Дёмина Карина : другие произведения.

Серые земли-1. Главы 8 - ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.38*11  Ваша оценка:

Глава 8. В которой речь пойдет о семейных неурядицах и обидах

   Евдокия мяла платок. Она собирала его в горсть, стискивала влажный батистовый комок, будто бы он был виновен во всех сегодняшних неприятностях. И опомнившись, руку разжимала.
   Выдыхала.
   Вдыхала.
   Злилась на корсет, который с каждой секундой все сильней стискивал тело, на нижние рубашки, ставшие вдруг жесткими, на платье... на себя, дуру ряженую.
   Княгиня Вевельская... будущая... а разоралась, что торговка на рынке... и то, иные торговки себя приличней ведут. И накатывала странная тоска, до глаз слепых, до слез, готовых пролиться по взмаху ресниц. И сидела Евдокия, не моргая, к окну отвернувшись.
   Лихо молчал.
   А Себастьян ерзал, но стоило открыть рот, как тотчас замолкал, прикусывал палец.
   Что оставалось?
   В окно глядеть, на луну круглую, сытую... на мостовую, светом лунным залитую, на дома и дерева, которые стояли, подернутые будто бы туманом... и от тумана этого вновь глаза резало.
   Что с нею?
   Неужто так обидно было услышать от Богуславы... та ничего не сказала... ничего такого, что Евдокия вспомнила бы.
   И уронив платочек, Евдокия стиснула виски ладонями. Надобно вспомнить...
   Был Себастьян.
   И беседа в парке... и возвращение в дом... кажется, тогда она о Лихославе беспокоилась... о том, где был... а Себастьян обещал, что братца найдет... и ведь нашел, да в таком виде... почему-то вид этот вызывал глухое раздражение.
   Одежда явно с чужого плеча, так еще и грязная. Сам встрепанный, хмурый, забился в угол и руки на груди скрестил, словно от нее, Евдокии, защищается. И глаза отливают характерною волчьей желтизной... и сесть бы рядом, прижаться, обнять, чтобы и его страхи ушли, и собственные, да только не время.
   Не место.
   - Знаете, давненько мне на похоронах бывать не доводилось... - Себастьянов хвост пощелкивал по дверце экипажа, и звук, надо сказать, получался преомерзительный. - Но помнится мне, что и там оно как-то все веселей... покойничек лежит, люди празднуют.
   - Бес, давай... потом...
   - Лишек, да куда уж еще потомей?
   Экипаж остановился.
   - Потом, - повторил Лихо, и как-то так нехорошо... вроде и негромко произнес, но Евдокия похолодела.
   - Что ж... потом так потом... Евушка, радость моя, а скажи-ка мне, с какой это вдруг напасти ты в Богуславу стрелять удумала. Нет, я понимаю распрекрасно, что она и святого до ручки доведет, но ты мне прежде казалась девицей сдержанной, разумной даже...
   - Потом, - в третий раз произнес Лихо и руку протянул. - Идем. Ей надо отдохнуть.
   - Я... не знаю.
   Пальцы у Лихослава были ледяными.
   - Не помню... я не помню, что она мне сказала. Просто вдруг очнулась... а в руках револьвер... и кажется, я выстрелила, - Евдокия произнесла то, о чем и подумать боялась.
   Стреляла.
   Едва не застрелила... и еще бы немного...
   - Ева, - Лихо сел рядом. - Все хорошо...
   - Плохо, - она покачала головой. - Все очень плохо... я... я действительно ведь не помню, что произошло...
   - Как знакомо.
   - Бес!
   - Что? - Себастьян подался вперед и платочек протянул, наверное, тот самый, Евдокиин, измятый до крайности. - Я лишь пытаюсь сказать, что как-то странно, когда два вполне адекватных человека вдруг разом начинают страдать провалами в памяти... в гости бы вам наведаться... к знающему человеку.
   Евдокия покачала головой.
   Нервы.
   И только...
   - Ева, он дело говорит... отправляйся, - Лихо держал крепко, и гладил по плечу, и от этого становилось только хуже.
   - Нет! Я... - от одной мысли, что надобно куда-то отправляться, становилось дурно. И дурнота подкатывала к горлу, еще немного и Евдокию стошнит.
   Она представила, как ее выворачивает...
   На бархат обивки.
   На кожаные сиденья... на белый некогда костюм Себастьяна и туфли его, заляпанные бурой грязью...
   - Нет! - она вскочила, но упала бы, если бы не Лихо. - Не сегодня! Завтра... я обещаю, что завтра... куда хотите... а сегодня мне отдохнуть надо.
   Евдокия уцепилась за эту спасительную мысль.
   Ей надо отдохнуть.
   И все пройдет.
   Конечно, пройдет... она ведь женщина, в конце-то концов... с ней случаются недомогания... и волнения... и все то, что происходит обычно с женщинами.
   Евдокия выбралась из кареты, вцепилась в мужа, силясь справится и с дурнотой, которая и не думала отступать, и с головной болью. И с раздражением.
   - Лихо, ты же понимаешь, что это ненормально, - Себастьян не остался в экипаже.
   Видеть его было неприятно.
   И Евдокия отвернулась.
   - Уйди, - попросил Лихо. - Пожалуйста... я все понимаю, но не сейчас. Ладно?
   Не сейчас.
   Правильно.
   Потом. Завтра или позже... послезавтра... в конце концов, что страшного случилось? Ничего... Евдокии отдохнуть надобно, поспать... сон от всего спасает.
   - Пойдем, - попросила она мужа. - Пожалуйста...
   И он согласился.
   На руки подхватил, а Евдокия и забыла, до чего он сильный. И пахнет от него свежескошенной травой, и еще солнцем, деревом горячим... а в руках уютно, спокойно, что в колыбели.
   Колыбель и есть.
   Из нее Евдокия не желает выбираться.
