Буханка белого хлеба стоила уже не 10 рублей, а 12 рублей и 50 копеек. Не хватило денег, и женщина вышла из магазина. "Ленечка будет недоволен" - сокрушенно подумала она.
В Лёнечку Лара верила свято. Сам он давно не помнил ее звучного, резкого имени, и когда она не отзывалась, надсадно вопил: "Оглохла совсем, что ли, мать!" - и Лара бежала к нему. Лёнечка был художником. Настоящим. Ужасно талантливым. Лара любила его картины, особенно ту, про море - в тяжелой раме темного дерева, покрытой лаком, с золотистой росписью по узорным краям. Плохой картине не могла принадлежать такая роскошная рама. Лара ходила с тряпкой вокруг картины и дрожащей рукой стирала пыль с рамы, чтобы, не дай бог, не задеть влажной рукой густую рябь краски. Лёнечка тогда был бы в ярости.
Женщина боялась этого проулка - разбиты все фонари, кроме одного, помаргивающего в самом конце, почти у дома. От него надо только пройти по доскам, положенным поперек канавы, балансируя набитыми сумками, как канатоходец шестом. Женщина была вся там, у тусклого фонаря, а ведь был еще путь этим темным проулком, и женщина радовалась, что в темноте не видно ее испуганных глаз. В ее возрасте и бояться темноты - непозволительно.
Когда-то... Да нет, она точно помнит когда, - в те дни, когда Лёнечка любил называть ее Ларой и часто смотрел ей в глаза, да так пристально, что она смущалась и даже краснела. В те дни он захотел ее рисовать (он говорил "писать", но ведь писать следует ручкой или на крайний случай карандашом, а не безумной смесью красок) и она, конечно, согласилась, как всегда соглашалась, когда Лёнечка просил ее о чем-то. Он вставал перед холстом и поднимал кисточку. Лара замирала, глядя в одну точку, чтобы ему было легче работать. Но Лёнечка отчего-то сердился и кричал, что это невыносимо, что она кукла, а не женщина, и иногда выбегал из комнаты, по обыкновению размахивая руками. Она оставалась в комнате одна, комкая на коленях складки юбки. В комнате в отсутствии Лёнечки еще нестерпимей пахло краской, и Ларе хотелось чихнуть, но в гулкой полупустой комнате звук был бы слишком громок.
Но вот приближался быстрыми дробными шагами фонарь, доски над глубокой канавой скрипели, девятиэтажный родной дом нависал над головой. Здесь женщину ожидал новый страх. Иногда на низком приподъездном пороге сидел жилец из четвертой квартиры, про которого говорили, что он сумасшедший. Он был странный, и женщина боялась его. Он часто попадался ей навстречу. Подходил близко-близко, смотрел в глаза и улыбался ласково. Как-то была запоздалая весна, и жилец сидел прямо на каменных ступеньках. Женщина вышла из дома - от солнца стало щекотно глазам. Жилец бросил стебель пожухлого одуванчика, который мял в руках, вскочил, шагнул к ней и протянул руки к ее лицу. Женщина не успела отстраниться, и горький, враждебный запах отравил воздух. Женщина несла с собой запах испеченных только что пирожков с капустой и вездесущей краски, но этот тревожный запах оказался сильнее. Жилец стоял и улыбался, глядя на нее, и женщина помнила, как оттолкнула его и почти побежала прочь. И что за непозволительная вольность вставать так близко к замужней женщине, да еще и совать свои пальцы ей в лицо? А что если узнает Ленечка и вообразит себе, будто она виновата в том, что... В наказание за ту свою тревогу и тоску она с тех пор не любила жильца... Но в этот вечер его не было на пороге, и женщина зашла в подъезд.
Она поднялась на второй этаж, порывшись в сумке, нащупала ключ от своей квартиры и, открыв дверь, переступила порог, поставила сумки и захлопнула дверь. Лара улыбнулась. Она была дома. Ленечка была дома - о чем-то говорил с ним телевизор. Но на кухне света не было - Ленечка был, верно, голоден, и Лара заспешила на кухню.
