Аннотация: Это не "Полёт над гнездом кукушки". Во всякой любви есть что-то болезненное. Герой этого перла обрёл её в жёлтом доме. Ирония судьбы? Всё что угодно, кроме авторской выдумки. События, здесь изложенные, происходили в реальности.
ПО ТУ СТОРОНУ ТРИПЛЕКСА
Он помнит то время, когда решил всё окончательно и бесповоротно. Это была весна. Лучшее время года, момент истины для беременной зеленью земли, когда трава уже не в диковинку замыленному снегом глазу, когда воздух так опьяняюще свеж по утрам, что ещё до рассвета птицы начинают сверлить тишину своим трепетным разноголосьем. Когда хочется, шагнув с крыши, распластаться над бездной и, вдохнув в себя весь шар земной, не остаться недвижным пятном на асфальте, а взвиться вверх и лететь, вплетаясь в танцы обалдевших от любви жаворонков...
Но, несмотря на это, последняя весна была не в радость. Ошалевший от многодневных запоев мозг не хотел выходить из кокона. Ему нравилось пить, и он не считал себя алкоголиком. До восемнадцати лет слова "спирт" и "табак" вызывали в нём чувство отвращения. Будучи спортсменом, он считал, что сделал правильный выбор в жизни, и что ему не нужно слишком напрягаться, чтобы справиться с любыми житейскими неурядицами. Однако он попробовал зелья, из-за глупого любопытства попробовал, и уже не смог остановиться. Куда исчез в нём столь ещё недавно ревностный трезвенник? Он помнит, как после первого выпитого в жизни стакана он шёл счастливый и обалдевший от новых, никогда ранее не испытанных ощущений, смеялся сам с собой и из-за какой-то детской бравады покачивался из стороны в сторону, изображая больше, чем есть на самом деле.... Так закрутилась эта карусель. Дальше - больше. Ушли друзья, женщины, его выгнали из университета, он остался один. Страшные похмелья чередовались обильными возлияниями, на смену самоуверенности пришли депрессия и страх, которые проходили только после нескольких рюмок. И ещё злость, злость и ненависть ко всему окружающему. Он, как шакал, боялся и ненавидел одновременно. Выходил из дома только по ночам и болтался сомнамбулой по чёрным улицам и переулкам. Он начал сходить с ума, и в один прекрасный день никого не оказалось рядом, чтобы вырвать из рук стакан с лошадиной дозой снотворного, когда он всё решил...
Уходил он страшно. Веки тяжелели, и становилось всё труднее и труднее открывать глаза. В голову проник туман, он, то сгущаясь, то разряжаясь, пульсировал в мозгу. Страх, появившись внезапно, пропитал каждую клеточку его существа, которое вопило: - Жить! Слёзы самопроизвольно побежали из глаз, он плохо чувствовал их на онемевших щеках и, давя в себе крик о помощи, скрипел зубами и глотал тягучую слюну, которая начала вдруг быстро выделяться. Он понимал, что подыхает, что не имеет на это права, поскольку у него есть родители, которые всё равно любят своего, пусть заплутавшего по жизни, но родного сына. Он попытался крикнуть, но уже не смог, он попытался встать, но ватное тело плохо слушалось. В ужасной панике он уходил. Он не помнит, чтобы видел смерть, но теперь знает, с какой безысходностью она приближается... Сознание померкло, он провалился в чёрную яму беспамятства, но тело уже без его контроля сумело доползти от спальни до входной двери, где и было обнаружено его бабушкой, с которой в эту ночь приключился приступ диареи. Куда он полз?..
Сознание вернулось внезапно, ворвалось, вспыхнуло в мозгу ярким светом, и над ним тотчас навис белый потолок с плафонами ламп. В него уходила длинная мачта капельника, и он понял, что визит на небеса не состоялся. Рефлекторно он подёргал конечностями, но они оказались крепко привязанными к кровати. К тому же он был абсолютно голым, а на его мужском достоинстве красовался закреплённый резинкой презерватив с отводной трубкой, которая своим свободным концом терялась где-то под кроватью. Повернув голову, он увидел, что не одинок в столь неординарном положении: справа, параллельно его, стояли ещё четыре прозекторских стола с клиентами в костюмах Адама и Евы. В отличие от него, они не подавали признаков жизни, и от этого ему почему-то стало легче. Он смежил веки и погрузился в размышления. Окружающий интерьер позволял предположить, что данное заведение наверняка - больница, и что именно в её реанимации он имеет честь пребывать.
Веселуха! Были бы руки свободными - сплёл бы из капельника рыбку. Золотую! И попросил бы томатного сока кружечку. Холодненького! - Чего радуешься, дурачок, не в дурдом ли тебя занесло горемычного? - это его внутренний голос пророчествует, его вечно разумный внутренний голос. И он внезапно пугается. Психбольница, жёлтый дом, дом скорби, психушка, клиника для душевнобольных - сколько названий есть у этого местечка. И ни одно из них не располагает к внутреннему комфорту...
Внезапно над ним нависает физиономия в зелёном колпаке. Это здоровенный мужик. И он весь - в зелёном. У него отсутствующе холодный взгляд матадора.
- Я же говорил, психушка! - вещает внутренний разумник. Но Андрей и сам теперь в этом не сомневается. Есть в выражении лица у мужика в зелёном что-то психиатрическое. Сейчас он наверняка спросит какую-нибудь глупость, уж долго и умно молчит. Ну, ну же...
- Как себя чувствуешь? Андрей так и знал! Голос у мужика, как из бочки. Ничего себе такой голос... Андрей отвернулся от умника, и ему стало хреново. По-настоящему. Больше всего в жизни он боялся попасть под замок. Для кого-то, может, быть несвободным и лучше, чем лежать в гробу. Для него же это - равнозначно. Люди привыкают ко всему, люди становятся рабами. Андрей же любил, когда в любой момент можно встать и сказать "до свидания".
- Ну, родственнички, ну сволочи! Навряд ли я смогу им простить эти стены, эти верёвки, этого мужика в зелёном, и ...моё мужское достоинство, прилюдно одетое в презерватив. Надеюсь, он хоть не многоразовый? Сволочи!
Всё, я паникую...
Физраствор капает прямо в вену. Много физраствора. Жизнь, по сути - это скольжение физраствора по венам... Сон - это что-то обволакивающее... Муха в сметане... идущая ко дну...
Проснулся он где-то ночью. На противоположной стене выпендривается тусклым светом единственная лампочка. В этом реанимационном полумраке у открытого медицинского сейфа деловито маячит мужичок в зелёном халате. Он не торопится. Пять привязанных полутрупов навряд ли побеспокоят того, кто решил полакомиться халявным спиртом. Его ни с чем не сравнимый запах уже раздаётся, впрочем, как и смачные глотки умирающего от жажды. Торопливые такие глотки. Это не тот мужик, что раньше интересовался самочувствием Андрея, это другой, пожиже в плечах. Но спирт люби-и-ит!
- Сообразим на двоих?" - хриплый баритон Андрея напугал-таки воришку. Он аж подскочил на месте, едва не выронив мензурку из рук. Но, увидев, что это всего лишь жалкий полутруп потревожил ласковый покой реанимации, паренёк быстро справился со своим испугом и подошёл к Андрею. Это был достаточно крепкого сложения паренёк, лет двадцати восьми, с абсолютно бесцветным лицом. Маслянистые глазки смотрели настороженно. Андрей попросил парня отвязать его от лежбища, попросил так убедительно, а может, и жалобно, что тот выполнил эту вполне естественную просьбу. Освободившись, Андрей попытался сесть, но спиртокрад придержал его за плечо:
- Осторожно, ты трое суток в коме провалялся. Вставай, но потихоньку, а то навернёшься!
Трое суток! Весёленькое дельце! Андрей послушался и спустя минуту уже сидел, вцепившись в край кровати, испытывая дрожь, тошноту и головокружение. Когда комната перестала гарцевать перед глазами, он попросил у своего благодетеля сигарету.
- Что, прямо так и пойдёшь? - улыбнулся тот, показывая на Андрея, - без штанов? На самом деле, Андрей уже забыл, в каком виде находится, и, сорвав со своего достоинства презренную резинку, обмотался простынёй а-ля Вергилий. Руки вытанцовывали пляску Святого Витта. Палубу штормило. Андрей чувствовал себя моряком, пытавшимся добраться до борта. Он ловил ускользающее равновесие из пространства, он цеплялся подошвами за кафельный пол. Но двигался!
Спиртокрад открыл дверь, выглянул наружу и, убедившись, что горизонт чист, дал добро. Андрей оказался в весьма обширном холле, длиной метров тридцать, и шириной около пяти. В стенах зияли дверные проёмы палат с горящим внутри светом. За столом дежурной медсестры, положив голову на руки, похрапывала дородная дамочка в белом халате. Прямо напротив располагалась курилка, о чём гласила намалёванная на двери надпись, выполненная кем-то криворуким. Они вошли внутрь.
Здесь, покуривая "ЛМ", - какое блаженство! - Андрей узнал, что зовут паренька Юрой, что он реаниматолог, что Андрей - дурак, потому как самоубийца, и что ему здорово повезёт, если из реанимации его переведут в отделение терапевтическое, а не в буйняк. Андрей смотрел в раскрасневшееся после спирта лицо паренька Юры, и он ему почему-то совсем не нравился. Но больше всего ему не нравилась толстая решётка на заплёванном окне, за которым плескалась ночь. Нет, не моя ты, ночь, не моя!
На следующее утро Андрею выдали застиранную, местами до дыр, пижаму и штаны, сшитые на какого-то дистрофика. Мода от Кутюр! Версаччи в минуту озарения! Тапки были грязны, как похоть маньяка, велики, как лыжи, и, как лыжи же, тяжёлые. Ерунда! В подобном положении грех привередничать, но попытку всучить ему страшно затасканные, с плохо отстиранным дерьмом на заднице, трусы, Андрей всё же пресёк категорическим "ноу". На него посмотрели с плохо скрываемым возмущением и оскорблённостью в лучших чувствах, но настаивать не стали и отнесли отчуждённый им атрибут одежды прочь. Затем принесли пожрать, ибо кушать перловку, приготовленную на воде и без соли, даже учитывая сильный голод, невозможно. Это был, безусловно, кулинарный шедевр: горка синюшной субстанции, тоскливо отдающей чем-то техническим. Нечто бледно-жёлтенькое, официально называемое чаем, на деле оказалось жутким пойлом. Иссохший гурманский желудок Андрея совсем затосковал в своей тёпленькой квартирке.
Затем за Андрея принялись всерьёз: измерили артериальное давление, температуру, взяли кровь на анализ и дерьмо из задницы, - ничем не побрезгали, паразиты! Андрей чувствовал себя жалкеньким микробом, размазанным по предметному стеклу микроскопа. Он - всего лишь объект исследования, маленькая и страшно непонятная букашка. Психиатры окружили непробиваемой стеной, стоят, переминаются, вопросами идиотскими пользуют.
- Ваше имя? Гм... А отчество? Гм... А фамилия? Какое сегодня число? А год? А как зовут нашего президента? Гм...
Поматериться что ли? - подумал Андрей. Семиэтажно с выходом! Ну нельзя же так доставать человека! Я же не сумасшедший. Я - сумасброд...
Отвечает, опять отвечает. Лица у них недовольные, видимо, не оправдал он, грешный, оказанного ему доверия. Ну не к чему прицепиться! Не кроите, дети мои, и не пытайтесь даже...
Так и удалились они ни с чем, гордые, как земной пупок, психиатры. А Андрея поволокли в барокамеру. Он плохо ориентировался в бесконечных коридорах, поворотах, проходных кабинетах; он видел лица врачей и морды санитаров, для которых он был не более ценен, чем мухи на непробиваемых стёклах окон. Он никогда не завидовал подводникам, потому что с раннего детства страшно боялся замкнутых помещений. Поэтому барокамера с первого взгляда ему не понравилась. Было в ней что-то от подводной лодки - такая же пеналообразная хреновина с иллюминаторами. Когда его запихивали в неё, он громко пел про себя "Варяга". Не полегчало...
Стыдно - это когда что-то внутри заставляет тебя краснеть. Стоишь себе, красный, и дико хочется стать воздухом. Прозрачным-прозрачным. И кажется, вот ты и воздух. Вот и не видно тебя совсем... А всё равно стыдно!
Снова Андрей вылетает из своих лыжных тапок-убийц в попытке не отстать от санитарки: она ведёт его в приёмный покой, потому что к нему сегодня пришли родственники, потому что у него сегодня - День Его Второго Пришествия, - грёбаные тапки!
- Господи, как же мне стыдно!
Мать. Мешки под глазами, нервно вытянутые в линию губы, глаза сквозь линзы очков - с затаившейся болью и усталостью, голова с резко заметной сединой в волосах, как всегда, немного наклонена в левую сторону...
Отец. Внешне спокоен, лишь губы плотно сжаты. Он всегда такой, когда еле сдерживается. Мой добрый, добрый отец...
Видят меня. Боже, как стыдно!
Отец делает шаг навстречу и, неуклюже поймав руку Андрея, жмёт. Первое в жизни отцовское рукопожатие. Жёсткая мужская ладонь. Он никогда так не здоровался с сыном. Мать сбоку. Взяла под руку. Так они и стояли втроём. Не выпуская друг друга. Андрей почувствовал спазмы в горле. Вот они, солёные, побежали.
-Ну успокойся, - мать гладит рукой по спине, - что было - прошло... Сама едва сдерживается.
- На вот, расчешись, - протягивает сыну расчёску. Мама, мама! Знала бы ты! Да ты знаешь, всё знаешь и понимаешь. И не надо ничего объяснять. Просто постоим вот так, вместе. Просто постоим...
Они не могли его взять с собой... Отец виновато смотрел на него и пытался корректно объяснить, что Андрей немного болен... Что ему надо подлечиться, что его вылечат и....
- Понятно! И они - тоже! И они тоже считают меня больным, душевнобольным! Те, кого я люблю, и кому я верил.... У Андрея потемнело в глазах, и он, руководимый вспышкой оголтелого эгоизма, сжав зубы, развернулся и, не прощаясь, ушёл за дверь, где его ждала санитарка.
