Юнкер : другие произведения.

  

  

  

I

  

  К субботе шестой седмицы Великого Поста снег сошел на нет. Кое-где в низинах и тенистых местах еще оставались рыхлые серые коросты, но они вот-вот должны были растаять.

  В комнате, на диване, лежал Лазарь Васильевич Куприянов. Вытянувшись в струнку, он походил на оловянного солдатика, упавшего от неловкого прикосновения. Из-под одеяла выглядывали волосатые ноги. На столе, в изголовье Куприянова, растопырил львиные лапы бронзовый подсвечник. Рядом соседствовал графин, оправленный штампованным серебром, а на коврике валялась раскрытая книжка с веером из страниц. Огонек свечи выхватывал из сумрака заострившееся лицо барина, придавая ему благородную величавость.

  Возле секретера сидел Спиридон — худощавый мужик с пышными усами и бакенбардами на помятой физиономии. Расчесанные на прямой пробор волосы придавали ему сходство с трактирщиком. Он неотрывно смотрел на барина, изредка переводя взгляд на облупленные носки своих сапог. За шкафом шуршали мыши, да голая ветка рябины докучливо стучала в окошко. Чтобы как-то отвлечься, Спиридон подошел к столику. Поборов неуверенность, выдернул из графина стеклянную пробку и наполнил бокал. Будто от дурного предчувствия он поежился, искоса взглянул на покойника и залпом выпил. Вино побежало по жилам, согревая и придавая уверенность. Раскатом грома ударили настенные часы. Спиридон присел от испуга. Когда бой закончился, он перекрестился и облегченно выдохнул.

  — Царствие вам небесное, Лазарь Васильевич! Уж не обессудьте. — Спиридон облизнул губы и поцеловал хозяина в лоб.

  Прикосновения к холодной коже вызвало брезгливость. Камердинер поморщился, схватил графин и отхлебнул из горлышка. Покойный барин не ахнул, не возмутился, не сделал замечания. Вино смыло неприятное ощущение. Усевшись на стул, Спиридон оперся руками на колени и предался размышлениям: «Наследников у барина нет. Проверять все ли в целости и сохранности — некому, если не считать Марфу, экономку. Так за Марфой за самой грешки имеются! Какой резон ей языком болтать? — эта мысль родила следующую: — Может, взять чего на память? Один черт, никто не узнает!» Бесы помутили сознание мужика: «Бери, бери! Твое терпение должно быть вознаграждено. Что найдешь — хозяину уже не пригодится, а тебе — еще жить да жить! Если ты не возьмешь, так другие прикарманят». Спиридон осторожно обыскал одежду покойного — пусто! Полез в секретер. В одном из ящиков ему попалась деревянная шкатулка. Кроме бус в ней лежало: пара фамильных перстней, брошь, украшенная камнями, и миниатюрный, хитро закрывающийся то ли флакон, то ли футляр в виде золотого желудя.

  Во дворе, задохнувшись от бега, фыркали кони. Спиридон торопливо сунул в карман драгоценности и убрал шкатулку на место. Как ни в чем не бывало он сел на стул. То ли от пережитого волнения, то ли от выпитого вина голова гудела. Пальцы предательски дрожали. Опасаясь подозрений, Спиридон плотно сжал кулаки. Хоть и было прохладно, на его лице выступила испарина.

  Хлопнула дверь. Под тяжелыми шагами болезненно застонали половицы. В комнату ввалился полицейский с красным мясистым носом и слезящимися глазами. От него тянуло весенней свежестью и властными полномочиями. Из-за широкой офицерской спины выглядывали: сутулый фельдшер в коротком пальтишке, Марфа и барский кучер Фрол, мявший в руках треух. Не обращая внимания на Спиридона, все столпились около мертвеца. Убедившись в отсутствии пульса, фельдшер жестом пригласил стража порядка. Тот огляделся, достал из папки разлинованный лист бумаги и оседлал стул. Потом повернулся к экономке.

  — Расскажи, как обнаружили труп.

  Та, не зная с чего начать, потирала озябшие руки.

