Эту историю мне рассказал старик, с которым судьба свела меня промозглым осенним вечером в забегаловке под названием 'Весёлый Глю', на берегу канала близ порта. Высокий, худощавый, в заношенном сюртуке неопределённого цвета он подошёл, когда я уже поужинал и сидел, наблюдая за сбегающими по стеклу каплями, потягивая глинтвейн.
- Разрешите? - вежливо произнёс мужчина простуженным, чуть надтреснутым голосом.
Я утвердительно кивнул, и незнакомец поставил на стол бокал, присаживаясь напротив. Посетителей в заведении было не много, но из всех, кто одиноко сидел за столиками, он почему-то выбрал именно меня. Его лицо и руки прочерчивала сеть глубоких морщин, а весь облик хранил отпечаток большой скорби.
- Погодка сегодня... - поёживаясь, начал он, делая глоток горячего грога, - Вы приезжий?
- Да.
- Это заметно: не похоже, чтобы вы куда-нибудь торопились.
Я улыбнулся. Торопиться мне, действительно, было некуда. Комната в гостинице, выходящая окнами во двор-колодец, порядком поднадоела за несколько дней, проведённых в этом городе. Все свои дела я закончил, а до отправления теплохода оставалось достаточно времени.
Его серые, выцветшие глаза внимательно изучали моё лицо.
- Часто здесь бываете? - поинтересовался я скорее из вежливости, чувствуя, что старику хочется поговорить.
- Не очень. Знаете ли, я одинок, поэтому иногда приятно пообщаться с незнакомым человеком.
Я понимающе чуть склонил голову, давая понять, что готов слушать. Он молчал. Его взгляд перебрался за окно, и стал напряжённым, словно старался разглядеть кого-то в туманном сумраке, подсвеченном редкими фонарями. Я не торопил, и тогда, помедлив, он задумчиво начал:
- Такая же погода стояла в тот день, когда я впервые увидел Элизу, - её имя он почти пропел, растягивая звуки, - Давно это было... Я приехал к её отцу по поручению компании, в которой работал. Добираться через сырую мглу в другой конец города - занятие малоприятное, и я изрядно продрог. По счастью, Сэр Вильям оказался гостеприимным хозяином и любезно предложил обсудить дела за чашкой чая у камина. Несмотря на немолодой возраст и довольно тучную комплекцию, при небольшом росте, он создавал впечатление человека энергичного и проницательного.
Мы сидели уже около часа, когда в комнату вошла Она. Ни до, ни после этого я не встречал более совершенной красоты! Элиза была похожа на фарфоровую статуэтку: элегантная, хрупкая, с утончёнными чертами лица и удивительно белой кожей, но при этом с чёрными вьющимися волосами и сияющими глазами цвета переспелой вишни. Я поднялся с места, а хозяин, увлечённо изучавший документы, даже не заметил её появления. Тогда девушка тихо подошла к отцу и, обняв его за плечи, поцеловала в щёку. Расплывшись в самой счастливой улыбке, сэр Вильям представил нас, а она подала мне руку. Ах, какая это была рука! Тонкое запястье, небольшие изящные пальчики, словно вырезанные из слоновой кости, и нежная, атласная кожа с лёгким ароматом лаванды и жасмина... - он снова замолчал, уставившись на золотисто-коричневое содержимое своего бокала.
С минуту мы сидели молча. Морось перешла в дождь, и теперь капли гулко ударялись о подоконник, разлетались на мелкие брызги, отражавшие свет, создавая причудливый узор внизу окна. Словно опомнившись, старик сделал ещё пару глотков и продолжил:
- Сэра Вильяма заинтересовало предложение, и я занялся подготовкой документов для сделки, суть которой заключалась в доставке продукции его фабрики в колонии Африки, Австралии и Новой Зеландии. Для более детального изучения вопроса и внесения поправок он подключил к делу своего помощника, мистера Конорса. Худощавый, высокий, с заострёнными резкими чертами лица и крючковатым носом, он напоминал хищную птицу, от цепкого взгляда которой не ускользнёт ни одна деталь. Но мне его скрупулёзность даже нравилась.
Это было счастливое время! Я привозил бумаги, компаньоны уединялись в кабинете, а чтобы моё ожидание было менее томительным, Элиза занимала меня беседами в библиотеке.
