Каждое утро - если не просыпали - мы весёлой оравой врывались в этот пропахший едой полуподвал с толстыми каменными стенами и каменным же сводчатым потолком, торопливо сбегали по ступенькам и становились в шумную нетерпеливую очередь, жадно глазеющую на выставленные в стеклянной витрине вкусности, прикидывая: если к трёхкопеечному стакану сладкого чая позволить себе на завтрак вместо обычной десятикопеечной каши ромовую бабу за девятнадцать копеек или даже пирожное - "картошку" или бисквитное - аж за двадцать две... то на обед придётся обойтись без дорогущего бифштекса за тридцать восемь... купить тогда жареную рыбу? - всего семнадцать... или тогда уже отказаться от картофельного пюре за четыре копейки... да и от полпорции супа - всего-то за двенадцать копеек... потому что, если купить сейчас это пирожное, то вечером не на что будет пойти в кино - билет целых двадцать копеечек стоит... Впрочем, можно обойтись пюрешечкой - если попросить добрую повариху-подавальщицу полить эту пюрешку вкусненьким подливчиком... тогда копеечного "чёрного" хлеба можно купить больше, кусочка два или три, и налопаться - хватит до самого ужина...
Ага, а ещё же карандаш "ТМ" надо - совсем вчера уже сточился... и стирашка истёрлась до размеров горошины. Сухой. Очень-очень сухой. В двух пальцах не удержишь. Мягкий, "2М", тоже до огрызка стёрт, но он нужен реже, разве что для набросков... Ах, да! - и новый блокнот для набросков, это - тринадцать копеек... Ой, бли-ин, ещё же наброски не сделаны! А ВиСер наш добр, но строг: сегодня "единицу" не поставит: "Единицу" ещё заработать надо"! - а пока нет работы, то и не за что - но приплюсует к "долгам" ещё 10 набросочков... У меня-то долгов немного - только вчерашняя "домашка", десять набросков... Я-то выкручусь: быстренько, пока ВиСер будет трясти тех, кто в начале списка - Бин, Биль, Волков, Гончаров, Герасимова, Дик, Жвакина... пока рассмотрит, пока запишет "долги", пока вычеркнет рассчитавшихся... - я "от фонаря", то есть по памяти, успею наваять не то что десять, а и все двадцать... По сей день не ведаю, догадывались ли учителя, что я сдаю им не всегда наброски, а куда чаще - вот такие подделки - ну, легка была у меня рука, наброски сфальсифицировать - тьфу! - но за эту самую руку они меня ни разу так и не поймали...
...Решившись, наконец, на пару блинчиков - пятнадцать копеечек - с полагавшейся к ним бесплатной ложкой повидла, плюс стакан чая за три копейки, сажусь завтракать... Блинчики уже почти ушли по назначению, радуя голодное молодое нутро приятным теплом и недолговечной тяжестью, осталось разок куснуть да пальчики облизать. Но тут, спустившись по двум каменным ступенькам, в нашу студенческую столовку вошла Она. За её плечом тенью маячила какая-то тётка, но по той мой взгляд лишь скользнул, не зацепившись - потому что впереди неё шла та, с чьих дальних прабабушек писали своих Мадонн и Рафаэль, и все прочие гении... Про которых мне, грешным делом, всегда думалось, что они, гении, на то и гении, чтобы писать этих Мадонн тоже, извините, "от фонаря"... Потому что, казалось мне, не бывает в природе таких... таких... как эта цыганочка. Оказалось - бывает...
Тоненькая, угловато-грациозная, нежно-смуглая, с воздушной шапкой тёмно-каштановых, от природы мелко вьющихся волос, обрамлявших аристократичный лик с утончёнными чертами...(наши бабоньки - извините, но на Её фоне они только бабы... - приблизительно добивались подобного эффекта с помощью паровой "химии"). Под тонкими дугами бровей, опушённые длинными ресницами, мерцая, темнели не глаза - но очи... Скулы - высокие, щёки скорее слегка впалые... Губы... О... мягкие, тёмные, пухлые и одновременно - небольшие, подбородочек аккуратненький, шея... Господи, не бывает такого совершенства! А как она поворачивала свою лёгкую головку на этой длинной, стройной шейке! Как бутончик на стебельке... И ведь ни намёка на косметику! Не могу вспомнить, во что она была одета, что-то, конечно, на ней было - нечто неразличимо тёмное, длиной почти в пол... Помимо дорогой шали с длинной бахромой, запомнились только изящные, хрупкие руки с нежными, смуглыми пальцами...