  — Утром я всегда кофий в постель барину подаю. Нынче зашла, смотрю, вроде спит, а вроде — нет! Лежит на спине, подбородок задрал, руки вытянул. Прикоснулась ко лбу, а он холодный. На всякий случай поднесла зеркальце ко рту — чисто! Испужалась я! Сразу за вами в город помчалась.

  Полицейский расстегнул ворот шинели, взял пустой графин и втянул носом воздух из горлышка.

  — Мадера! — со знанием дела заключил он. — У нас такое вино — редкость, господа домашние наливки предпочитают.

  — Барину из столицы привезли дюжину бутылок. Он вино в графин сливал. Говорил, что так эсте... эстетичнее, — Марфа с трудом выговорила последнее слово.

  Полицейский в раздумьях нахмурил брови. Спиридон замандражировал, будто всем стало ясно: кто допил остатки.

  — Вино осталось? Принеси-ка бутылку. Возьму для экспертизы, а лучше две. Мало ли... — Он поднялся, убрал в папку листок, исчирканный нервным почерком. — Барина надо в анатомический театр отвезти. Пусть врачи установят причину смерти. Сдается мне, вином отравился!

  Умозаключение полицейского ввергло Спиридона в шок, все вокруг него закружилось. Люди и предметы потеряли очертания. Чтобы не упасть, он прижался спиной к стене, но это не помогло.

  — Что с ним? — удивленно спросил офицер.

  Фельдшер склонился над лежащим мужиком.

  — Вероятно, обморок.

  Он вытащил из саквояжа пузырек с нашатырем, сунул под нос Спиридону. Тот сморщился, медленно открыл глаза и присел. Нитка жемчуга змейкой выползла из кармана его штанов. Изумленная Марфа подскочила ближе.

  — Бусы-то эти у барина в шкатулке хранились, как память о покойной супруге. Он мне сам ночью показывал да примерял... — баба осеклась и покраснела.

  Полицейский подошел к Спиридону, сидящему на полу. Схватил его рукой за шиворот и поставил на ноги.

  — Ну-ка, выворачивай карманы, братец! — ласково сказал он.

  Внимание полицейского привлек миниатюрный футляр непонятного предназначения. Он повертел вещицу и тут же выдвинул версию убийства с целью ограбления:

  — Что, дружок, решил отравить хозяина, обобрать и смотаться к вольным казакам?

  Бурная фантазия стража порядка рисовала перед присутствующими сцены — одна страшнее другой. Офицер в деталях рассказал ошарашенным слушателям, как Спиридон, заметая следы, спалил усадьбу со всеми, кто в ней находился, и на хозяйской бричке укатил на Яик. Там организовал банду из удалых людей и пошел войной на царя-батюшку. Бывший холоп обманом переманил на свою сторону государевы войска и объявил себя императором всея Руси. После чего извел царскую семью. Не просто истребил, а отдал её в услужение бывшему крепостному мужику. Голос полицейского дрогнул. Он в красках расписал, как царь в побитой молью шапке Мономаха косит сено, а безграмотный сатрап погоняет его хлыстом. Самодержец падает от изнеможения и умоляет об отдыхе, но мужик запарывает его насмерть.

  — А ну, повернись боком! — приказал он Спиридону. — Так и есть, вылитый Емелька Пугачев!

  Марфа с ужасом таращилась на человека, который столько лет прикидывался порядочным, а сам готовил коварное преступление. Плохо соображая, о чем идет речь, кучер хлопал ресницами и постоянно крестился. И только фельдшер сохранял безмятежность. Выслушав ересь полицейского, он, как бы между прочим, поинтересовался:

  — А на кой ляд он сидел и дожидался нас? Мог давно скрыться, прихватив не только побрякушки, а что-нибудь и подороже. Ценные бумаги, например. Я не сомневаюсь, что таковые имеются в доме.

  Полицейский заложил руки за спину и закусил губу. Усы его с презрением зашевелились.

