розовыми волосами, что танцует одна. Или не одна, но он всё равно совсем на неё не смотрит, как, впрочем, и на меня. Делаем ставки, что он видит собственное отражение, чтобы он ни видел перед собой, даже если видит тучи, а может быть, он видит дым. В любом случае, ему снится пепел, и это кошмарные сны, потому что пепел - он сам, пепел - всё, что он делает, пепел - всё, что он не успел сделать, мечты, надежды, желания, стремления. Впрочем, мне он тоже снится.
- Привет! - маска дурочки, как можно чаще усмехаться. - Слишком демонстративно скучаешь.
-Демонстративно? - он едва ко мне поворачивается, искоса поглядывает левым глазом. Очевидно и неприкрыто оценивает. - Скучаю?
- Да, скучаешь, - снова этот смех сошедшей с ума раненой гиены. - Скучаешь и поэтому любуешься собой. Сотри маску.
- Ну, - он выдерживает секундную паузу, - возможно. Наконец-то поворачивается полностью. Глаза голубые, брови густые, но тоже светлые, а на подбородке островками тёмная щетина, в основном на шее. - Здесь действительно тухло. - Снова ничего не значащая пауза. - И душно. У меня болит голова. - Он хрустит шейными позвонками.
- Так уходи отсюда, - такое очевидное предложение, меня тошнит. Он здесь или работает, или хочет кого-то снять этими ужимками эпохи романтизма. Не хватает только хромоты, но он не хромает.
- Не могу, - он усмехается, снова пауза и ещё раз усмехается. - Работа. - От этих его смешков мороз по коже, сардонический смех как будто не его, или его, но за него здесь лишь заводная кукла, ведь клонов запретили сразу же после разработки.
- Если что, мы закрываемся через два часа, - сквозь шум выгрызает реплику барменша, у неё такая недвусмысленная улыбка, что сомневаться в связи, прямой притом, между быстрой койкой и этими ужимками не приходится.
У меня теперь тоже скучающая физиономия, жду, когда он скажет за себя.
- Это подработка, но за неё хорошо платят. - Как, как он проговорил это без своей необязательной паузы! - Только силы и бессонница, никаких специальных комиссий и разрешений. - Наш мальчик научился говорить! Наш мальчик научился говорить!
О, снова пауза. Он как будто вспоминает слова. Видела такое при неполной подгрузке пакета иностранных языков у Джонни Джо, когда ему поручили транш через полконтинента. Говорят, такое бывает, когда быстро купируют инсульт в речевых центрах.
-Секьюрити, - лениво бросает он и поворачивается к барменше, она смотрит на него с кривым оскалом, - или охранник, или держиморда.
- Нельзя, - сколько сарказма и в то же время грусти в его смехе. - По сертификату мне здесь даже быть нельзя. Приходится взламывать и отключать, иначе из дома на работу и обратно.
Взламывает сертификаты? Он не понимает, что, когда его поймают, а его, скорее всего, поймают, он даже здесь ни за что не сможет зацепиться?
- Зачем? - вырывается не прикрытый маской вопрос.
- Медицина, - он дружелюбно усмехается. - Медицинский сертификат разрешает, собственно, саму медицину, домой, по магазинам и, конечно, переработки. А запрещает он всё остальное. Приходится ломать.
-А зачем подработка? - к чёрту маски, слишком интересно. - Все говорят, что вам слишком много платят за то, что не каждый получит помощь. Типа денег нет - помощи нет.
- Какие банальные заблуждения, - видно, это предел его дружелюбия. - И помощи нет, и денег нет. У меня точно.
Пауза. Он оглядывается. Вибрации басов шевелятся у неё в животе, всё такие же прямолинейные мелодии бурят тоннели наружу из грудной клетки.
- Медицинский центр. Такая скорая помощь, принимая только тех, кому плохо. Большинству, как ты понимаешь, нечем платить, а мне платят процент только с тех, у кого на счету не сплошные долги. Так что ты мастер спорта по все видам спорта почти за бесплатно с двух дня до восьми вечера. А этот гадюшник как раз с девяти.
Тело. Он идеальное тело для машины. Программное обеспечение наверняка на уровне базовых настроек. Ему тошно от собственной скуки и искать его будут так же успешно, как, похоже, ищут Нинетто, раз на локальных новостных каналах всё та же кутерьма о росте цен и наружных успехах, или искали его гостей до меня. И полку от него едва ли больше, чем от Нинетто.
- Ладно, когда закончишь, можем пойти ко мне, - он с улыбкой кивает. Какая легкая жертва, когда психологический и физиологический гендер графиками совпадают в нулевой точке "тупой мужлан".
Она танцует, но уже без прежней лёгкости, словно в её тонкие девичьи суставы заливают свинец сомнений и чугун прошлых воплощений, каждое из которых танцует всё хуже и получает от жизни с каждым разом всё меньше. Её рыжие волосы слипаются в здешней духоте, и поскольку они не особо густые и совсем не вьются, этот комок мотается туда-сюда с тяжёлым свистом, изредка ударяясь о тела других танцоров, которых стало существенно меньше - видно, приближается утро и закрытие. Глаза совсем не блестят в здешних судорожных огнях, нет, рецепторы зрачков, как и их собратья на нежных, но лишённых невинности извилинах, только роняют искры, перегреваясь от того, что не могут справиться с поступлением информации, и эти искры уже почти похожи на слёзы и на корм для головной боли одновременно. И ритмы пустеют, и мелодии сворачиваются до каких-то злосчастных двух-трёх нот, будто на этой байдуре всего одна струна, которую куда ни прижми, звук с трудом сдвигается по нотному стану, нот, и они настолько невыразительные, что она, по старой привычке, просто посекундно отсчитывает минуты. Под аккомпанемент предсказуемой мысли пожалеть этого средней руки нарцисса и подыскать образец похуже.
- Я всё, - говорит он, ныряя в мешанину её необработанных впечатлений, и тем самым выдёргивает её. Она растерянно хлопает глазами.
Он ещё и специалист по подземным и наземным маршрутам, всего лишь одна пересадка до автобусной остановки в километре от фермы и она успевает дважды вздремнуть на его плече минут по пять-десять. До самой фермы шагает, выверенными движениями ботинок поднимая в воздух грязь и редкие травинки, пока она цепляется за его локоть и запинается о собственные ноги. Его даже не удивляет, когда холмы оказываются не вполне холмами и в воздухе царствует животный страх и животный крик не привыкшей к долгим часам без присмотра скотины, пока за самими холмами вполне осознанно проклёвывается солнце. Интуитивно он угадывает с лестницей и ближайшим холмом, на второй её трети они чуть не опрокидываются спиной вперёд, когда она не попадает ногой в ступень. Он отряхивает с неё пыль выверенными и абсолютно несексуальными движениями, словно игнорирует её изгибы, а ей последних сил хватает, чтобы их подчёркивать, сгибаясь навстречу его рукам с длинными пальцами. Открывать дверь не надо - она распахнута, а настойчивый зов темноты засасывает внутрь свежий утренний воздух с лёгкими оттенками уже подсохшей росы.