Да вроде бы они и не умирала. Часто ведь как бывает, что или долго болеют, или скончаются вдруг - неожиданно и для себя, и для всех. А она теплилась-теплилась, как лампадка, маслице кон-чилось - и погасла.
В последнее время перед маминой смертью я просыпалась ранёхонько, с весенней зорькой. Кажется, еще вся спишь, а внутри какой-то голо-сок засветится - тихо, потом громче: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа". Это значит, мама уже пробудилась и шепчет молитвы.
Койка мамы стояла как раз у той же стены, где наша с Василием, только в соседней комнате. Вот будто в одно дыхание с мамой и шепчем: "Боже, милостив буди мне грешной".
Так и в то утро - чувствую: мама ждет. А глаза открыла - вижу: день начинается светлый, птички под окном чирикают. Спали уже с открытой форточкой: на дворе тепло, а в квартире еще топят. Вижу: фикус мой в углу стоит, весь ровно политый солнышком, листья поблескивают, вчера их вымыла, а вот с полом не управилась, только половики собрала, и лежит они у батареи, свернутые. Половички-то мамины, из длинных разноцветных лоскутком вязаны.
Просыпаюсь и даже самой как-то совестно: мама болеет, а я такая спокойная, даже радост-ная: вот сейчас маму увижу. Никогда я так, душа в душу, не жила с ней, все было некогда. За жизнь свою вскакивала я по утрам и в бабье одино-чество (была у нас с Василием долгая размолвка), Николка в армии служил - чуть с ума не сошла. А тут я просыпаюсь ко встрече с мамой. Вот и за эти утренние часы надо мне Бога благодарить.
Прибрала себя немного, пошла к маме, Смот-рю: да, не спит, тихо улыбается.
- День-то какой замечательный, Полюшка, солнышко.
Тоже вот проснулась и порадовалась, милая ты моя.
Пошли мы с ней в туалет да в ванную. Все ведь сама, где и постесняется. А у самой-то ноги трясутся от слабости. Я виду не подаю, а сама - дай волю - заревела бы, так мне ее жалко. Не знаешь ведь, как взять, как подхватить ее, чтобы не придавить. У нее уж тельце все изболело, ссохлось. Пока добрались назад до кровати, обе устали. Причесала я ее, повязала белым платком. И лежит она, милая моя, светленькая. Еще и улыбается.
- Помолимся, Полюшка...
- Помолимся, мама.
Затеплили лампадку пред образами, встала я рядом с мамой, начала тихонько, чтобы Николая не разбудить. Тогда он еще не женат был. Воск-ресный день, ладно, пусть спит парень, шлялся где-то вчера за полночь.
"Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас".
Молитвенное правило у мамы было полное, строгое, завещанное. Помню в войну - ночь-полночь - проснешься: мама молится. Как же ей было вынести свой крест без молитвы. Первая похоронка в деревне была наша. Детей трое, я старшая, шести лет. Мама днем в бригаде работает, а ночами то на ферме, то склад охра-няет. А после войны однажды пришли трое мужи-ков, высокие, в длинных шинелях.
- Сбирайся, - говорят, - тетка Таисия в тюрь-му, хватит тебе религией людей смущать.
Собралась мама, перекрестила нас, мне ска-зала:
- Только греха бойся, Полюшка...
Долго ее не было. Мы сами как-то управля-лись. Я в работы нанималась, а младшие ходили по деревням христарадничали. Милостив народ наш - не дал погибнуть.
Было мне тогда лет двенадцать. Разве могла я тот мамин наказ уразуметь? Что к чему в жизни, я, кажется, только и поняла в последнее времечко жизни с мамой, после наших совместных молитв.
Господи, за жизнь-то... да что за жизнь, за день сколько греха душу захламляет! Как же не молиться, как же не очищать душу!
Помнится, опять же, еще соплюшкой была, послали меня на лесоповал. Вот такие чурки вскидывали нам на плечи - неси. А упадешь, так этой чуркой тебя и придави, а то и кости изломает. Поначалу я думала: умру, а потом приноровилась. Но кожа на правом плече стала ровно как на пятке. Так вот и душа без молитвы заскорузнет, а то и вовсе засохнет.
Буду умирать, тоже накажу вам, чтобы молились да ничего не боялись, кроме греха. Хотя помирать-то и не хочется: посмотреть бы еще на торжество православия. Николай мой стал в церковь наведываться, и жена ему досталась из благочестивой семьи. Вразумляетесь вы, моло-дежь. Они уйдут в церковь, на меня Митьку оставят. А я упаду на колени и молюсь: да неужели Господь снизошел на нас, грешных. Николай ведь тогда-то, как пришел из армии, и попивать начал, и беспутничать. Мамочка, мамоч-ка моя, это она вымолила у Господа заступление и милость Его. Осенило крылом Ангела-хранителя детей моих.
И тогда, в то утро, мы с мамой молились с умилением и чистосердечными слезами. Помню, читаю я молитвы, а сама все на маму поглядываю - не устала, не задремала ли. Вдруг вижу, что глаза ее закрылись, лицо успокоилось, морщинки разгладились. Мне страшно стало. Может, и в Царствии Небесном, кого опустит Господь в Царствие Свое, так вот молодеют... А другие, кого не допустит, кто в грехах...
Прочитал я утренние молитвы, и Канон ко Гос-поду, и Канон ко Пресвятой Богородице. Остано-вилась, было, а мама и шепчет:
- Ангелу-хранителю, Полюшка, прочти уж и ему. Так радостно на душе... Вот ведь грех... Пост... а мне тепло.