Впоследствии я много раз пытался вспомнить, о чём именно мы тогда говорили, но память услужливо рисовала только отдельные картины прошлого. Я и сейчас, прикрыв глаза, вижу, как она сидит напротив в кресле, держит перед собой тремя пальчиками тонкую фарфоровую чашку с чаем, а изящно изогнутый мизинец слегка выдвигает вперёд. Или мне грезится её силуэт в мягком свете канделябров: она стоит вполоборота у тёмного окна с томиком в руках, цитируя мне какой-то отрывок. При этом лицо у неё взволнованное и одухотворённое. Но ни звука, ни словечка из тех первых разговоров, моя память не сохранила. Наверное, тогда мне было совсем неважно, о чём мы говорили. Само её присутствие окрыляло и придавало смысл всему моему существованию. Я замечал, как вспыхивали её глаза под вздрагивающими бархатными ресницами, и нежный румянец проступал на щеках, когда мой взгляд задерживался на ней чуть дольше обычного. Я слышал, как изменялся тембр её голоса, переходя на более мягкие, приглушённые нотки, стоило миссис Томпсон, жене дворецкого, оставить нас наедине. Взаимная симпатия, возникшая при первой встрече, незаметно перерастала в любовь, не сулившую ничего хорошего.
Мысли об Элизе теперь не покидали меня ни на минуту, мешая сосредоточиться на договоре. Работа шла вяло. Да и что скрывать, мне хотелось, чтобы эти документы оставались неподписанными как можно дольше! Щепетильность мистера Конорса была мне на руку. Но начальство поторапливало. Сэру Вильяму тоже не терпелось оформить всё быстрее, так как дела со сбытом у него шли неважно, а сделка сулила хорошую прибыль обеим сторонам.
В день окончательного подписания договора, мучимый страхом, что больше не увижу Элизу, я пошёл на отчаянный шаг: передал ей тайком записку, в которой умолял о свидании в ближайший выходной. После этого моя тревога не только не стала меньше, а наоборот - усилилась! Какими бесконечными теперь казались дни! Создавалось впечатление, что маленькая стрелка на часах в моём рабочем кабинете приморожена к циферблату: настолько велико было её холодное равнодушие. Иногда мне чудилось, что стекло над ней покрывается морозным узором и готово с треском расколоться, как тонкий осенний лёд, от нервных скачков большой стрелки, которая с неимоверными усилиями и стоном перепрыгивала на новое деление. А ночи? Какими ужасными стали ночи! Вместо отдохновения и прекрасных грёз они приносили сомнения, сводя меня с ума предчувствиями, домыслами и переживаниями... Я осунулся, стал рассеян, под глазами появились тёмные круги, совершенно пропал аппетит. Приятели по работе подтрунивали надо мной, но мне это было безразлично.
Наконец наступило долгожданное воскресенье. Не в состоянии оставаться дома, я отправился к месту свидания задолго до назначенного времени, благо погода располагала к прогулке. Стоял тихий осенний день. Ласковое солнце пробивалось через поредевшую жёлто-зелёную листву. Удивительно чистый и прозрачный воздух наполнял непередаваемый аромат влажных, прелых листьев, к которому попеременно примешивались запахи кофе, сдобы, карамели, исходящие из лавочек, находящихся по обе стороны улицы. То там, то здесь с деревьев тихо сыпался золотой дождь, оставляя на тротуаре мелкие 'монеты'. А иногда большой лист, сорвавшись с ветки, плавно кружась, опускался прямо под ноги. Созерцание гармонии в природе успокаивало и придавало уверенности.
Таким образом, через пару часов я добрался до парка. Даже теперь, спустя столько лет я прекрасно помню, как изящно выглядела Элиза в лёгком пальто цвета шаму`а1 и небольшой кокетливой шляпке в тон ему. Она шла по центральной аллее в сопровождении миссис Томпсон, и наша встреча, со стороны могла выглядеть совершенно случайной, если бы не пылкие взгляды, которыми мы обменялись. Испросив разрешения составить компанию, я пошёл рядом. От счастья кружилась голова. Мы разговаривали ни о чём и обо всём сразу. Беседовать с ней было одно удовольствие: в её чудесной головке удивительным образом сочетались незаурядность ума и глубина познаний в самых различных областях. Она совершенно свободно рассуждала о поэзии Гёте и музыке Генделя, заводила спор о правдивости описаний романа Дефо и живописи Уильяма Блейка, отдавая должное его философской мистификации. Время рядом с ней пролетело незаметно. А когда к концу прогулки под предлогом купить газету миссис Томпсон отошла в сторону, мы без промедления договорились о новой встрече.