  — Зачем ему бумаги? Он же азбуки не знает. А не сбежал... Так не успел, каналья! — довольный собой офицер добавил: — Так-то!

  Покойный всхрапнул. Его челюсть дернулась, а на лбу образовалась складка. Пошевелив пальцами, он провел рукой по лицу. Первой упала Марфа, затем, схватившись за сердце, повалился кучер. Полицейский судорожно пытался выхватить из ножен саблю. С перепугу он собирался вернуть воскресшего мертвеца в прежнее состояние. Фельдшер бросился к Куприянову, припал ухом к его груди и потребовал тишины.

  — Сдается мне, господа, мы имеем дело с редким явлением, носящим название летаргия. Мнимая смерть, так сказать. Причины ее пока не выяснены и порождают множество вопросов в медицинских кругах. В Англии, прежде чем закопать покойника, к его пальцу привязывают веревку, которую выводят наружу. Ее конец цепляют к колокольчику, закрепленному на надгробии. Если похороненный приходит в себя, то он перво-наперво оповещает звоном кладбищенского сторожа. Один мой знакомый уверял, что сок цикуты в смеси с винными дрожжами погружает птиц в летаргию. Возможно, барин принял снадобье на основе этого растения и по незнанию запил вином. Слава богу, он жив и сам все расскажет.

  Куприянов обвел собравшихся в комнате людей недоуменным взглядом и закутался в одеяло.

  — Что это, Спиридон, за вавилонское столпотворение?

  — Вы, Лазарь Васильевич, умереть изволили. Вот и приехали доктор с полицейским, запротоколировать сей прискорбный факт.

  — Чушь какая! Подай-ка мне одежду. А вас, господа, я попрошу выйти. Надобно мне привести себя в порядок.

  Оклемавшаяся Марфа с нескрываемой радостью принялась помогать барину. Фрол, потирая ушибленное при падении плечо, отправился распрягать и кормить лошадей. В соседней комнате полицейский с фельдшером оживленно обсуждали случившееся. Спиридон прятал слезящиеся глаза и не знал, чем оправдать свой поступок. Он упал на колени и стал целовать сапоги барина.

  — Прости, Лазарь Васильевич! Век за тебя молиться буду!

  — Не искренни молитвы твои! — Куприянов отпихнул слугу.

  На дворе стемнело. Возвращаться в город было поздно, и Куприянов предложил гостям заночевать у него. В разговоре с ними помещик поведал, что накануне, спасаясь от меланхолии, принял успокоительный отвар из трав. Не добившись желаемого результата, он решил побаловать себя мадерой. Вероятно, смешение вина и отвара вызвала такую реакцию организма.

  — А футлярчик я использовал как табакерку. М-да, на охоте...

  Признание барина убило интерес полицейского к делу. Лениво зевая, он поглядывал на сервирующую стол Марфу. Куприянов не хотел огласки столь глупого происшествия. В обществе фельдшера и офицера он с размахом отметил возвращение к жизни и получил заверение, что все останется втайне. Той же ночью барин подарил экономке бусы, отчего та стала нежнее и покладистее. Спиридона выпороли. Оклемавшись от экзекуции, он ухаживал за скотиной и кормил сторожевых псов. Разжалованный камердинер проклинал судьбу и с ненавистью думал о чудесном воскрешении своего хозяина: «Знал бы, что так обернется, подушкой бы придушил, собаку!»

  

  

II

  

  Бильярдный шар катился по небу, время от времени скрываясь за дымкой облаков. Куприянова мучила бессонница. Барин сидел у раскрытого окна и ковырялся в своем запорошенном прошлом. Ничего кроме депрессии это занятие не вызывало. Хотелось умереть, уничтожив следы своего никчемного пребывания на земле.