Весь день он пролежал на своём столе в реанимации, уткнувшись лицом в подушку. Всё кипело в нём: ненависть, обида, тоска, одиночество. - Может, они все правы? Может, я и правда болен?.. Хрена с два! Ошибка - не болезнь! Ничего, пробьёмся! Пусть каждый останется при своём мнении. Я и так, скотина, сколько зла насеял за свои двадцать, чтобы оставаться без наказания. Время - оно лечит. А я хочу всё время мира, чтобы посадить зёрнышко и успеть увидеть, что из него вылупится. И увижу! И, даст Бог, не ужаснусь от увиденного. И плевать мне на решётки! И на бронированные стёкла тоже - плевать!
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Спать без задних ног - это когда три укола подряд в мягкое место, этакое колючее трио в исполнении медбабушки с пергаментным лицом. Андрею снились какие-то истерично яркие солнечные зайцы, прыгающие, словно кузнечики, внутри заполненного паром мозга, а он кружился в зелёном круговороте и смачно выплёскивал в туманные окрестности содержимое собственного желудка. То была перловка, студенисто-синюшная, как ногти покойника, плавающего в формальдегиде. Ужасная гадость!
Наутро голова была тяжёлой, будто кто-то подкрался из-за угла и шарахнул по ней столярной киянкой. Во рту - дикая сухость, зависть любого похмелья. Мозги ворочались мельничными жерновами, со скрипом выдавая скупые мысли. Зелёный мужик, распластанный на соседнем столике, оклемался, и таращится на Андрея осоловело стеклянными глазами. Он был страшен, мычал что-то нечленораздельное и бесстыдно то раздвигал, то сдвигал стянутые вязками в лодыжках опухшие ноги-раскоряки. Андрея замутило, и он отвернулся.
Его мозг сейчас - вершина тупости, и когда за ним пришли, чтобы препроводить в отделение, он уже не боялся. Ему уже было всё равно, хвала укольчикам, сделанным на ночь! Так барана ведут на заклание. Он лишь в последний раз взглянул на то место, где лежал все эти дни: санитарка уже сдёргивала со стола пропахшие его телом простыни. В дверях пришлось немного подождать: двое, одетые в грязные пижамы, с выражением глаз а-ля "мечтаю покурить", втаскивали носилки с очередным полутрупом. Это был какой-то чёрный старикашка с огромным, выпирающим, как Эверест, кадыком на худосочной шее. Он был вне себя, то есть, в ауте. Его поволокли к освободившемуся столику - свято место пусто не бывает...
В холле, с которым Андрей уже ознакомился, когда добрый реаниматолог-спиртокрад водил его покурить, царило оживление. Парочка мужиков, основательно нагруженная огромными, дико воняющими застарелой мочой тюками, под руководством санитарки выползала из курилки. Андрей ещё раньше заметил, что там, в нише, складировалось обделанное пациентами бельё. Мужичкам - на их лицах даже неграмотный прочёл бы "я алкоголик" - это занятие было явно не по нутру: они шёпотом материли сущность белого света. Санитарка прошествовала к зарешечённым окнам в дальнем конце холла и, погремев ключами, отперла не замеченную Андреем сначала, похожую на балконную, дверь. Воздух ворвался в коридор, и это мгновенно вывело Андрея из оцепенения. Он едва не сорвался с места, чтобы, разметав любого, кто встанет на пути, прорваться туда, к весне, к траве и солнцу, но остатки разума удержали его. Мужички выволокли наружу свои зловонные тюки, и женщина заперла выход с солнечной стороны. Похоже, в этот день здесь намечалась глобальная постирушка.
Андрей судорожно сглотнул и отвернулся от окон. Напротив него, у курилки, прислонившись к стене, стоял салатовый женский халатик. Нечто кареглазое с чёрными волосами вразлив по плечам с искренним любопытством таращилось на Андрея из него. Да, её можно понять. Выглядел Андрей распохабно. Короткая, в обтяг, в весёлый розовый, правда, изрядно вылинялый, цветочек пижамка, штанишки того же пошиба, едва прикрывавшие волосатые коленки, производили должное впечатление. Этот больничный прикид был явно не по Андрею. - Чего же тогда ты так смотришь на меня, миниатюрная женственная кареглазая рюмочка? - подумал он.
Не отрываясь от стены, она вдруг поинтересовалась: - У тебя покурить ничего нет? Голосок у неё оказался весьма приятным на слух: словно гномик пиликнул в колокольчики.
- Нет, - мотнул Андрей своей патлатой головой, и интерес в её глазёнках мгновенно угас. - Вот и вся любовь, - подумал он, и сердце зашторило. Через минуту егоя ввели в палату, что находилась в двух шагах от реанимации налево.
Это было довольно просторное и светлое помещение. Дверь отсутствовала напрочь. Вдоль таких же, как в коридоре, окон стоял ряд из десяти коек, на которых возлежала опижаменная братия, не обратившая на Андрея никакого внимания, разве что окинула беглым безразличным взглядом. У противоположной окнам стены располагалось ещё пять кроватей. На одну из них его и определили. Он плюхнулся на фатально взвизгнувшее под ним ложе, продавив его чуть ли не до пола, и захлопнул глаза. Мысли потекли безрадостным ручейком. Плешивая клаустрофобия спутала его череп с "чупа-чупсом". -- Постараюсь казаться невкусным. Сколько смогу.
- Эй, молодой, курить есть?" - здоровенный детина в свободной ярко-красной пижаме отбрасывает на него тень. Андрей мотнул головой.
- Пойдём, Иван, у меня есть, угощаю, - это интеллигентного вида мужчина поднялся с кровати, распечатывая пачку "Космоса". У него мягкий низкий голос, волосы с проседью и умные голубые глаза. - Господи, а он-то что здесь делает, подумал Андрей, - этот дядька здорово смахивал на преподавателя с какой-нибудь кафедры университета. Они вдвоём направились к выходу. У самой двери мужчина остановился и посмотрел на новенького.
- Ну и ты пойдём, вижу, тоже по дыму истосковался. Андрея не надо было приглашать дважды. Следом за ними потянулись ещё два подавленных типа с явными признаками диагноза на лице.
Курилка - это три на три метра заплёванного кафельного пола. В стене - огромное окно с двойной железной решёткой и видом на соседний корпус. Мрачное, серое со стёклами в клеточку здание. За стёклами маячат бледные пятна праздно-любопытных рож - больные таращатся на окрестности. В центре курилки - смачно изгаженное уродливое ведро, наполовину заполненное окурками, плавающими в зловонной жидкости.
- Опять кто-то в пепельницу нассал, психи херовы! - выругался Красный Иван и метко сплюнул в ведро. - Поймать бы одного за этим делом и мордой окунуть пару раз!
- Да брось ты, Иван, они же больные, - вступился тот, что пригласил Андрея, присаживаясь на одну из скамеек, стоящих вдоль стен.
- Ну ладно, давай твоих фирменных, - пробасил Иван, располагаясь рядом. - Ты, Анатолич, добрый больно, а с ними надо вот как! - и он продемонстрировал огромный волосатый кулачище. Анатолич угостил всех сигаретами, и они задымили. Какое блаженство! После суток воздержания дым ударил Андрею в голову, и он внутренне заулыбался, как начищенный кирзовый сапог.
Разговорились. Оказалось, что Андрей попал в терапевтическое отделение, которое отличается от так называемых "острых" определённым комфортом. Суть его в том, что настоящих психов сюда переводят лишь на время соматических заболеваний, как то: ангина, язва и т.п. Вылечившись, они отправляются обратно в свои отделения. В основном же здесь проходят курс лечения алкоголики, белогорячечники и самоубийцы, если последним, конечно, повезёт, и "буйняки" на момент их поступления переполнены. - Значит, мне повезло, - подумал Андрей. - Ха-ха!
Анатолич, он же Семён Анатольевич Глухарёв - врач-хирург (Андрей сразу вычислил в нём интеллигента!). Ему осталось всего четыре дня до выписки, и он блаженно улыбается, говоря об этом. Он, вообще-то, не пьяница, просто как и всякому уважающему себя хирургу ему знакома поэзия гранёного стакана, иногда переходящая в прозу тривиальных запоев. Ему как человеку женатому надо было учитывать этот факт, ведь женщинам, особенно таким, по его словам, стервам, как его супруга, совсем не нравится подобный образ жизни муженька, и они способны на крайние меры.
- Веришь ли, я выпил-то всего сто граммов и бутылку пива. Пришёл домой, включил телевизор - как раз футбол передавали - и уснул, прямо сидя на диване, - сморило. А она вернулась с работы, видит - отдыхаю с храпом, психанула, и к телефону. И вот я здесь. Он улыбается, затягиваясь: - Ничего, я с ней сочтусь! Дым идёт у него изо рта, и Андрей вдруг представил, как он, такой внешне скромный и интеллигентный-интеллигентный в своём двубортном пиджаке, несётся за своей благоверной, исполненный чувством справедливого возмездия за грубо попранные права отца семейства. Не знаю-не знаю, способна ли женщина так, как в его случае, ошибиться, - подумал Андрей, - но если это всё же случилось, её надо было долго и целенаправленно подогревать. И не один Божий день.
Иван Медведев, тот допился аж до дверей в потолке и резиновых стен. Он сам побежал сдаваться в дурдом, преследуемый виртуальным инопланетянином с бензопилой в руках. Этот дядька полностью соответствовал своей фамилии. Сколько ему надо было влить в себя водки, чтобы упиться до чёртиков! Тут попахивает дневной выработкой ликёроводочного завода. Он груб и неотёсан, но не злобен без причины. Прост, и в силу этого не опасен. В его лексиконе нет литературных слов. Этот человек никогда не пойдёт в театр, а ножу и вилке за столом предпочтёт обычную нормальную человеческую ложку, зубы и руки, коли на то пошло. Он курит взасос, сигарету в две затяжки, и презрительно морщится, потому что это не махра. Иван уже в пятый раз отдыхает здесь. В его глазах играет блажь, когда речь заходит о выпивке. Первое, что он сделает, выйдя на свободу, - так это крепко отметит в кругу друзей столь знаменательное событие.
- Пил, пью и буду пить! - горячится он и, глядя на оконные решётки, досадливо машет рукой. - А ты-то, молодой, за что здесь? Травленик небось, а? - он испытующе смотрит на Андрея, и он почувствовал, что если не соврёт, потеряет в его дремучих глазах доброе к себе отношение.
- А кто такой травленик? - изображая из себя идиота, поинтересовался он.
- Да бывали здесь такие мудаки. Вот такие же, как ты, молокососы, - объясняет он, купившись. - Нажрутся таблеток из-за баб ( нелитературная игра слов ), баб им не хватает ( поток ненормированных определений )!
- Нет, я не такой, я по другому делу, - сказал Андрей.
- По какому?
- Да водки перебрал!
- Водки? Ты чё, пьёшь что ли?
- Пью! - ответил Андрей, глядя честными глазами в его мутно-жёлтые очи.
- Во молодёжь пошла, слышь, Анатолич? - и он толкает локтём в бок хирурга. Тот недовольно дёргает плечом и с какой-то внутренней тоской смотрит за решётки.
- Тебе сколько лет?
- Двадцать.
- Двадцать? Я бы больше семнадцати не дал. В армии был?
Из ведра выпорхнула огромная чёрная муха и с противным жужжанием забилась о стекло.
- Нет, я студент пока, - ответил Андрей, чувствуя, что теряет терпение.
- А-а-а, - разочарованно протянул Иван.
В этот момент в курилку один за другим, как тени, просачиваются трое грязных, небритых пациентов и молча приземляются на корточки у стены. Они вперяют взгляд в заплёванный кафель и откровенно прикидываются окурками. Андрей сразу почувствовал никотиновый голод, свербящий их внутренности.
- А, шакалы! - презрительно сплюнул Иван. Он смерил их тяжёлым взглядом, от которого они, казалось, ещё больше съёжились, и бросил окурок прямо в "пепельницу". "Шакалы" резво снялись с насиженных мест и облепили ведро. Увидев, что бычок потух в зловонной жидкости, они, как один, тяжело вздохнув, убрались на прежнее место. Иван, довольный выкинутой им шуткой, заржал.
- Ну и скотина же ты", - подумал Андрей и, положив недокуренную сигарету на край скамейки, пошёл к выходу. Сзади сразу же началась возня: психи делили добычу.
Этот инцидент добил во Андрее остатки настроения окончательно. Какая низость, издеваться над убогими! Использовать собственное преимущество ради потехи. Потехи? Ему не было потешно. Просто он ещё раз убедился в том, до какого скотства могут доходить люди, особенно в условиях временной изоляции от мира. - Надо было дать ему пощёчину. Но это ничего не изменило бы, кроме показателей моего здоровья, - подумал он. - Человеческие моральные уродства неискоренимы. А чтобы сражаться с мельницами, нужно быть либо святым, либо сумасшедшим.
Не успел Андрей прилечь, как его вызвали к врачу. Санитарка - вот и всё сопровождение. К тому же вовсе не симпатичное: амбициозная мужеподобная рожа. Напротив палаты Андрея располагалась женская. Тоже без дверей. Выходя, он случайно увидел там абсолютно голую старуху, которая, вульгарно развалившись на кровати, усиленно начёсывала впалую девяностолетнюю ягодицу. Ему стало тошно. Господи, чего только не увидишь в жизни! Не думаешь, не желаешь, раз - и кадр мгновенно запечатлевается в мозгу, чтобы потом не раз посещать тебя в кошмарных сновидениях.
Санитарка вела его какими-то извилистыми коридорами. Наконец, напротив одной из дверей она остановилась и постучала. Воздух здесь был гораздо свежее, на окнах - гардины с занавесочками. По всему коридору - цветы в горшках на подставках, несколько комнатных пальм своими разлапистыми ветвями отбрасывают приличные тени. Оазис! Есть, где пастись парочке верблюдов.
Провожатая пропустила Андрея в кабинет, а сама осталась снаружи, - видимо, будет ждать конца аудиенции. Очевидно, конвой здесь в порядке вещей - режимное учреждение.
