Юнкер : другие произведения.

  

  

   «Прекраснейшие цвета, которыми светятся добродетели,

   выдуманы теми, кому их недоставало. Откуда, например,

   берет свое начало бархатный глянец доброты и сострадания?

   Наверняка не от добрых и сострадательных».

   (Ницше)

  

ЧАСТЬ I

  

  

I

  

   Колпак, он же — Антон Павлович Колпаков проснулся ни свет ни заря, с первыми петухами — лагерная привычка сохранилась на всю оставшуюся жизнь. «Курятник» — отряд обиженных располагался в соседней локалке. В три утра за непроницаемым железным забором начиналась возня: санитары зоны расхватывали инструмент и разбегались по рабочим местам. Чистка сортиров, уборка территории — все лежало на их «опущенных» судьбой и «однополчанами» плечах. Порядочные зэка должны ходить по чистым дорогам! По «грязным» они на волюшке погуляли; ничем хорошим для них и встреченных на пути граждан этот променад не завершился.

   Многие из друганов Колпака, отмотав срока, бросились в омут ельцинского лихолетья и подались в политику. Носить депутатский значок оказалось делом более прибыльным, чем занятие банальным криминалом. Разбогатели, отъели животы... А Колпак не решился, испугался неизвестности. Антон Павлович по-стариковски крякнул и ненароком задумался: «Раскол на бедных и богатых случился еще в каменном веке. Мир устроен и живет по диким законам. Можно убить в человечестве любовь, тягу к прекрасному, можно убить все, кроме одного — тягу к преступлению. Почему так?! — Ответа Колпак не знал. — То ли криминальная составляющая в нашей душе — основная. Ее ведь никто не закладывал, если не сам Бог. Нарушать закон начинаем с пеленок. Сначала — отнимаем у друзей игрушки или воруем их из детского сада, потом переходим на более высокий уровень. Уголовщина начинается с мелочей. Переступив порог совести, человек пускается во все тяжкие — им движет жажда наживы. Тот, кто больше награбил и стал жить на широкую ногу, будет руководить теми, кто живет честным трудом или наворовал слишком мало. Нижняя ступень погрязшего в грехах мира отстёгивает дань верхней — вертикаль власти! Надо делиться со старшими, а как иначе? Налогами, частью добычи — не важно. Пожадничал, утаил — сядь годков на пять, восемь, подумай. Такая вот гнилая идеология!» Надо отдать должное Антону Павловичу, был он человеком не глупым, скорее — наоборот.

   Добровольно отлученный от власти Колпак никак не мог решить: вставать или чуток понежиться под одеялом? «Оно, конечно, можно было бы и еще вздремнуть, если портвейна врезать. Но винишко сын вечером приговорил. Ребенку тоже спать надо — с утра в нем кипучая деятельность просыпается: тёлки-метёлки, кабаки, подозрительные встречи. Весь в делах! Это я, старый бездельник, могу детородными органами груши околачивать. Живу по заветам Соломона: "Что пользы человеку от его трудов?" Что же делать? За окном темно, сыро. Дожди — за дождями, не июль, а осень. Меняется климат и — не в лучшую сторону». Так и не приняв решение, Колпак продолжал лежать под одеялом. В его голове было пусто, будто санитар морга вытряхнул из нее все лишнее. «Надо бы нарушить покойную идиллию, взбодриться!» — Колпак воткнул наушники, включил AC/DC и, незаметно для себя, закемарил. Антона Павловича убаюкали гитарные рифы хилого, юродивого с виду австралийца. Привиделись неопрятные, крикливые старухи. От их вида Колпак тихо застонал. «Вроде как бывшие одноклассницы!» — осенила его сонная мысль. Некогда красивые и стройные, с годами они сморщились и оскотинились. Топчутся на балясинах с варикозными узлами, галдят, а между ними доходяга Ангус Янг в шортиках дрыгается, вместо гитары — балалайка, скачет козлом, частушки похабные орет. Голосок визгливый, слюна фонтаном брызжет. В массовики-затейники переквалифицировался, что ли? Братан его себе такого бы не позволил. Хотя тоже далеко не ангел был. Но о покойниках или хорошо, или ничего. Колпак зевнул, да так широко, аж слеза выкатилась! Протер глаза — дрема! Точно — дрема — липкая, гадкая, отвратительно похожая на явь.

   Недавно судьба свела Антона Павловича с удивительным человеком. Образованный, порядочный до невозможности, стихи пишет. И, надо признать, стихи шикарные: о войне, о патологии мироустройства, о мертвецах каких-то. Каких именно мертвецов он в своем зарифмовано-образном творчестве упоминает, Колпак так до конца и не догнал — не суть важно: «Все ласты склеим, никто дольше отмеренного судьбой срока не проскочит», — сформулировал пиит личную философскую концепцию.

