- Ох ты... Славно то как припекает, - ни к кому конкретно не обращаясь, тихонько проговорил Евсеич, проводя ладонью по широкой доске завалины, - Ну, вот, и дожили, слава тебе Господи. Совсем весна.
Он расстегнул пальтецо, еще раз для верности - простужать часто прихватывающую последние годы спину совсем не хотелось - потрогал теплую от ласкового полуденного солнышка завалинку, и не спеша, чинно, как на званное место за праздничным столом, сел, умастив свои большие, натруженные ладони на коленях. Откинулся спиной на фасадные бревна пятистенки...
Воздух, свежий и прохладный, был еще напитан духом снега почившей зимы, добиравшего по тенькам свои последние, талые дни. Но в этот привычный запах уже вплелись терпкими, будоражащими аккордами ароматы вскрывающихся почек и ярко-зеленых сережек высоченной красавицы березы, шатром раскинувшей свою плакучую крону справа от крыльца.
Напротив, через порядковую улицу, недалеко от массивной и приземистой кладовой, построенной Евсеичем с помощью соседей-односельчан лет тридцать назад из самомесного кирпича, на самом припеке, на оттаявшей уже вполне куче, деловито возились куры и подрощеные цыплята. На самом ее верху Петька, только что вернувшийся из очередной, но опять не удачной погони за соседским петухом, деловито чистил клюв и переливчатые, отсвечивающие медью, перья.
Евсеич улыбнулся. Молодой горлопан и задира вызывал у него симпатию. Как своими предельно ясными жизненными установками - от драки с конкурентами-соплеменниками или кошками он не отказывался никогда, - так и своим серьезным отношением к служебным обязанностям: пел по утрам Петька красиво, с коленцами, и детвору деревенскую не задирал. Но к чужакам сие не относилось - с грозным квохтаньем наскакивал, а при случае и клевал. Ну, и главную свою петушиную работу справлял вполне достойно, деловито и без лишней суеты. Так что, слава Богу, яиц и цыплят хватало самим, да и на базарный день оставалось. Удачный получился петух...
На красной, кирпичной стене кладовки, коротко перелетая, попархивала проснувшаяся бабочка, небольшая и пестрая.
Вот, наконец, нашла себе самое теплое местечко и успокоилась, села сложив домиком крылышки, прямо на кованой ручке железной двери.
Бабочка Евсеичу тоже нравилась. Он любил лето. Скоро бабочек будет много. Разных, маленьких и больших, и среди них будут и такие же, как вот эта, крапивники. Такие же, как и там, на далекой-далекой Родине, на нижегородчине.
Дед чуть слышно вздохнул, пожевал губами, и полуприкрыв глаза расслабленно затих. Пригрелся. Слушал весну...
А природа вокруг просыпалась. Вот мимо окон дома, с натужным гудением, тяжело пролетел только что проснувшийся шмель. Раз вылез из норки, стало быть совсем отошла, оттаяла землица... Откуда-то сверху, из глубины ясного, синего неба стрекотал подслушанным в прошлом году кузнечиком местный жаворонок-пересмешник. Из ореховой рощицы, что расположилась позади огородных нарезов, раздавался многоголосый птичий гомон. Пичуги возвращаются...
И вдруг... Где то вдали, на юге, тихо - тихо...
Евсеич открыл глаза... Прислушался... Почудилось, или?
И... Вот снова! Уже отчетливее, уже ближе...
Летят!
- Мать! Выглянь-ка! Журавушки наши... Домой летят! Да иди же ты скорее, господи...
Подтягивая узелок платочка, на крыльцо вышла хозяйка. Подошла, встала рядом с поднявшимся Евсеичем, маленькая, хрупкая... Вскинула руку, прикрыв от солнышка глаза...
Да, Мишенька. Летят...
- Ну, неси-ка... Встречать будем.
Дед сосредоточенно и неторопливо снял пальтецо, аккуратно сложил на завалинку и вновь стал всматриваться в небесную даль...
Хлопнула дверь, вышедшая хозяйка вынесла из дому большой черный кофр с красивыми металлическими защелками и блестящей ручкой. И вешалку-плечики, на которой, под сшитым из белой льняной материи чехлом, оказалась форменная морская тужурка старого покроя. Смахнув крошки нафталина, дед придирчиво оглядел ее, расстегнул... Чуть потускневшие от времени металлические пуговицы с двуглавыми орлами все равно ярко блестели от прямого солнечного света. Слегка встряхнул... Одел...