Внутри - прохладный полуинтим из-за тёмных штор. Мерно гудит вентилятор на потолке. В углу, у окна, - огромный аквариум с оранжевыми вуалехвостами; у стен - стеллажи, забитые спецлитературой. В центре экспозиции - два состыкованных стола. На них - пара компьютеров, телефон и куча бумажной утили. Два врача, мужчина и женщина стерильной белизны, уставились на вошедшего. Он поздоровался и попытался пригладить волосы правой рукой. Женщина, мешкообразная, с откровенно некрасивым лицом, предложила ему присесть. Голос её походил на скрежет пенопласта о стекло: этакая зубная боль в эволюции. Андрей внутренне поморщился и приземлил свою седалищную поверхность на стул, припаркованный в ближайшем углу. Мужчина, двухметровый красавец, наверняка мечта многих эмансипированных особ с высшим образованием, порывшись в ящике стола, выудил на свет Божий какие-то справкообразные бумажки и молча передал их врачихе. Та первая начала допрос.
- Что случилось, Ребров?
Андрей недоумённо вытаращился на её бесцветную физиономию. - В смысле?
Она поморщилась, как будто ей предложили несвежий носовой платок. При этом лицо её приняло очевидное сходство с конской мошонкой.
- Таблеток, спрашиваю, зачем наглотался? - снова в том же тембре заскрежетал пенопласт по стеклу. - Жизнь что ли не сладкая?
Андрей напряг извилины, зная, что начистоту с психиатрами говорить нельзя - себе дороже. Они ведь, погрязнув в своей профессиональной рутине, и вследствие этого, потеряв нормальную человеческую объективность, постоянно ищут и, что самое интересное, постоянно находят и в совершенно здоровых людях симптомы подозрительных заболеваний. Любая неадекватность стереотипу, засечённая ими в твоём поведении, - и ты пропал, уличён, взят на заметку и будешь подвергнут немедленному излечению. Поэтому он стал вешать макароны на уши, или грузить горбатого. Сотворив скорбную физиономию, он выдал:
- Не знаю, что на меня нашло. Девушка, которую я любил, ушла к другому. Вы ведь знаете, как это бывает?
Лицо врачихи сделалось подозрительным.
- Я ведь водку не пью, поэтому, чтобы успокоиться, принял пару таблеток транквилизаторов. Думал, посплю, - полегчает. А очнулся уже здесь, у вас под капельником. Видимо, переборщил. Я же не знал, что они так подействуют!
Выражение лица Андрея заняло бы первое место на конкурсе "Невинность - достоинство человека".
- Какие таблетки, и что это "за пару", сколько точно?
Андрею понравилось выставлять себя полным недоумком:
- Название я, к сожалению, забыл, а таблеток было три, такие большие, белые... По её лицу пробежала волна дикого желания запустить в пациента телефоном.
- Не валяй дурака, Ребров! Мы всё про тебя знаем! Ты же на медфаке учился, как это не помнишь названия?!
- Ну извините, учился, но я действительно не запомнил. Но убивать я себя не собирался. Терпеть не могу самоубийц! Это глупо, - пробарабанил он в своё оправдание.
- Ладно, - она нервно постучала по столу авторучкой и двинула по столу пару бумажек, которые до этого передал ей двухметровый красавчик, - подпишись здесь и здесь.
Андрей подошёл к столу. Это были справки, свидетельствующие о добровольном согласии пациента на лечение в данном заведении. Он терпеть не мог где-либо или под чем-либо оставлять свои автографы, поэтому поинтересовался, что будет, если он не выполнит последнее указание врачихи. Подобного от него, видимо, не ждали. Двухметровый воткнул в Андрея топорообразный взгляд и холодно сказал: - В таком случае, будем лечить без твоего согласия.
Андрею стало как-то не по себе. Он много читал о чрезвычайных полномочиях этих спецзаведений во времена, не столь отдалённые. Поэтому он лишь поинтересовался сроком своего заточения, поставив на обеих бумажках нечитабельные закорючки.
- Три недели, - бросил Двухметровый, и уставился в экран компьютера.
Итак, приговор оглашён. Где право на последнее слово? Где право на последнюю сигарету? В голове Андрея завертелся вопрос: от чего? От чего, собственно, лечить? Но он решил не усугублять здесь своего положения. Три недели! На прощание ему прозвучало: - Свободен! И он такой свобо-о-дный и счастливый закрыл дверь с другой стороны. Он не сказал им "до свидания", поскольку этого свидания не жаждал. Санитарка тем же путём сопроводила его в палату. Он старательно запомнил весь путь, чтобы в случае бунта сумасшедших легко отыскать пенаты этого бугая-врачевателя, дабы побеседовать с ним тогда на более прозаичные темы. Скажем, о сакраментальной фразе Гамлетовского монолога....
В палате каждый занимался своим делом. На крайней слева угловой кровати у окна покоился сухой и длинный мужик. Вытаращенные глаза его смотрели, не мигая, в усиженный мухами потолок. Для полной картины жертвы убийства не хватало только топора, торчащего из его впалой груди, да ведра крови, вытекшей из раны. Андрей его мысленно окрестил "Ступором". На соседней койке полусидел-полулежал молодой парень с неоформившимися чёрными усами-кустиками на лице. Он тоже созерцал неуловимую для Андрея точку в пространстве, непрерывно шевелил полными губами и через определённые интервалы времени истово крестился. - Будешь Фанатом, подумал Андрей. Зрелище получалось ужасное, но в то же время забавное. Казалось, один преставился, а второй занимается препровождением его к Господу. На следующих двух кроватях, используя в качестве стола тумбочку, лихо матерясь, забивали "Козла" четверо.
- Я же откинулся от бубей! - грохотал Иван на пожилого мужика с добрым красным крестьянским лицом. Это был, как стало известно потом, человек, попавший сюда по недоразумению. У него - больное сердце. Мотор пошаливал, и старику пришлось идти в районную больницу. Мест там, как водится, не оказалось, и он поехал в город. В городе - та же самая история. Дед отчаялся было, да кто-то то ли шутки ради, то ли по недомыслию, посоветовал ему обратиться в терапевтическое отделение психбольницы, где, мол, могут подлечить его разболевшееся сердце. Здесь старику действительно не отказали. Он на радостях подписал все бумаги, даже и не думая о специфике заведения. Когда же он с ней столкнулся, как говориться, лицом к лицу, было уже поздно. Дед попытался возмутиться, но его предупредили о последствиях, а расшатавшееся от подобной врачебной деликатности нервишки старика успокоили парой специальных уколов. Теперь дед лишь тихо матерится в адрес белых халатов и обещает устроить весёленькую жизнь тому, по чьей прямой или косвенной вине он здесь пребывает.
В паре с хирургом играл молодой блондинистый мужик, по виду - рубаха парень с лицом а-ля "Я пью не одну неделю подряд". Потенциальные козлы звали его Сашкой.
На коечном ряду Андрея у противоположной окнам стены всего один обитатель. Это помятый временем, с редкими седыми волосами татарин. Лицо его, изборождённое глубокими морщинами аксакала, отливает нездоровой синюшной фиолетовостью. В глазах его плещется какая-то загадочная мысль, которую он хотел бы поведать миру, но - увы: дедушку нашли где-то под забором в бессознательном состоянии от количества выпитого. Водка губительно отразилась на способности его мозга давать речевую информацию. Он может только мычать. Есть вероятность, что через определённое время он снова заговорит, но когда это время наступит, не берётся предсказать никто. С памятью у него тоже туговато - из сиротливо незастёгнутой ширинки старика вывалилось на свет Божий его сморщенное обрезанное достоинство.
Остальные койки пока пустовали. Пока...
Андрей абсолютно не умел играть в карты. Нет, он, конечно же, знал правила нескольких игр, но за игральным столом мог лишь бросать масти, не продумывая никаких тактических ходов. Поэтому он опять плюхнулся на свою кровать-гамак, едва не отшибив при этом свою ягодиценосящую плоскость об пол.
Преимущества палаты были очевидны. Здесь, сразу слева от входа, располагалась душевая, рядом с ней, через стенку, - сортир. Двери в эти кабинеты были лишены каких-либо внутренних задвижек (дабы кто-нибудь там втихаря не повесился), поэтому желающим помыться и облегчиться приходится на любой подозрительный звук снаружи убедительно вопить "занято!". Человек, застигнутый в момент самых интимных отправлений, наверняка выглядит полным идиотом. Наиболее стесняющиеся могут придерживать дверь свободной рукой или распевать песню, чтобы все слышали, и не беспокоили торжественное уединение певца с унитазом.
Над входом в этот спальный рай висит древнее радио. Из него доносятся передачи "Маяка", и это единственное развлечение, кроме карт, для тех, кто ещё не издох со скуки. Время течёт утомительно медленно.
В одиннадцать начался врачебный обход, о чём предварительно объявила молоденькая дежурная медсестра. Из всех женских достоинств она имела лишь круглое смазливое личико. То, что росло ниже, напоминало своей формой непрожаренного колобка. Пальцы на руках - короткие и толстые. Ими наверняка неудобно ковырять в носу. Она, безусловно, добрая, - с такими васильково-незабудковыми глазами мегер не бывает. По её команде картёжники разбрелись приводить в должный порядок свои места.
Через минуту в количестве четырёх человек нагрянули врачи. Они разбрелись по палате, как тараканы. Андреем заинтересовались терапевт и психиатр. Этих двух женщин он видел впервые. Одна из них, с фонендоскопом на шее, была худа, как смерть. Такое ощущение, будто её целиком выпилили лобзиком из доски и накинули сверху белый халат, чтобы не стало больно глазам окружающих от лицезрения торчащих щепок. Она прослушала его впалую грудь, нашарила на правой руке пульс и вдруг вытаращилась на ожог от сигареты в центре тыльной стороны ладони.
- Что это?" - промямлила она.
- Память о курении.
- А зачем? В её глазах откровенное недоумение сменилось не менее откровенной настороженностью. Андрей начал тихо раздражаться. - Какое её дело, как, зачем и почему я распоряжаюсь своими кожными покровами? Да и если попытаться объяснить, разве она способна понять, что значит для меня сигарета и вообще сам процесс курения? Он заставил себя улыбнуться и выдал, сверкая ослепительно жёлтыми зубами: - Это меня пытали в концлагере, а ещё у меня есть шрам от неудавшегося харакири, показать?! Её перекосило, и она тут же оставила его в покое. Она вообще выглядела как-то боязливо, видимо, тоже считала, что в дурдоме держат только больных, а их, разумеется, следует опасаться. Глупая, испуганная корова!
Психиатр, бледнолицая толстуха в пуленепробиваемых линзах, смотрела Андрею прямо в глаза, пытаясь, наверное, найти там отклонения в их форме, блеске, поведении, и задавала идиотские вопросы о сегодняшнем дне, годе, столице нашей родины, таблице умножения. На этом основании Андрей заключил, что у неё не все дома, и терпеливо, честно её просветил. На лице её игрануло разочарование.
- Будем лечить, - сказала она и повернулась к Андрею внушительным задом.
- Простите, - поинтересовался он, - а от чего, собственно, лечить?
Она обернулась. В её очах стало расти недоумение, перерастающее в немой вопрос типа: "Что от меня хочет этот товарищ?". Андрей продолжал смотреть на неё, ожидая ответа, но его не последовало. Вскоре делегация белохалатников удалилась, и мужики снова уселись тасовать колоду.
Андрей продолжал отлёживать бока и никак не мог отделаться от чувства раздражения, появившегося во время общения с эскулапами. - Они собираются меня лечить, - думал он. - Хорошо. Но если я считаю себя на данный момент нормальным, а они наоборот, то что же будет, когда они до конца выполнят передо мной свой профессиональный долг? Для них я буду здоров, а для себя? Не потеряю ли под воздействием их терапии внутреннюю адекватность самому себе, превратившись в этакого накачанного транквилизаторами зомби? Нормального, психически здорового зомби? А кто может мне сказать, что такое есть эта норма? Она же относительна. Коперник спал всего по три часа в сутки и нисколько этим не напрягался. Я же без ночи, проведённой в состоянии глубокого восьмичасового сна, буду чувствовать себя морально оскоплённым и не вынесу подобного наказания. Так зачем же равнять различное? Полояльнее надо быть, товарищи, полояльнее! Да ну вас к дьяволу! Будь спокоен, как Будда, и испытай неизведанное....
Внезапно Андрей замечает, что Ступор приходит в движение. Он садится на кровати, затем встаёт и выходит, медленно-медленно, в проход между коечными рядами. Картёжники не обращают на него никакого внимания. Ступор никого не видит и не слышит. Он направляется к противоположной стене мимо Андрея и старика с парализованной речью. Там останавливается. С минуту стоит, уставившись в стену. Андрей - единственный, кто наблюдает за ним. Затем вдруг разворачивается, резко, как допризывник по команде "кругом!", и Андрей становится свидетелем блистательного старта спринтера: он разгоняется.... Челюсть Андрея медленно отвисает. На лице бегуна - болезненная целеустремлённость. Он вихрем проносится мимо и за три метра до угла туалета мощно отталкивается... и летит. Так в воду ныряет прыгун с вышки, так цирковой лев устремляется в горящие кольца... Андрей не поверил своим глазам: Ступор в полёте, плотно прижав руки к туловищу, как торпеда, вонзился черепом в бетонный угол сортира. Звук был непередаваемый.... Что-то похожее на треск ломаемой об рельс дубовой доски. Затем - грохот падающего на пол тела. Андрея сковал ужас... Но это были ещё цветочки. Ступор не разбился насмерть. Он тут же вскочил на четвереньки и со звериным рыком начал методично долбиться окровавленной головой об тот же самый угол. Мужики после секундного оцепенения вдруг скопом бросились к нему, но он уже лежал на боку в луже крови, и изо рта его пузырилась кроваво-белая пена. Ноги рефлекторно дёргались в конвульсиях. Андрей метнулся в туалет, чтобы не наблевать на пол. Когда его вывернуло наизнанку и он, дрожа мелкой дрожью, открыл дверь, Ступора уже уносили в реанимацию санитары.
Спустя десять минут уже ничто не напоминало о происшедшем. Санитарка отмыла пол и стены и сменила за Ступором постельное бельё. Был человек - и нет человека. Мужики, погомонив немного о случившемся, возобновили игру. Фанат по-прежнему крестится на своей койке. Он, похоже, единственный, кто ничего не заметил. В своём астрале он не обращал внимания на подобные мелочи. Андрей в этом смысле позавидовал ему: хотел бы и он на период пребывания здесь находиться в подобной прострации, чтобы не чувствовать этой атмосферы, от которой оконные решётки ощущаются вмурованными в собственный мозг.
