ЛАВРА
1.
Тут все на грани преступлений:
податливость чужих дверей,
вода бегущая, колени,
рука... пожар... Менгли-Гирей -
за каждым серым взглядом карий
следит, угадывая шаг.
Когда бы не Москва за нами,
темнели б стены, не спеша,
ползли за линию подушки
развязанные свитки дня,
и вверх тормашками "Мой Пушкин"
взлетал на линии огня.
Тут все: тут ночь на грани фола -
ни переспать, ни пережить.
Живую линию раскола
скрывает лаковый самшит.
Но очертаний не изменишь.
Вокзал тревожен и плаксив,
святых из камеры храненья
хоть на побывку выноси -
такое золото открылось
на разорившейся траве.
Читай слова (хвала Кириллу)
в пустой, до звона, голове.
Тут все на грани... Спертый воздух -
еще не смерть, уже не жизнь.
Еще сочленены, но порознь
давно пытаемся кружить.
Верни меня. Какая малость
нас развела по сторонам...
Судить, довольно ли осталось
за гранью сущего, не нам.
2.
Контрфорсом от числа такого-то,
от века, снятого с плеча,
укреплено по склону золота
обетованье кирпича.
Все дикой птицей облюбовано.
Отсыревают сизари,
роняя выцветшие головы,
какую дверь ни отвори.
В какую гулкость ни наведайся
пройтись вдоль пыльного стола -
зерна не высыпать по бедности,
воды плеснуть - не натекла,
себя ли... с кровью обретенное
едва намеченным мазком,
еще не высохшее, темное,
но вот стоит особняком -
сгодится ль этакое воинство,
когда и золото в пыли...
Распознавать его достоинство
без апробации вели.
Вели по щучьему и рыбьему,
не жди - заладится авось,
креста чугунней, тень Столыпина
на церковь Трапезную брось.
Перепугай подобьем идола,
обожествленным в суете -
размыть не долго все, что виделось
в сырых потемках, и затем...
затем - все сызнова. Заметно ли,
какая дрожь по витражу?
Пока секундная замедлилась,
в который раз уже спрошу:
дано угадывать - в картоне ли,
в затертом знаке уголька -
какому, право, беззаконию
упрямо следует рука...
3.
Сокровищница надвое расколота,
в кармане расползается дыра.
Скажи скорее, что молчанье - золото,
не поскупившись кинуть серебра.
Как чудотворство прячется под ризами,
так и душа страшится пустоты -
за плотью плоть распознана по признаку
делимости на частные черты.
На первый взгляд, витиевата формула,
вослед какой листы в календаре,
как ветром в поле облако, разорваны
на точки, запятые и тире.
Но тянет же волынково и глинисто
в таком глухом краю себя забыть,
где дождь врезает в борозды отрывистый
знак препинанья, будто знак судьбы.
Где лишь одна вода, дойдя до семени,
по первому теплу бежит назад...
чем гибельней оставшееся бдение,
тем гибче воспоследует лоза.
_^_
О ЖЕНЩИНА, ЧТО УЖ ДАВНО...
Мне было довольно того... (Новелла Матвеева)
О женщина, что уж давно не ест,
фигуру ль в тряпье щадя,
готовь - поглощает в один присест,
что было, что станется, все, что есть,
Фома, не довольствуясь тем, что крест
остался после гвоздя.
Уйдет, разуверившись в прах и пух,
в дорогу не взяв плаща-
ниц лба не склонив, не шепнув "прощай..."
С сурдинкой, прилаженной на пищаль -
сам пан себе, сам пастух.
Остались ли дети искать соска,
иль пасынки на печи -
забота одна: закатай рукав,
замешивай куличи.
Усердствуй, иначе всему капут -
не сердце уже, труха -
пока "Магдалина!" не позовут
приветно издалека.
Под ризой тверди наизусть ладонь,
что азбуку: эй, би, си...
Кулич поспевает - такой огонь
при жизни не воскресить.
На выстывший мякиш стекает воск,
под веками горячо:
"Коснись же рукою тугих волос
за правым моим плечом?"
_^_
ТЯЖЕЛО, ЧУГУН НЕ ЩАДЯ...
Гражине Гинталайте, светлой памяти
Тяжело, чугун не щадя,
забегает на стыке скорый.
Сын ошибок, отец повторов
брошен шпалами на путях.
Жизнь колышется на рессорах
и срывается на гудках,
и в мелькании за окном
проступает с внезапной силой -
симпатические чернила
с ускорением заодно -
на моем ли дымит столе
фитилек черновых набросков...
Сядь и каской стучи шахтерской
по бесчувственной колее,
может, кто припадет к земле -
поравняешься с отголоском.
Воют духи горючих недр,
надрываются, зазывая.
Без билетов летит, живая,
молчаливая, как на смерть -
без условностей: дюжий смерд
за крылом худым краснобая -
то ли очередь, то ли стая,
то ль угаданный в дымке спектр.
Что ж тебе не лететь, смотри,
как играет поток весенний.
Или держит за платье пленник,
не отживший еще внутри?
Одолеть ли ему гольфстрим,
подкативший под вознесенье...
_^_
ГДЕ ЖЕ МНЕ...
Где же мне доплыть в твою Итаку:
степь да степь, ни весел, ни ветрил,
что бы Геродот ни говорил,
сохнет между греком и варягом -
под каким ни выдвинешься флагом,
от каких ни скроешься светил -
иночеством, иноходью, шагом.
Расскажи, как щерится Днепро,
бес на позвоночнике порогов.
То-то суетлив омывший ноги
из купели этакой народ.
Как иные переходят вброд
море - постижимо ли, ей-богу...
Все-то содроганья о тебе,
ночи для меня неразрешимы.
Бражник, притулившись к знаку Шивы,
кается в безволье и гульбе.
Где теперь покорнейшей рабе
каяться созвучьями чужими
о своем пожизненном горбе:
и во гроб бочком, и в разговор,
в перекличку зяблика с вьюрками.
Что еще присевшему на камень
уступить идущему на спор -
пол-ломтя слоеной тишины,
полновесный мякиш колебаний...
так, глядишь, на всех богатства станет
из того, что выдано взаймы.
_^_
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи же, я рядом. В том же лесу.
Гарь поросла молодым иван-чаем.
Волки, поди, подвывают ночами.
В лодках тасуют капусту, козу.
...Крест...хорошо и не страшно... несу...
Спи же, покуда я землю качаю.
Сзади пристроюсь - спина горяча.
Стало быть, мы до сих пор теплокровны.
Раки и рыбы - чудно! - нам не ровня.
Мы же равно не свистеть и молчать
так наловчились в берлоге укромной,
будто скрестились в восьмую печать,
в невму и пневму, в жучка-паучка -
первенствуй, горя не зная, Паллада:
щебни Олимпа спокойней Багдада -
ноша, отныне двойная, легка:
чья в идиоме кентавра нога,
чья голова - разбираться не надо.
Спи же, земля не проснулась пока.