Юнкер : другие произведения.

  

  

  Много было шороха, много было страха,

   много было дней веселых и злых.

   Остались воспоминания у тех, кто остался

   Ушедшим — вечная память и дым кадила.

  

  

I

  

  К семнадцати годам круг Гришиных интересов резко изменился, гипотенузы и катеты трансформировались в дешевый вермут и плавленые сырки, неорганическая химия — в химию чувств. Когда он видел Свету, в сознании юноши вырисовывался забор с непристойными картинками и чересчур короткими словами. Хотелось зажать эту прыщавую девицу с наглыми зелеными глазами и показать, на что способен начавший оперяться птенец. Вышло так, что Света взяла Гришу за жабры и стала первой женой, развратной и неумолимо желанной. Собственно, она и сбила Гришу повторно с жизненной тропинки, прикатив в далекий Ашхабад, где новобранец валялся в госпитале и косил на желтуху.

  Светка приехала, и семейная пара дала жару! Их поймали в тот же день: при госпитале был свой военный патруль, всех «контуженных» офицеры знали в лицо. Гришу задержали в гражданской одежке, на его могучей руке авоськой болталась Света. Самовольщики дышали дерзостью и перегаром. Слово за слово и вспыхнула битва интересов. Молодожены дали бой и убежали. Светка запыхалась от бега, присела на скамью: «Тебе, Гриша, трибунал светит. Надо ноги делать!» Гриша внял совету. Он сделал такие ноги, что оказался в Западной Сибири, по месту призыва. Дальше — как по накатанной: арест, КПЗ, тюрьма. Гришу гоняли по этапам, как Савраску по степи. То в Тобольск, то в Сургут, то в Омск, где находился военный трибунал и мрачный следственный изолятор: на сорока екатерининских шконарях в камере ютились полторы сотни человек. Кормили исключительно ухой. Зеки ласково называли ее «Эти глаза напротив»: рыбьи головы с потухшим взором и чешуя плавали в серой жиже. После суда Гришу месяц продержали в Омске, после чего отправили в Тюмень. Местное СИЗО показалось домом отдыха: полупустая камера, сносная еда. Живи — не хочу. Гриша бы жил, но его снова дернули на этап. Теперь уже в лагерь.

  Светка приезжала на зону, но свиданку не дали. Недопущенная к мужу молодуха обматерила администрацию и укатила восвояси. Вскоре Гриша получил официальное сообщение, что его любимая жена сменила фамилию. Гриша достойно отмотал положенный срок: перед блатными не гнулся, с администрацией не заигрывал. Когда он освобождался, нового Светкиного мужа посадили, и она вновь примеряла роль «солдатки». Гриша встречал ее в Нижневартовске, куда заезжал по делам. Скурвившаяся и плотно подсевшая на ханку Светка потеряла шарм. Гриша исполнил наказы оставшихся в лагере друзей и укатил к родителям под Самару. Не успел он сменить прописку, как грянула перестройка. Естественно, к переезду Гриши смена политического курса никакого отношения не имела, но тайный знак свыше все же просматривался. Глянцевый от доверия народа руководитель партии с родимым пятном на челе разрешил говорить все, что на ум взбредет, но за гласность потребовал прекратить употребление портвейна. Последнее желание Генсека Гришу удручало, но против власти не попрешь! Как говорится: «Партия сказала: «Надо!» Комсомол ответил: «Есть!»

  Энергия атомного реактора клокотала в молодом организме и рвалась наружу. Когда Чернобыль показал всем кузькину мать, Гриша пересмотрел отношение к жизни и записался в секцию атлетической гимнастики — опасался, что нерастраченная в лагере дурь шарахнет, как атомный реактор.

  — Табак и алкоголь убивают здоровье, от онанизма руки потеют. Занимайтесь спортом, молодой человек! — Тренер выплюнул папироску и протянул Грише влажную ладонь.

  

  

II

  

  Контингент на стадионе «Нефтяник» подобрался боевитый и озорной. Легавые держали нос по ветру и чувствовали, что здесь крепчает зверь, на которого скоро откроется сезон охоты. Они частенько посещали тренировки, старательно запоминая потные лица адептов религии силы. Будущие флибустьеры в долгу не оставались и подтрунивали над стражами порядка, но дипломатично, не вызывая нареканий. Тем ничего не оставалось, как выслушивать насмешки и удаляться восвояси.