Так что и Канон Ангелу-хранителю прочитала, аж устала. Мама задремала, а я пошла сюда, на кухню. Надо для семьи завтрак готовить. Я с вечера овсяные хлопья залила водой, хлеба в них положила, чтобы они немного закисли, чтобы кисель был не пресной. Вот и давай их жамкать, растирать. Потом варю кисель, помешиваю, а все о маме думаю. И все будто кому рассказываю, дескать, вот какая у меня мама, и вот какая, будто кого уговариваю.
Гостила у нас свекровь, мать Василия. У нее здесь, в городе, и дочь есть, и сын еще, а она все больше у нас, целыми зимами живала. Так ведь мама отзовется меня в сторону и наказывает:
- Ты смотри, Полина, первой-то за столом не мне, а свахе подавай.
И та тоже чудная старушка, так они друг дружке куски и подсовывали.
Помешиваю я кисель, а взглянула на икону святого Серафима и еще вспомнила. Мама его особенно почитала, наш он, близкий, волжский. Однажды мама с какими-то тайными монашками отправилась в Саров, на камушек, на которой тысячу дней и тысячу ночей простоял Серафим, молясь Пресвятой Богородице. Времена-то были уже не сталинские и не хрущевские, помягче, но все-таки арестовали бабушек, заперли в чулан при военных. Там старушки всю ночь и промолились, как в тюрьме, - в страхе, что скоро предстанут пред судом Божиим. Утром офицер их выпустил, бранился в дорогу. Видишь ли, у них военный объект, а полоумные старухи через посты пробираются - на камень посмотреть.
Вспоминаю так, рассказываю кому-то, вдруг слышу - дверь входная будто открылась. Помню, еще подивилась: неужто Николай вчера с гульбища пришел и дверь за собой не запер. А ведь мы на первом этаже живем - всякие пьяницы мимо ходят. Выглянула немного в коридорчик - вроде никого. Ну, думаю, может, сунулись да квартирой ошиблись. И дальше кисель помешивать, от него ведь не отойдешь, чуть что - пригорит, чуть не доваришь - потрескается, да опять же невкусный будет. И забыла о двери-то, а казалось бы, как не пойти, не проверить, заперта ли.
Скоро слышу - мама зовет. Пришла к ней, вижу: Николай уже не спит, позевывает, гулена. А мама тихо, тревожно спрашивает меня:
- Это кто приходил?
- Да никого, - говорю - Вроде открывали дверь, да не зашли.
- Молодой такой человека, - говорит мама. - Вроде какой Николкин друг, а потом гляжу: он весь в белом, ровно в сиянии или в облачке. Мне так погрозил пальцем. И ушел.
Сердце у меня как оборвалось, все я поняла, а сама скорее спрашиваю Николая: может, он кого видел. Нет, отвечает, никого не видел.
- Может, - говорю, - мама, тебе померещи-лось.
А как померещилось, когда я сама слышала, что дверь открылась и кто-то вошел.
И мама все поняла.
- Нет, - говорит, не померещилось. А затепли-ка ты, Поля, снова лампадку, да не гаси пока. И сходи мне за батюшкам Евгением, пусть уж Христа ради сам придет, если шибко не занят. Да сваху позови, пусть и она придет попозже.
Так к вечеру мама и умерла. Исповедовалась, причастилась, нам наказы раздала. И погасла.
Об этом случае и мамином видении я долгое время никому и шепнуть не решалась. И своим наказала молчать. А потом думаю: такое ведь не только умирающим дается, но и нам, живущим, тем, кто еще в этой жизни остается. Недавно я сходила к отцу Евгению, спросила, можно ли кому рассказать? А то ведь скоро и самой помирать, так, может, это не надо с собой уносить. Батюшка разрешил, но расскажи, говорит, тому, кому на пользу будет, на прозрение или поддержку, а тем, которые только посмеются, тем не сказывай, не вводи людей в грех. Вот я это и рассказала тебе, племянничек, пусть у нас в родне знают.
Мы сидели в той самой кухне, из которой тетка Поля выглядывала, кто там пришел, сидели под иконой святого Серафима, пили чай. Жизнь наградила меня доверием этой женщины, и слушал я ее со светлой верой и тихой радость.
- Мама еще наказала, - продолжала тетка Поля, - как приду на ее могилку, так чтобы после молитв стишок один читать. Вот я после молитвы и читаю.
Низкий поклон тебе, мама родная,
От всех от твоих от детей.
Стушишь ли ты, дорогая,
Что мы у могилы твоей....
Тетка Поля чуть не заплакала, впервые за весь свой рассказ, но сдержалась.
- Там еще много. Буду умирать, тоже накажу вам, чтобы больше молились. А обратиться сердца ваши к Богу, остальное все приложится вам. Только бы привел Господь умереть по-христиански.
Она поднялась с табурета, поправила на голове косынку, поклонилась иконам.
- Святой Серафим, моли Бога о нас. Господи, Бог мой, Иисусе Христе, Пресвятая Богородица, приимите недостойную молитву мою, сохраните от наглыя смерти, и даруйте ми прежде конца покаяние.
(Вп.: Православный обряд погребения (сборник) / Ред. И. П. Карпов, сост. Н. И. Карасева. Йошкар-Ола, 1992. С. 42-47.)