Хозяйка оглядела его. Спокойно, гордо, с чувством нежной любви и затаенной печали...
Евсеич расправив плечи чуть повернулся, поглядывая в небо... Вздохнул глубоко... И тяжело звякнув, блеснул на солнце весь его парадный иконостас!
Четыре солдатских креста на черно-золотых планках. Четыре Георгия... Один к одному... И ниже их... Много чего еще! От красного креста Владимирского ордена с перекрещенными мечами, до сурового, стального германского, с выбитой короной кайзера и непонятной многим деревенским надписью на латыни , а под ней - 1923...
- Смотри, хорошая моя, смотри! Вон они...
В вышине над селом, неровным, прерывистым клином, летели журавли. Их радостное, нестройное курлыканье все громче лилось вокруг: "Курлы! Курлы-ы... Домой-й! Домой-й..."
- Домой летят... Наши... В Россию!
- Да... Летят...
Миш?
- Что?
- А может, съездим? Маришка, гляди, совсем подросла, Кузьма, чай, не надорвется с хозяйством. Да и Кляблиных попросим присмотреть, если что? За Зорькой и овцами Алена походит, у них и место в хлеву есть. Да овец-то и сдать можно... Поросенка все равно резать скоро... Давай, а? Звали же твои...
- Ладно, мать. Подумаем... Неси-ка, давай.
Хозяйка все поняла без повторений. Графин из погреба, соленые огурчики, сало, домашний ржаной хлеб...
Евсеич давно завел себе эту традицию - встречать журавлей весной и провожать осенью. Вот и сейчас, как всегда крякнув и хрустнув огурчиком, он не торопясь расстегнул застежки кофра, достал из его бархатного красного нутра сделанный в Дрездене красавец-аккордеон, присел на завалину, развел меха... И вот уже сливаясь с удаляющимися кликами возвращающихся домой птиц, полилась, поплыла беря за душу, над деревенской улицей его песня:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в серых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса,
Не потому-ль так грустно и печально,
Мы замолкаем, глядя в небеса...
Евсеич пел совсем без фальши, негромко. Слова песни, вплетаясь в чарующие грустные звуки мелодии выводимой аккордеоном, неспешно и торжественно разливались над деревенской улицей... Плыли ввысь и в даль... И казалось, что звучание их становится все сильнее, что за ними уже не слышно более ничего другого, кроме удаляющихся кликов летящих в небе журавлей.
И будто по какому-то мановению волшебной палочки, все и вся вдруг притихли вокруг, внимая этой простой и грустной песне седого как лунь человека, чуть сгорбясь сидящего на завалинке своего дома...
Евсеич пел. И по щекам его, изборожденным морщинами долгих лет и грозных событий, неторопливо и торжественно скатывались из под прикрытых век слезинки. Скатывались и расходились темными пятнышками на слегка выцветшем синем сукне парадной тужурки, на золоте и серебре орденских ленточек...
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане, на исходе дня...
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня...
- Бабушка... - затеребил вдруг за рукав стоящую у крыльца хозяйку, невесть откуда вынырнувший внук Васька. До этого он шнырял в саду с дробовиком в руках: дед поручил ему превентивную борьбу за вишню, ведь разбираться с дроздами лучше всего до того, как они выведут стаи прожорливых трескучих птенцов, - а что это деда наш так грустно поет?
- Это он, Васяточка, друзей своих, с кем вместе воевал когда-то, вспоминает, - тяжело вздохнув, полушепотом пояснила ему бабушка, - Многих он там оставил...
- А это на какой войне, на германской?
- И на германской, и на японской. Деда Миша твой, ведь не только эти две войны отвоевал...
- Да, я знаю... Мне мама с папой рассказывали. А вот дедушка - никогда... Бабушка, а бабушка...
- Что, мой хороший?
- А почему меня станичные самурайченком зовут?
- Это вы из-за этого, что ли, вчера с Сашкой и Стенькой Кляблиными с казачатами подрались? А, Васенька?
- Из-за этого? Их, казачат, ведь вон сколько! Куда вы полезли-то? Зачем?