   «М-да, прекраснейший человек. Человечище!!! Только познакомились, не успели толком в душах друг у другу поковыряться, а он уже весь белый свет на три буквы послал и согнул в неловкую позу. Таким образом литератор свое творческое кредо выразил. Уверял, что большинство людей — быдло, рождены быдлом и таковым же быдлом в землю лягут. Мало кто из них и ногтя-то его стоит», — всплыли в голове Колпака слова эрудита. Неожиданно Антон Павлович пришел к выводу, что для пиита он тоже — из числа подноготной грязи. Неприятное открытие малость озадачило Колпака. Успокаивало то, что Пушкин, по мнению рифмоплета — не самородок, не гений, а заурядный графоман и прохиндей. Лабуду, подобную виршам про Онегина и царя Салтана, дескать, он за ночь накропает; врежет ящик пива и накропает! Есенин — тот еще выблядок! О березках, Руси, деревеньках... а сам — по кабакам, Америкам и бабам. Оттого и вздернулся, уверял, что душа с образом жизни в противоречия вступила. Маяковский — необразованный бугай, футурист-безбожник, любитель чужих жен и красных паспортин не знал, где точки, запятые ставить... Поэт, твою мать! Колпак не стал возражать, промолчал: с творческой личностью не поспоришь! Благодаря накопленному опыту, Антон Павлович остерегался и недолюбливал морально негодующих людей. Из этой беседы он выяснил, что им свойственно жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы. Закинули как-то в лагерь еврея-диссидента. Математик по образованию, затюканный и шарахающийся от собственной тени, он вызывал у Колпака чувство жалости. Антон Павлович, имея авторитет, взял под крыло человекоподобное создание. Диссидент оказался на удивление образованным и смышленым; на все вопросы давал ошеломительно-бескомпромиссные ответы. Постепенно слухи о нем достигли ушей администрации, и та стала обращаться к нему за советами по хозяйственной линии, а потом и вовсе выделила закуток в лагерной библиотеке, где он прапорам и офицерам строчил дипломные работы. Жил враг родины припеваючи, как многострадальный Солженицын в ГУЛАГе. О Колпаке и его покровительстве в трудное для себя время он быстро забыл и порой позволял себе отпускать в адрес последнего скабрезную шутку. Таким образом он упивался безнаказанностью и фантомной властью, дарованной ему хозяином лагеря. «Ничего, голубок! — рассуждал Колпак. — Придет время, и заворкуешь по-другому!» И этот час не заставил себя ждать. Однажды обласканный администрацией политический ренегат превзошел сам себя и послал подальше надоевшего ему просьбами прапора, за что и оказался в штрафном изоляторе, где его по свистку Колпака бросили у параши прошедшие огни и воды сидельцы. Жизнь эрудита после выхода из ШИЗО резко поменяла цвет. Основной его деятельностью стало наводить гигиену в отхожих местах и во дворе локальной зоны. Больше о его судьбе покровители в погонах не заботились.

   «Куда-то живописец запропастился — давнишний приятель. Да что там приятель — однояйцевый близнец — в один день родились! Не важно, что от разных родителей и с разницей в восемь лет. Ведь для близких душ ни время, ни родители — не преграда. — рассуждал Колпак, натянув до подбородка одеяло. — Сердобольный человек, тонкий, обаятельный. Матерится настолько изысканно, что от умиления слезы на глазах наворачиваются. Вот где дар божий! Род его корнями в историю дворянства уходит. Уходит глубоко, хрен выкорчуешь! Как лето, так — на курорты! Да все по заграницам, по местам заповедным вояжирует. То на морских хищников с гарпуном охотится, плавники заспиртованные домой тащит. А на каждом плавнике серебряная табличка: где, когда, во сколько... Впору эпитафии на баночках писать и открывать колумбарий с забальзамированными останками. Ожерелье из медвежьих и волчьих клыков на шее носит; весь поцарапанный, будто с вурдалаками воевал, но не снимает. Чуть головой мотнет, зубы погремушкой громыхают, привлекают внимание ротозеев. Девки к нему так и липнут! Он для них Казанова и барон Мюнхгаузен в одном лице».

   Из прошлого путешествия барон штиблеты из аллигатора припёр. Говорил — по дешевке на распродаже взял. Врал безбожно! Колпака на мякине не проведешь — грохнул любитель пейзажей разомлевшего под солнцем пресмыкающегося да и ободрал как липку; а лапти ему, поди, местный башмачник за трофейное мясо пошил. Колпак не удивился бы, если в следующий раз кожаный пиджак на могучих старческих плечах узрел. «Вот, — прихвастнул бы художник, — этот масай еще вчера за львами по саванне носился!» После чего нырнул бы в шкаф и, не оборачиваясь, продолжил: — Подарок тебе с того сафари привез, челюсть самолично подстреленного дикаря. Будешь вместо кастета таскать. Древние евреи ослиными челюстями всех врагов истребили. Римские легионеры от них шарахались — до того иудеи с ослиной челюстью в руках непобедимы! Ну а ты этой дрянью от хулиганов отбиваться будешь. Вон их сколько развелось с наступлением демократии и толерантности! Хоть на танке за хлебом езди». Добрый старикан, заботливый... Одно смущало: ежели Колпака с этой штукой мусора замели бы?! Газеты мигом раструбили бы на всю страну: «В лесопарке города такого-то задержали маньяка-людоеда!»