  Витька Банан, сынок директора овощной базы, залез на шведскую стенку и приготовился качать пресс, в этот момент вошли граждане начальники в форме мышиного цвета. Банан отличался искрометностью мысли и не растерялся. Его становление как личности началось в детстве, с прослушивания радиопередач.

  Сначала играл гимн, потом шли новости, зарядка и: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» После «зорьки» Витьку обычно секли — к тому времени он успевал набедокурить. В летнем лагере кумысом отравился его приятель. С тех пор Банан молочные продукты игнорировал. В школьные годы он пробовал водку. Это было сродни переходу Суворова через Альпы: незабываемые впечатления и послевкусие. Совесть не выдержала такого экстрима и сбежала от Банана, как умывальник из маминой спальни. Ее место заняли другие нравственные ориентиры — цинизм и изворотливость. Банан с алкоголем завязал, а ориентиры остались.

  — Двести сорок пять, двести сорок шесть... — начал он отсчет, поднимая к голове вытянутые ноги.

  Когда число подъемов перевалило за двести шестьдесят, Банан спрыгнул с лестницы и предложил прыщавому лейтенанту повторить его подвиг. Тот поправил фуражку и пошел к выходу. За ним потянулся эскорт сопровождения из народной дружины.

  Железо и кожаные мешки дарили уверенность и чувство вседозволенности. Компания «боксеров-тяжелоатлетов» без опасения шаталась по ночному городу, заглядывала в ресторан «Руслан и Людмила», облюбованный представителями криминального мира. Качки частенько конфликтовали с урками. Стычки заканчивались однообразно: свернутыми носами и выбитыми зубами. Задубевшие кулаки прекрасно исполняли роль молотилок. Татуированные гладиаторы продули пару сражений и предпочли с физкультурниками не связываться. Парадокс заключался в том, что кое-кто из спортсменов стал перенимать убеждения тех, кого поколачивал, а то и заводил с ними дружбу. Ренегатов заносили в черный список и рвали с ними отношения. Те в отместку с гипертрофированным энтузиазмом служили новой вере — доказывали приверженность воровским традициям.

  Гриша отпахал на заводе три года и не заработал ни одной похвальной грамоты. Честолюбие подтолкнуло его выйти из рядов пролетариата. Ну а как иначе?! Если твой труд не ценят по достоинству, то тяга к нему пропадает. Более того, хочется переломать все инструменты и набить морду начальству, как это сделал слесарь Эдуард. Эдуард ничем не отличался от остальных работяг, но в его голове порой возникало цунами, и слесаря приходилось обходить стороной. Однажды его конкретно тряхнуло, наверное, под скальпом произошло землетрясение. Пришлось вызывать милиционеров. Эдуарда связали и тут же укололи сильнодействующим препаратом. Он отсутствовал месяца четыре. В то время в стране еще существовал гуманизм: пришедших в себя шизофреников возвращали на прежнее место работы. Эдуард какое-то время вел себя тихо, но в период осенних дождей снова начал колобродить.

  Одна тема особенно терзала его и лишала покоя. «Где размножаются угри?» — дурак-ихтиолог приставал ко всем. Если Эдуард не получал вразумительного ответа, то пускал изо рта пену и бил незнайку кулаком по макушке. «Запомни, школяр, — назидательно говорил он, — угри размножаются в Мраморном море!» Кулак Эдуарда был настолько тяжел, что возникала опасность размножения идиотов неестественным способом. Последним, кого ударил ихтиолог, был начальник. Больше Эдуарда никто не видел.

  Гришка уволился. В поисках работы он валялся на кровати и слушал радио. В стране объявили чрезвычайное положение.

  — Лихое время наступает, хлопцы! — сквозь зубы процедил тренер Николай Степанович, для своих — дядя Коля. — Сейчас или гайки закрутят, или, наоборот, все расшатается.

  

  

III

  

  Сухопарый мужичок с вздутыми венами на руках и профилем кудрявой Любы над левым соском оказался прорицателем. Он здорово ориентировался в мутной воде: сменил трико с лампасами на цивильный костюм и арендовал помещение магазина «Трикотаж», где открыл первую в городе торгово-закупочную фирму «Меркурий». Для защиты коммерческих интересов дядя Коля пригласил верных учеников.

  — Ничего, ребятки, бог даст, ласты не склеим! — сказал он, поправил на шее «гаврилу» в мелкую полоску и хитро подмигнул.