Дом стоял на глухой окраине, и под окном - вечная стройка, но Лара не жалела. Это был дом, и в нем был Ленечка и крепкие стены. Не то, что в "хрущевке" с картонными перегородками, принимающимися подрагивать от всякого окрика. Было тихо и уютно, и только иногда соседи сверху кричали пронзительно и чем-то гремели. Ларе хотелось заткнуть уши, но Ленечка был спокоен, и Лара успокаивалась тоже. Соседи были молоды - Валентин и Настенька поженились всего какой-то год назад. Лара мечтала, что когда-нибудь, много лет спустя, они будут понимать и любить друг друга так же, как они с Ленечкой, и тогда не будет больше никаких криков.
На сковородку подсолнечного масла следует наливать не слишком много - Ленечка не любит жирные блюда. Котлеты лучше, конечно, готовить самой - и в фарш обязательно добавлять немного свежей булки - непременно свежей, но непременно немного, потому что в котлетах важно именно мясо, и "не хлебом единым жив человек"!.. Но если уже пришлось ограничиваться полуфабрикатами, на них не стоит экономить - Ленечка был бы недоволен.
К котлетам Лара стругала на скорую руку салатик и перемешивала в спешке, когда на кухню пришел Ленечка. Лара обернулась и загляделась ненароком. Ленечка был все такой же худой, подтянутый, и даже седина в волосах красила его. И особенно красил взгляд - так Ленечка смотрел, когда рисовал молодую натурщицу, которая приходила позировать уже два раза, и Лара послушно закрывала дверь в комнату, когда ловила этот Ленечкин взгляд. Ленечка был далеко - там, где было то самое море, которое ложилось потом рябью красок на холст и заключалось в удивительную раму с позолотой по краям. Лара была здесь - ох, не подгорели бы котлеты! - а ее портрет Ленечка убрал куда-то на антресоли, потому что был он бездарен и откровенно плох, далек от действительности и даже банален.
Когда Ленечка ел, он смотрел к себе в тарелку, и Лара была рада, что теперь-то может смотреть на него сколько захочет. Обычно, когда Ленечка ловил Ларин взгляд, он мрачнел лицом, и Лара отводила глаза. Художник не должен чувствовать себя вечно под наблюдением, ему необходимо оставить свободное пространство, пространство одиночества, чтобы он мог творить, чтобы талант его не опошлялся бытом и становился только ярче с годами.
Иногда к ужину заходил Петенька. Они с Ларой учились когда-то в одном классе, а теперь Петенька был, конечно, женат, но жена его плохо готовила, и Петенька был влюблен в Ларины котлеты. Он ел аккуратно, быстро и тщательно, и часто поднимал глаза от тарелки в немой благодарности. В такие вечера Ленечка обычно уходил в комнату, а они с Петенькой долго сидели на кухне, и Петенька принимался о чем-то говорить. При этом он называл ее Ларисой Дмитриевной и смущался, и краснел от своего смущения, а еще от удовольствия, что такой выдался приятный вечер:
- Лариса Дмитриевна, а класс-то наш помните! Как Лерочка-то - староста наша, ворчала, что шалопаи и прикрывала за прогулы. А помните - как все - все до одного - космонавты и летчицы, а вы, Лариса Дмитриевна, сказали, что значит, стюардессой. И как все смеялись тогда - простите, Лариса Дмитриевна - а ведь сейчас, где все летчики-то те?
Петенька рассказывал, смеялся, утирая слезы с глаз, грустнел, смотрел в свой стакан с чаем потупясь, потом светлел лицом и снова что-то мелко, торопясь говорил. Лара улыбалась одними губами, кивала и не слушала, и не помнила. У порога ее воспоминаний стоял Ленечка, и все, что было до него, покрыла зеленоватая мелкая илистая вода. Ларе только смутно мерещилось небо, невиданно огромное, топкое, и синее платье стюардессы, и страшная пропасть под тонким полом салона. Но воспоминание пахло чуждо и страшно, словно одуванчики по весне - Лара хмурилась и поднималась поспешно, ставила на плиту чайник, еще чем-то суетилась. Петенькины слова оставались за спиной, Ларе становилось спокойно, и она снова была рада Петеньке и его словам.