  Мысли о суициде немного отвлекли Куприянова от тягостных воспоминаний и заставили встрепенуться. Он нырнул с зажженной свечой в чулан. На глаза попалась веревка. Помещик торопливо связал петлю и накинул ее на шею. Осторожно потянул за конец и вскоре почувствовал, как глаза вылезают из орбит, а язык не умещается во рту. Лазарь Васильевич бросил дурное занятие. «Да что же я, Иуда, умирать позорной смертью? Поступлю по-мужски, как самурай!» — он взял перочинный нож, провел лезвием по ногтю. «Для чего же их так остро затачивают?! Да и не по-русски это — кишки себе выпускать!» — подытожил Куприянов. И то, и другое мероприятие приносили боль и страдания, а хотелось уйти тихо и незаметно для себя.

  Между тем утренняя зорька мазнула горизонт алой акварелью. Притаившийся в листве соловей испустил затейливую трель и замолчал. «Околел, видимо! Да и не мудрено: всю ночь надрывался, проказник!» — Куприянов прошел в спальню. Не раздеваясь, упал на кровать. В дреме ему явилась смерть — красивая обнаженная женщина. Она манила к себе и обещала избавить от страданий. Лазарь Васильевич побежал к ней, но смерть растаяла в дымке. Проснулся барин опечаленный, с желанием во что бы то ни стало угробить себя.

  Полуденное солнце выплеснуло на землю потоки духоты и зноя. Куприянов вышел на крыльцо, потянулся. Его озарила замечательная мысль: искупаться перед смертью. У затянутого ряской пруда он скинул на траву одежду, прижал к груди руки и забежал в воду. Окунулся, затряс головой. Миниатюрная радуга заблистала над барином. Восхищенно крякнули утки. Желание выбираться на берег пропало. Куприянов сел, поднимая со дна муть. Он так бы и пребывал в бездействии, но вспомнил о хандре, терзавшей его накануне. Лазарь Васильевич поднялся. На себе он обнаружил пару пиявок. Омерзительные создания без зазрения совести посасывали кровь аристократа. «Вот самый тихий метод уйти из жизни! — барин ласково посмотрел на паразитов. — Пусть высосут все без остатка! Во всяком случае, не больно и оригинально: преставился от малокровия!» — Куприянов вновь погрузился в воду и продолжил изощренное самоубийство. Сколько бы он ждал встречи с Господом, сказать трудно. Его планы расстроила девка с толстой косой, исполняющая обязанности прислуги. Она сбежала к пруду и, запыхавшись, окликнула Лазаря Васильевича:

  — Барин, самовар вскипел! Ступайте чай кушать! Нельзя вам без завтрака — голодные боли заработаете!

  «И то верно!» — Куприянов решил отложить самоубийство.

  — Отвернись, бесстыдница!

  Он с отвращением оторвал присосавшихся гадов и стал натягивать штаны. Когда Куприянов проходил мимо девки, то ущипнул ее за зад. Та взвизгнула и зарделась.

  — Баловник вы, барин!

  Лазарь Васильевич хохотнул и хотел продолжить путь, но его что-то остановило. Он внимательно посмотрел на девку. В памяти воскрес образ обворожительной смерти из дремы.

  — А ну-ка, милая, ступай в опочивальню. Поможешь депрессию снять! — Куприянов ощутил прилив сил.

  — Кто ж меня потом замуж возьмет? — скуксилась девка.

  — Фраппируешь ты меня, Глаша! За кучера выдам, коли захочешь, или другую партию найдем. У меня крепостных — триста душ. Не переживай! — Предвкушая постельные игры, Куприянов напрочь забыл о терзавших ночью пагубных мыслях.

  Амурные утехи выветрили дурь из мозгов барина. Марфа отошла на второй план и вздыхала, ревниво поглядывая на соперницу. Она знала переменчивый нрав хозяина и не особо расстраивалась. Терпеливо ждала, когда страсти улягутся. Рано или поздно все вернется на круги своя — так уже бывало.

  Как-то утром Лазарь Васильевич толкнул Глашку в бок.

  — Вставай, прынцесса. Самовар пора ставить!

  В голове кружились обрывки стихов, хотелось петь и хулиганить. Куприянов мотыльком выпорхнул из кровати. Подтягивая на ходу кальсоны, подскочил к письменному столу. Ткнул в медную чернильницу пером и каллиграфическим почерком вывел: «Я помню чудное мгновение!» — дальше дело не пошло: то ли память подвела, то ли кончилось вдохновение. Он поскреб затылок и повернулся к заплетающей косу девке.