   «Спасибо, конечно, но такие сувениры мне ни к чему! Я уж забыл, как кулаками махать! — деликатно отвертелся бы Колпак, сославшись на невнимательность. — Вместо своей утром вставлю, а я дико брезгливый!» — фантазии Антона Павловича были безграничны. Ему бы книжки писать, но он ленился.

   Лежать, уткнувшись взглядом в стену, надоело. Колпак повернулся на другой бок. На глаза попался не подающий признаков жизни смартфон, прилипший к журнальному столику. «Надо бы звякнуть, узнать: как он там?! Причина волнений оказалась легко объяснима. Маэстро кисти недавно в Париж мотался, в то же время Нотр-Дам обуглился. Культурная общественность суетилась, расследовала инцидент, выдвигались различные версии произошедшего. «Что там расследовать, что анализировать? Комиссары Мегрэ хреновы! «Причина трагедии» свои картины лягушатникам показала, насладилась произведенным эффектом, да и запустила «красного петуха», устроила прощальный фейерверк! Куда денешь ритуалы пионерского детства? "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры..." и так далее. Ритуалы у нас, россиян, в генах навеки прописались, как память о советском лагерном детстве. Приехал, череп Квазимодо, как он уверял, из портфеля вытащил, покрутил перед носом, языком пощелкал и приспособил под пепельницу: тяга у художника к прекрасному», — Колпак на сто процентов был уверен в своих догадках насчет пожарища.

   Светало. «Пошутковать, может? Напеть кому-нибудь по смартфону, что их ненаглядная дочка или сынок-отморозок в сетях правосудия запутались, а при них — героина килограмм. Деньги требуются и немалые! Думайте, господа, шевелите извилинами! Десять лет — не малый срок, тюрьма — не санаторий; откинутся ваши детки изможденными туберкулезниками с весёлым румянцем на щеках, заразят, кого успеют, и сгинут на тот свет». Колпак обожал черный юмор и считал злорадный смех самым искренним. Вообще, жизнь ему казалась занятной штукой, особенно если наблюдать за ней со стороны.

   Частенько под утро Антона Павловича грызла тоска; старик места себе не находил! Вот и на этот раз душа не знала покоя. Колпак глянул в зеркальце: «Мама дорогая: Ленин в Горках лучше выглядел!» Старик набрал номер хозяина похоронного бюро, пожаловался на здоровье. Жрец смерти ходил перед Колпаком на цырлах и сиюминутно исполнял всё, что от него требовалось. Спустя полчаса он подскочил на своем «мерине». Колпак давно уже его не тормошил — прошли лихие девяностые; оптимисты-активисты довели Русь-матушку до такого состояния, о котором пессимистам и в ночных кошмарах не мерещилось.

   Православный атеист привозил Колпаку деньги по укоренившейся привычке. Это выглядело ветхозаветным ритуалом — приношением жертвы. Аккуратный, пунктуальный... Быть непунктуальным в его положении — непозволительная роскошь: счетчик Колпака такую сумму накрутит — надгробных плит не хватит, чтобы неустойку погасить. Вообще, владелец похоронной конторки не являлся образцом для подражания, скорее наоборот — олицетворял зажравшуюся власть в глазах оголодавшего народа, к которому причислял себя и Антон Павлович.

   Похоронных дел мастер положил конвертик на стол, пригладил рукой и по-собачьи преданно посмотрел в блеклые глаза Колпака, пытался угадать: пора ли гробовую доску вымогателю строгать или рано еще. Напрямую спросить не решался, духу не хватало. А уж как ему хотелось, как хотелось, чтобы скорее эта доска понадобилась. Думал: Колпак единственная проблема в его финансовых издержках! «Пусть думает! — смеялся в душе Антон Павлович, — Налетят стервятники, заклюют и живьем закопают, а холмик с землей сравняют. Обнищавшей вдове бумажные цветочки возложить некуда будет!» Радужные картинки Колпака разорвал заискивающий голос:

   — Отдыхайте, Антон Павлович, набирайтесь сил! Мне еще в налоговую успеть надо. Представляете, в бухгалтерской документации «черная дыра» обнаружилась. Веночки, ленточки, говорят, не оприходованные имеются. Намекают, дармоеды, что уклоняюсь от уплаты налогов. Свой карман с казной путают, сволочи!

   Насчет налогов, гробов и памятников товарищ мог трещать часами — конек, с которого он никак не мог соскочить вовремя. Пустая болтовня утомила Колпака и он поспешил прекратить самоистязание.

   — Езжай, утрясай дела. Возникнут проблемы, обращайся. Есть у меня в той конторе человек из Кемерова.

   — Из какого Кемерова? — не понял царь мертвых.

   «Не слушал Гребенщикова, — сам собой напросился вывод. — Кроме марша Шопена он другого ничего не знает — профессиональное заболевание», — Колпак протяжно зевнул.