Мой собеседник снова замолчал. За разговором он почти допил свой грог, и теперь одним глотком полностью осушил бокал. Пустую тару он ещё какое-то время держал в руке, глядя сквозь стекло, затем разочарованно хмыкнул, слегка поджав губы, и небрежно поставил на стол.
На улице сильно барабанил дождь. Через запотевшее окно я видел, как тяжело осел, заваливаясь набок, проезжающий мимо кэб, заехав в большую лужу и угодив колесом за обочину дороги. Уходить совсем не хотелось, к тому же мне было интересно услышать продолжение истории.
- Можно предложить вам выпить? - поинтересовался я.
Старик утвердительно кивнул. Я сделал знак бармену 'повторить выпитое'. Мой незваный гость заметно оживился, когда на столе появились бокалы с горячими напитками. Сделав глоток, он довольно улыбнулся, от чего морщины на лице стали более глубокими, и только взгляд оставался неизменно печально-отрешённым. Обхватив ладонями стакан, будто желая согреть руки, он продолжил свой рассказ:
- Стараясь сохранить наши встречи в тайне, мы выбирали почти безлюдные тропинки парка, прогуливаясь по которым доходили до дальних ворот, а потом сворачивали в узкий переулок слева от площади, где находилось маленькое кафе под названием 'Карл`е'. При этом миссис Томпсон, приставленная всюду сопровождать Элизу, не докучала нам своим присутствием. Питая ко мне симпатию и доверие, она всегда держалась чуть поодаль, а иногда с разрешения хозяйки отправлялась проведать свою родственницу на противоположной стороне площади, тем самым позволяя нам побыть наедине. В кафе мы усаживались за дальний столик, пили кофе с бисквитными пирожными и разговаривали, разговаривали, разговаривали... Тогда я и узнал, что мать моей возлюбленной после продолжительной болезни умерла пять лет назад. Элиза, как всякий испуганный ребёнок, нуждалась в утешении, но отец не мог ей этого дать, так как был безутешен сам. Находясь в подавленном состоянии, он начал пить, запустил дела. Если бы не вмешательство мистера Конорса, взявшего управление фабрики на себя, их ждало бы банкротство. Миссис Томпсон окружила Элизу заботой и любовью, словно та была её собственным долгожданным, но так и не рождённым ребёнком. Эта ещё не старая женщина с мягкими чертами лица и лёгким акцентом, выдающими в ней уроженку Уэльса, словно ангел-хранитель, теперь оберегала и нашу любовь.
С приходом морозов свидания стали редкими. Время тянулось невыносимо долго, и тогда мы стали писать письма. Какое это счастье, что люди придумали писать письма! Сколько всего прекрасного можно сказать друг другу с помощью маленьких округлых букв, выведенных чернилами и составляющих замысловатый кружевной узор на белом листке бумаги, в котором открывается глубина человеческой души. Но самое чудесное, что их можно хранить, перечитывать снова и снова, переживая минуты блаженства. Эти письма долгие годы были тоненькой ниточкой, связывающей меня с Родиной, и как целебный эликсир, помогли выжить на чужбине. Но обо всём по порядку.
Весна в том году выдалась поздней: она, как кокетливая девушка, не торопилась приподнять серую вуаль неба навстречу солнечным лучам, несмотря на проклюнувшиеся почки и сошедший снег. Пробуждение ли природы или открывшаяся возможность чаще видеться с предметом моих грёз подвели меня к прозрению, что я не мыслю себе дальнейшей жизни без Элизы. Небольшое наследство, оставленное моим отцом, и сбережение, накопленное за время работы в конторе, могли обеспечить нам довольно сносное существование, что позволяло мне надеяться на её согласие стать моей женой. Хотя это вряд ли бы обрадовало сэра Вильяма. Благодаря успешно проведённой сделке его дела теперь пошли в гору, и наверняка в его планы не входило выдать замуж свою единственную дочь за обычного клерка. Но молодость не знает слова 'нет'!