Вскоре в дверном проёме появляется колобкообразная медсестра и певучим голоском призывает всех на инъекции. Народец, кто нехотя, кто без слов, потянулся к процедурной. За Фанатом пришли особо и увели под белы рученьки в том же направлении. Он шёл всё с тем же отсутствующим выражением лица, уже не крестясь.
Андрей подошёл к окну. На стекле в нескольких местах тонкой паутинкой расползались трещинки: видимо, кто-то чем-то пробовал его на прочность. Он сразу вспомнил летящего рыбкой Ступора, человека, стартовавшего в небытие. Это шизофрения. Это голоса, которые позвали его. Некоторым голоса приказывают убивать. И они убивают. Голосам трудно противостоять. Это второе "Я", рвущееся на свободу.
Вот в сопровождении санитара, крепкого, почти квадратного парня с хамским выражением лица, вернулся Фанат. Он покорно уложился на кровать и безропотно позволил санитару привязать себя к кроватной раме. Вязки впились в конечности Фаната, перетянутые вены вздулись под кожей. Санитар с каким-то злорадным удовлетворением смотрел на плоды своих усилий, затем, криво усмехнувшись, прогнусавил в мою сторону: - Ещё не видел концерта? Сейчас увидишь. И удалился, насвистывая Киркорова. В дверной проём он протиснулся боком, дабы не снести могучими плечами косяк.
Андрей посмотрел на привязанного. Глаза его были открыты так, будто он случайно сел на раскалённую сковороду, щёки надулись, как у мальчика-тромбониста в ответственный момент музыкальной партии. Казалось, он готовится к извержению внутренностей. Внезапно он выгнулся всем телом, упираясь пятками и затылком, вязки ещё сильнее врезались в кожу, задрожал мелко и, обрушившись на постель, наконец заголосил невменяемым басом. Сопли и слюни зафонтанировали к потолку, Фанат дёргался, подпрыгивал всем телом на кровати, которая дико скрипела в ответ, и - "а-а-а!", с каждым прыжком вырывалось из его глотки. Казалось, он хочет догнать таким способом уходящий троллейбус. Скачки эти легко могли утомить человека и с более крепкими нервами - Андрей бросился в коридор. Однако в дверях в уши ударила точно такая же, ежесекундно метаморфирующая голосовая трель, только, судя по тембру, извергающаяся из глотки женской. Это звуковое извращение неслось из палаты напротив. Куда бежать спасаться? Андрей направился к курилке и захлопнул за собой дверь. Здесь было гораздо тише. Слава тебе, Господи!
Здесь он оказался не один. На лавке у окна сидела та девушка в салатовом халатике, с которой он повстречался сразу при выходе из реанимации. Она дымила, как паровоз, и Андрей впервые в жизни попросил сигарету у представительницы прекрасного пола. Ему стало стыдно-стыдно. При более детальном рассмотрении она оказалась довольно симпатичной кареглазой брюнеткой с прямым еврейским носиком и правильной формы губками, которые крепко влеплялись в сигаретный фильтр при затягивании. Андрей терпеть не мог курящих женщин, но здесь ему это показалось вполне нормальным. В дурдоме всё выглядит иначе. Сигарета была ей к лицу, насколько подобное вообще возможно. Грудь её была мелковата, ноги, насколько Андрей разбирался в них, - без каких-либо кавалерийских особенностей, но главное, - осанка. Она сидела ровно, как свеча в канделябре, всем своим видом излучая не просто женщину, но даму с массой очевидных достоинств. Она тоже, не скрываясь, изучала экстерьер незваного гостя и, скорее всего, осталась недовольной. По глазам, внешне бесстрастным, это выяснить не представлялось возможным. Да Андрею и было глубоко наплевать на это. Хотя он несколько лукавил. Огонёк симпатии зарезвился в его отравленном нутре, и он подобрался, расправил плечи и выставил свою впалую грудь вперёд так, что хрустнули позвонки. В общем, он выглядел, как певец курятника на заборе.
- Что это за звуки?" - наконец нарушил он затянувшуюся паузу и мотнул головой в сторону выхода.
- Эпилептики, - безразлично ответила она, - я уже вторую неделю это слышу. Инсулиновая терапия. Она маленьким симпатичным пальчиком сбила пепел с сигареты. - После укола они входят в это состояние и целый час голосят и дёргаются. Потом им вводят глюкозу внутривенно, и они приходят в себя. Говорят, это эффективно.
- Да уж, - сказал Андрей, - если нет толка от такого лечения, то это больше похоже на издевательство.
- Это издевательство над нашими с тобой нервами. Я каждый день только в курилке и спасаюсь, - и она выдохнула тонкую струйку дыма. - Ты тоже травленик? - она впилась взглядом в его небритое лицо.
- Нет, я алкоголик, - по местной традиции солгал он, и ему почему-то опять стало стыдно.
- Тебе сколько лет, алкоголик?
- Двадцать.
- А мне сколько дашь?" Под её взглядом Андрей смутился. Выглядела она, как его одногодка, хотя угадывать женский возраст - дело неблагодарное. -Не мучайся, - сказала она, - мне двадцать пять. И по лицу её пробежала небольшая печальная тучка.
Итак, её звали Юлией. Красивое имя. И он вдруг поймал себя на том, что в нём что-то меняется. Что? Ему приятно говорить с ней, ему приятно смотреть на неё. И голос его, как будто прорезался заново. И в груди какая-то мягкая пушистая зверушка щекочется. Разлеглась себе и царапает махонькими коготочками. И боль от них - сладкая, томящая, не боль, а сплошное удовольствие. Когда он видит эти карие глаза. И в горле образуется, зарождается, возникает непроглатываемый комок. Когда он говорит с ней. - Тормози, Ребров, тысячу раз тормози! Что-то ты рассентиментальничался. Вернулся с того света и от первой встреченной женщины размурлыкался, как мартовский котяра. Тормози!
А она - Радость. Видишь, как светло, тепло и покойно стало тебе? Как уютно в этой захарканной полутуберкулёзными больными конуре с решётчатой изысканностью окон?! Как журчит, переливается, искрится неведомый праздник внутри тебя?! Ра-а-а-дость! Она, милая.
Теперь можно держаться. И наплевать. На стоны эпилептиков. На ступоров, врачей, три недели, - на всё на-пле-вать! Они сидели рядом и курили. Едва знакомые. Но такие родные. По крайней мере, она ему. Ра-адость.
Когда он вернулся в палату, Фанат уже не дёргался и не звукоблудствовал. Он лежал смирно, как освежёванный баран; зрачки его закатились, и из разреза век таращились слепо одни лишь лысые белки. С губ, приклеевшись к подбородку, свисала на кадык пенообразная субстанция. Казалось, если он и не отдал Богу душу, то находится где-то на пути к этому. Санитар, как архангел склонился над ним, затем пригласил Андрея подойти ближе и помочь уколоть бедолагу глюкозой. Андрею нужно было держать Фанатову руку, чтобы тот не порвал себе вены иглой при непроизвольном движении. Такой ужасной вены Андрею ещё не приходилось видеть. Она до такой степени была истыкана шприцами, что покрылась язвоподобной коркой. От мысли прикоснуться к ней вытошнило бы любого человека со среднестатистическими нервными рефлексами, но санитар, видимо, был вылеплен из другого теста. Он спокойно вбуравил иглу так, что хрустнуло в воздухе. Фанат взвыл, и Андрею пришлось навалиться на его запястье всем своим телом, чтобы преодолеть его резвые попытки освободиться от боли.
- Бона-бона! - голосил он, ещё не полностью владея языком, и конвульсивно дёргал конечностями. Санитар громко материл его и обещал дать ему в случае неповиновения то, что легко в ненормативной лексике рифмуется со словом "звезда". Андрей был бесконечно горд за родной младший медицинский персонал. Бедный Фанат....
За едой здесь болящие ходили сами. Для этого в порядке очерёдности назначались гонцы, которым волочь до пищеблока, находящегося в другом корпусе, и обратно, уже наполненные, две огромные кастрюли для первого и второго, литров на пятьдесят каждая, четыре ведра для чая и десерта, если таковой будет в наличии. За хлебом ходили на пекарню, расположенную на территории больницы. Ходили с огромным мешком, напоминающим гигантскую наволочку, и тоже в сопровождении санитарки. Передвижение без присмотра здесь не популярно. Ещё бы, когда за решётками полощется вовсю подначенная весенним раздольем воля, трудно удержаться, чтобы не сигануть сломя голову в направлении, противоположном предписанному служителями Психиатрии. Даже не надеясь на успех предприятия, - лишь бы упиться самим процессом сверкания пяток в естественном человеческой природе порыве: к свободе. Андрею предложили сходить за обедом, и он не отказался. Хоть какое-то разнообразие.
Пожилая сухонькая санитарка, к лицу которой даже в пору молодости навряд ли когда прикасался губами уважающий себя мужчина, выдала дежурным по еде белоснежные жёлтые передники и того же качества нарукавники. Андрей сразу же преисполнился достоинством профессионального разносчика пищи. Таковых набралось пятеро из его палаты, плюс две, бальзаковского возраста, карги из палаты напротив. В отсеке, именуемом как "Первое", где располагалась палата Андрея, в дальней от окна, вечно тёмной части коридора, была ещё одна берлога для пациентов. Но те за едой не ходили в силу полной психической ненормальности и слыли поэтому дармоедами. Это они похабили простыни, не утруждая себя дорогой до сортира, хотя часть из них вообще не двигалась, и в конце коридора всегда благоухало дерьмом и пролежнями. Санитарки не любили туда захаживать. Если уход за палатой Андрея был для них работой, то там - сплошным наказанием. А кто из двуногого населения населения планеты, не считая, разумеется, мазохистов, любит быть наказанным? Да за двести тыщ в месяц?! Хотя вакансий на их места уже давно нет. Каждому своё. Каждому своё. Да, чёрт возьми!
Они шли, гремя кастрюлями и вёдрами по коридору, усаженному цветами, мимо кабинетов, в один из которых Андрея вызывали. Через комнату для посетителей, где на скамейке сидела Юлька, видимо, со своей мамашей, которая странным подозрительным взглядом проводила его, вверх по лестнице на второй этаж и дальше по прямому чистому коридору туда, где в его конце уже толпилась пёстрая толпа-очередь гонцов за пищей из других отделений.
Цивилизованными, в нарукавниках и передниках, оказались только пациенты "Первого". Андрей осмотрелся. Ну и рожи! Разнокалиберные диагнозы так и переливались по ним, и он прижался плечом к стене, чтобы случайно не задеть кого локтем. По их сопровождающим можно было судить, откуда они прибыли, потому что женщин не берут в обслугу буйняков.
Стадо дюжих санитаров воркует у окна, изредка поворачивая бычьи черепа в сторону своих подопечных. Они похожи на пастухов мелкорогатого скота. Их буркала смотрят на подопечных, как на что-то неодушевлённое. Их чудовищные кулаки - решающий аргумент любого спора. Их извилины спокойно лежат внутри черепов, не изгибаясь.
В многодебильной толпе мелькают и женские лица. Мужской контингент никоим образом не игнорирует это обстоятельство, и тщательно трётся об облачённые в грязные халаты тела. По этой причине тусовка получается взволнованной, местами в воздух взвиваются повизги самок и хлёсткие плюхи от контакта их потных ладоней с нахальными рожами неуёмных поклонников. Если бы не было санитаров, многие, если не все, в порядке очереди или скопом уже задрали бы халаты узницам дурдома на подоконниках. Парочка бритых уродов, лет восемнадцати, видимо, возомнила себя круче всех и зачадила сигаретами. Дым быстро распространился по помещению и достиг ноздрей охраны. Реакция последовала незамедлительно: виновные были подвергнуты громогласному нецензурному уничтожению и поспешили затушить свои бычки.
Наконец, из окна раздаточной выдали и нагруженную жратвой утварь "Первого". Супчик а-ля "Мясо только для членов профсоюза", синенькая перловка "Не забуду ТуркСиб" и варёный к ней же минтай, замороженный ещё при коммунистах. Из напитков - ведро компота "Сальери жив", или "Я утопил здесь червячка". Варёные маленькие жёлтенькие черви действительно плескались на поверхности этого пойла. "Приятного аппетита" не последовало. Десерт не прилагался. И, слава Богу! Наверняка это бы были пряники "Сломай об меня зубик", или "Ничего, что я немного пахну плесенью?". Но в палате Андрей оказался привередой в единственном лице. Все, мало того, с весьма приличной скоростью начали набивать утробу, но и нахваливать качество минтая "Смерть гурману!" как пик местного кулинарного искусства. Ложки весело стучали об железо посуды.
Андрей не мог кушать эту дрянь. Одна отрада в местном рационе - хлеб. Белый, румяный, пушистый, приносимый в огромных мешках из пекарни, директор которой на днях повесился. Этот хлеб можно было есть просто так, ещё тёплый, хрустящий, запивая обильно выделяемой слюной. К удивлению Андрея, на него никто особо не налегал, и излишков оказалось достаточно, чтобы под завязку набить ими брюхо. Пищу, к которой он не притронулся, с его согласия уничтожил Иван. Ему, видимо, было без разницы, чем подкрепляться. Запойные мужики не больно привередничают. Во время длительных пьянок они питаются лишь экономно расходуемой закуской, скажем, горстью подсолнечных семечек на бутылку "Привала". В этом есть своё рациональное зерно: и захмелеешь быстро, и больше денег на горючее останется. О здоровье, естественно, никто не беспокоится. Однажды, когда Андрей лежал в больнице с аппендицитом, на соседнюю с ним койку положили худого мужика со всем набором признаков запоя на осоловелом лице. Он был ещё под наркозом, после операции. Когда же очнулся, врач сообщил ему о том, что его кишечник стал на шесть метров короче. Просто мужик после долгого и голодного запоя, как оказалось, обтрескался халвой, первым, на что упал его протрезвевший взгляд. От подобного насилия над институтом питания кишки спаялись, и врачам ничего не осталось, как укоротить мужиковы внутренности. Алкашу ещё повезло - можно было и коня двинуть.