   Директор удалился киммерийской тенью. За окном фыркнуло детище немецкого автопрома, подарив долгожданную тишину. Колпака снова одолели вязкие мысли: «Как изрек ветхозаветный еврей: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои разумен». Надо бы внять дельному совету; вздремнуть чуток, пока Алаверды Калавердыев, новый дворник, не начал тротуар мести. Таджикский Кулибин смастерил метлу из проволоки; уверял, будто она, аналогично вечному двигателю, износа не имеет — скребет, и будет скрести, пока у Алаверды руки не отсохнут. Руки у дворника жилистые, крепкие; отсохнут не скоро, если только по ним битой не заехать. Метла скребет так, что искры летят вместе с асфальтовой крошкой! «Как бы не штрафанули изобретателя за порчу дорожного покрытия!» — засыпая, подумал Колпак.

   Небритая щека прилипла к подушке, в зрачках Колпакова погасли отблески зари. Сгустилась тьма, а в ней вновь проявились надоевшие болтовней бесформенные одноклассницы. Аэробикой бы занялись, что ли. Привели бы себя в надлежащий вид. Смотреть на них тошно, а куда деваться — дрему как директора похоронного бюро не выпроводишь! Придется терпеть.

   Проснулся Антон Павлович от грохота в подъезде. Стрелки часов показывали 13:30. «Переезжает, что ли кто-то?» Он накрыл голову подушкой и снова задремал.

  

  

II

  

   Зинаида нарисовалась неожиданно. Чупин с Костей только вторую бутылку раскупорили, готовились выпить за все хорошее, и на тебе — выпили! Праздник закончился так же спонтанно, как и начался. Щелчком циркового кнута прозвучал подзатыльник. Удар был настолько силен, что Костя еле усидел на табуретке. Чупину казалось, что сейчас последует команда: «Ап!» — и его кореш послушно сядет на задние лапы, вытянув перед собой руки. Страшная картина, возникшая в воображении, заставила Чупина втянуть голову в плечи. Затем он медленно поднялся, опасаясь привлечь внимание резкими движениями. «Почему я не человек-невидимка? Улизнул бы без шума и пыли, словно меня здесь и не было!»

   — Ну, я пойду! — промямлил Чупин, надеясь отделаться легким испугом.

   Плохо прожеванные слова гостя подействовали на Зинаиду мулетой тореадора. Её и без того широкие ноздри, похожие на выхлопные трубы, раздулись и заняли половину лица; глаза налились кровью. Инфернальный вид Костиной супруги заставил Чупина сесть на место. На секунду забыв о муже, она всю ярость сконцентрировала на госте. Скалка в ее руках не сулила ничего хорошего. «Лишь бы не по ребрам! Лишь бы...» — Мысль застыла в извилинах Чупина. Предчувствие неизбежной казни затуманило его взор. Все вокруг стало размытым, очки сползли на кончик носа. Взметнувшаяся вверх деревянная дубинка окончательно парализовала в Чупине волю и желание сопротивляться, а Зину сделала похожей на Родину-мать. Мужчина сжался сильнее, отчего резко сдал в размерах. В этот момент он мог свободно влезть в школьную форму сына-первоклассника. Жалкий, затравленный вид пойманного с поличным гостя слегка остудил пыл мегеры. Она ткнула Чупина скалкой в грудную клетку. Хорошо, что это была скалка, а не меч самурая. Ткнула несильно, Чупин даже не упал. Костя испуганно следил за происходящим. Герой нашего времени на глазах превратился в тряпку: «Да я её... да она мне...» — прыгали в мозгах Чупина слова Кости, сказанные им за минуту до появления «запуганной мышки». Чупин никогда бы не подумал, что жена друга настолько агрессивна. То, что Зина держит мужа под каблуком, знал весь двор, но не до такой же степени! «Где соблюдение прав человека?» — хотел с возмущением спросить Чупин, но не решился. Очки запотели, и Чупин совершенно потерял ориентацию в пространстве. Перед ним двигались огромные пятна, в ушах набатом звенели Костины оправдания. Родина-мать с грохотом бросила орудие наказания в раковину.

   — Еще раз тебя здесь поймаю, пощады не жди! Забирай пузырь и дуй к себе! А ты, — обратилась она к Косте, — мой посуду и, чтобы через пять минут тут все блестело!

   Чупин не помнил, как выскочил из зоны стихийного бедствия, но пришел в себя лишь дома, сидя на подставке для обуви в прихожей. Крепко, до посинения в пальцах, он сжимал бутылку правой рукой. В левой — дрожала банка с килькой. «Как же я открыл дверь? Чем? Ногой что ли?! Вот это цирк!» — удивился Чупин. Успокоившись, он прямо из горлышка сделал глоток. Водка приятно смочила пересохшую глотку.

   — Сука драная! — прошипел Чупин. — Была бы мужиком, морду бы набил! — К нему вернулась уверенность в собственных силах.