   - Не уходи, - просит она, обнимая его за шею. Пальцы соскальзывают с холодной полосы ошейника, которого не должно бы быть, но он есть.
   Неправильно как.
   - Не уйду, конечно, - Лихослав касается холодными губами виска. - Куда мне от тебя?
   - Жалеешь?
   - О чем?
   - О том, что женился на мне...
   Пусть скажет правду. Или солжет. Евдокия не знала сама, чего ей хотелось больше. Наверное, не следовало спрашивать о таком... надо было просто сидеть, слушать его дыхание, мечтать... мечтать ведь легко... придумать себе жизнь, которая длинная-длинная и счастливая, чтобы каждый день и по-своему.
   Как в сказке.
   - Нет, - он вытянул из волос шпильку. И вторую... и третью. Лихослав вынимал их осторожно, но у Евдокии было такое чувство, будто бы шпильки эти вытягивали прямо из головы.
   Она терпела.
   И все одно застонала.
   - Себастьян сказал, что я меняюсь...
   - Все меняются.
   И еще одна... к ней прилип светлый волос, обвил шпильку тонкой змейкой...
   - Я к худшему.
   - Бес говорит, не думая...
   - Неправда. Это только кажется, что не думая. А на самом деле... он умеет думать... и думает... и когда говорит, то всегда очень точно... я хотела быть как они, но у меня не выйдет.
   - К счастью.
   Шпилек в прическе больше не осталось, и голова сделалась легкой, чужой. Лихослав разбирал волосы по прядям, и каждую пропускал меж пальцев.
   - Почему ты не сказал...
   - О чем?
   - О том, что тебе плохо...
   - Думал, получится перетерпеть... и получалось... тебе надо уехать.
   - Куда?
   - Не знаю... к матери? Тебя ведь приглашали в гости...
   - О да... Приглашали, только все равно подозреваю, что мне особо не обрадуются...
   - Кто?
   - Эльфы.
   - Какое тебе дело до эльфов? - он вытягивал прядь за прядью, и становилось легче. Отступила дурнота, и слезы ушли, и страх непонятный.
   Раздражение.
   - Не знаю. Никакого, наверное... и мы можем вместе отправиться.
   Лихослав покачал головой.
   - Не поедешь?
   - Извини, Евушка, но... ты права, Бес иногда говорит такие вещи, о которых сам думать не хочешь. И не будешь. Я должен во всем разобраться.
   Он разжал руки.
   - Как ты?
   - Лучше.
   - Хорошо... я велю, чтобы молока горячего принесли. Хочешь?
   И Евдокия поняла, что не просто хочет, она умрет, если немедля не получит кружку горячего молока с медом.
   - С медом...
   - Липовым?
   - Конечно... молоко если пить, то только с липовым... и... и еще хлеба... с солью.
   Лихо кивнул, но уходить не спешил, встал на колени, собрал шпильки, подкинул их на ладони.
   - Евушка, скажи, а где ты их взяла?
   Смотреть на шпильки было неприятно, Евдокия пыталась вспомнить, но почему-то не могла...
   - Там... наверное... в шкатулке.
   - В шкатулке, значит... и шкатулка...
   Стоит на столике, глянцевая, нарядная.
   - Евушка... ты переживешь день-другой без шпилек? И без шкатулки твоей?
   Переживет.
   - Думаешь, что...
   - Думаю, - согласился Лихослав. - Ты и вправду вела себя немного...
   - Странно?
   - Да. Я бы сказал, пугающе странно, - он поднялся и вновь коснулся волос. - Ложись. Я упакую, пускай Себастьян взглянет. А к ведьмаку мы и вправду завтра сходим, ладно?
   Да.
   Завтра. Утром. Утро уже близко, и когда наступит, то все наладится.
   - Я скоро, - пообещал Лихослав.
   И ушел.
   Сонная горничная помогла снять платье, и корсет расшнуровала, помогла избавиться от влажной, пропотевшей рубашки. Она зевала и терла глаза...
   ...молока принесла горячего, с медом.
   Горбушку ржаного хлеба, густо посыпанную солью. И Евдокия, сидя на кровати, собирала крупные крупицы, клала под язык, закрывала глаза...
   ...шпильки...
   ...шпильки в волосы, мелочь из тех, дамских, которых у любой девицы множество...
   ...и если бы прокляты были, сразу стало бы плохо... или нет?
   ...отсроченное проклятье...
   ...или не проклятье, но заклятье на помутившийся разум...
   ...Евдокия слышала...
   Она допила молоко, и забралась в постель, на душноватую, но такую уютную перину, накрылась пуховым одеялом... Лихо вернется... скоро совсем вернется... а она, Евдокия, поспит... или нет, не будет спать, но лишь полежит с закрытыми глазами.
   Недолго.
   Всего секунду... или две... и сон был ярким, с липовым ароматом, с гудением ветра в ветвях вековых деревьев, с небом, расшитым серебряной нитью, а оттого неправдоподобно ярким. И глядеть на такое было больно, потому Евдокия глядела под ноги.
   На поля первоцветов.
   Одуванчики золотыми монетами по траве рассыпаны... и желтые яркие пятна куриной слепоты...
   - Осторожней, - сказал кто-то, стоявший за спиной, - не трогай эти цветы, если хочешь видеть.
   - Что видеть?
   Ветер крепчал, еще немного, и повалит деревья, или же подхватит Евдокию, будто бы она пушинка, понесет за тридевять земель да во дворец к королевичу, чтоб как в сказке. От этакой фантазии самой смешно стало: на кой Евдокии королевич, когда у нее Лихо имеется?
   - Не забывай об этом, - велел тот же голос, и Евдокия обернулась.
   Никого?
   - Не забывай...
   - Не забуду, - пообещала она, разжимая кулак, и ветер подхватил глянцевые лепестки курослепа, поднял, закружил в вихре-танце... когда она сорвать успела-то?