Я списался со своим дядей по материнской линии, сквайром2 Хоксли, который, владея семьюстами акрами земли, занимал должность ректора местной церкви в Западном Мидленде. Ответа из-за распутицы на дорогах, пришлось ждать долго, но оно того стоило: дядя согласился принять меня с молодой женой в своём доме и помочь нам с обустройством.
Мой план побега был довольно прост: взять кэб, что довезёт нас до окраины города, где уже будет поджидать нанятый заранее дилижанс до Мидленда. Затем по дороге к дяде обвенчаться в какой-нибудь деревне и прибыть на место законными супругами.
Элиза очень испугалась, узнав о моих намерениях. Выйти тайно замуж означало пойти против воли отца и тем самым опорочить и себя, и его. Этого она не могла допустить. Но она любила меня, и всякий раз при встрече мы увлечённо строили совместные планы на будущее. Ей импонировало стать учительницей в далёкой деревушке, вместо того чтобы сидеть в особняке в четырёх стенах, иногда выезжая на званый ужин или в театр. Но, с другой стороны это в корне меняло её жизнь. На принятие такого решения требовалось время и, к счастью, мы им располагали.
Пролетели весна и лето, наступила осень. Наши чувства окрепли. Сам побег её больше не пугал, внутренние противоречия улеглись, и единственным, что останавливало её теперь, была любовь к отцу. Она боялась, что сэр Вильям не перенесёт такого удара, а в дальнейшем, она не сможет этого простить ни себе, ни мне.
Но однажды, посыльный принёс мне на дом записку от Элизы, где она настаивала на срочной встрече. Во время рандеву в парке, протягивая ко мне свои ладони, она со слезами на глазах шептала: 'Я согласна! Я согласна!..' Обеспокоенный её состоянием, я не сразу понял, о чём идёт речь. Оказалось, что накануне отец объявил ей своё решение - выдать её замуж. Претендентом на руку был его помощник, мистер Конорс, человек, имеющий хорошее положение в обществе и приличный доход, к тому же, давно влюблённый в неё и показавший себя верным другом семьи. Элиза умоляла отца не делать этого, ведь мистер Конорс был вдвое старше и имел довольно неприятную внешность. Но сэр Вильям остался непреклонен.
Медлить было нельзя! Получив расчёт в конторе, дальше я действовал по намеченному плану. Через три дня вечером дилижанс увозил нас в сторону Мидленда. Моя возлюбленная, до этого казавшаяся решительной, теперь притихла и выглядела абсолютно растерянной. Что за мысли владели ей, я не знал, но интуитивно чувствовал, что расспрашивать сейчас не время. Всю ночь мы тряслись в повозке по ухабистой дороге под монотонный стук дождя и пронзительный свист ветра, и лишь на рассвете, совершенно разбитые, наконец-то добрались до постоялого двора. Двухэтажное строение имело довольно жалкий вид, но выбора, чтобы отдохнуть и перекусить, у нас не было.
Нам отвели две комнаты на втором этаже. Элиза сразу поднялась к себе, а я остался внизу, чтобы заказать завтрак. Когда через четверть часа я поднялся и постучался к ней - ответа не последовало. В дурном предчувствии я рванул дверь и увидел ужасную картину: моя невеста лежала на кровати в полузабытьи: её щёки пылали, ресницы подрагивали, а на лбу выступила испарина. Дав ей воды, и положив на лоб мокрое полотенце, я присел на кровать. Скоро ей стало немного лучше, и тогда, она обняла мою руку и шёпотом попросила: 'Не уходи! Пожалуйста, не уходи...'
Я остался рядом. Элиза забылась в беспокойном сне, который принёс ей облегчение. Вечером она немного поела, но, ни о какой дороге речи идти не могло. Пришлось задержаться ещё на сутки. Отправились в путь мы только на третий день с утра, но не успели проехать и тысячи ярдов, как нас догнал лёгкий полицейский экипаж. Меня арестовали...
Мой визави склонил голову и притих. Его плечи опустились вниз, словно придавленные грузом воспоминаний. Я глянул в окно: дождь почти закончился, и на лужах появились огромные пузыри.
- Вы не против, выпить чего-нибудь покрепче? - предложил я, чтобы хоть как-то взбодрить старика.