  — Ну-ка, накинь на меня халат!

  Любуясь новой забавой, Лазарь Васильевич решил выписать из города французское платье и выучить девку игре на фортеплясах: «Будет ублажать и душу, и тело». В ожидании завтрака барин выглянул в распахнутое настежь окно. Возле сарая Фрол кормил с ладони Огонька. Жеребец осторожно брал с руки угощение, всхрапывал и отгонял хвостом докучливых мух.

  — Нынче в «Раздолье» махнем, Фрол. Надо Веребова навестить, наливки с ним откушать! Приготовь бричку к обеду.

  Бескрайние поля по обе стороны дороги колыхались от налетавшего ветра. Барин утирал лицо и шею батистовым платком, превращая его в грязную тряпку с замысловатым вензелем в углу. Мысли о Глаше и воспоминания пикантных эпизодов будоражили разум. Куприянов представлял ее то в дорогих нарядах, в шляпке с вуалью, то абсолютно голой и безотказной.

  Вдалеке показалась пограничная будка. Помещик Веребов Николай Никанорович по завершении военной службы вернулся в родовое гнездо. Памятуя о боевых годах, он на подъездах к своей усадьбе выставил пограничные дозоры. Регулярно объезжал их верхом и справлялся: не было ли посягательств на его территорию.

  Куприянов бросил ряженному в солдатскую форму крестьянину копейку и поторопил кучера:

  — Ну-ка, Фролушка, прокати с ветерком!

  Щелкнул хлыст. Подпрыгивая на ухабах, пролетка помчала барина к новым соблазнам, о которых он и не подозревал.

  Коренастый, как дуб, Веребов с радостью встретил старинного приятеля. Сжал его в объятиях и с удовлетворением услышал, как у того хрустнули кости. Расцеловав гостя, он пригласил его в дом. На ходу обернулся и крикнул Фролу:

  — Бричку в пруд загони. Не дело ей на солнцепеке рассыхаться. — Похлопывая Куприянова по плечу, спросил: — Ну, какой тебя наливочкой потчевать? Есть вишневая, рябиновая, яблочная...

  Он бы долго еще перечислял арсенал винного погребка, но на крыльцо выбежал кутенок муругой масти.

  — Найда, а ну-ка в дом!

  Щенок завилял хвостом и подбежал ближе. Веребов взял его на руки. В знак благодарности тот лизнул хозяина в лицо.

  — Породистая сука. Родословная лучше, чем у многих дворян!

  При виде Найды душа Куприянова затрепетала. Такая игрушка дорогого стоила. Лазарь Васильевич представил сухую осень, багряную листву и псовую охоту. Он на вороном жеребце, а подле вьется борзая, ловит чувствительным носом ветер.

  — Присаживайся, друг любезный! — Веребов прервал его грезы. — Ефросинья, подай-ка нам вишневочки!

  На зов явилась крупная баба с волосатой бородавкой на щеке и подносом в красных руках. Поставив угощение на стол, она неуклюже сделала книксен и удалилась. Что-то прикидывая в уме, Куприянов барабанил по коленке пальцами.

  — Николай Никанорович, уступи животинку! Дюже приглянулась она мне! Ты себе другую купишь, лучше этой!

  — Бог с тобой, Лазарь Васильевич, лучше некуда! Ты глянь на нее — экое чудо! Найда, шельма, а ну иди сюда!

  — Я хорошо заплачу! — не унимался Куприянов.

  Пурпурный шар неторопливо катился вдоль горизонта. Увязая в щетине чернеющего леса, он уносил с собой дневной жар и дарил земле долгожданную прохладу. Пролетка, раскачиваясь на колдобинах, тащилась по дороге. Изрядно выпивший Лазарь Васильевич тискал щенка, целовал в лоб. Тот тыкался мокрым носом в грудь помещика и жмурил глаза.