   После второго глотка она гипертрофировалась в отвагу. Чупину даже захотелось ворваться в Костину берлогу и всё поставить на свои места. Но внутренний голос намекнул, что не стоит возвращаться в прошлое, там уже ничего нет. Неторопливо, хозяйской походкой мужчина прошел в гостиную, поставил бутылку и консервную банку на журнальный столик, поискал взглядом стул и сел на пол. Времени было вагон, в бутылке плескалось граммов триста водки и настроение Чупина заметно улучшилось. Протерев майкой очки, он вернул себе ясновидение. Закурил. Мысли приобрели невесомость и прозрачность. Жизнь оказалась не так плоха, как многие её представляют. В ней даже появился смысл, пришел Чупин к неожиданному заключению! Состоял он в реализации собственных планов: добился желаемого, считай — прожил не впустую! «Какие у меня были планы на сегодня? Выпить! Вот я и выпил, значит, прожил день со смыслом! Все остальное — мелочи, недоразумения, возникшие по ходу достижения поставленной цели», — успокоил себя недобитый Зинаидой сосед.

   Размышления прервал шум в подъезде. Нехотя поднявшись, соблюдая осторожность, Чупин подкрался к двери и прильнул к глазку. Зрелище, представшее пред его взором, вызвало оторопь: по лестнице кубарем катился Константин, за ним с любимым оружием в руках спускалась смерть в розовом халате. Чупин отпрянул от двери, боясь, что его заметят. Недавняя бравада исчезла, будто её никогда и не было. «Метаморфоза!» — шипами впилось в мозг Чупина яркое, как волшебный цветок, слово. На цыпочках мужчина вернулся в комнату. «Бедный Костя, как мог он не заметить, что связал брачные узы с чудовищем?!» — Чупин хлебнул за помин его горемычной души. Именно за помин, ибо человек в старом собутыльнике умер, превратившись в кроткое домашнее животное, ловко принимавшее в нужный момент мужское обличие.

   Кильку опьяневший Чупин ел руками, вытирая их о майку. «То очки, то руки... Хожу, как ханыга, в каком-то тряпье!» — проснулся в нем призрак самоуважения. Чупин даже попытался стянуть с себя это подобие одежды, но бросил. «Зачем? — подумал он, — кто меня видит, кто осудит, кто упрекнет?! В чем хочу, в том и хожу!» — Он снова вытер о многострадальную майку окровавленные томатом пальцы, взял бутылку и посмотрел на просвет. Оставалось граммов сто пятьдесят. «Мало!» — подумал Чупин, испытывая острую алкогольную недостаточность. Но этого хватило. Вестибулярный аппарат дал сбой, опрокинув Чупина на спину. Тихо матерясь, мужчина нашел в себе силы повернуться набок, дотянулся до консервной банки с остатками томатного соуса. Хотел выпить, но опрокинул на себя. Густая красная жижа по подбородку стекла на пол.

   Очнулся Чупин от истошного женского крика: «Убили! Люди добрые, человека убили!» Чупин не мог сообразить: где находится и что происходит. Яркий электрический свет ослепил его незащищенные очками глаза. Что-то глухо упало и рассыпалось по прихожей. Грушеподобный силуэт заслонил собой свет. Крик сменился ядовитой злостью.

   — Да он пьян! Нажрался сволочь! Смотри, сынок: радикулит у нашего папки! Картошку копать он не может, зато водку жрать — здоровья хватает! Га-а-ад такой! — нараспев закончил обвинительную речь женский голос.

   «Жена с сыном из деревни вернулись, — дошло до Чупина. Он с трудом сел и стал на ощупь искать очки. — Странно! Обещали приехать в воскресенье...» Его размышления оборвала тяжелая оплеуха. Уж что-что, а бить Нина могла! Ей бы в профессиональном боксе выступать, а не полы в конторе драить. Глядишь, и жили бы на широкую ногу. Контуженный ударом Чупин снова принял горизонтальное положение. Нина схватила тапок и уже им добивала перемазанного томатным соусом мужа. Чупин покорно сносил побои. Он был пьян, беспомощен и потрясен неожиданным возвращением семьи.

   Утро лизнуло оконные стекла, впуская в квартиру вороватый серый рассвет. Потирая ушибы, Чупин нашел очки; одна дужка оказалась сломана. Кое-как приладив их на переносицу, он разглядел рассыпанную в прихожей картошку, раскиданную обувь жены и сына. Осторожно, боясь разбудить любимых и дорогих людей, навел порядок; поставил на плиту чайник и начал сочинять оправдание. «Окровавленную» майку он снять так и не додумался.

  

  

III

  

   В конце августа солнце уже не такое горячее. Нет нужды сидеть под струями вентилятора или обмахиваться газетой. Последние дни лета пропитаны лёгкой грустью, озабоченностью приближающейся осени с моросящими без конца дождями, мертвой листвой, плавающей в лужах, и меланхолией, обожаемой поэтами. Колпак любил это время года, оно напоминало ему сказанную кем-то мудрость: «Радуясь жизни, помни о смерти!». Старик часто выходил во двор, сидел на скамье под старым кленом, читал газету или просто наблюдал за происходящим вокруг. Ему нравилось смотреть на малышей, ковыряющихся в песочнице или маятником раскачивающихся на качелях. В его детстве были совершенно другие увлечения: игры в казаков-разбойников, стрельба из рогаток и мелкие кражи у уличных торгашей.