- В этом заведении подают неплохой виски, - отозвался он.
- Вот и отлично!
Сходив к стойке, я принёс фужеры и бутылку "Бэнк Холл". Мой собеседник внимательно наблюдал за тем, как алкоголь наполняет бокалы. Затем, взяв один из них, залпом осушил его. Я налил ещё, и он проделал то же самое. Наполненный в третий раз фужер, он легонько отодвинул в сторону.
- Расскажите, что произошло дальше? - попросил я.
- Дальше... - растягивая звуки, произнёс он, - Дальше меня привезли в город и посадили в камеру. На следующий день ко мне пришёл сэр Вильям. Он, как любящий отец, просил не упоминать имени его дочери на суде, а взять на себя вину за кражу драгоценностей, что полицейские умело подсунули мне в карман при задержании. Взамен, он обещал смягчения наказания. Я безоговорочно согласился. Разве мог я поступить иначе, когда на кону стояла честь любимой женщины!?
Суд приговорил меня к пяти годам каторжных работ, но по просьбе адвоката сэра Вильяма, отбывание наказания заменили на двадцать лет переселения в Капскую колонию. Это было ударом! Двадцать лет... Для молодого человека это целая жизнь! Я находился в полном отчаянии.
Через три месяца, когда нас, как скот, грузили в трюм корабля, отплывающего в южную Африку, я в последний раз увидел Элизу. Она стояла в стороне рядом с миссис Томпсон, которая поддерживала её под локоть. Лица обеих скрывала чёрная вуаль, но я сердцем разглядел и запомнил каждую чёрточку её лица, каждую слезинку на её ресницах...
Немного помолчав, старик пододвинул к себе бокал и сделав небольшой глоток, продолжил повествование:
- Я попал в компанию воров, насильников и убийц. Но и среди этого отребья, мне повезло найти вполне приличного молодого человека, осуждённого за дезертирство. Его звали Самуэль Грей. Он, как и я, оказался жертвой любви. Мы крепко подружились, и теперь всегда держались вместе.
Грязь, вонь, плохое питание и недостаток пресной воды, сводили людей с ума. Поэтому жизнь на корабле постоянно подвергалась риску: здесь каждую минуту можно было получить удар ножом в бок, оказавшись втянутым в чужую драку, или подцепить какую-нибудь заразу. Что и говорить, до места добрались не все. С прибытием на берег, стало немного легче: нас разделили на команды, где каждый занимался своим делом.
Поначалу я ещё писал письма друзьям, дяде и даже миссис Томпсон, в надежде хоть что-нибудь узнать об Элизе. Но чем дольше я оставался в колонии, тем реже посещали мечты о возвращении. И знаете ли, в конце концов я смирился.
Теперь только её письма, написанные той зимой, были мне и отрадой, и оберегом. Я их знал наизусть, но в минуты, когда становилось совсем невыносимо, и душа рыдала навзрыд, я доставал их из укромного места, чтобы прикоснуться губами к пожелтевшим листам бумаги, хранящим тепло её рук, и ещё раз увидеть бисерное хитросплетение букв.
Не буду утомлять вас рассказами о том, сколько тягот выпало на мою долю на чужбине. Скажу лишь, что мне пришлось многому научиться, чтобы выжить. Будучи христианином и совершенно мирным человеком, я с оружием в руках отражал нападения банту3, которые, как чёрные тени, нападали по ночам и вырезали целые деревни. Со временем пограничные конфликты переросли в полномасштабную войну за территорию4, и я стал солдатом.
Как-то ночью Самуэль, находясь в дозоре, попал в плен к племени бушменов5. Страшно представить, что его ожидало, останься он в их руках чуть дольше. Но Бог милостив! Везение - странная вещь! Оно улыбается тем, кто умеет рисковать. На рассвете мне в одиночку удалось проникнуть в логово противника и вытащить друга из сарая под самым носом у охраны. А уже через месяц он сумел отплатить мне за спасение, протащив меня раненного через заросли бамбука на себе в форт.
