Гореть на костре -- это очень больно. Сначала страшно, а потом очень и очень больно. Так больно, что не успеваешь прокричать толпе свою правду. Просто перестаешь соображать -- одни чувства. Вернее, всего одно единственное чувство. Страшная боль. Организм знает, что огонь -- это больно. Даже маленький ребенок отдергивает руку от огня. Инстинкт. Рефлекс. А на костре ты никуда и никак не отдернешься. Они привязывают тебя к столбу. Тщательно привязывают. Так, чтобы не пережать горло, чтобы не получилось самому себя удушить и потом не чувствовать боли. Потому что костер должен дарить боль. Только через боль, говорят они, возможно очищение.
Какое очищение? От чего?
Привыкнуть к этой боли невозможно. Можно только пытаться умереть быстро. Надо просто вдохнуть огонь, когда пламя разгорится. Это практически невозможно, потому что организм инстинктивно борется за жизнь и не дает тебе умереть быстро. Это все равно, как пытаться захлебнуться в мелком, по колено, водоеме. Ты знаешь, что если вдохнуть воду, полной грудью вдохнуть, то быстро теряешь сознание и умираешь потом уже без боли. Но организм не дает тебе это сделать. Тело не слушается, не позволяет. То же самое и с огнем. Если вдохнуть огонь, наполнить им свои легкие, то больно будет только мгновение -- а потом сразу наступит черное беспамятство. И пусть они подкидывают сухие дрова и кричат свои слова над твоим уже трупом. Тебе -- все равно. Ты умер.
И совершенно не имеет значения, сколько уже раз ты был на таком костре. Все равно каждый раз -- как первый. Каждый раз -- страх, ужас, боль, крик. И эти лица, краснеющие в натуге своего крика. Они ведь на самом деле радуются. Их не сгоняют силком на площадь, не проходят заранее с солдатами по всем домам, чтобы выгнать, заставить смотреть, соучаствовать. Сами, все сами. Приходят заранее, толкаются, дерутся за лучшие места. Некоторые, чтобы пустили в первый ряд, приносят вязанки дров. Сухих, конечно. Кто их пустит с разным гнильем. От сырой древесины -- сильный дым. А за дымом народу на площади не будет видно, как мучается этот, что привязан с усердием и тщательностью. За что его? А сейчас как раз все и огласят. Перед сожжением всегда оглашают вину, грехи тяжкие. Не его слова оглашают, не его признания, что выбиты мастерами в пыточных подвалах, а только выжимку, результат. Замышлял против церкви и государства. Смущал юных и старых. Незаконно учил тому, за что, собственно, и наказан.
Вернее, это же не наказание даже. Наказывать всех будет их бог. Потом уже, когда он снова вернется к ним на землю. Одних -- наказывать. Другим дарить вечную жизнь. Это все написано в толстых древних книгах и читается раз за разом в храмах. Вдалбливается в головы паствы.
Про шесть дней творения. Про седьмой день. Про звезды и солнце, про животных, про травы и деревья, про людей, наконец. Там все написано, и не надо поэтому ничего придумывать иного. Потому что иное отрицает то, что написано. То есть, отрицает, получается, и саму церковь. За это не наказывают. За это присуждают искупление. Одних -- в монастырь навечно. А других, самых вредных и опасных для населения - на костер.
Казалось бы, в чем опасность от говорунов этих? Ну, мечтает о чем-то странном, говорит странное, проповедует невесть что... Что проповедует? Что? Вселенная бесконечна? Земля -- лишь песчинка на ее окраине? Солнце -- центр планетной системы, и Земля вращается со страшной скоростью вокруг него? Да и самой Земле -- миллиарды лет? Это что же выходит, Книга все врет? Ведь если врет в одном, то и другому верить нельзя?
Слов получилось много.
На самом деле все это проносится в одно мгновение, когда перед твоим столом в захудалом кабаке, где питаться пусть и не слишком здорово, но зато дешево и сытно, вдруг останавливается монах в коричневой рясе, подпоясанной веревкой и негромко говорит:
- Ну, здравствуй, брат мой во Христе. Пойдем теперь со мной.