  
   Шпильки жгли ладонь.
   А с виду обыкновенные, тоненькие, легонькие. С синими головками из аквамарина, да только в лунном свете камень глядится почти черным.
   Но ведь жгут.
   И острые... тянет потрогать, да только Лихо знает, сколь опасно поддаваться таким вот желаниям. И шпильки ссыпает на стол.
   Наклоняется.
   Вдыхает запах...
   Металл. И волос... Евдокиины волосы пахнут по-особенному, жасмином и еще сухими осенними листьями. Медом - самую малость. Молоком. Хлебом.
   Нет, не то ему...
   ...запахи сползали один за другим.
   Снова металл.
   И на сей раз тяжелая вонь, каковая бывает на скотобойнях. От этого смрада губа подымается, а в горле клокочет ярость. Но Лихо справляется, и с нею, и с собой...
   ...шпильки из шкатулки.
   ...шкатулка на столике резном, том, который матушка в подарок прислала...
   ...столик Евдокии нравился. На нем чудесно помещались и шкатулка вот эта, и зеркальце круглое на подставке, и склянки-скляночки, множество склянок-скляночек... но в ту комнату чужие не заглядывают. И значит, из своих кто-то.
   Лихо открыл глаза и отстранился.
   - Панна Евдокия спят ужо, - сказала горничная и зевнула. Сонная девица. Даже днем сонная, дебеловатая... сестры прислали с рекомендациями, а Лихо и принял... тогда-то казалось, что помочь хотят.
   Наивный.
   Родня...
   - Иди сюда, - велел он. - Садись.
   Села.
   Широкоплеча, по-мужски. Круглолица. Некрасива, пожалуй, но это не недостаток для горничной. Что Евдокия о ней говорила?
   Ничего, пожалуй. Не жаловалась, но...
   - Ты взяла шпильки?
   Молчит. Смотрит коровьим безропотным взором.
   - Как тебя зовут?
   - Геля...
   - Послушай, Геля... скажи, пожалуйста, ты брала шпильки?
   - Брала. Как есть, барин. Брала.
   - Когда?
   - Сення. Аккурат как барыню наряжала, так и брала... она ишшо сама велела, возьми, мол, Геля те самые шпилечки, которые синенькие... а так бы я...
   Издевается?
   Или на самом деле настолько глупа?
   Сидит, выпялилась, и не моргает даже. Глаза темные. Ресницы светлые, длинные... и выражение лица такое, что поневоле глаза отвести охота.
   - Геля, - Лихо наклонился, вдохнул запах девки.
   Сено. И молоко.
   И еще пыль... тело распаренное, сонное... моется она нечасто, верно, полагая сие делом дурным, а волосы пивом полощет, оттого и прицепился к ней особый дух, который бывает у пива и свежего хлеба, чуть кисловатый, но приятный.
   - Послушай, Геля... я не хочу привлекать к этому делу полицию. Но если ты станешь упрямиться, то позову.
   - Навошта?
   - Потому как кто-то взял вот эти шпильки, - Лихо коснулся их когтем. - И отнес к колдовке, а та навела порчу. И моей жене теперь дурно... она и умереть может...
   - Неа, не помре, - с уверенностью заявила Геля. - Бабка казала, это с ее болезня выходит.
   - Какая болезнь?
   - Так вестимо какая, - Геля шмыгнула носом. - Женская. Когда болезня выходит, то оно завсегда тяжко. Я в тым годе как слегла с лихоманкою, так тая все косточки крутила. Я уж думала, конец настанеть. Ан нет, болезня вышла, и усе.
   Лихо заставил себя сидеть спокойно.
   Улыбаться.
   Правда, улыбка вышла не такой, потому как Геля отшатнулась и перекрестилась даже.
   - Богами всеми клянуся! - залопотала она. - Не мыслила я дурного! Подмогчи хотела! Барыня вон скока замужем, а деток нету и нету... она-то гордая, молчит... мне маменька ишшо казала, что городския все занадто гордыя. А от гордости одни беды...
   - И от глупости.
   Геля не услышала, а быть может, и не поняла.
   - Я-то сразу смекнула, что у нее болезня во внутрях живет. И надобно болезню тую прогнать. Тогда и ребеночек будет.
   - Моя жена...
   - Несчастливая, барин. Вы хоть меня прямо туточки покусайтя, не боюся я правду говорить. Баба без ребятеночка счастливою быть не могет. А что молчала, так, небось, боялася, что сошлете ее...
   - Куда?
   - В монастырь. У благородных же ж так водится, коль женка не по нраву, то в монастырю ее... и про то все говорят...
   ...этим "всем" Лихо сумеет языки укоротить. Только сначала с одной дурой разберется.
   - А мне хозяйку жалко, аж прям до слез! А туточки одна бабка есть, которая женские все болезни на раз выводит...
   ...подсунули.
   ...сначала девку безмозглую... навряд ли сестрицы по злому умыслу действовали, скорее уж шутка дурная, дать негодную прислугу, будто бы любезность оказав.
   Будет им и ответная любезность.
   Хватит. Наигрался Лихослав в родственную любовь.
   - ...и я, значится, к ней... а она мне и велела, чтоб вещь какую принесла, которую барыня носит часто... и чашку, с которое она пила... и недорого взяла-то! Всего-то три сребня! Мне для барыни не жалко...
   - Писать умеешь? - перебил Лихослав.
   - Ученая я, - важно кивнула Геля.
   - Ученая, только недоученная. Садись. И пиши.
   - Чего писать?
   - Всего. Тьфу, все пиши. Кто говорил про эту бабку, где она живет, как выглядит, что ты ей носила, что она с этим делала... пиши все, что помнишь, Геля.
   - Так то долго выйдет, - Гелины бровки сдвинулись над переносицей.