При приёме пищи особого внимания заслуживал Фанат. Он расставил чашки перед собой и замер на пару минут, беззвучно шевеля губами. Затем встал, прошествовал на середину прохода между коечными рядами и громким ржавым голосом изрёк в сторону обедающих: - Приятного вам аппетита! Андрей едва не подавился куском хлеба от подобной вежливости, а Иван, сидящий к Фанату спиной, не удосужившись повернуться, лениво бросил через плечо активно жующим ртом: - Пабиба. Остальные ответили чавканьем. Фанат, видимо, ожидал большей реакции на свою любезность, но так как её не последовало, как-то странно ухмыльнулся, склонив голову набок, и отшествовал на исходную позицию. Там он дважды перекрестил каждое блюдо и с каким-то непостижимым достоинством начал есть. Даже не есть, это не то слово, а вкушать от щедрот Господних. Вкусив, он направился в угол, где стояла раковина с вечно текущим горячим краном и, видимо, узрев там астральную икону, начал истово молиться и отвешивать земные поклоны. При этом он только чудом не задевал край железной советской раковины своей не совсем здоровой головушкой, и в каждый такой момент в голове Андрея возникал образ летящего рыбкой Ступора.
После проведённого в "Первом" дня Андрей безо всякой причины начал раздражаться. Но что здесь не раздражит нормального человека? Всё: от тапочек-лыж до летающих психов, от белых халатов до вони пролежней в глухом конце коридора, от дерьмовой жратвы до дерьма в голове психиатров, - всё! - Мать моя! Главное, не поехать крышей, не поехать крышей, - повторял про себя он, - держись!
Держись, трубят тихий час, который длится три. Сейчас будешь лежать смирненько-смирненько, потому что передвижение даже по территории палаты в это время запрещено. Курилку запирают на ключ. В туалете смолить - себе дороже. Засекут санитарки - тут же настучат куда следует, и не сомневайтесь, наказание в виде переселения в буйняк не минет героя. Или более прозаичное: укол аминазина в мягкое место. После чего нарушитель местного регламента непременно сделает соответствующие выводы, испытав неизведанное от этого традиционного атрибута психиатрической власти. Здесь все вменяемые считают аминазин средством не лекарственным, а дисциплинарным.
Когда вынужден вопреки своей воле лежать несколько часов и от нечего делать тупо таращишься в заплёванный не одним поколением мух потолок, в голове праздник отсутствует напрочь. Нет его. И не будет. А без праздника все внутренние шестерёнки, поршня и коленвалики работают в холостую, и чувствуешь себя примитивным механизмом: вдох-выдох, выдох-вдох. Какая нудяга! Если так будет продолжаться и дальше, нетрудно будет понять Ступора. Андрей пребывал в полном моральном анусе.
Жизнь, в сущности, продолжалась...
Вот в палату вкатилась колобкообразная медсестра Света. Она просит о помощи, но добровольцы как вид давно уже занесены в Красную Книгу. Активность масс ограничена физиологическими потребностями. Палата оглухонемела. - Тунеядцы херовы, - беззлобно подумал Андрей и шагнул с кровати. Колобок с сомнением ощупала взглядом его допотопную на вид фигуру общипанного страуса, но ничего вслух не добавив, вышла. В коридоре она объяснила, что нужно отнести одного неходячего клиента в рентгеновский кабинет. Андрей несколько повеселел: лучше это, чем изображать матрац восьмую часть суток. Он поспешил заверить Колобка в своей превосходной физической форме. Она улыбнулась, отчего её лицо несомненно выиграло. Эх, если бы не фигура, то он мог бы, пожалуй, в другое время и в других условиях пригласить её на ведро шампанского. А может даже, и покататься на карусели.
Они покинули территорию первого отделения и, мило чирикая, начали петлять по коридорам. На лестничной площадке, рядом с комнатой для свиданий, под раскидистой пальмой стояли носилки, на которых пребывал обросший, давно не бритый, длинный, высохший, как слега, дядька, лет тридцати. Глаза его были закрыты. Он судорожно дышал. Из груди его при этом доносились какие-то подозрительные хлюпы-хрипы, будто туда кто-то закачал пару литров соплей. В воздухе при этом раздавалось такое дико смердящее зловоние, что Андрея тут же едва не вывернуло на плитку пола. На несколько ступеней выше по лестнице откровенно воротили носы дородная женщина в белом халате и крепкого сложения пациент с довольно дебильным, но вполне добродушным лицом. Срань Господня! Андрей резко попятился, едва не затоптав Свету-Колобка.
Насколько он разбирался в дегустации запахов, несло откровенной падалью. Как-то в детстве он натолкнулся в лесном овраге на кишащий червями труп кабана. Запах, который шибанул тогда в ноздри, был идентичен сегодняшнему. Похоже, мужичок скоро отлюбуется на закаты. Ну, дети мои, мы так не договаривались, предупреждать же надо! Андрей с упрёком просверлил взглядом пару дырок в лице медсестры. Та уже прикрывала свой расчудесный носик свежим носовым платком.
- Гангрена у него, гангрена лёгких, - пояснила она полушёпотом, сделав виноватые глаза. - А тот, кто нёс его в паре с этим, - она указала кивком на дебильного пациента, - ногу здесь подвернул. Выручай, тебя ведь Серёжей зовут?
- Андрюшей! - ехидно сознался он.
- Ну, давайте, беритесь! - холодно скомандовала баба в белом, бесцеремонно прервав их милый диалог. Судя по начальственному тону, это была врачиха. - Времени нет, давайте!
- Ну, дайте придышаться-то хоть! - огрызнулся Андрей, - я ведь не гурман скотомогильника!
- Не умничай! - в голосе её прорезался откровенный наезд. - Берись, я сказала! Правильно, кто для неё Андрей? Пациент дурдома, мелкая рыбка в болоте, в котором она - большая рыба. Тот, кто вообще не имеет никаких прав. Недочеловек! - Ладно, молчу, - подумал он. - Но какова скотина?! Вы только посмотрите на эту сытую самовлюблённую рожу! Последнему грузчику и то говорят "пожалуйста". Хамка в белом. Он вцепился в задние поручни и, с трудом подавляя рвотные позывы, стараясь реже дышать, понёс свою часть груза. - Сейчас наблюю тебе здесь, что тогда скажешь?
Рентген-кабинет располагался на четвёртом этаже, как понял Андрей, главного корпуса: слишком часто здесь встречались врачи. Они с напарником три раза останавливались, чтобы отдышаться - с них градом катился пот - прежде чем достигли искомого кабинета. Здесь, поскольку дверь оказалась запертой, они опустили носилки на пол, и Андрей поспешил отойти к окну, в которое через открытую форточку вливался свежий майский воздух. Колобок покатилась следом.
Отсюда мир выглядел гораздо уютнее, чем сквозь решётки первых этажей. Там, за высокой, ощетинившейся колючей проволокой и битым бутылочным стеклом кирпичной стеной простиралось необозримое зелёное поле. Два пруда, коровы, пастухи, наверняка пьяные. Идиллическая картинка! Небо незабудковое в крапинку жаворонков. Облака лохматые. Комок подкатил к горлу, истерика стыдливо запереминалась у входа... но он сдержался, поскрипел зубами и сглотнул ставший в горле комок. Но не сглатывалось.
Тя-же-ло. Но с другой стороны, всё познаётся в сравнении. Оглянись, видишь принесённого тобой человека? Он уже разлагается, хотя ещё жив, от него наверняка уже давно отказались все родственники, поскольку он психически нездоров, а такая обуза всегда перевешивает родственные привязанности. Он умрёт одиноким, умрёт здесь, в неволе, и будет похоронен за казённый счёт, а значит, попросту брошен в яму и завален землёй. Или сожжён в крематории. Или, что ещё хуже, будет отдан в анатомичку на растерзание студентам медикам. Тебе в тысячу раз повезло больше. Таким, как он уж лучше было бы, наверное, родиться мёртвыми. Уж лучше родиться мёртвым, чем всю жизнь обременять собой окружающих и пожинать вследствие этого лишь презрение и ненависть, и, в конце концов, под занавес, умирая, ощутить флюиды этакого злорадного облегчения, какое испытывают все окружающие от твоей кончины. Почувствовал разницу? А то распустил нюни от коровок на выпасе, лютик-не-тронь-замёрзну! Подумаешь, затосковал по свободе! Потерпи, потом слаще будет.
Вот так он всегда разговаривал сам с собой. Естественно, не вслух. Это всегда помогало, когда было хреново. Всегда было с кем поболтать. Этакое внутреннее самораздвоение (психиатры пусть называют это, как им заблагорассудится), даже саморастроение, поскольку двое "Андреев" спорят, а третий "Андрей" выслушивает их перебранку и в зависимости от правоты каждого принимает ту или иную сторону, что и определяло внешнее поведение мыслительного аппарата по фамилии Ребров. Это был своеобразный внутренний парламент при государе. И поэтому Андрей редко ошибался.
Наконец появилась заведующая рентген-кабинетом, толстая безрадостная старуха. Она сморщилась ещё больше, увидев, с чем предстоит работать, и что-то неразборчиво прогудносила себе под нос. Явно не "Дева Мария радуйся!". Её можно понять: кому захочется возиться с тем, кто уже одной ногой в могиле, да ещё переводить на него столь драгоценную плёнку! Какая к дьяволу клятва Гиппократа! - в России конец двадцатого века. Но она всё же скомандовала, чтобы заносили - святая женщина! - и они поволокли свой скорбный груз внутрь. Однако съёмкам не суждено было состояться. Андрей ещё при подходе к носилкам почувствовал: что-то не так, что-то изменилось. А теперь вдруг понял: грудь бедолаги не вздымалась, и хлюпы, характерные для его дыхания, пропали. Он лежал спокойный и синий, с косоотвалившейся челюстью, обнажившей зловонный провал рта. Какая-то дрозофила мирно прогуливалась по его фиолетовым губам, - умер, мёртвый, мертвее не бывает. Отмучался. Рентгенолог в это время колдовала над своим агрегатом. Андрей развернулся и вышел. В коридоре сказал врачихе, что клиент её сейчас счастливее всех них, и уж точно гораздо беззаботнее. Потом, видя, что до неё не доходит, продублировал всё на чистом русском языке, отчего она резко вскочила и внеслась в кабинет. Колобок - следом. Андрей подошёл к окну и уставился на благодать Божью. Внутри него была какая-то бесчувственная пустота, и он просто пялился в окно, ни о чём не думая.
Через минуту его снова пригласили в кабинет, и они с дебилообразным дядькой, корячась под тяжестью покойника, отволокли его в реанимацию. Андрей вернулся в палату, ему хотелось курить.
Когда "Маяк" протрубил пять, курящий народец лихо повскакивал со своих мест, и потянулся к выходу, вкушать от щедрот никотиновых. Андрей снова увидел Юльку, и внутри него снова заколосился безмятежный василёк тихой радости. Они мило проболтали с ней до ужина, он снова ходил в раздаток, а часов в девять Колобок вместе со всеми пригласила в процедурную и его, чтобы впороть в седалищную мягкость пару каких-то уколов. - Итак, значит, моё излечение началось! - подумал он. - Врачи откопали-таки во мне болезнь. Вот так, никогда не знаешь, что готовит нам день грядущий....
Колобок не зря носит белый халат. Её пухленькие ручки, вооружённые шприцем, не доставили Андрею никаких неприятных ощущений. Игла вошла в него, как будто была недостающей частью тела, ласковая-ласковая игла. Натянув штаны на прободённую шприцем поверхность, минуту побалагурив с Колобком, он вдруг почувствовал, что мутнеет и напрочь теряет былую координацию движений. Возвращаясь в палату, он кого-то сшиб.... Упав на постель, он улетел. В неизведанные дали. Кто-то заляпал ему глаза мокрым песочком. Кто-то налил ему ртути в кровь.
- Вы меня теряете, господа! Это седатики, клянусь мамой....
ДНИ ПОСЛЕДУЮЩИЕ
Время - это утомительная вода. Такое ощущение, что сидишь на дне морском, и водоросли, что обвиваются вокруг твоего тела, - минуты, сопливо скользкие, нудно тягучие минуты. Однообразие порождает скуку. Скука порождает обречённость, обречённость - тоску, а она уже - ощущение утомительной воды. Именно в тоске узнаёшь, что такое время. Кажется, оно стопорится - вот-вот, и перестанешь стареть. И врачи, и санитары, и их пациенты - все перестанут. Всё станет вечным, неизменным, смертельно бессмертным, как человеческая Глупость.
Есть люди, которые не подвержены ни скуке, ни тоске. Это безудержные холерики, одержимые жаждой кипучей деятельности. Если им больше нечем заняться, они обожают что-либо и кому-либо доказывать, теряя при этом элементарное чувство такта. Их занудство временами просто убивает в тебе остатки человеколюбия. Хочется, в лучшем случае, послать куда подальше зарвавшегося зануду, в худшем, - дать полновесного, щедрого, рабоче-крестьянского пинка. И чтоб катился. И непременно по лестнице. Не у каждого хватит терпения спокойно выслушивать наставления всезнаек. Даже если они правы. Но, скорее всего, именно потому, что они правы. Никто не любит быть поучаемым. Человеческая натура!
Был у них один такой холерик, сухонький старикашка, лет пятидесяти, старенький мужичонка, кладезь разумных советов. Точнее, прошёл транзитом с пятидневной задержкой в первом отделении. Имени его никто не знал, но он легко откликался на фамилию Фёдоров. - Фёдоров, пошёл в палату! Нечего здесь шляться! - крикнет, бывало, ему санитарка, и старик, подхватив вечно спадавшие с мосластой задницы пижамные штаны, спешил удалиться, выдавая на прощанье пару латинских афоризмов. В первое он попал из буйняка, где его лечили лет уже эдак пятнадцать. Он был типичным отказником. Родители, разумеется, уже умерли, жена живёт с другим, ребёнок в последний раз видел отца, когда ещё не умел ходить. Мамаша на его вопрос о родителе выдаёт традиционную легенду о герое-лётчике, трагически погибшем в расцвете сил и молодости при выполнении особо секретного задания правительства. Фёдоров постоянно ждёт посетителей, сокрушается, почему не приходит сын, кроет последними словами суку жену, обвиняя её во всех своих бедах. Но он надеется. Хотя уже лет пятнадцать, как его не вызывают в комнату для свиданий. Старик постоянно пишет на позаимствованных у кого-то листочках бумаги, пачках из-под сигарет, спичечных коробках послания домой и передаёт их на волю через выписывающихся. Однако всё безрезультатно. То ли оказия не воспринимает Фёдорова всерьёз, то ли не желает тратиться на конверты или на билет до места его прописки, то ли его жена действительно сука, и все беды - от неё.