  Никто из качков не понимал, от кого надо защищаться, ведь все законно, но спрашивать стеснялись. Раз дядя Коля сказал, значит, есть от кого. Однажды к офису подъехали ребятишки из «общака». Блатные вели себя вызывающе, будто у каждого из них в рукаве имелся огнестрельный козырь. Недавно откинувшийся Цицерон со стеклянными от кокса глазами сыпал словами так, будто шпарил по тетрадке. Он ловко перемешивал пальцами воздух и делал упор на библейские заветы: «Надо делиться! — твердил он, скупо сплевывая на паркет. — Платите десятину и никакого базара! Да не отсохнет рука дающего». Его рандолевые фиксы эффектно сверкали в надежде, что сказанное до глубины души тронет слушателей.

  Пылкая речь принесла братве неслыханные дивиденды: глашатаю сломали челюсть, его сопровождающим — ребра. Спустя два дня дворники нашли дядю Колю с многочисленными дырками на черном от крови пиджаке. Отец «Меркурия», как обыкновенный алкаш, прикорнувший после обильных возлияний, валялся за скамейкой в городском сквере. В морге Гриша заметил, что Люба на дяде Колиной груди лишилась глаза. Широко распахнув вывернутое финкой веко, она выглядела страшно удивленной. «Неужели меня закопают вместе с ним?» — как бы вопрошала красотка.

  Фирма объявила траур. Советская честность еще не выветрилась из мозгов — двери магазина украсила табличка «Учет». Поминали убиенного в кафе «Сказка». Тризна напоминала проводы на пенсию заслуженного ветерана: громыхали ложки, падали тарелки, весело булькала водка. На траурном мероприятии присутствовали и представители от братвы. Насмотревшись фильмов про итальянскую мафию, они решили кое в чем ей подражать. Поминки прошли тихо, без предъяв и потасовок. Но перчатка была брошена, и не ответить любезностью на любезность выглядело бы бестактностью. Среди недели, в лучших традициях классической литературы, в собственном подъезде зарубили уголовного авторитета Зяму.

  — Достоевщина какая-то! — рассматривая труп, восхищался санитар морга. — Полчерепушки как ветром сдуло! Раз пять рубанули! — констатировал он, пинцетом извлекая из мозга костные осколки и складывая их в чайное блюдечко. — У людоедов есть поверье: если сожрать орган убитого врага, то его полезные свойства перейдут к тебе как по наследству. Слышал я, Зяма славился неординарным мышлением.

  Страшно было представить, что мог сделать санитар с мозгами авторитета. К тому времени он уже успел прославиться тем, что однажды продал через знакомого мясника печень погибшего в катастрофе автолюбителя — не хватало денег на дозу. Какой гурман слопал этот деликатес, так и осталось тайной. В следующий раз мясник брать у санитара мясопродукты решительно отказался.

  — Тряпка! — резюмировал санитар и скормил нереализованный товар бродячим собакам.

  «Меркурий» продолжал работать в прежнем режиме: вайнахи фурами везли из Владикавказа водку. Спиртное уходило влет, и фирма набивала карманы быстрыми деньгами. Казалось, что после ослабления сухого закона в городе квасили все, включая грудных детей и прокисших от старости пенсионеров. Трудовой процесс в фирме контролировал заместитель покойного — одноногий Вася по кличке Клёк. Прозвали его так за протез, который он ни в какую не хотел менять на более современный. Возможно, он просто экономил на обуви. По совместительству Клёк вел бухгалтерию.

  

  

VI

  

  Как поганки, вдоль дорог росли киоски, тут и там открывались маленькие магазинчики и кафе-забегаловки. Народ хотел жить и жить достойно. Вчерашние ханурики обнаружили в себе купеческие задатки. Эшелоны с челноками мотались по стране и за ее пределы. Конкуренция набирала обороты, провоцировала нарушение уголовного законодательства. Гражданское противостояние началось с поджогов, угроз и вымогательств. «Меркурий» в этом отношении занимал позицию надзирателя и карателя. Банан из простого фрукта превратился в Виктора Сергеевича, Гришка — в Григория Андреевича. Следуя примеру покойного дяди Коли, они сменили имидж и форсили в дорогих костюмах.

  — Вот что, Гриша! Расширять сферу влияния надо! Гопота из школы спортивного резерва на колхозный рынок глаз положила, надо бы опередить. Хороший куш можно сорвать, не особо напрягаясь. Сам понимаешь — запас карман не тянет!