Её дуэнья заказывала и ставила на стол тарелки, стаканы... А Она сидела, скромно опустив тёмные веки, наверняка чувствуя со всех сторон неравнодушные взгляды юных художников. Красивые люди рано привыкают к повышенному вниманию, и, наверное, на них нарастает некая броня... Иначе под нашими поражёнными взглядами они бы давились едой. И дурнели от злости - под завистливыми. Что ж, это их плата за доставшийся от рождения дар. Человеку обычному (а художнику, да ещё юному, особенно) очень трудно не любоваться, когда есть, чем - истинная красота встречается так редко... Вот и мне никак не удавалось оторвать от неё взгляда. Понимаете, я из тех чудиков, для которых мир состоит из чудес. А тут - такое явление!
Девушка была явно не старше меня, если и не пятнадцати, то никак не больше шестнадцати лет. Но как она поглядывала из-под своих длинных ресниц на нас, студентов-худграфовцев! Как на инопланетян... или по крайней мере - как на иностранцев. С интересом, с любопытством... Даже с завистью. Почему - откуда мне было знать. Но пока она изредка, тайком бросая взоры, посматривала на пёструю студенческую толкотню с обычными нашими хохотом и разговорами - мне предоставлялся шанс рассматривать её редкую, экзотическую красу. Смуглая, она светилась ею... И ещё, кажется, неким замирающе-робким ожиданием... счастья? Затаённым восторгом? Предвкушением чудес? Не знаю.
...Однокурсники всё-таки вовремя утащили меня на уроки, не то быть бы мне в числе опоздунов.
На радость мне, она приходила в нашу столовку часто, и мне довелось видеть её ещё несколько раз, всегда в сопровождении дуэньи, а потом моя цыганочка как-то запропала... За бурным течением сумасшедших моих студенческих будней её образ нет-нет да и всплывал драгоценным воспоминанием о подлинном чуде, вызывая в душе сладкое замирание вкупе с благодарностью... Как мне хотелось нарисовать её... но без натуры ничего не получалось.
Промелькнул первый курс, летние каникулы... и вместе с сентябрём, отдав непременную двухнедельную дань рабски-обязательной "картошке", начался курс второй. Живя всё в той же общаге рядом с маленькой студенческой столовкой, мы всё так же бегали питаться в неё, любимую, с такими доступными нашим карманам ценами (при стипендии аж в сорок рублей минус рубль тридцать за общагу дело всё-таки великое!), что мы великодушно прощали вороватым поварам не всегда съедобные яства... Дело-то по тем временам, в общем ведь, привычное. А уж если в стакане с недопитым чаем среди остатка вместе с чаинками обнаруживалась утопшая муха, что ж - мы с пониманием поминали бедолагу... потом извлекали, обсасывали и выбрасывали, а чай допивали: мясо в чае - это перебор.
И вот однажды погожим сентябрьским вечером, когда в низкие полукруглые окна столовой так мирно и уютно светило солнышко, цыганочка опять вошла под каменный сводчатый потолок. Одна, с тяжёлой сумкой. Оплатила в кассе выбранную еду, отдала чек подавальщице, составила на поднос свои тарелки и устроилась с ними уголке. Как раз в лучах солнца...
Мне не удалось доесть свой ужин.
Солнце жирно блестело на золотых кольцах, унизывавших её пальчики, на обвивавших её шейку золотых цепочках, на грузно покачивавшихся в её ушках серьгах в виде больших, тонких колец... Густым облаком ложась на тяжело опущенные плечи, укрытые дорогой бахромчатой шалью, волосы всё так же воздушным ореолом обнимали её лицо... Но это было другое лицо. Если прежде оно было дивно-смуглым - теперь оно почернело. Если прежде тонкие веки нежно, шоколадно, слегка темнели - теперь вокруг глаз прочно залегли почти чёрные круги, казавшиеся нарисованными, да ещё и нарисованными-то неумело, грубо... От тонких крыльев ноздрей к опустившимся уголкам сжатых губ протянулись чёткие складки, такая же чёткая складка прорезалась под нижней губой, на подбородке... И вся она была какая-то... придавленная, что ли... Потускневшая, погасшая... Стёршаяся... постаревшая... Год назад она, одетая в тёмное, светилась. А теперь она стала тьмою, заключённой в золотой блеск. А ведь ей, как и мне, по-прежнему было шестнадцать, максимум семнадцать!
Несомненно почувствовав мой взгляд, она подняла усталые глаза - ничего больше не сияло в них - и несколько долгих мгновений мы беспомощно смотрели друг на друга... Потом она как-то виновато отвела тёмный, безрадостный взор свой, напрочь забывший о надеждах. Не говоря о чуде. Кто-то ограбил её, украв у неё это чудо.
У неё - и у меня... Сколько лет прошло, а до сих пор горько...