   В один из таких дней Антон Павлович поманил пальцем шедшего с работы Чупина — соседа, живущего под ним. Опущенные узкие плечи и вялая походка ясно давали понять: извели мужика добросовестный труд и домашние заботы! Встреча с Колпаком сделали Чупина еще ничтожнее. От людей он слышал о Колпаке много историй, и все они имели негативный оттенок. При встрече Чупин всегда здоровался, но дружбы с соседом не водил — осторожничал. Да и о какой дружбе могла идти речь? Зачем ему, семьянину с незапятнанной репутацией, знакомство с человеком, на котором клеймо ставить негде? Втянет в какую-нибудь «ботанику», сам отмажется, а ты покатишь тайгу валить!

   — Добрый вечер, Антон Павлович! — сдержанно поздоровался Чупин. — Чем могу быть полезен, или вы так — поболтать о...

   — Присядь, дело есть! — без «здравствуй и прощай» приказным тоном оборвал расспросы Колпак и подвинулся, освобождая место на лавке, хотя его было предостаточно. Чупин сел и обхватил колени руками. Голова его безвольно повисла, показав Колпаку грязную шею, очки сползли на кончик носа.

   — С завода? — издалека заехал Колпак.

  Чупин мотнул головой.

   — А ты неразговорчив, — Колпак всем телом повернулся к соседу. — Работенка есть непыльная. Деньгами не обижу. Можешь один справиться, можешь своего кореша в помощники взять. Вижу, у него с деньгами тоже не важно.

  «Ну вот, началось! — запаниковал Чупин. — Хорошо если попросит на шухере постоять. А если скажет, ювелирный обчистить, тогда что? На нас-то кто подумает? А его сразу заметут!» — Чупин обреченно вздохнул, соображая, на какое дело его подбивает Колпак, и как отвертеться без неприятных последствий. В голове роились ужасные мысли о камере с уголовниками, о мордовской зоне, которую он видел в дешевом сериале. Настроение окончательно испортилось и даже послышалось, как ангелы поют: «Владимирский централ, ветер северный...»

   — У меня со временем проблемы, — выдавил он из себя. — Может, Костя один справится?

   «Косте все равно, чей каблук его раздавит: каблук жены или закона, — оправдывал собственную трусость Чупин. — Ему в лагере даже лучше будет, Зинка совсем заклевала! Каждый день скандалы!» Солнце катилось вдоль крыш, уменьшаясь в размерах; сгущались сумерки, размывая бесформенные тени. Колпак прибил комара, необдуманно запустившего хоботок в его лысину. От хлопка Чупин вздрогнул, опустил голову еще ниже. Со стороны казалось, что он внимательно рассматривает пятна на своих заношенных брюках.

   — Картошку приятелю надо выкопать и в подвал спустить. Художник он, к физическому труду не привык, а овощи предпочитает со своего участка. Говорит, в магазинах дрянью с пестицидами торгуют. О здоровье печется, понимаешь? Там работы на полдня; деньги получите сразу, как мешки в подвал спустите. Человек он порядочный, слов на ветер не бросает. Раньше ему сосед и сажал, и выкапывал, а тут... помер в общем.

   С шеи Чупина будто глыба свалилась; он выпрямился, расправил сутулые плечи. Ему показалось, что солнце остановило свой бег, и ночь отодвинулась на неопределенное время.

   — Без проблем, Антон Павлович! В выходные выкопаем. Скажите, где огород находится. Все сделаем в лучшем виде! Может, еще яблоки собрать? — проявил инициативу взбодрившийся Чупин.

   — Яблоки и все остальное уже без вас собрали. Ну что, по рукам? — Колпак протянул покрытую татуировками руку. Рукопожатие старика оказалось довольно крепким. Чупин поймал себя на мысли: «С виду щуплый, а прихлопнет, как комара, только пятно останется!»

   — Вот и договорились! Загляни ко мне часиков в восемь, скажу, где и во сколько вас будет ждать машина. Ничего с собой брать не надо, лопаты и жратва у художника на даче есть. Пойду, звякну любителю здоровой пищи.

   Двухэтажная дача художника с флюгером на коньке больше походила на сказочный теремок, окруженный кованым забором. В глубине ухоженного двора, среди яблонь, стоял довольно приличный сруб. «Баня!» — догадался Чупин. Рядом, окопавшись в вишневых зарослях — сортир с резным петушком на конусообразной крыше. «Живут же люди!» — с завистью подумал

   — Картофельная плантация, — с усмешкой сказал художник, почесывая аккуратно подстриженную бороду, — за баней. Лопаты и мешки найдете в сенях, там же — водка и закусь. Давайте договоримся: сначала выкопаете, потом с устатку врежете. Грузовик за вами приедет часов в пять. Успеете?

   Костя сбегал, посмотрел объем работы и уверенно сказал:

   — Успеем! Я один до пяти выкопаю!

   — Ну и славно! — сказал художник, пожал руки работягам и пошел к машине.

   Мужики не стали тянуть резину и сразу принялись за дело. Копать стали с двух сторон — навстречу друг другу. Земля оказалась мягкая, картошка крупная, погода — лучше некуда!