  Россыпь звезд покрыла небосклон, когда Куприянов ступил на порог дома. Барин опустил на пол собачку и с пьяной нежностью посмотрел на нее.

  — Господи, прелесть какая! — Глаша присела, погладила кутенка. — У нас будет жить, Лазарь Васильевич?

  — У нас! — Куприянов вздохнул: — Ты вот что, Глаша, собери-ка свои вещички, — Фрол тебя утром к Веребову отвезет!

  

  

III

  

  Солнечный луч ощупал крыши надворных построек. Осторожно вполз в окно спальни и расплылся по стене масляным пятном. Вставать не хотелось. Чтобы принять вертикальное положение, Куприянов приложил усилия. Он свесил с кровати опухшие ноги. «Откуда эта чертова одышка? Еще пальцем не пошевелил, а задыхаюсь, как старый мерин!» — барин почесал под мышкой.

  — Прасковья, мать твою! Где я давеча халат скинул?

  Прыщавая девица вбежала в комнату. Вытирая о передник руки, она огляделась и радостно воскликнула:

  — Вот он, батюшка, на стуле пристроился!

  — На стуле пристроился! — передразнил Куприянов. — Дура набитая! О, святые угодники, ну чего ты стоишь, зенками хлопаешь? Накинь его на меня! Или я так и буду перед тобой голышом стоять? Черт бы тебя побрал!

  Халат скрыл под собой оплывшее тело. Завязав пояс, расшитый золотыми нитями, помещик расправил складки.

  — Накрывай на стол, есть хочу!

  За завтраком он ворчал, его раздражало все. Куприянов в сердцах бросил на стол нож и вилку.

  — Это ж надо, какая бестолочь! Год в доме, а ничему не обучилась! Зря я Глашку на суку променял — бес попутал!

  Он резко поднялся. С грохотом упал стул. Пнув его, барин удалился в кабинет. День не задался с самого начала. Просмотрев деловые бумаги, Лазарь Васильевич решил навестить Веребова, с которым провернул самую глупую сделку в своей жизни. «Толку от этой псарни? Жрут, как взвод солдат, а выгоды никакой! Один лай да скулеж! На охоту я не езжу. На кой черт мне эти борзые? Щенками торговать? Кому они нужны?! — он невольно вспомнил розовощекую Глашу. — Та и стол накрыть могла, и в постели угодить. Дурак, больше и сказать нечего!» — с этими мыслями барин вышел во двор. При его появлении вялотекущая жизнь усадьбы преобразилась. Мужики, переругиваясь, изображали кипучую деятельность. Дремавшие в тени тополя бабы принялись перебирать собранную ягоду. Даже полусонные куры с неимоверной прытью заклевали по земле. Один кучер неторопливо ползал вокруг брички, смазывая дегтем оси.

  — Фрол, готовься в дорогу! — Куприянов, похлопал мужика по спине и тут же отряхнул руки. — Когда сможем выехать?

  — Да хоть сейчас, Лазарь Васильевич! Запрягу и поедем!

  — Давай, родной, я покуда переоденусь.

  Возле сарая крутился Спиридон. Заметив его, барин крикнул:

  — Собак покорми, и выгулять не забудь, прощелыга!

  В дороге Куприянов разомлел и задремал. Очнулся он, когда бричка подъехала к усадьбе Веребова. Навстречу выбежала Глаша. Наряженная, как городская барыня, она мило улыбалась.

  У Куприянова от досады защемило сердце.

  — День добрый, Лазарь Васильевич!

  Девка взяла коня под уздцы.

  — Глаша, беги, доложи, что гости прибыли!

  Куприянову ужасно захотелось прижать бывшую горничную к себе. Вспомнились бурные ночи, проведенные с ней. От сладких воспоминаний заломило сердце. Куприянов стал задыхаться и хватать ртом воздух.

  — Они уже знают. Да вон сами идут! — Глаша кивком указала на Веребова, торопливой походкой приближающегося к бричке.