А за спиной его -- стража. И никто не вступится, не спросит, по какой такой надобности хватают прямо посреди обеда скромно одетого путника. Потому что спрашивать и не надо: монах не просто так со стражей. Значит, поймали очередного безбожника. Значит, можно ждать развлечения, когда на центральной площади вновь разожгут большой костер. Кстати, говорят, за пепел от сгоревшего колдуна алхимики дают самое настоящее золото -- по весу. А все безбожники -- явные колдуны. Всем известно.
- Может, хоть суп доем? - вышло жалобно, очень некрасиво. - Потом ведь не придется больше?
- Потом не придется. Верно, - согласился монах, тяжело усаживаясь напротив. - Ну, хлебай свою похлебку, грешник. Я подожду еще немного.
Он оглянулся, кивнул старшему стражнику:
- Мы подождем.
Какой это уже будет раз? Десятый? Сотый? Не день сурка, а какое-то столетие... От пыток, от самых настоящих, когда ломают тебя всего, когда вырывают ногти, ломают кости, медленно снимают кожу, выворачивают суставы на дыбе, сажают на кол и снимают, сажают и снимают, жгут раскаленным железом -- от всего этого можно защититься полным признанием. Сразу же во всем признаваться. Тогда пытать все равно будут, но не так сильно, "без энтузиазма". Только для подтверждения слов. Таков порядок. А вот от казни...
- Устал? - прищурился монах.
- Очень.
- Вот и отдохнешь у нас. И потом -- отдохнешь. Ты, вижу, даже не спрашиваешь ничего, значит, знаешь. Так?
Еще бы не знать. И бумага у него правильная есть, наверняка. Иначе стража просто так не подчиняется им. Значит, разрешение, а за разрешением - опять же пытки и смерть.
Который уже раз?
- Скажи, - спросил вдруг "коричневый", чуть наклонившись вперед. - А что, Земля действительно круглая?
- Круглая.
На самом деле не круглая, а сложнофигурная, как руками слепленная - и без станка. Но это долго объяснять.
- А теперь скажи, как от этого, от знания твоего, улучшилась сейчас моя жизнь? Или вот его, стражника. Или купца. Или воров за тем столом в углу. Сказал ты -- а стало им от этого лучше? Или только хуже? Ты же действительно самое настоящее зло несешь, смущаешь народ. Что им от твоего знания? Ну, говорил ты тут намедни в подвале у суконщика в присутствии десяти человек, которые теперь все переписаны и будут допрошены, что звезды -- суть огромные огненные шары, как наше Солнце, и вокруг них вертятся планеты, наподобие Земли. И там, может быть, живут такие же люди... Говорил такое? И что? Стало им от твоего знания, от сказанного тобой, лучше? Или, скажешь, от знания этого стало лучше тебе самому? Нет, плохой ты все же человек. И не брат мне вовсе, получается. Ладно, все уже, хватит, вставай. Пошли, давай -- следователи давно заждались.
- И палачи, - буркнул, поднимаясь.
- И палачи. Да. Очень почтенная профессия, между прочим -- не чета многим иным. Многовековые традиции. И им тоже надо домой, к семьям своим, к детям. Поэтому -- не задерживай. Пошли.
Следствие -- дело привычное. Даже пытки... Нет, боль не исчезает, привычная, но уже знаешь, что и за чем последует, как реагировать, что сказать, чтобы остановились и дали передышку. Вот к костру привыкнуть невозможно. Смерть на костре -- страшная. И очень болезненная.
Сколько же должно пройти веков, чтобы знания перестали приносить вред? Сколько еще раз придется сгореть в муках, пытаясь вдохнуть огонь и уйти быстро? И ведь знаешь, что потом опять то же самое, опять и опять. Потому что Земля -- она на самом деле круглая. И вертится она вокруг Солнца. И звезды -- действительно гигантские огненные шары. И может быть, где-то невообразимо далеко живут точно такие же люди. Только без костров. Одна надежда -- они там без костров.