Шли годы. Всё больше шрамов оставалось на теле и меньше иллюзий в душе. Я стал свидетелем того, как соотечественники становились предателями, желая урвать побольше кусок, а те, кого мы считали врагами, проявляли сострадание и оказывали помощь. Как-то, во время операции в джунглях, мою грудь пронзил дротик. Я потерял сознание и пролежал так не знаю сколько времени. Урывками сознание возвращалось ко мне, и тогда мне слышался отдалённый гул боя, но может быть, это был всего лишь бред. Меня нашли африканеры, белые сельские жители, потомки колонистов и несмотря на то, что я был в военной форме, перенесли к себе на ферму. Больше недели смерть пустыми глазницами заглядывала мне в лицо, скаля гнилые зубы и дыша миазмом6 болот. Ранение осложнилось лихорадкой. Всё, что я помню из того времени, - это заботливые руки Амади, чернокожей служанки, в доме голландцев, приютивших меня. Она поила меня целебными отварами, а на рану прикладывала какую-то вонючую горячую жижу. Удивительно, но таким диким образом она всё-таки смогла меня вылечить. Больше месяца я провёл в их доме, но так и не научился понимать язык. Мы общались только жестами. Когда я достаточно окреп, чтобы самостоятельно передвигаться, Амади безопасными тропами вывела меня к ближайшему форту, где я и узнал, что наш отряд попал в засаду, считавшуюся неслучайной. Никто не выжил в той мясорубке, во всяком случае, так считалось до моего прихода. Тела нескольких солдат нашли растерзанными. Среди опознанных по личным вещам оказался и Самуэль. Так я потерял своего единственного друга, да упокоит Господь его душу! - с этими словами старик перекрестился и покачал головой, как будто стараясь стряхнуть с себя наваждение, а потом залпом выпил бокал виски. После этого он несколько секунд легонько раскачивался из стороны в сторону, опершись локтем левой руки о стол и потирая лоб. Когда же снова заговорил, голос его дрожал, а по щеке катилась слеза.
- Горе моё было так велико, что казалось, я совсем перестал что-либо чувствовать, и когда через пару недель меня вызвал к себе начальник гарнизона, я находился не совсем в трезвом состоянии. Он протянул мне синий конверт, и тряся мою руку сказал: 'Поздравляю! Поздравляю, друг мой, вы возвращаетесь домой!' Я стоял перед ним, как истукан, не в состоянии понять его слова. Оказывается, мой дядя Хоксли, с которым я давно потерял связь, все эти годы хлопотал за меня с немыслимым упорством. И вот теперь, после многочисленных отказов, ему наконец-то удалось добиться разрешения суда сократить срок моего пребывания в колонии на три года, путём оплаты в казну Соединённого Королевства крупной суммы денег, что и было немедленно сделано. В синем конверте находился мой пропуск домой, ведь с момента ареста прошло уже семнадцать лет, и теперь я имел полное право отправиться в обратный путь с первым же кораблём.
Эта новость оглушила меня! Мне не верилось, что я наконец-то смогу покинуть этот проклятый континент и вернуться к цивилизованной жизни, из которой меня вырвали совсем молодым человеком, полным сил и надежд. Теперь я был совершенно другим: годы лишений, боль утрат и огонь войны выжгли меня изнутри, лишив веры в лучшее. Эта гарь отразилась и на внешности: кожа приобрела коричневый оттенок, а волосы припорошил пепел седины. Что ждало меня дома? Ни друзей, ни семьи, ни работы... По сути, я уходил в никуда. Но после нескольких дней плавания, прошедших в забытьи, лёжа на койке в кубрике, я вдруг отчётливо услышал в плеске волн, бьющихся о борт корабля: 'Свободен... Свободен...'
Два с половиной месяца пути пролетели незаметно. Иногда мы заходили в какой-нибудь порт, чтобы пополнить запасы пресной воды и провианта, но я даже не пытался сойти на берег, наблюдая с палубы отлаженную работу матросов. И вот однажды тёплым летним вечером мы пристали в Гавре. Это была последняя остановка на пути в Бристоль. Пока шли приготовления к погрузке, на борт поднялись новые пассажиры: высокий пожилой мужчина с юной леди и дама, по всей видимости, гувернантка. Внешность и обрывки фраз, долетевших до меня, выдавали в них англичан. Их лиц я не мог разглядеть, но в фигурах мне почудилось что-то давно забытое и очень знакомое. Они поднялись к себе в каюты и до утра больше не выходили. А я так и не уснул, взволнованный непонятным предчувствием.