  — Здравствуй, друг любезный! Давненько не баловал визитами, или я чем-то не угодил? — Веребов обнял приятеля. — Экий ты стал тучный, и не обхватишь! Ну, пойдем, пойдем...

  Облобызавшись, помещики направились к дому.

  — От депрессии все! — оправдывался Куприянов, тяжело шагая. — Нервы совсем расшатались, и воздуха не хватает.

  Он громко засопел. Веребов окинул приятеля с ног до головы. Сам собой напросился неутешительный вывод.

  — Сдается мне, водянка у тебя! Лекаря надо вызвать из города.

  Лазарь Васильевич вяло отмахнулся и поднялся на крыльцо.

  — Ну их... Коновалы! Будут, как девку, щупать да кровь пускать! Ты человек грамотный, может, знаешь какой рецепт?

  Веребов распорядился накрывать на стол. Пока прислуга хлопотала с сервировкой, он лукаво подмигнул Глаше.

  — А ты солнцем лечиться пробовал?

  — Как это? — удивился Куприянов.

  — Так это, брат, дело немудреное! Воду надобно из организма выгнать, и все дела! А чтоб она быстрее испарилась, вымажься коровьим навозом! Ты нос не вороти. Слушай, что говорю! Солнце сильнее припекает темную поверхность. Значит, тело, покрытое навозом, будет нагреваться шибче. Навоз станет подсыхать и вытягивать из тебя влагу. Я думаю, что после двух-трех процедур ты почувствуешь себя лучше. Гераклит так лечился, философ древнегреческий. Правда, Глаша?

  — Ваша правда, Николай Никанорович! — Девушка прильнула к барину.

  Проявления такой нежности задело самолюбие Куприянова. Он отказался от обеда и засобирался в обратный путь.

  — Дела у меня! Совсем из головы вылетело.

  Лазарь Васильевич вернулся в поместье и приказал Марфе следующим утром притащить к пруду бадью свежего коровьего навоза. Странный каприз хозяина вызвал среди дворни пересуды. Нелепые догадки доходили до абсурда.

  — Есть он его будет! — утверждала щербатая баба. — Господа это диетой называют. А к пруду приказал отнести, для того чтобы аппетит на свежем воздухе нагулять! Не в дом же дерьмо тащить!

  — Ерунду мелешь! — отмахивалась другая. — Барин в бадью ноги сунет. Старики уверяют, от болей в суставах помогает!

  — Снова у хозяина депрессия! — гнула свою линию Марфа.

  

  

ЭПИЛОГ

  

  Глаша трясла барина за плечо.

  — Просыпайтесь, Николай Никанорович! Беда!

  Веребов сел на кровати и стал тереть кулаками сонные глаза.

  — Какая еда? Что такое? — Он еще пребывал в видениях.

  — Как вы и посоветовали, Лазарь Васильевич вымазался навозом и отдыхал у пруда. Спиридон, бывший его камердинер, выгнал туда собак, — затараторила девка, — а те приняли барина за дикого зверя и разодрали в клочья!

  — Боже мой! — Веребов окончательно проснулся и никак не мог сообразить, что теперь делать. — Прикажи седлать вороного!

  Торопливо одеваясь, он во всем винил себя: «Разве мог я предположить, что глупая шутка обернется трагедией?» — Веребов сел на кровать и безвольно свесил руки. Гнетущее состояние для него было новым и пугающим. От причастности к смерти друга становилось дурно. Не глядя на Глашу, он поднялся и покинул усадьбу.

  Закрытый гроб находился в гостиной, рядом с ним толпились помещики и обсуждали, какая прихоть заставила Куприянова валяться у пруда в непотребном виде. Веребов молча слушал всякие предположения. Совесть терзала его, не позволяла вступать в беседу. Чуть в стороне плакала и сморкалась экономка. Священник с бородой до бровей бубнил молитвы и, кажется, не обращал на разговоры внимания. В какой-то момент он прекратил чтение и с укором обратился к присутствующим:

  — Господа, давайте помолчим — с человеком прощаемся!

  Как только на могиле установили крест, Николай Никанорович, не дожидаясь поминок, уехал к себе.