Она не любит готовить, и порождённое этой её особенностью постоянное чувство голода, если верить системе Ниши, вероятно, прибавит мне здоровья. Она обожает чистоту, правда только в теоретическом её аспекте, но всё равно это явный плюс, ибо он голосует за её небезразличие к прекрасному. Она не пытается утруждать себя, но меня не удивляет её желание выносить ребёнка и дать ему жизнь: во-первых, алогичность типична для женских головок, а во-вторых, она хоть кому-то что-то подарит, и у неё появится повод надеяться на благодарность за этот поступок. Словом, у меня всё прекрасно и, ощущая себя заурядным представителем семьянина нового поколения, я аккуратно заворачиваю в газету копчёного леща и отправляюсь проводить время под пиво к знакомому, который по совместительству выполняет и обязанности моего старого друга. Благо за окном плещется воскресенье, а супруга не нуждается в обществе, когда встречает утро в состоянии глубокого сна.
Улица приветствует меня в лоскутинушку пьяным дворником, который, деловито мочась на лавочку, "загоняет в гробину мать". Я опечален этой поэзией, её порождает проза жизни, как порождает подобное подобное, но я давно уже не писаюсь в штанишки, поэтому моя походка уверенна и цели определены. Дом, в который я спешу, в такой же степени подпирает небо, как и тот, где я имею удовольствие квартировать: всё те же полудохлые герани, воткнутые в горшки и по этой причине торчащие в окнах; всё те же драные подъездные кошки, голодные, но независимые в силу своей кошачьей породы, всё те же заплёванные ступеньки подъездов с неизменным наличием окурков по углам и дверные звонки, в большей степени пугающие своими позывами, чем просто предупреждающие хозяев о приходе гостей.
Дверь разразилась старческим скрипом после недолгого, пятиминутного безмолвствования, и я оказался лицом к пустоте над головой моего вежливого друга, опрятного недоросля неопределённого возраста по причине невероятной откровенности полупобритого лица. Немного помедлив с рукопожатием - сказывалась близорукость - он отступил на шаг назад, и пена на его рту заговорила, осыпав меня традиционными пузырями.
Он был бесконечно рад меня видеть, и слова типа "старик-бродяга", бесспорно, служили тому подтверждением. Раскланявшись и разувшись, я оказался в его комнате, где помимо традиционной пары огромных древних, обтянутых чёрной кожей кресел, печального трюмо и обгрызенного временем шкафа, приплюснутых к стенам, на стадионе массивной и не склонной к разрушению кровати, занимавшей центр экспозиции, возлежала, делая скидку на мой непритязательный вкус, прекрасная незнакомка, которой факт полной доступности посторонним взглядам не мешал мирно посапывать в её безмятежном сне. Немного удручённый этим обстоятельством, я начал топтаться на одном месте, изредка попадая в такт песенки друга, доносящейся из ванной комнаты. Затем это прошло, и я, водрузив на подоконник принесённый свёрток, углубился в одно из кресел, мучительно пытаясь сосредоточить свой взгляд на чём-нибудь менее приятном на ощупь глазами, чем грудь девушки, бесстыдно глядящую тёмным соском в мою сторону. При более детальном рассмотрении комната, вернее, её состояние на данный момент вырисовывалось в достаточно удручающую картину, которую, кроме меня и девушки, оживлял сиамский кот Фирс, наглый и самоуверенный, взлетевший ко мне на колени. Под кроватью гнездились пустые бутылки, из чрева шкафа торчал прищемленный рукав штанины, герань на подоконнике отсутствовала, а в воздухе загудела огромная чёрная муха, неизвестно где доселе скрывавшаяся. Появившийся в дверях певец прояснил обстановку явными следами похмелья на лице, которые я сначала не вычислил на его запененной физиономии. К руке его прикипела свежеоткупоренная бутылка водки. Махнув ей, как флагом, он исчез по дороге на кухню, и я, бесцеремонно сбросив Фирса, двинулся следом.
На плите с четырьмя шанкрами конфорок красовался электрический самовар, запутавшийся витыми ножками в решётке, пускающий зайчиков своим полированным брюхом; на холодильнике пылилась шестиструнная гитара, указывая грифом в направлении раковины, заваленной всяким посудным хламом; на столе пребывала трёхлитровая банка солёных помидоров, и её содержимое обещало качественную закуску разлитой по стаканам водке.
Анастасий - а именно таким именем презентовали его родители - широко улыбнулся, показав частокол белоснежных зубов, чокнулся со мной, и спустя пару минут его трубы погасли, язык приобрёл должную эластичность и беседа наша приобрела журчащий характер.
