Девочка с русой челкой - верхом на пони.
С новеньким школьным ранцем. Улыбчивые родители.
Пристальный взгляд с фотографий настойчиво просит: вспомни.
Вспомнить я не могу. Я ее никогда не видела.
Девочка с фотографии в голубеньком летнем платье
чуть заметно поеживается - видно, зябнет от ветра.
И хотя очевидно, что не хватает тепла ей,
в сад с босыми ногами выбегает - детская вера
так настойчива в нас, что несет навстречу упрекам
наших чутких родителей кукле стирать одежду
и развешивать на веревке, вздрагивая от шока,
когда старший брат, куклу зажав между
великаньих ладоней, кидает ее в воздух.
Девочка с русой челкой плачет, застыв на месте.
Он всегда будет помнить. (Семь лет. Неизменный возраст...)
Он никогда не простит себе. (За день до ее смерти...)
Столько-то лет спустя картинки изменят объем,
призрачным символизмом обрастут заветные байки,
как она возилась с кукольным мокрым бельем
или как мечтала деньги забрать в банке
и раздавать прохожим. Как потерялась на пляже
и упорно твердила, что ее настоящее имя не
Барбара, а Рапунцель - так найти ее было даже
проще. Где это было? Каваллино? А может, Римини?
Столько-то лет спустя он будет носить в портмоне
две фотографии, две вспышки в сумке сердечной -
неповзрослевшей женщины (так он думает обо мне)
и зрелой матери-девочки, семилетней навечно.
***
Кроме возраста, что у нас общего?
Время. Чтение сказок в детстве.
Только мне полегче, попроще бы
быть. От себя никуда не деться,
говорят, а мне хотелось подальше
от себя. Хотелось сильнее
биться в сетке железного века,
биться в клетке, где судьбы наши
никогда не скрестились. Так ветка
распускается по весне и
зеленеет навстречу лету,
пламенеет навстречу чуду.
Ты такою была в семь лет.
Я такой никогда не буду?
***
Рапунцель. Дикий цветок, Рапунцель,
распускай свои длинные косы,
напевай, как мотив. Распустишь -
расчесывай гребнем, медленно
поворачивайся и косо
улыбайся тому, кто рядом,
и смотри обольстительно, искоса.
Он, клянусь, не выдержит искуса.
Рапунцель, кидай неводом
свои золотые волосы,
дождем упадут - не вода,
так радуга, а не радуга,
так в самое небо лестница,
так струйки звенящего голоса,
небесной очищенной радости...
***
Неизмеримо высоко до неба,
даже когда ты в самой дальней башне:
ты заперта. Внизу твой день вчерашний
меняется. И я надеюсь не на
чудесных избавителей с равнины,
с переставляемых холмов, строений,
лесов нестройных. Все они видны мне,
но безразличны. Как лото в бумажной
обертке. Там внизу, в густой траве, не-
слышимый кузнечик пел, отважный
и робкий, полудетскую молитву,
псалом, что к небу тянется травинкой.
И я надеюсь даже не счастливой
быть, а счастливой - женской - половинкой...
И я смотрю в разомкнутое небо.
***
Вспоминая Барбару, мы меняемся сами,
а она не меняется. Она остается той же.
В холодеющем небе, между ангелами и Весами
нам всего лишь мерещится повзрослевший профиль. Похоже?
Завтра будет завтра. Сестры вернутся с танцев и
закричат "Неправда!", но им придется поверить.
Оправданием дня станет снимок, слепой и глянцевый,
невозможной, как детская полуулыбка, потери.
Воображение будет долго, поскольку лживо,
приукрашивать правду, и нам останется проблеск
веры в то, что мы будем меняться, пока мы живы
и пока мигает звезда сквозь тонкую прорезь
кучерявого кружева. Замурованы в нашей башне,
будем в окна следить за обточенным лунным гребнем.
А пока она с нами, с ее улыбкой бесстрашной.
Мы не видим ее. Неужели мы снова слепнем?
май-июнь 2002