Как он попал в больницу - неизвестно. Сам он не распространялся, а при вопросе об этом сразу замыкался в себе и мрачнел. Видимо, неприятность воспоминаний перекрывала желание пооткровенничать, чем, собственно, он любил заниматься. Одно можно сказать твёрдо: образован он был на уровне. Андрей не нашёл ни одной ошибки в его рукописных перлах, хотя внешне он походил на человека от сохи. Второе, чем удивил его Фёдоров, это феноменальная способность в уме за какие-нибудь десять-пятнадцать секунд перемножать любые четырёхзначные числа. Старикан придумал какую-то невероятную формулу, при помощи которой можно, не прибегая к услугам вычислительной техники, проделывать в уме любые расчёты. Причём без ошибок. Андрей сам проверял несколько раз - старик, поморгав глазами, всегда выдавал точные ответы. Был бы Андрей сколько-нибудь увлечён математикой, то непременно заинтересовался бы этим необычным способом. Но несмотря на старания Фёдорова, он тоже проигнорировал его открытие. В этом плане Андрей был человеком современным: зачем напрягать мозг, когда есть калькулятор? Фёдорова аж трясло, когда он пытался объяснить кому-нибудь практическую выгоду своих изысканий. Если человек не врубался в суть, старик морщился и искал другого собеседника.
А открытия он совершал постоянно: от нового способа экономии сигаретного табака до целевых рекомендаций администрации больницы по внутреннему управлению. Последние он регулярно навязывал медперсоналу. Разумеется, за три дня он до такой степени достал всех, что его стали посылать открытым текстом. Откровенно, далеко и надолго. Мужики, сопалатники Андрея, смеялись над ним, хотя никто из них не мог выиграть у старика в самодельные шахматы. - Вот дураки, - сетовал Фёдоров, - настоящие дураки! Ради них же стараешься! Идиоты, совершеннейшие идиоты!. И, сгорбившись, начинал мерить коридор нервной походкой, изредка пристально всматриваясь в лица людей: не готов ли кто его выслушать?
Как-то в одну из таких прогулок на него и обрушила свой гнев медсестричка. Она сидела за своим столом в коридоре и тупо созерцала изрядно похмельным взором свой потрёпанный маникюр, когда старик начал дефилировать мимо её персоны.
- Те чё не сидится, старый хрен?! - завопила вдруг она на Фёдорова и, не утерпемши, прошлась по матушке. Дедуля, ранее покорно сносивший подобные наезды, внезапно взорвался. Подскочив к ней подающим надежды спринтером и грозно ткнув в её направлении до черноты обкуренным пальцем, он начал восстанавливать справедливость. - Ты-ы-ы! Как ты смеешь! Ты мне во внучки годишься! Соплюшка! Взяли моду орать на стариков! Вы, значит, люди, а я кто? Я что, не человек что ли?! Ух, ты, сопля зелёная! - и он возмущенно потряс над головой усохшими кулаками. Лицо медсестрички вытянулось, в глазах искранул страх, она медленно попятилась задом к выходу. Старик сотрясал воздух - и только. Возможно, у него и появлялась мысль отшлёпать обидчицу по мягкому месту, но он не пытался её преследовать. Достигнув выхода, девица переключила скорость, и из коридора донёсся её быстро удаляющийся топот. - Ну всё, старик, ты приплыл, - подумал Андрей. Что-то сейчас будет. Здесь подобных вещей не прощают. Здесь вообще всё иначе. Идея повального сумасшествия витает в воздухе, в настороженных взглядах персонала читается окончательный приговор твоему здоровью. На днях, прогуливаясь по коридору, Андрей с размаху накрыл ладонью безобидного комарика, отдыхавшего на стене. Этих тварей безобидных было здесь великое множество: в подвале корпуса вечно парила канализация, создавая для их размножения идеальнейшие условия. Редко кто не материл больничную администрацию, отбиваясь от назойливых насекомых, особенно по вечерам, когда к "своим" комарам прибавлялись ещё и их голодные уличные собратья. Злодейское убийство кровососа в исполнении Андрея было замечено бдительной санитаркой, которая тут же - подобная инициатива здесь особенно поощряется - сообщила обо всём увиденном куда следует. Оттуда прискакала психиатрисса, автор диагноза Андрея и соответствующих ему лечебных процедур, этакий гений науки в пуленепробиваемых очках. Она вся сочилась изощрённой подозрительностью. Она обвинила его в чрезмерной агрессивности, в попытке избиения стен. Она объявила о каком-то новом специфическом заболевании - разговор шёл шёпотом, - которым, видимо, он страдает. Она пригрозила перевести его в палату для буйных и положить на вязки. Вот как можно усложнить себе жизнь из-за комара, насекомого, самого по себе безвредного, стукачества санитарки с чересчур богатым воображением и болезненно профессиональной настороженности местных эскулапов. Дурдом, одно слово!
Да, старик, что называется, приплыл. Фёдоров, похоже, тоже начал это понимать. За пятнадцать лет у него наверняка накопился богатый опыт способов местного наказания. Ведь именно он, старик, рассказывал об избиениях мокрым полотенцем с завязанным на конце узлом, показывал шрамы от переломов руки и лоскут новой кожи во всю ягодицу, народившейся после того, как старая была содрана: его волокли голой задницей по полу. В общем, ему частенько перепадало от младшего медперсонала клиники: санитары с бычьими шеями усердно выполняли свой профессиональный долг. Поэтому лицо старика перекосилось от страха при появлении огромного детины в белом халате с закатанными до локтя рукавами. Он надвинулся на Фёдорова, как гора на Магомета, и в санитаровой широкой тени, искажённая животным ужасом, скрючилась тщедушная фигурка виновника "беспорядков". За спиной санитара злорадно прыгала похмельная медсестричка с наполненным какой-то дрянью многоразовым шприцом в руке. Когда руки детины скрутили старика, тот заверещал от боли, но, получив по рёбрам ленивым кулачищем, умолк. Медсестра тут же впорола укол, и глаза Фёдорова застекленели, рот раскурочился в уродливый бантик, из центра которого вывалился слюнявый язык, тело расслабилось. Санитар, как сломанную куклу, отнёс "возмущенца" в палату и бросил на койку. Когда экзекуторы удалились, Андрей подошёл к пострадавшему. Он лежал, свернувшись кренделем, подобрав к животу колени и что-то вымученно, тягуче, полушёпотом выдавливал из себя. Андрей наклонился и услышал: "- Сво-ло-чи!" Он никогда не слышал подобного голоса. От него вовсю несло мертвечиной. Какой-то кладбищенской тоской и безысходностью. И это был не голос, а скрип, скрип немазаного сердца.
В таком скрюченном состоянии Фёдоров и пролежал целые сутки, не реагируя ни на что. Когда он оклемался, то имел ужасно подавленный вид. Молча похлебал оставленный ему завтрак и опять лёг на место. Никто от него не слышал и слова вплоть до того, как за ним пришли санитары из буйного. Лица их имели крайне свинское выражение. Они глумливо посмотрели на старика и увели его в свои пенаты. Бедный Фёдоров, безобидный чудак....
Жвачкой изо рта реальности тянется время. Андрей лежал и дико скучал по пиву. Хотя бы одну, всего одну бутылёшечку! Холодную, свежезапотевшую, и ну её, эту воблу! Как это, должно быть, примитивно: мечтать о подобных мелочах. У Стивенсона в "Острове сокровищ" Бэн Ган так же тосковал по сыру, со слюноточивым вожделением рисуя в собственном воображении маленький в дырочку кусочек удовольствия. Каждому своё: кому - тошнотворный запах церковных благовоний, кому - благоухание белой искрящейся пены над пивной кружкой, а какому-нибудь умнику - ни то, ни другое, лишь дай с собственной колоколенки порассуждать о несовершенстве мироздания. И, желательно, при этом поплевать вниз. А Андрею хотелось пива! И кто безгрешен, пусть первым бросит камень!
Прошла уже неделя, но он никак не мог привыкнуть. Два раза в день - уколы. Два раза в день - мутно-кисельное состояние. С таблетками проще. Гораздо проще. Несложная акробатика языка, имитация глотательного процесса, - все медсёстры мира довольны: "Следующий!" - таблетки сплюнуты в глотку унитаза. Лечение рот в рот. Каждому унитазу - по диагнозу! Унитаз - шизофреник. Ха-ха! Что это со мной? Этот вопрос зачастил Андрею в голову, впрочем, как и "ха-ха".
Фанат, получив горсть таблеток, всякий раз аккуратно раскладывал их на крышке тумбочки, перекрещивал каждую и заглатывал по одной. Бедный идиот! Господь давно отвернулся от него, а он всё молится, всё кладёт земные поклоны, всякий раз едва-едва не разбивая голову о край раковины умывальника. Вчера был какой-то религиозный праздник. Фанат, как обычно, встал в свой угол и, повернувшись лицом к палате, громким дребезжащим голосом-консервной банкой поздравил всех со столь замечательным событием. Народ отреагировал традиционно лениво, покивав головой, и вновь принялся месить колоду. Фанат постоял с минуту, и вдруг его прорвало: - Карты - это грех! Нельзя грешить против Господа! Уберите карты! Завтра играйте. Завтра не праздник - сегодня праздник! В конце его голос едва не сорвался на крик. Мужики недоумённо уставились на него, однако игры не прекратили: "Козёл" был в самом разгаре. Тогда Фанат стремительно подошёл к столу и смахнул "базар" на пол.... Чувство выполненного долга, засиявшее на его лице, было великолепно. Выражение бешенства на лицах мужиков - тоже. Впору писать картину "Дневник боксёрской груши". Однако до рукопашной, вернее, рукоприкладства, дело не дошло. Господа мужики заставили удивляться им и гордиться ими! Всего лишь мат, милый русскому уху мат, мат отборнейший огласил окрестности. Андрей выдохнул с облегчением. Иван оттащил Фаната в его угол, попросил бедолагу не лезть, куда не просят, а не то.... "А не то" не потребовалось: убогий монашек уже переключился на другую волну, и, мирно сидя на своей кровати, о чём-то про себя зашевелил губами. Колода снова завеерилась в "козле".
Наконец, выписали Анатолича. Жена принесла ему чёрный костюм, он облачился в него, свежевыбритый до синевы, и простился со всеми, с каждым вменяемым подержавшись за руку. Судя по выражению его лица он был несказанно рад, покидая эту стрёмную обитель. Как-то неприятно, когда люди улыбаются, прощаясь с тобой, но здесь другая обстановка, и Андрей искренне позавидовал Анатоличу. - Надеюсь, он не станет преследовать жену за своё здесь пребывание, хотя, конечно, отшлёпать её по попке следовало бы. Семейная жизнь! - подумал он.
Вместе с Анатоличем ушло и его настроение: трудно не загрустить, зная, что кто-то уже через пять минут выйдет за ограду, а тебе ещё париться, париться, париться ... А подать сюда берёзовый веничек!
С недавнего времени в палате Андрея прописался новый постоялец. Это абсолютно седой дедулька-маразматик с небесно голубыми, вечно слезящимися глазёнками полного идиота. Первое, что он сделал, обосновавшись с помощью санитарки на соседней кровати, так это, нисколько не стесняясь, громко, со старческим надрывом, испортил воздух. Андрею взгрустнулось. Старик нашалил снова. Сподобил Господь сопалатником! Самым печальным было то, что его и дедули кроватки намертво сцеплены друг с другом, то есть по недосягаемым для среднестатистического ума мотивам привинчены одна к другой. Этакий спальный тандем. Этакие сиамские близнецы чьей-то материализованной, безумно прогрессивной мысли! Другие лежачие места так же сцеплены попарно. Россия, мать-родина, - неисчерпаемый кладезь талантов. Какой идиот придумал подобную штуку и зачем - неизвестно.
Вдобавок к сотворённому с качеством атмосферы старикан лихо высморкался на пол, а затем, немного подумав, ещё и смачно сплюнул. Похоже, он чувствовал себя как дома, отвязный дед! Старикан - полная развалина, несмотря на свои шестьдесят. Некогда он был лётчиком-испытателем реактивных моделей истребителей, долетался до полковника. Однако такая заоблачная жизнь не прибавила ему здоровья: он почти глух, почти слеп, полностью слабоумен. Долетался! Он никого не узнаёт, кроме того единственного человека, который его навещает раз в неделю, минут на десять-пятнадцать, беспрерывно кормя бананами, - жены. Вы видели когда-нибудь сорокалетнюю женщину, что называется, в расцвете, в полном расцвете внешних и внутренних чар, когда она вся лучится томной привлекательностью и так свежа и ядрёна, что, кажется, ткни её маленькой иголочкой - и она сразу же начнёт сочиться сладострастным женственным соком, - пей, слизывай, и умирай от восторга! Помните оцепенение Паниковского из "Золотого телёнка" при виде девушки Зоси? - Вот это фемина! - лепетал очарованный сын лейтенанта Шмидта. Именно это слово и та же его окраска, верные при описании жены шестидесятилетнего маразматика, - фемина! А как она щебетала с ним: - Мусик, му-му-мусик, - и чмок, чмок старика в слюнявые губы, - не морщась. Вот актриса! И тот плачет и идёт за ней, как бычок, как телёнок за сиськой матери. Её пускают даже сюда, в палату, потому что блат и деньги решают всё. Блат - это негласный закон основного права.
Лицемерие. Ах, какая она верная, чистая, любящая жена! Ах, как она не может без старика жить! Ах, как она мечтает заботиться, лелеять, баюкать на руках своего свихнувшегося благоверного, ведь это её долг, человеческий и женский. А то, что сдала сюда его, так это ничего! Это ерунда! Только заботясь единственно о благе суженого, ведь ему здесь куда лучше, чем в их уютной квартирке. Вот какие хорошие ребятки здесь лежат! Берите, кушайте бананчики, не обижайте моего Мусика, он такой беззащитный и безвредный! И мужики брали фрукты и ели, хотя потом, после её ухода, самозабвенно издевались над стариком, потешаясь, недвусмысленно намекая на степень ветвистости рогов последнего. Потеха! Поставьте их рядом: цветущую яблоню и усохший чертополох, - и веселитесь, даже не напрягая воображения.