   - А я не спешу, - Лихо оскалился. - Так что пиши, Геля... пиши...
   Евдокия спала, и сон ее был спокоен.
   Лихослав присел на кровать, отбросил со лба влажную прядку... глупость какая... монастырь... и прав Себастьян, что надобно поговорить...
   Геля писала, медленно, старательно выводя каждую букву, и эта старательность, и сама она, сгорбившаяся над листом бумаги, несказанно злили Лихослава.
   Русая коса.
   Серая лента.
   Серое платье, измятое, в пятнах... личная горничная? Эту девку дальше кухни выпускать нельзя. Сидит, горбится, мнет перо, и по бумаге расползаются чернильные кляксы, которые Геля, вздыхая и причитая, пытается платочком затереть.
   А платочек беленький... чей?
   И спрашивать не стоит.
   - Вот, - с тяжким вздохом сказала Геля. - Усе. Написала. Як яно было, так и написала... только ж вы, барин, зазря злуетеся. Бабка-то справная. Мне ее ре-ко-мы-до-ва-ли.
   Сложное слово Геля произнесла по слогам.
   - Она так сразу и сказала, что, мол, болезня будет барыню крутить, а после и выйдет вся. И станет хорошо...
   - Геля, - Лихо сгреб листы.
   - Че?
   - Ступай...
   - Куды?
   - К себе. И больше не показывайся мне на глаза.
   Выставить бы ее... но нельзя.
   Свидетель. А свидетелей лучше держать под присмотром... ничего, потом, позже Лихо разберется и с Гелей, и с прочею прислугой... и с сестрицами...
   Р-родственнички, чтоб их.
   - Я скоро вернусь, - Лихо сказал это шепотом, зная, что не будет услышан. - Обязательно... но нельзя упустить момент. Бес прав... и поможет... а ты спи, ладно?
   Во сне она улыбалась.
   И тревога, не отпускавшая последние дни, отступила.
   - Проснешься, и все будет хорошо...
   Лихо поцеловал ее в горячую щеку, и ресницы дрогнули, показалось - сейчас откроет глаза, сонно потянется... или спросит, куда это он, Лихо, заполночь собрался...
   Туда.
   Все одно ведь не спится... и не ему одному... бабка уйдет, а ведь неспроста она объявилась, не случайно Гелю-дуру на нее вывели, и потому спешить надобно.
   Он сложил и листы, и шпильки в конверт из плотной бумаги, запечатал сургучом. Подписал. Вся его натура требовала немедля бросить эту бумажную возню, ведь стынет след, того и гляди уйдет добыча, но Лихо заставил себя отложить перо.
   Вытер руки.
   Сыпанул на конверт мелкого речного песка. Каждое малое действие давалось с трудом, и желтый глаз луны вновь пробуждал голоса.
   Шепот ветра.
   И шелест мертвого рогоза, скрип старых сосен, от которых остались лишь перекрученные стволы да ветви... и всхлипы болота. Оно многоголосо, то урчит внутри него нечто, то вздыхает, то с шумом подымаются пузыри газа...
   Переоделся.
   Собственная одежда показалась неудобной, тесной.
   Зачем она нужна?
   Достаточно пожелать и... луна поможет. Висит низко, руку протяни и сорвется гесперидовым яблоком, которое только и спрятать за пазуху, утащить...
   Пуговица за пуговицей.
   Негнущимися пальцами. Воротничок поправить.
   Перевязь палаша. Прикосновение к холодной стали причиняет боль, но она скоротечна.
   ...люди слабы. Им нужно оружие, чтобы почувствовать себя хоть сколько бы сильней. А Лихо и без палаша обойдется... к чему сталь, когда клыки есть?
   В черном зеркале лицо размыто, Лихо не способен выдержать собственный взгляд.
   ...медлит, медлит...
   ...думает, что позволят ему уйти. Глупец...
   Он отступил.
   Развернулся.
   Конверт взял, чувствуя сквозь бумагу горячие угли проклятых булавок. А наваждение отступило. Он, Лихослав, будущий князь Вевельский, человек.
   В какой-то мере.
   Из дому вышел, пошатываясь. Коня седлал сам, пусть бы и проснувшийся конюх суетился, лез под руку, приговаривая, что ежели пан Лихослав обождет...
   ...он больше не имел сил ждать.
   И взлетев на конскую спину, хлестанул по вороному боку.
   - П-шел!
   Жеребец, хороший, злой, с места в галоп взял, да понес по ночному Познаньску, только мостовая под копытами заискрила.
   Хорошо.
   Ветер соленый в лицо.
   И глотать, пить бы, напиться допьяна, чтобы вынес, вычистил все дурное, которое вновь ожило... нельзя отвлекаться, ни на луну, ни на шепоток в голове... пройдет... всегда проходит...
   Надобно до цели добраться...
   Себастьянова хозяйка, панна Вильгельмина, открыла не сразу и была недовольна, но увидев Лихослава, смягчилась.
   - Нет его, - ответила она, кутаясь в меховой халат розового колеру. - Нарочным вызвали... так даже переодеваться не стал, сразу уехал... передать что?
   - Передайте, - человеческая речь давалась с немалым трудом.
   И Лихо протянул конверт.
   - Скажите... на словах... что я сам... к ней... сам к ней наведаюсь...
   Панна Вильгельмина конверт взяла не без опаски, и на Лихослава она столь старательно не смотрела, что ему совестно сделалось.
   Ночь на дворе, а ему неймется... мечется, безумец, приличных женщин пугает... и если Себастьяна вызвали, стало быть в управе знают куда...
   ...до управы далеко.
   ...а там могут и не сказать... и что толку ловить тень хвостатую, когда самому можно? Геля ведь написала, где искать ту любезную бабку, которая шпильки заговорила.
   Недалеко.
   Конь хрипит, пляшет, роняет пену на мостовую. И плеть не нужна, только повод ослабь и полетит, понесется, норовя при том седока неудобного сбросить.