- Да, баб... Но мы не одни были. Люшка-китайченок тоже с нами был...
- Ах, негодники... А бабушке опять рубашку штопать... Нагоняй бы вам дать за это надо! Но, тихо! Не мешай дедушке... Негодники...
Настанет день и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же синей мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех Вас кого оставил на земле...
Выведя последний аккорд, Евсеич бережно свел меха аккордеона. Застегнул ремешок. Прошло несколько томительных секунд и... Мир начал оживать. Подали голос куры, зажужжали мухи, вновь застрекотал в бездонной синеве над головой жаворонок...
- Вася, ну-ко, подь сюды.
- Да, деда...
- Знать вы вчера вправду с казачатами побуцкались?
- Не, деда... Мы это, так...
- Ой, не обманывай деда, малец.
- Подрались. Но немножко совсем...
- Немножко? Это как? И кто кого?
- Нас дядя Степан разнял.
- Разнял, значит? Ну? И кто кого? Попало-то кому больше?
- Мне Серко по сопатке попал... И рубаху испортил.
- А ты?
- А я ему... Я ему в глаз и в ухо дал. И штанину порвал.
- Штанину? А это как?
- Зубами вцепился, когда они убегали... Деда... А деда?
- Ну, что?
- Прости меня, пожалуйста...
- За что же? За то, что подрался?
- Нет, деда... За то, что бабушке вчера соврал...
- Так... А за то, что подрался, прощенья просить не будешь?
- Нет, деда. Не буду...
- А что ж так-то? - в глазах Евсеича зажглась лукавая искорка.
- Мне папа строго-настрого наказал. Драться за обиду всегда! А они... Они... Они меня самурайченком назвали! А Кляблиных и Люшку самурайскими дружками.
- И вы?
- И я... И мы тогда... Ну, я их самому длинному, Серко в глаз и дал! А потом...
- А и не надо потом, внук. Так и надо! Молодец! Молодцы, мальчата... Отец тебе все верно объяснил. Как я ему когда-то. А мне мой батюшка, Василий Силантьевич, царствие ему небесное...
Дед и внук перекрестились.
- Ладно, иди-ка сюда. Вот садись здесь, на солнышке...
Глупыши они, эти станичные... Слушают кого не надо. Это, мать, поди опять Алешка, ухажер твой старинный где-нить что ляпнул спьяну, - громче, обращаясь к стоящей у крыльца хозяйке, добавил Евсеич, - Ох, схожу я в станицу. Разберусь с ним, окаянным... Ты тужурку-то не прячь пока...
А, пожалуй, и расскажу я тебе, внучек, почему казачата тебя задрать хотели...
- Мишенька, ну зачем? Малой ведь он еще, - осторожно подала голос от крыльца бабушка.
- Вот тебя, мать, я и не спросил... Не твово ума дело в мужской разговор встревать. Поди-ка лучше, щец нам погрей. И огурцы-то не спускай пока...
Дверь в дом скрипнула, затворяясь.
- Петелька скрипит, Вася. Помазать бы надо, - уходя в сени негромко проговорила хозяйка.
- Я сделаю, деда Миша!
- Хорошо... Ну, слушай тогда. Как мы с твоей бабушкой познакомились. И при чем тут самураи...
Самураи, Васятка, это японские рыцари, витязи. Как и у нас в России сословие воинское, по-нашему дворяне-офицеры, где все мальчики в семье шли служить в армию или на флот.
- И в авиацию?
- И в авиацию, хотя тогда ее еще и не было... Но не перебивай, не сбивай меня с мысли...
Шла тогда японская война... Япония вся поменьше нашей Дальнероссии будет. Со всей Матушкой-Россией и не сравнить даже, а вот, поди ж ты, воюем. Хоть и меньше нас росточком японцы, зато в бою храбры, умны и гордые очень. Я тогда в морской пехоте служил...
Как стали мы одолевать, разбили флот японский в большом бою Японском море, тут и решили наши адмиралы всем флотом пойти к базе куда флот японский ушел, Сасэбо называется...
- Деда, а тебе за тот бой орден или медаль дали?
- Георгиевский крест за Сасэбо дали.
- А на дредноутах наших такие же пушки здоровые?
- Нет. На дредноутах - еще больше... Их тогда еще не делали, дредноутов-то. Это - потом.... Так вот:
Коротко говоря, взяли мы Сасэбо.