   Ближе к обеду все было кончено. Друзья собрали картофель в мешки, подтащили их к воротам. Перекурив, зашли в дом, где их поджидало заслуженное вознаграждение. Переход от работы к выпивке чудесно изменил выражение лиц: приятели заулыбались; у Кости заблестели глаза, у Чупина — очки. Ополовинив бутылку, друзья разговорились.

   — Хороший мужик, щедрый! Я «Nemiroff» первый раз пью! Вкусная зараза! Да и закуска... Зинка такую колбасу только на Новый год покупает — перед знакомыми прихвастнуть. А тут — жри — не хочу! Может, вскопаем ему грядки там, где помидоры с огурцами росли?

   Разомлевший Чупин хотел отказаться. Какого черта лишнюю работу делать? Сделали то, что полагалось — и достаточно. Но Костя, этот вечный подкаблучник, не унимался:

   — Не хочешь, сам вскопаю! — Он поднялся, взял лопату и вышел во двор.

   Раздосадованный упрямством друга Чупин махнул рюмашку, забросил в рот кусок колбасы и нехотя побрел следом. Копать не хотелось, он просто ковырял землю, едва погружая в нее штык лопаты. В земле вдруг что-то блеснуло. «Стекло!» — подумал Чупин, но все же наклонился, да так и остался стоять в нелепой позе. Он глазам своим не верил: у его ног сверкал царский золотой червонец! Чупин воткнул лопату и дрожащими руками поднял монету, очистил ее от земли. «ИМПЕРИАЛЪ» — прочитал он на реверсе хорошо сохранившиеся буквы. Вообще, монета выглядела как новая. Чупину с пьяных глаз показалось, что царь подмигнул ему.

   — Костя! — хрипло крикнул Чупин. — Глянь, что я нашел!

   До пяти часов вся дача художника была перекопана вдоль и поперек, но золотых монет в земле больше не нашлось. Пока друзья думали, как поступить: сказать хозяину дачи о находке или умолчать, подъехал грузовик. Здоровенный парень вылез из кабины.

   — Ну что, доходяги, давайте помогу!

   Он с легкостью схватил мешок и забросил его в кузов. Когда с погрузкой было покончено, водитель сходил в дом, собрал остатки пиршества и закрыл дверь на ключ.

   — Дома допьете или в скверике! А сейчас — по местам! — весело крикнул он и первым запрыгнул в кабину.

   При встрече с художником друзья выглядели настороженно: вдруг это проверка на вшивость? С другой стороны — на кой черт она нужна? Художник же не знал, что они проявят инициативу и перекопают всю дачу. После того как мешки с картошкой заняли законное место в подвале, живописец без лишних вопросов достал из кармана деньги. Сомнения исчезли — выходило, хозяин и сам не знал о николаевском червонце, много лет пролежавшем на его участке. Отсчитав каждому по причитающейся сумме, художник на прощание пожал работящие руки.

   Чупин крепко сжимал в кулаке находку, Костя — сетку с остатками водки и закуской. Медленно двигаясь по направлению к дому, приятели соображали, как поступить с монетой. Никто из них не знал реальную цену «империала» и оба боялись продешевить. Вопрос о том, что находку стоит продать, даже не стоял. В самом деле, не пилить же её!

   — Зайдем в антикварный и узнаем: что почём! — наконец-то додумался Костя.

   Сказано — сделано!

  

  

IV

  

   Пуленепробиваемая стеклянная дверь антикварного магазина открылась тяжело и плавно, будто петли специально смазали вязким жиром: чтобы не хлопали, чтобы не реагировали на сквозняк, для солидности, в конце концов! В прохладном сумраке, заставленном статуэтками различной величины и вышедшей из моды мебели, за широким, обитым зеленым сукном столом стоял дряхлый старичок в полосатом костюме. Он сам был похож на антикварный манекен. Старик с плешивой головой, обрамленной пышными бакенбардами, оторвался от чтения какой-то тетради и свысока посмотрел на вошедших.

   — Какая нужда привела вас в обитель духов и давно обветшавших вещей? — загадочно поинтересовался «манекен». — Вы не ошиблись адресом, молодые люди?

   Он вышел навстречу гостям, в руках у одного из которых болталась сетка с ополовиненной бутылкой водки и, по всей видимости, закусью в газете. Второй, в очках с толстыми линзами, прятал руки в карманах перепачканных землею брюк, и эти руки находились в постоянном движении. Создавалось впечатление, что он тайно мастурбирует. Странные посетители никак не походили на обычных покупателей «Лавки древностей». Покачиваясь с пятки на носок, старикан предупредил, что не занимается скупкой ворованных у жен золотых украшений.

   Костя переложил сетку в другую руку и толкнул напарника.

   — Давай, показывай!

   Очкарик перестал «мастурбировать», вытащил руку и разжал побелевшую от напряжения ладонь. То, что увидел хозяин полосатого костюма, заставило его вспотеть. Артистично достав из нагрудного кармана платочек, он промокнул лоб и нацепил очки.

   — Позвольте, я взгляну! — произнес он, стараясь не выказывать волнение.