  — Опоздали, милостивые господа! — Клёк, как американец, закинул на журнальный столик протез и придавил его здоровой ногой. — Рябина загнал «колхозников» под крышу. Там ребята такой шорох навели, что директора с сердечным приступом госпитализировали.

  Рябина Сергей Николаевич, тренер по боксу, существовать на одну зарплату категорически отказывался. Коммерческими задатками он не обладал, но торгашей обожал всеми фибрами своей меркантильной души и тайно завидовал их доходам. Зависть подтолкнула Рябину к радикальным действиям. Сначала его бойцы обложили данью торговые ряды на маленьком базарчике, затем распахнули пасть на более жирный кусок. Сам Сергей Николаевич участие в экспроприациях не принимал. Пока где-то плющились носы, а губы несговорчивых предпринимателей распухали, как от инъекций силикона, он ставил удар вихрастым пацанам.

  — Кулак подворачивай при ударе и не сжимай его раньше времени. Помни, сынок, ты должен быть раскрепощен, — наставлял он мальчугана с ясными, как небо, глазами.

  Рябина с рождения имел отличительную метку — огромную волосатую родинку на мочке. Чтобы стать симпатичнее, он решил удалить ее хирургическим путем, но его отговорили. «Да черт с ней! — философски заключил Рябина. — Не геморрой же! Срать не мешает!»

  Если в провинции мочили друг друга исподтишка, то Москва в открытую громила парламент и подавала пример, как надо действовать. Дикторы прямым текстом орали: «Эй, олухи, учитесь!»

  — Глупо в такой суматохе не устранить нахлебников! — Банан взял телефон. — Сергей Николаевич? Виктор Сергеевич беспокоит из «Меркурия». Узнали?! Вот и славно. Надо бы встретиться, потолковать о делах наших бренных. Где? Да где угодно! Назначайте место и время.

  Банан налил в стакан пепси-колу, сделал маленький глоток.

  — Шампунем отдает... Гриша, собери пацанов. Пусть волыны возьмут и схоронятся на южном выезде из города. Стрелка забита на пять, братва должна сидеть в засаде с часу дня. Рябина может подстраховаться — ушлый гад! О каждом подозрительном движении на шоссе докладывать мне. А пока давай в шашки рубанемся!

  Октябрьское небо дышало сыростью, чахоточно харкало мелким дождиком. На телеграфных столбах вдоль трассы прищепками болтались галки. Нет-нет да пролетал шустрый «жигуленок» или «Москвич» с простуженным, чихающим движком. И снова тишина стелилась на шкуру влажного асфальта, и снова мир погружался в спячку. Ничто не могло нарушить божью благодать.

  Ровно в пять часов вечера картина преобразилась. Пунктуальность у братвы ценилась очень высоко. «Точность — вежливость королей и долг всех добрых людей» — изрек как-то Людовик XIV. Пацаны себя причисляли к порядочными гражданами и этикет не нарушали. Одновременно у обочины остановилась вереница иномарок, из которых вылезли существа с пластмассовыми лицами. Лжеинтеллигенты в строгих костюмах смешались с почитателями спортивных штанов и толстовок. Поздоровались, пошутили, посмеялись. Короткая прелюдия закончилась, и перешли к деловому разговору. О чем конкретно шла беседа, галки не слышали. Они, как сонные старухи, клевали воздух острыми носами и иногда вскрикивали. На прощание договаривающиеся стороны похлопали друг друга по плечу и направились к машинам. Тут-то и начался карнавал! Банан развернулся, выхватил из-за пояса ТТ. В широкую спину Рябины вошла вся обойма. Как в сказке, ожили кусты; перекрикивая друг друга, затараторили короткие очереди. Боксерская братва не ожидала подвоха и повалилась в грязь. Кто-то пробовал заползти под машину, кто-то — скатиться в кювет, но свинец, подгоняемый пороховыми газами, оказался проворнее.

  

  

V

  

  Директор рынка «умирал» в палате люкс с душевой кабинкой, телевизором и холодильником. Вспоминать события, уложившие его сюда, не хотелось, и он развлекал себя чтением «Спид-Инфо». Дверь бесшумно растворилась.

  — К больному нельзя, он в тяжелом состоянии! — возмутилась медсестра и преградила путь припозднившимся посетителям.