А японцы, горожане... У них ведь все дома деревянные, а окна и двери просто рамками задвигаются, а в них матовая бумага, прозрачная такая, пергаментная заделана. У них ведь зимы как у нас нет почти. Не холодно... Ну, и загорелся этот город почитай что с трех концов...
- Деда, а люди как же? Люди ведь сгореть могли на пожаре то?!
- А они, внучек, и горели... Ну, мы, все кто свободным был, не у пушек и пулеметов, стало быть, кинулись на пожар, японцев спасать. И их пленные вместе с нами. Тут уж не до войны им стало, у многих японских матросов и солдат там, в городе родня жила.
- Деда, а это у тебя на спине шрамы оттуда? Бабушка говорила, что на пожаре ты...
- Оттуда... Вот вбегаем мы с дружком моим в одну домишку. Крик услыхали. А там молоденькая девушка мечется. Мы ее тащить, да куда там! Брыкается, царапается, не удержишь. Но вроде как не от злости рвется, все хочет что то от нас... А мы ведь японского то не знали. Это у вас сейчас в школе разным наукам и языкам учат...
Но догадался я, не иначе еще кто есть в доме. И точно. За двумя ширмами на полу прямо, еще одна женщина лежит. Мама ее, больная. Она ходить не могла. Ноги отнялись. Ну, дружок мой, молодую на руках потащил, она как до матери нас довела, от дыма сознание потеряла. А я маму ее. Только не донес до входа. Крыша горящая сыпаться стала. Вот балка с досками мне на плечи и легла... Но сил хватило, вытащил я эту японку.
Так и лежим на улице. Японка, дочка ее, и я рядом в полусгоревшей робе. Вокруг огонь, дым. И народу уже никого. Ни наших, ни японцев. Никанор, дружок мой, побежал подмогу искать. С тремя то нами ему не совладать было. Да видать не в ту сторону взял... Так и сгинул он на этом пожарище. Царствие небесное. А молодая прочухалась, где-то соплеменников своих нашла, ну, нас японцы и вытащили из пекла этого... Звали ее Наико... Наташенька, по-нашему...
Дед улыбнулся, загадочно глядя на внука...
- Ну, что, дошло теперь, почему тебя самурайченком казачата дразнили?
- Деда, это что, значит баба Наташа наша...
- А ты у меня еще и догадливый, Васятка!
- Деда, а ты бабушку сразу на корабль свой забрал и к нам привез?
Взгляд Евсеича вдруг потускнел, как будто невинный вопрос внука затронул вдруг нечто, так и не зажившее в глубине покрытой шрамами души старого моряка...
- Нет, Васенька. Нельзя мне было. Я ведь офицером не был тогда. Да и был бы - все равно нельзя. Война...
- А как же? Она сама к тебе приехала? Когда?
- Сама, Васенька... Только не сразу...
Мама ее умерла. Так и не пережила горя, очень любила она бабушкиного отца, прадеда твоего. Он на большом крейсере был офицером, "Ивате" он назывался. Потопили мы тот крейсер в бою у Сасэбо... А в Японии после войны совсем плохо жилось, голодно. Вот и продали твою бабушку родственники дальние. Во Владивосток... в дом один... специальный. Прислугой, стало быть... Там я ее и встретил.
Продали!? Это как, деда? Разве человека продать можно?
Тогда в Японии можно было...
- И ты бабушку забрал к себе?
- Забрал. Только по-доброму сразу не отдавали. Пришли мы с ребятами тогда, и забрали. А того, кто отдавать не хотел... Ну, это не интересно тебе...
- А вы как?
- А мы как? - Евсеич рассмеялся, - А мы - как вы сегодня! Набуцкали кое-кому...
Думал не стану офицером, однако разобрались...
Зато с бабушкой твоей прошлый год четыре десятка лет вместе разменяли... По-русски она шустрей меня, русака нижегородского, тараторит. Шестерых сынов подняли, внуков... Капитана первого ранга, командира авианосца - отца твоего, вырастили.
Так что все славно, Васечка. Но на Родину съездить бы надо. Ты, как приедешь домой, батю предупреди: следующей весной пусть ждет. Из Дальнего до Севастополя билеты возьму сам. А там - к нему с братьями на пансион!