   Пока друзья переминались, не зная, куда деть свои руки, «манекен» через лупу, под ярким светом настольной лампы со всех сторон осмотрел монету. Если бы ее принес уважаемый им человек, он, не торгуясь, предложил бы кругленькую сумму. Но судя по внешнему виду и поведению незнакомцев, он догадался, что те не в курсе реальной стоимости того, что принесли.

   — Сколько же вы хотите? — уже не так ехидно, как при встрече, поинтересовался скупщик и продавец раритетов. Он пристально посмотрел на Костю, затем перевел взгляд на Чупина. Те переглянулись, но не проронили ни слова. Молчание затянулось, убеждая антиквара в собственной правоте: товарищи понятия не имели, на сколько потянет монета.

   Друзья пошептались, после чего, тот, что с бутылкой, нечленораздельно выдавил:

   — А сколько бы вы дали? Только честно! — и зачем-то добавил: — У нас дети...

   Антиквар еще раз осмотрел монету, будто пытался обнаружить на ней что-то новое, доселе невиданное.

   — Понимаете, чтобы ее продать, потребуется много времени. Дело в том, что таких монет отчеканено было много и почти все заядлые нумизматы имеют их в своих коллекциях. Если вы готовы подождать, то...

   — Нет, нам бы поскорее. Желательно сегодня или завтра. Дети... Школа... — затараторил Костя и покраснел от вранья.

   Старичок пару раз перекатился с пятки на носок, задумчиво оттопырил губу.

   — Две тысячи вас устроит?

   — Две тысячи? — Чупин с негодованием протянул руку, желая забрать червонец.

   — Баксов, друзья, баксов! — уточнил полосатый костюм. — Хватит и на школу, и женам на шоколад. — Он немного помолчал и добавил: — Хорошо, две с половиной и ни цента больше, иначе я разорюсь. Больше вам никто не предложит. Если нет — забирайте! — Старик протянул Чупину монету.

  

  

V

  

   Колпак проснулся от звонка в дверь. Нехотя поднялся, поправил пижаму. Шаркающей, полусонной походкой направился к дверям, глянул в глазок. На лестничной площадке стояла жена соседа. Вот уж полгода как о её муже и его товарище не было слышно. Пропали! Выкопали картошку, получили причитающийся гонорар и испарились! Колпак по этому поводу шутил, что кореша мотнули в Монте-Карло: играть в казино и развлекаться с красивыми девочками. Он щелкнул замком, снял цепочку. Сын давно купил квартиру и съехал. Старик обезопасил себя всеми возможными способами, хотел камеру наблюдения воткнуть, но передумал: не в банке живет.

   — Нашли их, Антон Павлович, нашли! — срываясь на плач, затараторила Зинаида. — Ассенизаторы чистили колодцы на окраине города и нашли два трупа. Мне из полиции позвонили. Мы с женой Чупина ездили на опознание. Ужас! Только по одежде и очкам опознали. — Она затряслась всем телом. — Кому они дорогу перешли? Не народ, а изверги — убьют ради забавы!

   — Вот те на! — Окончательно проснулся Колпак. — Проходи, чего в подъезде торчишь?!

   Зинаида прошла на кухню, села на край табуретки и тихо заскулила. Колпак погладил ее по плечу.

   — Успокойся. Их уже не вернешь!

   Он осознавал, что каким-то образом причастен к смерти соседей. Если бы не его просьба, то ничего этого не было бы. Еще по зиме он слышал разговор, что гопники то ли в конце лета, то ли по осени грохнули двух бомжей, которые дрались при дележе денег. При них оказалось две с половиной тысячи долларов и около десяти тысяч рублей. Вероятно, обчистили кого-то. Но тогда Колпак и подумать не мог, что речь идет о его соседях. Да и откуда у них могла взяться такая сумма? Он еще раз погладил Зинаиду по плечу и вышел в гостиную.

   Зинаида слышала, как Колпак набрал по телефону чей-то номер.

   — Привет! Узнал? Дело есть... Нет, денег не надо! В общем, — донеслось до Зининых ушей, — хоронишь двух моих приятелей, но чтобы все — честь по чести, без всяких дешевых штучек, и наши пути больше не пересекаются. Вот и договорились!

   Колпак вернулся на кухню, сел напротив Зины.

   — Слушай и не перебивай! — сказал он. — Денег у вас с Чупиной нет, похороны — моя забота. Погоди!

   Он поднялся и скрылся в коридоре; долго гремел какими-то вещами, шуршал бумагой и, наконец, появился. Протянул женщине пачку пятитысячных купюр.

   — Возьми, с Чупиной поделишь. Больше ничем помочь не могу. Я и так в минус ушел.

   Зинаида стала отказываться, но как-то неуверенно. Выглядело нелепо: деньги хотелось взять, да и совесть не противилась, но женщина делала вид, что ей стыдно.

   Колпак настоял на своем.

   — Зина, я понимаю: cкромность украшает человека, но это не тот случай. Бери! — он сунул пачку денег соседке и подтолкнул к выходу. — Cтупай. Мне кое-что обмозговать надо.

   Выпроводив заплаканную женщину, Колпак взял телефон:

   — Найди мне тех гавриков, которые бомжей по осени замочили. И без фокусов! Я сам разрулю.