На следующий день, выйдя на палубу, я увидел молодую леди в воздушном бело-голубом платье и соломенной шляпке с вуалеткой. Она стояла у борта, глядя куда-то вдаль и улыбалась. Мне показалось, что я схожу с ума. Это была Элиза! Моя Элиза. Такая, какой я оставил её семнадцать лет назад. Но этого не могло быть! Я уже почти решился подойти, как вдруг раздался голос гувернантки:
- Мисс Шерил, батюшка просит вас пройти в салон и позавтракать с ним.
- Хорошо, Грейс, - весело ответила она, легко вспорхнув с места и прошествовав по проходу.
Что-то мучительно-родное таилось в её улыбке и блеске волос. Только теперь я заметил, что волосы у неё тёмно-каштановые, а не чёрные, как у Элизы. Небольшая прядка кокетливо выбилась из-под шляпки у виска и переливалась на солнце красновато-медным оттенком. Я, как заворожённый, последовал за ней. В салоне меня ждало второе потрясение. Её отцом оказался не кто иной, как мистер Конарс. Я его сразу узнал. Такие лица не забываются. Он же напротив, остался ко мне совершенно равнодушен. Буря чувств разрывала в клочья мою душу! Когда казалось, что всё уже позади, угли любви и обид давно остыли, новое яростное пламя ревности овладело моим сердцем. Я ушёл к себе в кубрик и до прибытия в Бристоль не показывался на палубе.
- Джентльмены, заведение закрывается, - сказал бармен, стряхивая крошки с соседнего столика грязной салфеткой. Я поднял голову и огляделся - в зале никого не было.
- Который час? - поинтересовался я.
- Без четверти двенадцать. Извините, господа, мне ещё нужно всё убрать.
- Да, да, мы уже уходим, не извольте беспокоиться, - с этими словами мы поднялись из-за стола и вышли на улицу.
Дождь уже закончился. В тусклом свете фонарей лужи отражали голые силуэты деревьев, а пьяняще-свежий воздух манил нас на набережную канала.
- Чем же закончилась эта удивительная история? - спросил я своего нового знакомца.
- Поселившись в доме дяди, я ещё полгода пытался забыть эту встречу, но призраки прошлого не оставляли меня в покое. Тогда я собрался и приехал в город, который подарил мне столько счастья и принёс столько горя, что этого с избытком бы хватило на несколько жизней. Удивительно, но он почти не изменился, и я без труда отыскал дом сэра Вильяма. Позвонив в звонок, я не особо заботился о том, что скажу, хоть ситуация могла получиться довольно неловкая. На моё счастье, дверь открыла миссис Томпсон, изрядно постаревшая, но по-прежнему с мягкими чертами лица.
- Вы не помните меня? - вопросом на вопрос ответил я, не в состоянии больше вымолвить ни слова. Ком застрял в горле, а слёзы застили глаза.
По её испуганному лицу я понял, что она меня узнала. Возникла напряжённая пауза, а затем дрожащим голосом она произнесла, что будет ждать меня через полчаса на нашем с Элизой месте.
В парке я обнял пожилую женщину, которая трясущимися руками вцепилась в рукава моего пальто, и со слезами на глазах стала молить о прощении, причитая, что гореть ей за содеянное в геенне огненной до скончания века. Лишь когда миссис Томпсон немного успокоилась, я смог понять, что это именно она, испугавшись за Элизу, рассказала сэру Вильяму о нашем побеге. Мне насилу удалось успокоить её, заверив, что я вовсе не держу на неё зла.
Мы медленно брели по той же тропинке, где когда-то гуляли втроём. Её голос, сохранивший лёгкий уэльский акцент, звучал для меня, как мелодия из прошлого, и казалось, что время остановилось здесь: в косых лучах солнца, в колыхании воздуха и шелесте молодой листвы... Я ощущал незримое присутствие Элизы.