Всё это - мерзость. Жаль, что под таким симпатичным бюстом бьётся такой лицемерный моторишко, который назвать сердцем не хватает веры. Слишком неправдоподобная аллегория.
Дедулька сразу устроил всем весёлую жизнь. Когда выписали, наконец, обретшего речь старого татарина, санитарка сменила за ним грязное постельное бельё. Татарин, сам не свой от вернувшегося голоса, обещал на радостях напиться как следует. Иван сглотнул тоскливую слюну. Эффективность лечения алкоголиков поражала. Татаринов матрац имел чудовищную расцветку: такое ощущение, что на него блевало и мочилось не одно поколение верблюдов. Подушка без наволочки могла до полусмерти напугать любого эстета. Со страхом Андрей поднял край своей простыни. Верблюды паслись и здесь. Любая антисанитария, пусть даже "эстетическая", порождает брезгливость.
Мусик очень внимательно наблюдал за процессом раздевания кровати татарина и, когда санитарка удалилась, остался сидеть с довольно загадочным видом. Затем, видимо, всё окончательно решив для себя, он встал и начал проделывать то же самое со своим ложем. Всё снятое он аккуратно, по-стариковски уложил стопочкой в изголовье и с выражением профессионально выполненного долга на лице, удовлетворённо вздохнув, вытянулся на ржаво-грязном матраце. Спустя минуту душераздирающий храп с подвывом огласил окрестности. Мужики ржали.
Вошедшая за чем-то санитарка, увидев, на чём спит бывший лётчик, подняла крик: ей показалось, что это мужики, сволочи, так издеваются над стариканом. Когда же ей была разъяснена суть вопроса, она миролюбиво растолкала деда, и, что-то ласково выворковывая в его заплесневевшие уши, постлала постель вновь. Старикан смотрел на этот процесс с негодованием и после ухода заботливой няньки, которой, как поговаривали, жена Мусика приплачивала из расчёта пять тысяч рэ в день, опять под хохот веселящейся братии начал оголять койку. Грех смеяться над убогими, но, ёлки-палки, это было действительно смешно! Пять раз санитарка, входя, заставала старика лежащим на грязном матраце со стопкой аккуратно сложенного белья под головой. Пять раз она, с каждым разом всё менее ласковая, перестилая по новой, объясняла бывшему лётчику, что спать без простыни нельзя. Всё увы. На шестой раз она разразилась отборнейшим матом и ушла, оставив старика в покое. Вода и камень точит. Да и свои добавочные пять тысяч за вредность она уже с лихвой отработала.
Обитатели палаты смеяться определённо поспешили. Когда они вернулись из процедурного кабинета, их ждал маленький сюрприз: неугомонный старикан за четверть часа отсутствия соседей навёл свой порядок на всех койках. Простынями и пододеяльниками он до отказа набил пару наволочек, которые и отнёс в курилку, где бросил в кучу изгаженного пациентами палаты дураков белья. Удивительно, как он быстро успел обделать своё подлое дельце, и почему его не остановила санитарка, постоянно дежурившая за столиком в коридоре. Сам же хулиган, как и прежде, отдыхал от праведных трудов на своём месте и таращился на несколько остолбеневших сопалатников невинными васильковыми глазами. Если бы не санитарка, прибежавшая на крики, старикану определённо досталось бы на орехи, несмотря на его прежние заслуги перед государством и почтенный возраст вкупе с диагнозом. Да, быть деду битым. Куда смотрят врачи, помещая такого клиента вместе с теми, чьи нервишки истощены алкоголем? Хотя с такой болезнью запинают и в более терпимом обществе.
Мусик получил своё ночью. Бывают в жизни наиглупейшие положения. В одном из них Андрей оказался по вине старого маразматика. Проснулся он от того, что кто-то шарит по нему руками, обдавая аммиачным перегаром лет сто нечищеных зубов. Девственности Андрея это никак не улыбалось, и со сна он едва не врезал наглецу по зубам. К тому же это оказался товарищ Мусик собственной персоной, он кряхтел и лез на Андрея, как бык на мулету. Подозрения на гомосексуальные наклонности старика Андрей отверг сразу. Логика вещей подсказывала, что бедняга просто-напросто заблудился и выбрал для спуска с кровати не ту сторону. Горячий привет авторам идеи спаренных коек! Андрей поймал руку маразматика и попытался деликатно, насколько это вообще возможно в подобной ситуации, положить её куда-нибудь поближе к владельцу. Не тут-то было! Дед начал отчаянное сопротивление. Эта молчаливая борьба была настолько комичной, что Андрей расхохотался. Его смех, видимо, пробудил в старике проблеск сознания, и он затих на своём месте. Но через минуту всё повторилось сначала: Мусик попёр напролом. Святые угодники! Андрей вскочил, схватил старика за шкирку и затолкал его в сортир, куда ему, собственно и требовалось. Затем выглянул в коридор. Место дежурной медсестры пустовало, зато из примыкающего к коридора доносились приглушённые приоткрытой дверью голоса и звон посуды. И смех. Женский. Сквозь щель был виден край сервированного журнального столика: ночная попойка набирала обороты. Запах спирта трудно с чем-нибудь перепутать. Итак, молодёжь развлекалась. Наверняка обмывали краденым горючим краденый же повод, типа "День бутылочной наклейки", перемывая в непринуждённой беседе свои и чужие косточки, смакуя по-стародевичьи получаемое от этого удовольствие. Кто не видел пьяных медработников во время ночных дежурств? Ничего интересного.
Когда Андрей вернулся в палату, старикан, герой ночного беспредела, стоял, как фонарный столб, перед своей кроватью и с хрустом ковырялся в ушах. Судя по всему он баиньки и не собирался. Андрей завалился спать, хотя какой тут может быть сон, когда рядом возвышается пожилой безобразник. С полчаса он стоял, не подавая признаков жизни; Андрею даже показалось, что он заснул в таком положении, словно кляча в яслях. Возможно, так оно и было. Наконец, он стронулся с места и зашаркал по проходу между кроватями к дальней стене. Свет, падающий из дверного проёма, ту часть палаты не освещал, и вскоре, продефилировав мимо Андрея, старикан пропал во мраке. Через мгновение раздался характерный звук: так гремит об стену пустая голова, когда её носитель на полном ходу врезается вдруг в непредвиденное препятствие. Да, компас старикана давно пора сдавать на помойку. В воздухе провисла минута тишины, нарушаемая лишь дыханием спящих. Затем шарканье возобновилось, и дедулька снова появился в поле зрения. Он замер у кровати напротив, где ночевал Сашка, и замер ещё на полчаса. - Господи, не дай дожить до такого состояния! - подумал Андрей. Постояв, старик вдруг вывалил из штанов своё дряблое достоинство, и стало понятно, что этот идиот сейчас просто-напросто исполнит соло малой нужды на голову Сашке. Каким чувством был разбужен последний, неизвестно, но за секунду до начала душа он соскочил с койки и, громко матерясь, дважды ударил старика в живот. Проснуться с чьим-то членом у виска - мало удовольствия. Прибежавшим на шум медсёстрам объяснили, что старик просто упал во сне с кровати.
- Ну, бля! - злым шёпотом кричал Сашка, когда медперсонал, наведя порядок, удалился, и мужики так же остервенело шёпотом ржали. Теперь ему придётся невесело: каждый будет ещё долго, до нудяги, шутить на сей счёт, хотя и сам легко мог оказаться в подобной ситуации. Но кто об этом думает, когда предоставляется повод позубоскалить?
Со следующего дня жильцы палаты не оставляли Мусика одного, дабы он опять чего-нибудь не выкинул. Спать днём ему тоже не давали - не будет ночью колобродить. Только таким образом можно было избежать повторного избиения отставного летуна, столь любимого молодой супругой.
Ещё один психиатрический типаж представлял некто Зайцев. Явный шизофреник, здесь, в первом отделении, он залечивал гайморит. Андрей ни разу не встречал людей, настолько соответствующих собственной фамилии. Лопоухий, с испуганно бегающими глазёнками, маленький носик плавно переходит в вечно приподнятую верхнюю губу, из-под которой торчат два, лошадиного размера, передних зуба. Словом, заяц. Если ещё учитывать тревожную нахохленность всей фигуры, готовность в любую минуту стартануть в любом направлении, не останется никаких сомнений - заяц. Заяц в человеческой интерпретации. Он тоже стал всех удивлять сразу по прибытии. Сначала он обнюхал всю палату, обежав её по периметру, где это было возможно. Затем юркнул в туалет, где затих минут на пятнадцать. Потом выскочил оттуда, что-то методично дожёвывая и бегая глазёнками по сторонам, и рухнул на свою койку в дальнем углу палаты. Там, повернувшись лицом к стене, он сунул руку в штаны и начал активно мастурбировать, да так, что кровать только жалобно скрипела под ним в такт его движениям. Час от часу не легче! Кроме всего прочего, всем было интересно, что же он там жрал, в сортире. Сашка пошёл на разведку, и вскоре до нас донеслось его ржание.
- Мужики, этот урод из мусорницы все банановые очистки схавал! Звездец! Ничего не оставил, бля буду! Мужики сразу же потянулись проверять, и действительно, ещё недавно наполненная банановой кожурой корзина для мусора была пуста. - Вот урод, - поморщились мужики и презрительно уставились на Зайца. Тот приостановился, было, стрельнул глазёнками по сторонам и снова взялся за своё блудорукое дело. Минут через пятнадцать он закончил и с победоносным видом удалился в коридор.
Мужики месили карты. Фанат истово молился в углу. Мусик ходил взад-вперёд по палате и не отрывал взгляда от потолка. Иногда он подбрасывал вверх полотенце и, когда оно падало, топал ногами и радовался, как ребёнок. Его поведение объяснялось просто. Полотенцами здесь каждый вечер сбивали с потолка во множестве сидящих там комаров и давили их на полу. Это был единственный способ избавиться от них и спать ночью относительно спокойно. Старик же просто копировал чужие движения, не имея рассудка понять их.
Заяц тем временем разгуливал по коридору, заложив руки за спину. Изредка он останавливался, резко, будто натыкался на невидимую преграду, и, обращаясь куда-то в стену, возмущённо кричал: - Предали! Кого предали, сволочи! И, погрозив кривым указательным пальцем неведомому оппоненту, продолжал движение, высоко задрав нос. Вид у него в это время был невозможно гордый. Даже оскорблённо гордый. Навстречу ему из дальней палаты вырулил новенький, чрезвычайно бесноватый мужичок со всклокоченными волосами. Заметив Зайца, он остановился и визгливым сопрано заорал: - Пошёл на ЉЉЉ! Заяц присел и обиделся. Но промолчал. Так они и мерили шагами коридор в противоположных направлениях. При встрече всякий раз Бесноватый посылал Зайца по уже известному адресу, всякий раз тот обижался, но не уходил. Спустя пять минут они подрались. Как это похоже на людей! Прибежав на звуки побоища, санитары повалили обоих на пол и впороли каждому по уколу, после чего в отделении наступила долгожданная тишина.
Эти стены угнетали невыносимо! Эти лица, звуки, жесты; неизлечимая поступь чужого сумасшествия. Неизлечимое противостояние плоти здоровой плоти ущербной. Противостояние? Травля. Гипертрофированный естественный отбор. Сильные пожирают слабых. Гуманизм съеден с первым глотком власти. Сильный становится ничтожнее. Капля власти убивает Человека. Много власти убивает в человеке Бога.
И всё же хвала седатикам! Хвала транквилизаторам и антидепрессантам! Если бы не они, Андрей бы давно уже спятил в этом дурдоме. Слава тебе, высокоумная тётка Психиатрия, и пастве твоей белохалатной - слава!
Есть люди, для которых пребывание в дурдоме - лишь временное неудобство. К нему они относятся абсолютно спокойно. Их души непробиваемы. И Андрей им завидовал. В плане чудовищной приспособляемости. Они, как сорняки в поле: жги, трави, выкорчёвывай, а по весне - снова заколосились в потомстве, и никак не иначе. Вот он - генофонд нации!
Есть и такие люди, которые идут на пребывание здесь сознательно. Кто косит от армии, прикидываясь полным дурачком, а потом, если удалось обмануть врачей, смеётся над их профессиональной неподкованностью. Кто - ради продления срока инвалидности, ведь если кому "посчастливится" её иметь, то нужно постоянно оправдывать доверие психВТЭКа и добросовестно отлёживать срок в дурдоме хотя бы раз в три года. Иначе есть риск остаться без пенсии. Она хоть и не велика, но на заводе за те же деньги пришлось бы гнуть спину целый месяц, да ещё и молчать, потому что попробуй сейчас работяга вырази своё неудовольствие - сразу же оставишь пропуск на проходной, - на твоё место всегда очередь желающих. Демократия здесь и сейчас - лишь для избранных, тех, кого отличает местная корпоративность. Лежать в дурдоме - удовольствия мало, но его ещё меньше - пахать на предприятии за здорово живёшь, уподобляясь рабам, ожидая кровных выплат от нескольких месяцев до нескольких лет. В то время как начальство обстраивается особняками. Жиреет и преисполняется чванством перед быдлом. Страна непроходимого идиотизма в законотворчестве! Поэтому выздоровевшие или никогда не болевшие "психи" не хотят заново впрягаться в трудовое ярмо: выгоднее казаться ненормальным или быть им.
Другие вообще не желали бы работать и в любой стране. Это гопники, вечная поросль моральных трущоб, паразитирующая на любой гуманной идее. Одним из них был Яшкин. Маленький, лысый, в гнилом рту ни одного своего зуба - блещет сталь при улыбке да два клыка золотом - худой, как смерть, беспалый: все десять пальцев рук лишены либо одной, либо двух фаланг; глаза бегающие, хищные, кривая уголовная ухмылка, и только на обтянутом кожей лице да на ладонях и пятках осталась девственной кожа, не тронутая иглой татуировщика. Нахальный, мерзкий тип, свободный от морали и комплексов, видевший не одну зону в течение лет двадцати, алкоголик со стажем, ворюга до мозга костей, инвалид второй группы от психВТЭКа, до сих пор - лет пятидесяти - живущий по понятиям "пацан".