   Лихо удержится.
   Даром что ли улан?
   Он и коня осадит на неприметной тихой улочке, которую именуют Пекарниковой, пусть бы и пекари здесь никогда-то не жили. Однако в воздухе витает сладковатый аромат ванили, имбиря и корицы. Смутно поблескивают витрины кондитерских лавок.
   А фонари не горят.
   Вместо них - луна, размноженная стеклами, близкая такая, яркая.
   Лихослав бросил коня у ближайшей ограды, зацепив повод за острый штырь.
   Искомый дом был рядом.
   Небольшой. Неряшливый. Не иначе как чудом затесавшийся меж строений куда более приличного обличья. На левом вывеска бакалейной лавки, на правом - ножницы. Домик отстоит от улицы, и прячется, кутается в тени, что старуха-нищенка в тряпье.
   Ставни заколочены.
   А дверь открыта. И тянет из нее дымом, белым, волглым. Такой рождают не печи, но колдовкины котлы. И зверь внутри унимается.
   Нельзя туда идти.
   Не одному. Себастьян... или хотя бы околотничий... хоть кто-то, кто станет свидетелем, что он, Лихослав, будущий князь Вевельский, не причастен к тому...
   К чему?
   К запаху крови, сладкому, одуряющему... так пахло на конюшне, когда он, Лихо, очнулся... и здесь тот же аромат, но он крепче.
   Ярче.
   - Заходи, Лихослав, - донеслось из-за двери, и та беззвучно отворилась. - Гостем будешь...
   Хотел отступить, как то подсказывал разум, но шагнул навстречу и голосу, и темному провалу.
   - Что ж ты, княжич, такой упрямый-то? - на ладони Богуславы загорелся болотный огонек. - Сам не живешь... другим не даешь...
   - Ты?
   - Я.
   От нее пахло болотом, трясиной, которая живет под зеленым покровом болотное травы, глядится землею, но ступи - провалишься, ухнешь в черную ледяную воду.
   - Зачем?
   - Мешаешь, - Богуслава тронула огонек, и тот вырос.
   Мертвое пламя плясало на ладони, и отсветы его ложились на Богуславино лицо.
   - Кому?
   - Всем, Лихо... мешаешь брату... он так хочет стать князем...
   - А ты княжной?
   Пламя раскрывалось. Оно наполняло комнатушку, снимая покровы темноты, один за другим.
   Потолок.
   Вязанки трав, запаха которых он не ощущает.
   Стол. Стулья.
   Склянки... на полу и стекло трещит под сапогом... останутся следы, и на крови тоже. В мертвом огне кровь выглядит черной.
   - Согласись, из меня вышла бы куда лучшая княжна, чем из твоей...
   - Ты ее прокляла?
   - Нет, - Богуслава покачала головой. - Она.
   Тело в углу, скрюченное, переломанное, на которое и смотреть-то больно.
   - Проклятье?
   - Небольшое... не переживай, ничего страшного с твоей женой не будет... голова немного поболит и забудется... все забудется, Лихо, - она протянула руку, но Лихослав не позволил прикоснуться. - У людей ведь короткая память...
   - Ты уже не человек.
   - В какой-то мере...
   - И не Богуслава...
   - Тоже в какой-то мере, - она позволила себе улыбнуться.
   - Зачем было убивать эту... женщину?
   - Жалеешь? - она склонила голову. - Такие как ты не способны на жалость... а она ее не достойна. Она ведь прокляла твою жену... по моей просьбе... и знаешь, Евдокия ведь не первая. Она часто бралась за запретную волшбу... порчу навести... нет, не смертельную. За это и посадить могут, а она была трусовата. Но по мелочи... вот на головную боль... на неудачу... на отворот... на слабость... на то, чтоб девка плод скинула... или сама усохла. Красоту ведь легко забрать... она говорила, что нет на ней греха, те, кто с просьбами приходили, брали его на свою душу. Что они кого иного нашли бы, но ведь это ложь...
   - Не нашли бы?
   - Не о том, Лихо, нашли бы... человек тьму везде найдет. Или тьма человека. Она заслужила свою смерть. Что до остального, то...
   - Обвинят меня.
   - Тебя... не ты ли пришел в ярость, узнав, что эта женщина прокляла твою жену? И не ты ли понесся к ней посреди ночи? Не твой ли конь стоит у привязи... не твои ли следы останутся на полу... ты, конечно, расскажешь, что все было не так... если сумеешь.
   Колдовка вдруг оказалась рядом, плеснула в лицо зеленым светом.
   - Чтобы рассказать, нужно уметь говорить...
   Холодные пальцы коснулись шеи, размыкая серебряную ленту ошейника.
   - Что ты...
   - Ничего, Лихо... просто помогаю тебе понять, что ты - не человек...
   - Я...
   Он отступил, держась за шею.
   - Я тебя не держу, - та, которая притворялась Богуславой, смеялась. - Иди, Лихослав... иди, если можешь. Возвращайся домой...
   ...домой...
   - ...быть может, хоть так поймешь, где твой настоящий дом...
   ...дом.
   ...Евдокия...
   ...хлеб и молоко...
   ....луна в витринах... множество лун, само небо, многоглазый зверь, смотрит на Лихо, щерится звездами. И тянет упасть на брюхо, признавая собственную слабость, никчемность.
   Князь?
   Что ему до титулов... что ему до людей, когда небо касается загривка, шерсть тревожит... и ветер пахнет кострами, далекими, теми, что жгут за городом...
   - Беги, - донеслось в спину. - Торопись, волчий князь... подданные уже заждались.
   Камень и железо.
   Люди.
   И город, который того и гляди, сомкнет зубы свои, переломит хребет. Прочь надобно...
   ...нельзя.
   ...дома ждут...