По словам миссис Томпсон, моя возлюбленная заболела сразу по возвращении домой, хоть и старалась это скрыть. А после проводов в порту её состояние ухудшилось настолько, что все опасались за её жизнь. Сэр Вильям не отходил от неё ни на шаг. Семейный доктор сказал, что стресс спровоцировал начало болезни, унаследованной ею от матери. И в этой ситуации ей совершенно необходимы были более мягкий климат и душевное спокойствие. Мистер Конорс, принимавший самое живое участие в судьбе Элизы, вызвался помочь. На удивление они очень быстро сговорились, и как только ей стало лучше, обвенчались рядом в церкви без лишней помпезности, а затем уехали в Италию. Назад они вернулись через год, уже втроём с малюткой Шерил. Элиза обожала дочурку и выглядела вполне счастливой, а мистер Конорс души не чаял в них обеих! Но несмотря на это, её состояние с каждым годом становилось всё хуже и хуже. С первыми холодами семья переезжала на Ривьеру7. Возвращались они в Англию только поздней весной. В это счастливое время дом оживал, наполняясь шумом и детским смехом, и даже сэр Вильям с удовольствием ловил бабочек на лужайке вместе с внучкой. Но как только Шерил исполнилось восемь лет, Элиза тихо угасла. За несколько дней до смерти она передала миссис Томпсон письмо, чтобы та вручила его мне, если я когда-нибудь покажусь на пороге их дома. И теперь, прогуливаясь в старом парке, она исполнила волю усопшей.
В письме говорилось:
'Дорогой мой, любимый мой Джордж!
Не знаю, имею ли я право так называть тебя после всего, что случилось, но смею заверить, что всё сделанное мной продиктовано любовью и заботой о нашей дочери.
Ужасно, что приходится сообщать тебе об этом в письме через столько лет, но всё же это лучше, чем держать тебя в неведении. Шерил твоя дочь! Она плод нашей любви, нашей единственной ночи, проведённой на постоялом дворе, перед тем как расстаться навсегда. Я ни о чём не жалею, и благодарна Богу за такой подарок!
Уже провожая тебя в порту, я знала, что внутри меня зреет маленькая жизнь, но не могла, не имела права усугубить твои страдания таким известием. Прости меня, единственный мой, что ради её будущего мне пришлось выйти замуж за мистера Конорса, от которого я не стала скрывать правды. Он принял это и обещал, что будет любить и заботиться о нас до конца жизни. В том, что он сдержит своё слово, нет никаких сомнений.
Я никогда не любила его, и жизнь моя была бы безрадостной и пустой, если бы не наша малышка. В ней и только в ней я растворялась без остатка, видя каждую минуту твои черты: золото волос, улыбку, глаза, полуоборот чудной головки, когда окликала её по имени...
Прости меня, если сможешь, что не тебя, а его Шерил называет папой и целует перед сном; что к нему, а не к тебе идёт со своими радостями и печалями... Поверь, мне бы очень хотелось, чтобы всё сложилось иначе, но Бог распорядился так. Поэтому умоляю тебя: пусть всё остаётся как есть. Ради её счастья!
Верю, что ты выполнишь мою последнюю просьбу.
Нежно любящая тебя до последнего вздоха, Элиза.'
Мы расстались с Джорджем на берегу канала близ порта. Я стоял, облокотившись на ограду, и смотрел, как его долговязая фигура в заношенном сюртуке растворяется в тусклом свете ночных фонарей. А утром, покидая этот город, я силился разглядеть в толпе провожающих образ вечной любви - девушку в бело-голубом платье и соломенной шляпке, из-под которой кокетливо выглядывает прядка волос красновато-медного оттенка.
16.04.2021г.
1 Шаму`а - светло-коричневый или "кремовый" цвет, похожий на цвет верблюжьей шерсти.
2 Сквайр - мелкий помещик, чаще всего владеющий землёй какой-либо деревни, сдавая её внаём жителям, и таким образом играющий доминирующую роль в жизни деревни.
3 Банту - общее название этнических групп, проживающих практически на всей территории Африки южнее Сахары, которые объединены общими традициями и языками.
4 Кафрские войны - название пограничных войн между южноафриканским народом и Капской колонией в XVIII-XIX веках.
5 Бушмен - собирательное название, применяемое к нескольким коренным южноафриканским народам охотников-собирателей, обладающих наиболее древним генотипом.
6 Миазм - устаревший медицинский термин, которым вплоть до конца XIX века обозначались обитающие в окружающей среде "заразительные начала", о природе которых ничего не было известно.
7 Ривь`ера - французско-итальянское побережье Лигурийского моря от Канн на западе до Специи на востоке (Лазурное побережье).