- В этом мерзком городишке, - прожурчал он, - есть очень ограниченное число лиц мужеского полу, при виде которых меня не выворачивает наизнанку желание ударить по репе. Да-да, по наглой, тупой репе. Один из них - это ты, старичок. На твоей физиономии нет и тени хамства иль надменности, лишь одна святая простота. Н-да, святая простота! Ты спокоен, но это спокойствие далеко от бычачьей уверенности в себе, ибо, - он бесцеремонно ткнул в небо пальцем, - ибо уверенными в себе могут быть только дураки, твёрдо убеждённые в том, что судьба им подвластна. А ты - фаталист, и я лю-блю тебя за это. Он подмигнул мне и выпил снова. Я предпочёл оказаться в числе воздержавшихся и, пока он закусывал, зная его склонность в таком состоянии к философствованию, поспешил переменить тему. Мысль о том, какая прекрасная осень за окном, немедленно упорхнула из моей головы, а образ незнакомки в соседней комнате уже в течение получаса подначивал моё любопытство, поэтому, скосив глаза на Анастасия, я полушёпотом изрёк: - Не думал, что от тебя возможно ожидать подобного, - я кивнул головой в сторону двери, - ...учитывая твои моральные принципы...
- Принципы? - щёки его раскраснелись, глаза на их фоне казались мутными, - нет Бога, кроме Бога, а люди - и ты, и я, и она, - он неопределённо махнул рукой в мою сторону, - свиньи, ничтожные, неблагодарные свиньи! Свиньи! Нас создал не Бог, и не эволюция обезьяны, а просто где-то там, в глубине веков, взяла да и опоросилась жирная, глупая свиноматка. Э-э-эх! - он вцепился дланью со вздувшимися венами в стакан и после возлияния, от созерцания которого рвотные позывы едва не побежали по моему пищеводу, обвалился под стол, запутавшись ногами в табуретке. Поза его достаточно красноречиво напомнила мне, что аудиенция подошла к финалу. Печально окинув взглядом диспозицию, я ретировался. Однако это не оставило во мне негативного осадка. По реке моей крови весело прогуливался катерок хмеля, в окно ломилось солнце, в комнате спала прекрасная незнакомка и, ещё раз взглянув на неё, я почувствовал сладкую тоску оттого, что где-то там так же почивает в безмятежности та, которая любит меня, и вдруг заторопился.
В коридоре, в тот самый момент, когда я вонзал свою правую ногу в раструб ботинка, мои серые клеточки озарились вдохновением. Они напряглись и выдали: - А мне плевать на вас, милая леди!.. Губы мои заржали, я хлопнул дверью и вывалился на улицу, которая, как чувствовалось, не была лишена радости по поводу моего появления в её плоскостях. - А мне плевать на вас, милая леди! Эта идиотская песенка вытанцовывала в голове, как блоха в банке, и с каждым новым её па я утомлялся ещё на четверть столетия. Домой я добрался совершеннейшим стариком, однако бодрый плеск алкоголя в крови резвил моё настроение, а потому не так уж всё было и плохо. Я неслышно отворил и затворил дверь и, стараясь не греметь мозгами, проник в комнату.
Она пребывала у окна. Маленькая, с растрёпанной причёской, с дымящейся сигаретой в правой руке, застывшей в театральном жесте на подлокотнике кресла, в молчаливом союзе с чёрной кошкой Мухой, сидящей свечой на её коленях, глядящая в осень, втекающую из окна, околдованная странным оцепенением. Неизведанное раньше чувство охватило меня. Я вдруг пожалел, что я не художник, что время, которое я потратил на что угодно, только не на это, утеряно безвозвратно, и то, что я сейчас наблюдаю, навряд ли больше в той же степени взлохматит мои мозги возбуждением неясной этимологии, ведь пройдёт мгновение, и всё исчезнет, вновь приобретя пёструю окраску бытовизма, скуки и отвращения к самому себе.
Внезапно она встала и обернулась. Лицо её улыбалось, глаза сочились нежностью, и, плавно двигаясь телом, она поплыла в мою сторону. Незаметным движением руки она распустила пояс халата, и он шёлком соскользнул к её ногам. Я был близок к помешательству. Мозги мои искали причину, по оперативности перекрывая компьютер, и не находили. Её руки обвили мою шею, бёдра коснулись колен, и я забыл, о чём думал только что, меня подхватило желание, пространство сменило параметры, и вкус женщины на губах начал неистово диктовать правила великой игры...
Позже, лёжа на спине, потный и расслабленный, наблюдая свисающее с люстры женское нижнее бельё и слыша запах чего-то вкусненького с кухни, я понял, что не нужно быть художником, чтобы стать счастливым, достаточно иметь твёрдые тылы, чтобы выиграть сражение.