   Дома. В серых простынях болот, на которых шитыми узорами лежат нити клюквы, и кислые прошлогодние ягоды еще остались... Лихо собирал их. Раньше.
   Он остановился у старого особняка, который был смутно знаком, и Лихо даже шагнул к кованой узорчатой ограде, но тотчас отступил. Низкая луна звала.
   Прочь из города.
   От людей.
   Туда, где его, Лихо, и вправду ждут... и слышался, подгоняя плетью, чей-то смех развеселый.
   - Хороший песик... - сказала луна.
   А может, и не она, потому как Лихо знал, что луна не способна говорить.
   - Иди ко мне... иди...
   Придет.
   Чтобы вцепиться в глотку и заставить замолчать. Быть может, тогда у него выйдет вернуться.

Глава 9. О сложностях супружеской жизни и иных, занимательных вещах.

   Богуслава очнулась уже в экипаже и, поморщившись, тронула виски. Голова ныла, а пальцы были испачканы чем-то черным... Богуслава коснулась их губами.
   Кровь.
   Она прекрасно помнила ее вкус, и запах, и цвет... и силу, которая была в крови и только в крови. Эту силу легко было взять тем, кого Боги наделили даром, пусть бы и люди полагали этот дар проклятым. Богуславе не было дела ни до людей, ни до богов.
   Ее ведь даром обошли.
   И потом, после, обманули... поманили властью и бессмертием, но бросили... и брошенной она себя ощущала, пока однажды не получила письмо.
   Белый лист.
   И запах полыни. Флакончик красного стекла. Две капли в вино и станет легче... ей обещали.
   О нет, конечно, она не сразу решилась.
   Это ведь безумие... так она себе говорила, и молилась... молилась и снова молилась, глядела на все лики Иржены, пытаясь найти средь них тот, который поймет.
   Подскажет.
   Защитит, ведь она, Богуслава, так нуждается в защите и подсказке... но храмовые статуи оставались статуями, а жрицы, принимая подношения, кивали... они походили на жирных пулярок, столь же преисполненные важности, неторопливые, с курлыкающими голосами и крохотными глазенками. Глазенки эти поблескивали, и Богуслава не могла отрешиться от мыслей, что блестят они не сами по себе, но отраженным светом ее драгоценностей.
   И все-таки голова ныла преотвратно... а флакон почти опустел.
   Доставят новый.
   Она обещала.
   Сделка... честная сделка... в прошлый раз Богуславу обманули, но нынешний... нет, все изменится. Все уже изменилось... и вытащив флакон, скользкий, грязный отчего-то, Богуслава зубами впилась в пробку.
   ...в тот день ей было особенно плохо.
   ...она чувствовала себя такой бессильной... и муж, вместо того, чтобы поддержать, загулял, актриску завел... Богуслава видела ее, никчемное создание, у которого из достоинств лишь грудь да голубые глазищи, по малейшему взмаху ресниц наполнявшиеся слезами...
   Актриска умела вздыхать.
   И руки заламывать.
   А Богуслава подумала, что неплохо было бы ей шею заломать, да так, чтобы шейка эта, белоснежная, тонюсенькая, перехваченная широкой лентой фермуара, треснула. Она почти услышала звук, сладкий хруст ломающихся костей. Рот наполнился кисловатой слюной...
   Не слюной - кровью.
   Такой обманчиво сладкой...
   Тогда Богуслава сдержалась. И вернулась домой. Достала флакон, который не раз и не два подумывала выбросить, однако же оставляла... две капли в бокал вина. И горничную прочь выставить... чересчур она любопытная...
   Услужлива.
   От того вина вдруг стало легко-легко, как некогда в детстве, когда Богуслава представляла себе, что у нее есть крылья. И рассмеявшись от счастья, которое ее переполняло, она закружилась по комнате.
   - Хочешь, она умрет? - раздался шепот рядом.
   Богуслава обернулась.
   Нет никого.
   - Хочешь... она умрет...
   - Кто ты?
   - Ты.
   - Нет.
   - Не совсем.
   - Покажись...
   - Подойди к зеркалу.
   У Богуславы было много зеркал, но она выбрала подаренное отцом, круглое, в полторы сажени размахом, закрепленное в серебряной раме. Это зеркало особенно любило Богуславу. И показало ее же...
   - Смеешься? - захотелось ударить отражение, и так, чтобы треснула зеркальная гладь. Но та, которая стояла по другую сторону, покачала головой:
   - Нет. Здесь я - это ты... и если ты захочешь, я уйду.
   - Лжешь.
   - Зачем?
   - Не знаю, - Богуслава не способна была устоять на месте. Она расхаживала, едва не путаясь в юбках, раздражаясь от этого. - Ты мне скажи, зачем...
   - Хочу предложить сделку, - отражение наблюдало за Богуславой. Его губы шевелились, но шепоток раздавался в ушах.
   Отчетливый.
   Чужой.
   - Неужели?
   Богуслава остановилась у окна и повернулась к зеркалу спиной, но долго не выдержала, она ощущала на себе чужой внимательный взгляд.
   - Я тебе нужна, - сказала она той, имени которой пока не знала.
   - А я тебе, - согласилось отражение. - И едва ли не больше, чем ты мне... видишь ли, в этом городе полно девиц, которые мечтают... о чем только не мечтают девицы... о красоте, богатстве... о парне, который заглядывается на подружку... я могу дать многое...
   - Красота у меня есть. Богатства хватает... парень... - Богуслава фыркнула. - Что ты мне можешь предложить?
   - Жизнь, - отражение больше не улыбалось. - Ты ведь чувствуешь, как она утекает? Вода в руке. Ты сжимаешь пальцы, пытаешься удержать ее, а она все одно просачивается... капля за каплей... знаешь почему?
   - Демон?