  — Почему у дверных ручек нет пальцев? Вы не знаете? Это патология! Это оскорбление матушки природы! Мы на секунду! — Банан сунул растерявшейся девушке шоколадку и отодвинул, как шторку. — Добрый вечер, Лукьян Ефимович! Отдыхаете?

  Директор рынка присел на кровати и настороженно всмотрелся в лица гостей.

  — Мы из «Меркурия». Неужто не признали? — Гриша поставил на тумбочку огромный пакет с фруктами и прочей ерундой, которую обычно приносят захворавшим родственникам или знакомым. — Все опечалены вашим состоянием. Мы сейчас уйдем, но перед этим чуток поднимем ваше настроение. Отныне, Лукьян Ефимович, будете платить нам. Мы не такие алчные, как Рябина. Брать будем по-божески.

  — Но как же... А что я скажу Рябине?

  — Ничего!

  Банан вытащил из пакета склянку и сунул ее директору рынка. В янтарной жидкости плавало ухо с большой волосатой родинкой.

  — Рябина на коньяке! — Банан погладил Лукьяна Ефимовича по плечу. — Поправляйтесь!

  Вася Клёк ходил из угла в угол и вызывающе поскрипывал протезом. Носовой платок промокал его вспотевший лоб. Вася грыз губы и думал, с чего начать. Банан, как ни в чем не бывало, хрустел чипсами, листал накладные и делал пометки в блокноте.

  — Вас же повяжут! — голос бухгалтера дрожал. — За такие штуки пятнашка светит, не меньше! Чего доброго, вместе с вами загребут и меня. А у меня семья, ребенок!

  Он сел, вытянул, как шлагбаум, деревянную ногу и закрыл глаза. Ему мерещился «столыпинский вагон» или камера, совершенно не похожая на больничную палату люкс.

  — Что ты накручиваешь? Кто кого повяжет? — Гриша подошел к окну, раздвинул гардины.

  Солнечный луч веером рассыпался по кабинету, затанцевал на стеклянной пробке графина, заставил сверкать ее грани.

  — Эх, Вася, Вася! После дружеской встречи с коллегами ребята подчистили все следы. Запомни на будущее: печь кирпичного завода уничтожает всякие улики, а по пеплу идентифицировать личности еще никому не удавалось. Ты давай, работай, фантазер. Своди дебет с кредитом.

  Действительно, ничего страшного не случилось. Никого не арестовали и не закрыли в каталажку. Банана вызвали по повестке, но чисто для проформы.

  — Вы случайно не знаете, куда мог подеваться Рябина Сергей Николаевич? — интересовался прыщавый следователь. — Родственники заявление написали.

  — Откуда мне знать! Я не бабка-гадалка, — ответил Банан. — Может, на сборы с ребятами уехал, а может, у любовницы завис.

  Начальник уголовного розыска получал от «Меркурия» зарплату в конверте и игнорировал не особо серьезные правонарушения. «В стране бандитов жить нужно по понятиям, иначе...» — здраво рассуждал слуга Фемиды и крутил на пальце золотую «гайку».

  Исчезновение Рябины и его соратников на время утихомирило город. Уличная шпана, причислявшая себя к братве, зарылась в ил. Но вскоре все вернулось на круги своя: где-то кого-то резали, где-то кого-то стреляли. Газетные страницы пестрели криминальными сводками, некрологами и эпитафиями. Генофонд страны вымирал, как мамонты. Синим пламенем пылал Кавказ. Хмельной президент без пальца, но не без чувства юмора, ежедневно тасовал кабинет министров, корчил в телевизоре грозные рожи и самоублажался игрой на ложках. Игра на ложках напоминала стук забиваемых в крышку гроба гвоздей. Кладбища росли, как саркома, и не вмещали всех желающих. Для избранных на них появились «аллеи славы». С гранитных глыб заплаканным родственникам улыбались разудалые покойнички. «Не переживайте, у нас все путем!» — как бы уверяли они и принимали гостинцы в виде карамели.

  

  

VI

  

  Перед Новым годом в офис не явился Клёк. Ожидалась крупная партия товара, а без главбуха оформление документации выглядело затруднительно. Ему звонили, но трубку не брали.

  — Поехали, проверим! — Банан натянул куртку. — Зачем пистолет взял? Гриша, ты же культурный человек! В тюрьме сидел, все понимаешь. Бытие бессмысленно, если в нем нет места женщинам, водке и азартным играм под интерес. Возможно, Василий загулял. Имеет право! Правда, о делах забывать — нехорошо.