В первое его перевели за драку в буйном отделении, в которой он участвовал в качестве боксёрской груши. Сопалатники пересчитали ему все рёбра: Яшкин не был так крут, как выставлялся. В свою палату он, видимо, больше не попадёт: добьют.
В палате он поначалу вёл себя весьма скромно, потом, увидев, что на него никто не собирается наезжать, сотворил чрезвычайно наглую рожу, с которой и пошёл по жизни. Пальцы свои Яшкин потерял на хирургическом столе. Он их отморозил, когда в непотребно пьяном состоянии рухнул в сугроб, не дотянув до дома каких-то несколько шагов. Случай не редкий в российской глубинке. Это были ужасные обрубки. Они постоянно подгнивали, и горе-пацан периодически смазывал их йодом, предварительно отрывая подсыхавшие на ранах корочки. То ли хирург ему попался хреновый, то ли сам он не выполнил вовремя послеоперационных указаний врача, то ли плоть у него такая гнилостная, но йод не помогал, и пальцы не заживали.
Религиозен он был только сзади: во всю спину какой-то мастер наколол ему храм с тремя куполами. Спереди же, на руках, груди, ногах красовалось всяческое непотребство: неэротично обнажённые девицы в разных позах, ножи, топоры, цепи и витиевато выполненные лозунги, из которых самое цензурное - "Свобода - это рай". Он постоянно стрелял у всех сигареты, обещая, что скоро - завтра-послезавтра - его придёт навестить сестра, и он в свою очередь со всеми поделится принесённым ей табачком. Но время шло, а его никто не вызывал в комнату для свиданий. Не он первый трепался на тему горячо любящих родственников. В конце-концов все решили, что у него просто нет никого, а говорит он обратное, лишь пытаясь убедить самого себя в том, во что хочется верить. Нет у него никакой сестры. Да и если есть, навряд ли она будет спешить к такому братцу. Наверняка он выпимши - а он пьянь, это видно - не подарок. Наверняка буйствует, спуская в день, ну, максимум, в неделю "заработанную" в дурдоме пенсию. К тому же судимый и социально опасный для соседских курей и индюшек. И наверняка в его деревне праздник, когда он пребывает в дурдоме. Кому нужен такой подарок?
Своими пальцами-уродцами он мог держать лишь сигарету и ложку. Да и когда с руками у него было всё в порядке, вряд ли он держал в них что-либо кроме. Хронический тунеядец, Яшкин и сейчас постоянно демонстрирует отсутствие фаланг всем подряд, чтобы его случайно не заставили выполнить какую-нибудь работу. Теперь у него есть веская причина ничем не заниматься. Это, похоже, единственное приобретение всей его жизни. Потому же и сдаётся он периодически в дурдом: с такими пальчиками много не наворуешь, а пить на что-то хочется. Мужики брили его по очереди каждый день. Андрею тоже пришлось поцирюльничать. Он едва не умер со смеху, когда Яшкин надул губы, чтобы было проще соскабливать с них его полуседую-полурыжую щетину, и при этом ужасно выпучил глаза. Андрею показалось, что он брил огромную намыленную картофелину, очень бесформенную, но с глазами, которые изредка двигались, созерцая окрестности. Хотя подобное можно было сделать и с поворотом головы. Он, видимо, очень боялся быть порезанным бритвой. Ещё бы, испортить личико такому красавцу! Все его девушки давно уже в прошлом.
Яшкин - редкостнейшая зануда. Он доставал меня своими байками о прежней блатной разгульной жизни. Он трепал языком, лишь бы не молчать. Чего только стоит рассказ о его занятиях на зоне онанизмом, да ещё и в подробностях! С этаким ностальгическим смакованием профессионала. Он вызывал откровенную тошноту, и Андрей, не выдержав, послал его открытым текстом. Зануда опешил сначала, потом попытался сделать пальцы веером и грубым тоном восстановить попранную, на его взгляд, справедливость. Андрей ткнул его правой в грудь, и у него сразу отпало желание спорить. В такие головы только силой можно вдолбить доброе к себе отношение. Через час он попросил сигарету уже другим тоном, с долей этакого подобострастия в голосе, и Андрей понял, что удостоился в его глазах определённого авторитета. Но это не тронуло его тщеславия, но принесло очевидную пользу.
Сегодня всех вывели на прогулку. Целую неделю либо шёл дождь, либо несговорчивые санитарки отказывали в этой маленькой радости. Всего-то: зелёная травка; всего-то: построенные в шеренгу берёзы; всего-то: май, солнце, двадцать мальчишеских лет, муравьиные бега на ладони. Они сидят с Юлькой на лужайке, плечо к плечу. Рядом-рядом. Близко-близко. Какое дикое блаженство, когда после казематного воздуха палаты тебя начинает лизать солнце своим ласковым и тёплым языком. Просто растекаешься от восторга по утыканной цветущими одуванчиками земле. Одуванчики - это капли шизофрении....
Народец из первого отделения, все, и мужчины и женщины, кто способен передвигаться, выползли из зарешечённой двери и, расположившись справа и слева от усевшейся на табурет санитарки, защурились на благодать. Удаляться дальше, чем на десять метров от внимательных глаз опекунши считается преступлением. Как, впрочем, и приближаться к клумбе с ещё не распустившимися гладиолусами. Об этом всех тут же громогласно предупредили. Яшкин, голый по пояс, щерился, как обезьяна, и пытался приласкать хамскими шлепками по заднице одну из женщин. Той, видимо, это ухаживание доставляло определённое удовольствие; она ласково тыкала Яшкина в ответ рабоче-крестьянским кулачищем и раскатисто похихикивала, обильно источая солнечных зайцев двумя кривыми золотыми клыками. В общем, им было весело вдвоём. Сашка притулялся к молодой симпатичной эпилептичке, которая нервно шарахалась от каждого его движения и как-то озабоченно улыбалась на источаемые им пошлости.
Они сидели с Юлькой на самой границе дозволенного удаления от санитарки и докуривали последнюю "Приму" на двоих. Андрей вдруг заметил, что к Яшкину приблизился какой-то чужой, не из нашего отделения парень. Он появился со стороны берёз, растущих вдоль асфальтовой дорожки перед корпусом. Они о чём-то начали переговариваться, при чём незнакомец несколько раз пристально посмотрел в сторону Андрея с Юлькой. Спустя минуту он ушёл. Андрею совсем не нравилось, когда его изучают издали. Тем более такие, явно не дружелюбные пареньки. - Тут бабой твоей интересовались, - вкрадчивым голосом уведомил Андрея Яшкин, когда всех загнали с прогулки в отделение. Андрей терпеть не мог, когда так называют женщин, но сейчас он не обратил на это внимания: сердечко его прибавило ходу. - Кто, и чего хотел? - надвинулся он на Беспалого. Тот отшатнулся, и Андрей увидел его оправдывающиеся глазёнки. - Да так, пацан один из неврологички про баб спрашивал, - зашелестел он виноватым языком. - Так я ему сказал, что свободных нет. - Ты же говорил, что к моей приходил? - Андрей уже начинал терять терпение, - всё говори, ну! - Ну да, к твоей, ему сказали, что есть здесь такая, вот он и пришёл. - Кто сказал? - спросил Андрей. - Так по почте и передали. Здесь, как на зоне, ничего не спрячешь. Но я ему сказал, что она теперь с тобой, и он отвалил. - Ясно. Если ещё кто будет интересоваться - скажешь! Андрей посмотрел в его глаза и понял, что скажет. Слишком часто он курил его сигареты, а курить ему скоро захочется снова.
К женщинам здесь относились как к товару. Чай, сигареты - товар. Начифиришься, накуришься - получишь великое удовольствие, которое становится таковым здесь за неимением ничего другого. Женщина даёт то же самое, поэтому она тоже - товар, и о нём тоже повествует психиатрическая почта. От пациента к пациенту, от санитара к больному и наоборот. Заинтересовался - плати, узнаешь. Записочки, письма, послания на чём угодно: на спичечных коробках, обрывках газет, сигаретных пачках, упаковках из-под лекарств, просто на словах передаются любые новости. Это внутренняя коммерческая и информационная деятельность. Это свой рынок и свои СМИ. Это уникальная система общения изолированного от мира кусочка человеческого общежития. Новости здесь передаются с поражающей оперативностью. Кто, когда, куда поступил, с каким диагнозом, "свой", не раз уже здесь появлявшийся, или новенький, свеженький, неопытный. День-два пребывания здесь - и информация уже другого толка: как себя ведёт, что ему нужно и что он может, что за человек по своей сути, половой ориентации и т.д. и т.п. Таким же образом передаётся и больничный эпос: здесь, как и в любом другом закрытом заведении, существуют свои легенды. О тех, кто часто совершал побеги, кто вообще здесь вытворял что-то неординарное; о жестокости некоторых врачей и санитаров, о местных "долгожителях", да о чём угодно! Даже о любви, как бы странно это здесь ни звучало, о любви сквозь стены и решётки между официально ненормальными людьми. Чувства человеческие не сходят с ума.
С каждым новым днём, а всё больше перед тем, как уснуть, Андрея посещала мысль, что не будь здесь, не окажись здесь Юлька, чёрт знает, что бы с ним стало. Она, как ангел-хранитель, встретила его при выходе с того света и не давала свихнуться здесь. Неделя прошла, нет, проползла, пронудела мимо них, как тысячелетие в этих стенах, но благодаря этой маленькой женщине он не состарился. Можно жить и в аду, но не в одиночестве среди толпы, когда вокруг одни лишь пустые глаза, заглянув в которые, видишь пустое сердце и прокисшую душу - чужое, всё чужое, живущее своей, непонятной и мелочной для тебя, но такой драгоценной и наполненной смыслом для себя жизнью. Андрей не презирал, не ненавидел эти тусклые для него образы, он лишь чувствовал болезненную бесцельность своего среди них бытия и страх, оттого что некого обогреть и некем быть обогретому. Он боялся этого, выходя из реанимации, но теперь он - НЕ ОДИН! НЕ ОДИН. И плевать на эти решётки, стены, непробиваемые стёкла и санитаровы рожи. Ведь рядом бьётся сердце его маленькой половинки. Половинки всего мира, отмеренного ему Господом. А другую они создадут вместе.
Однажды в Юлькину палату перевели из реанимации молоденькую татарочку Альмиру. Эта маленькая хрупкая девочка с зашуганным выражением голубых глаз поначалу была замкнута и недоверчиво смотрела на Юльку и Андрея, пытавшихся хоть как-то её разговорить. В конце концов, им это удалось. Альмира сказала, что наглоталась таблеток и с каким-то дерзким внутренним порывом добавила, что отравится снова. Андрею, дико желавшему поскорее выбраться отсюда и жить, трепыхаться, нюхать хризантемы, водить хороводы и выплясывать на первом попавшемся барабане, это показалось по меньшей мере странным.
- Зачем? - спросил он, - зачем травиться заново? Ты молода, красива.... Да-да, именно красива, и это не комплимент, а правда, - поспешил добавить он, когда она с иронией сверкнула глазами в его сторону на эту откровенность незаинтересованного мужчины. - Полюбишь, выйдешь замуж, детей нарожаешь...
- Полюбишь? - лицо её исказилось в презрительной гримасе, - да что ты знаешь обо мне. Под её взглядом он почувствовал, что только что сказал неимоверную глупость. - Я уже два года как замужем, - усмехнулась она. - По большой, как ты говоришь, любви. От неё, наверное, муж бегает за каждой юбкой, а когда приходит домой, бьёт по лицу и требует пожрать. А ты говоришь, любовь. Он тоже клялся, на руках носить буду, говорил. Да на свадьбе так напоролся, что всю постель заблевал. Любовь! Ревнует к каждому столбу, а я трипперы от него залечивать не поспеваю. Два года дома, как собака на привязи. Мою, стираю, готовлю, - всё не угожу никак, - плохая! А мне лет-то всего девятнадцать. Она едва не заплакала после упоминания о собственном возрасте.
- А родители что говорят, неужели ничего нельзя сделать? - возмутилась Юлька.
- А что они скажут? Я замужем, раньше надо было думать.
- Ну а развестись никак нельзя? Неужели так и будешь терпеть? - спросил он.
- А что делать? Куда я с ребёнком одна пойду? У нас, татар, не как у вас, всё по-другому. Одна останусь - опозоренная буду, по рукам пустят. Тогда уж умереть только. - Любовь, - снова презрительно усмехнулась она. - Вы бы лучше посоветовали, что в следующий раз выпить. Чтоб сразу.... И не мучиться...
Андрей не смог выдержать её взгляда. Внутри его настойчиво царапалось желание утешить, приласкать, обнадёжить, восстановить из пепла, но... Вот именно, НО. Ведь все его слова, как бы убедительно они ни звучали, превратятся в ничто, когда она вернётся в ту же семью, на ту же каторгу, и всё начнётся сначала. Новая череда методичного втаптывания человека в дерьмо. Некуда бежать. Чем он мог помочь реально? Ничем, кроме как стать её мужем. Но это невозможно. Пойти и побеседовать о вопросах нравственности с её супружником? Абсурд. Горбатого могила исправит, а ей же после подобной "помощи" будет гораздо хуже. Разъярённый вмешательством со стороны в его личную жизнь, он просто покалечит жену, если не забьёт до смерти. К тому же у каждого - своя правда, впрочем, как и карма. Гляди в себя, найди в себе себя, обрети совершенство соответствия себя себе, и лишь тогда с лёгкостью найдёшь выход. Из любого создавшегося положения. Пока же ты этого не сделал, ты - беззащитен. В каждую минуту, когда небеса забывают о твоём существовании.
Никто не имеет права за кого-либо и что-либо решать. Ты можешь помочь, но только тогда, когда тебя об этом попросят. Никогда не надо стесняться просить о помощи. Гордость может позволить себе лишь человек всесильный.
Но самоубийство - это слабость. А человек - слаб. Вопросы жизни и смерти ему не подвластны. Он - всего лишь марионетка. А за верёвочки дёргает Кукловод, Бесплотный и Бескровный, для кого-то добрый папашка, для кого-то - насильник и палач. Говорят, Библия писана под его диктовку. Но писаря частенько ошибаются.