   - Он выел твою душу... и да, ты можешь попытаться спастись. Уйти в монастырь. Запереться в келье, дать обеты и остаток никчемной жизнь посвятить молитвам. Раны начнут заживать. Не сразу. Год или два... десять... двадцать... однажды ты поймешь, что избавилась от того... прикосновения. Но сумеешь ли вернуться? И кем? Никому не нужною старухой, которая забыла обо всем, кроме молитв?
   Богуслава стиснула кулаки.
   - Я могу дать другое лекарство.
   - Это? - Богуслава коснулась флакона, который стоял тут же, на туалетном столике. - Что в нем?
   - Какая разница, если это помогает?
   Пожалуй, и вправду никакой.
   Но как долго будет длиться эта помощь?
   - Долго, - отражение усмехнулось. - Я, в отличие от матушки, людьми не разбрасываюсь...
   Богуслава ей не поверила.
   После демона сложно верить кому-то, но...
   - Не спеши... подумай... прочувствуй... мир ведь стал ярче. После демона он должен был... измениться, верно? Я видела, каково это... выцветают краски, радость уходит. И каждый новый день ничем не лучше предыдущего... ты пытаешься жить, как-то, по привычке, но не выходит... без руки жить можно. Без ноги... ослепни, останутся звуки и запахи. Оглохни - сохранишь краски... а у тебя ничего не осталось.
   Богуслава зажала бы уши, чтобы не слышать вкрадчивого этого голоса, но откуда-то знала - не спасет. Да и правду говорила та, которая...
   ...она ушла, оставив Богуславу наедине с флаконом и зеркалами.
   Мыслями.
   Чашкой кофею, который горничная подала с поклоном, думая, будто бы этот поклон скроет усмешку. Треклятая девка знала и про Велеслава, и про актриску его... и про то, что княжич Вевельский не только до актрисок снисходит, небось, успел уже приобнять, сказать, до чего девка миловидна... дать надежду... этакие легко поддаются на надежду.
   Да и не только они... надежда - лучшая приманка.
   Но кофий вновь был горек, а шоколад - сладок. И роза пахла розой... и лишь наглая девка раздражала... если та, которая в зеркале, попросит жертву, то Богуслава, пожалуй, согласится.
   И отдаст ей горничную.
   - На сегодня можешь быть свободна, - сказала Богуслава.
   Колдовка вернулась спустя три дня, когда Богуслава уже почти отчаялась. Нет, у нее был флакон, но... он ведь такой крохотный. Даже если принимать зелье раз в три дня, то как надолго его хватит?
   Месяц?
   Два?
   Год? Год жизни, а что потом...
   - Я согласна, - сказала Богуслава отражению в зеркале. - Слышишь, я согласна!
   - Ты не знаешь, чего я хочу.
   - Не важно... я... я понимаю... я ведь не смогу без этого, да?
   - Не сможешь, - согласилось отражение. Сегодня оно было более темным и каким-то размытым, точно смотрелась Богуслава не в зеркало, но в грязную болотную воду.
   - Значит, я буду от тебя зависеть... и если ты вдруг решишь, что я тебе больше не нужна... я ничего не смогу сделать. А раз так, то к чему эти игры... я понимаю... и принимаю твои условия. Я... хочу жить. Здесь и сейчас... не старухой... не в монастыре, ты права, монастыри не для меня... я... я ведь княжна...
   - Княгиня. Будешь.
   - Буду ли...
   - Будешь, - отражение качнулось, и на мгновенье Богуславе показалась, что зеркало прорвется рыбьим пузырем, выплеснув болотную воду прямо на ковер. - Мне нужна своя княгиня... красивая княгиня... яркая... женщина-свеча, к которой полетят глупые мотыльки...
   Ее голос звучал уже не в ушах, в голове.
   - Ты красива... а станешь еще более красивой... притягательной... и не найдется мужчины, который способен устоять перед тобой.
   - Зачем это тебе?
   - Месть. И власть. Сила... я ведь тоже хочу жить... не там, где сейчас живу. Монастырь, Богуслава, это не самое худшее, что может приключиться в жизни.
   И Богуслава поверила.
   Но... это не значит, что она пересмотрит свое решение.
   - Не думай обо мне, Богуслава... для начала займемся твоими бедами...
   ...и актриска умерла.
   ...Богуслава видела эту смерть. Она выскользнула из дому, и никто из дворни не заметил Богуславу, как и было обещано... извозчик вмиг домчал до площади... актриску Велеслав устроил неплохо, снял ей квартирку в приличном доме...
   Пять этажей.
   И зимний сад на крыше... она и вышла в этот зимний сад, а затем и на крышу. К самому краю... и шагнула, руки раскинув. Летела.
   Упала.
   Разбилась. Богуслава зажмурилась за мгновенье до удара, не потому, что не желала видеть его, напротив, она хотела слышать, еще дома она дрожала, предвкушая этот сладкий звук...
   Не обманулась.
   Домой она вернулась счастливая и этого счастья хватило на несколько дней...
   ...давно это было...
   ...три флакона тому... Богуслава и сама не заметила, как стала отмерять время не часами и минутами, но именно флаконами.
   Каплями темно-рубинового колера, которые окрашивали вино в темные тона. И во вкусе появлялась такая характерная горечь... Богуслава старалась пить это вино неспешно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не подобрать капли, что оставались на дне бокала.
   Это ведь несколько секунд ее, Богуславы, жизни...
   ...экипаж остановился. И Богуслава не без сожаления вышла, тело еще было немного чужим, неподатливым. Всегда по возвращении Богуславе приходилось наново привыкать к нему, такому... неприятному... тяжелому... и еще одежда эта...
   - Держи, - она бросила извозчику сребень, не сомневаясь, что монету он поймает, а после и не вспомнит, откуда она взялась.
   Никогда ведь не вспоминали.
   И к лучшему...