  Город утопал в сугробах. С неба на него сыпалось конфетти и безмолвие, вытяжные трубы курились прозрачным дымком. Казалось, это был вовсе не дым, а дыхание окоченевших зданий.

  Банан вдавил звонок, прислушался. Никто не открывал.

  — Не нравится мне это!

  Гриша бывал уже в этом доме и даже знал хозяйку. Однажды он изрядно напоролся в гостях у бухгалтера. Жена Клёка работала в ночь, и никто не мешал посиделкам. Обильное возлияние усыпило Васю в кресле. Гриша разделся и лег в спальне, на супружеское ложе. Проснулся он оттого, что кто-то лез под одеяло. Грише померещилось, будто он спит дома с подругой. Любовь получилась ласковой и красивой. Удовлетворенная женщина разомлела, уткнулась в подушку и вскоре засопела. Очнулся Гриша от сушняка. За окнами светало. Тут-то к нему вернулась память. Рядом лежала совсем не его подруга, а жена бухгалтера. «Боже мой! — воскликнула Гришина совесть. — Надо валить!» — он тихо оделся и ушел. Днем в офис приковылял Клёк. Глупо улыбнулся и поставил на стол бутылку водки.

  — Представляешь, — сказал он Грише, — просыпаюсь в зале, осторожно раздеваюсь и ложусь к жене. А она прижалась и шепчет спросонья: «Спасибо за подарок, милый!» — ничего не понимаю!

  Ударом ноги Гриша вышиб знакомую дверь. Болезненно крякнув, та выставила напоказ металлический клык замка и пропустила компаньонов в темную прихожую. В комнате на диване съежилась жена бухгалтера. Она испуганно смотрела на коллег мужа и прижимала сына. Повсюду валялись вещи. Спортивная сумка, набитая до отказа, готовилась к путешествию.

  — Что за погром? Куда муженек делся? Поругались?

  Женщина сильнее обняла ребенка. Было очевидно, что она боится сказать правду. Банан пытался ее разговорить, но бесполезно. Супруга Василия вздрагивала и глотала слезы.

  — Дети молчат, мамы молчат. За все приходится отвечать отцам! Но где они? Где эти лукавые аферисты с ликами ангелов и деревянными ногами?

  Гриша забрал у нее мальчишку. Тот опустил плечи и заплакал.

  — Пойдем, сиротка! У тебя больше нет мамы.

  Жена бухгалтера повалилась на колени. Язык ее развязался.

  

  

VII

  

  Клёк купил три билета до Саранска. В ста километрах от столицы Мордовии в глухой деревне жила его теща. «Там-то нас никто искать не будет! Отсидимся, снимем денежки со счета и рванем куда-нибудь в Подмосковье», — планировал он. Бухгалтер прохаживался по перрону и поглядывал на часы. С минуты на минуту ожидался поезд, а жена-копуша все не появлялась.

  Раздражение росло, пачка сигарет пустела. «Черт с ней, сама доберется, если что!» — Клёк поднял воротник и сунул руки в карманы. Он единственный, как казалось бухгалтеру, понимал, что рано или поздно фартовая жизнь закончится. Если Гришу и Банана не пристрелят конкуренты, то их «Меркурий» проглотит более крупная коммерческая структура — дело времени. Об этом долбил еще Карл Маркс, но партнеры по бизнесу «Капитал» не читали, а разжевывать им философию лохматого еврея Василию не хотелось. Еще с убийства Рябины его терзала мысль — перевести банковские счета «Меркурия» на фирму-однодневку. А уж потом... И вот это удалось!

  — Привет, Вася! Встречаешь кого-то? — как щелчок затвора прозвучал голос Банана.

  «Не успел!» — обреченно подумал Клёк.

  — Поехали домой, там Гриша ждет! Гриша порядочный, не то что некоторые. Он тебе свой старый костюм подарить хотел, но передумал. Решил, что ты в нем утонешь, а хоронить за свой счет Гриша никого не собирается. Вообще, Василий, жить долго и счастливо — удел умственно ограниченных людишек. Обычно, это дауны, которых ничего не волнует. Гордись собой — ты человек думающий. Гомо сапиенс, короче говоря!

  Железная мурена подплыла к перрону. Отражая стеклянными глазами солнце, она лязгнула позвонками и раздавила мечты бухгалтера.