   Она дернула ленты, испытывая преогромное желание содрать неудобную шляпку, а следом за ней - и шпильки из волос вырвать... мелькнуло смутное воспоминание, что-то такое, со шпильками связанное... и с колдовкой, которая жила на окраине... склочная старуха, способная лишь ныть да жаловаться. Ко всему близость смерти заставила ее о душе думать... а душа давненько заложена и перезаложена...
   И Богуслава от этих воспоминаний отмахнулась: ни к чему ей ни лишние знания, ни лишние печали.
   Да и некогда стало в своей-чужой памяти копаться.
   - Где ты была? - Велеслав выступил из сумрака.
   Снова пьян.
   И зол.
   Бестолковый... воображает себя сильным, а на самом деле слаб, но так даже проще... сильный супруг мешал бы, а этот...
   - Я же не спрашиваю, где бываешь ты, - Богуслава бросила шляпку на столик.
   ...а перчаток жаль, хорошие, из тонкой лайки, Богуслава только-только привыкла к ним. В последнее время ей тяжело приходится с одеждой, уж больно та мешает.
   - Прекрати! - Велеслав заступил дорогу.
   Наклонился, дыхнув в лицо перегаром.
   За руку схватил.
   - Отпусти, - Богуслава не испугалась, напротив, она замерла, предвкушая...
   ...а ведь он сам боится.
   ...у страха потемневшие глаза.
   ...острый запах алкоголя, который дает супругу иллюзию смелости.
   ...дрожащая жила на шее, перетянутой жесткой петлей галстука.
   - Ты... ты... - он не выдерживает прямого взгляда и не отпускает, отталкивает Богуславу от себя. -Отродье... тьмы... завтра же... подам... жалобу... пусть разбираются... где ты по ночам шляешься... и чего творишь...
   - Глупый, - на запястье остались красные следы от его пальцев. И Богуслава потрогала их. - Чего ты боишься?
   - Ничего я не боюсь!
   - Неужели?
   Она протянула руку, но Велеслав не позволил коснуться себя, попятился, едва не сбив столик, тот самый, со шляпкой.
   - Ничего не боишься... ты напишешь донос... и его рассмотрят... полагаю, быстро рассмотрят... особенно, если ты к братцу обратишься. Себастьян ведь не откажет в помощи... он меня ненавидит.
   Богуслава отступала к лестнице.
   Шаг за шагом, на цыпочках, и юбки приподняла, чтобы видны были и туфельки ее, некогда светлые, и ноги стройные... не хуже, чем у актриски...
   - Он ухватится за такой шанс... и я отправлюсь в лечебницу. Или в монастырь.
   Велеслав смотрел на эти ноги.
   - Меня это опечалит, но пожалуй, я утешусь тем, что твоя печаль будет столь же глубока...
   Смотрел.
   И дышал. Тяжело дышал... судорожно... и покачнулся, сделал шаг навстречу, но Богуслава вытянула руку.
   - Не спеши, дорогой... подумай... ты ведь подписал договор, верно? И папенька мой помнит о том... о том замечательном пункте, который говорит, что если вдруг со мной случится какая-нибудь неприятность... скажем, вздумаю я в монастырь уйти... или в лечебницу... то приданое вернется к нему...
   - Ты...
   Хриплый голос.
   Злится дорогой супруг... такой забавный... такой глупый... и Богуславе нравится его дразнить. Она крутанулась на носочках, словно та балеринка, которая была после актриски... тщедушное немочное создание... никто не удивился, когда она заболела...
   ...чахотка случается со всеми.
   А балеринки еще и питаются плохо, фигуру блюдут. Будто бы там было, что блюсти.
   - Я, дорогой, всего лишь я... я буду в монастыре, папенька при деньгах... с монастырем он, пожалуй, поделится... конечно, поделится... полмиллиона - хорошее приданое для Вотановой невесты... а четыре с половиной папеньке отойдут. Прямая выгода.
   Шаг в сторону.
   И навстречу.
   На сей раз супруг не ускользнул, отшатнулся только, когда острые коготки Богуславы коснулись щеки.
   - Не бойся, дорогой. Я тебя не трону. Мне ведь не хочется в монастырь. А ты привык к нынешней жизни... я ведь подписываю чеки, не спрашивая, куда уходят деньги... я терплю твои попойки...
   Она гладила Велеслава по голове, перебирала пряди волос, жирноватые от бриллиантина, пахнущие кельнской водой и дешевыми пошлыми духами... мог бы хотя бы ванну принять.
   Но ванна - слишком сложно для будущего князя Вевельского.
   - ...я не мешаю тебе заводить любовниц...
   - Только почему-то они умирают...
   Он попытался отстраниться, но запахи, близость мужчины неожиданно взбудоражили Богуславу, и мужа она не отпустила, прильнула к груди, царапнула шею.
   - Разве я в том виновата? Выбирай девок покрепче...
   - Выберу, не сомневайся...
   - Не сомневаюсь. Велеслав, если ты хочешь разговора, - она поднялась на цыпочки и теперь шептала в ухо, касаясь губами его, дразня близостью, на которую супруг отзывался, пусть бы и сам ненавидел себя за эту слабость. - То мы поговорим... откровенно... мне безразличны твои увлечения... а взамен я прошу лишь не обращать внимания на... мои слабости... мы вполне можем ужиться. Более того...
   Она лизнула его во влажную щеку и закрыла глаза, наслаждаясь вкусом.
   Кровь была бы слаще... но не время, не сейчас...
   - Более того... я помогу тебе стать князем... ты же желаешь избавиться от братца, верно? Но та выходка с лошадью - глупость, Велеслав... детская выходка...
   Его сердце колотилось, что сумасшедшее.
   - Если бы ты посоветовался со мной...
   - Ты...
   - Помогла бы...
   - Я не хочу, чтобы он умер...
   Какая умиляющая наивность... но запах вина опьяняет и Богуславу...
   - Он мой брат. Я люблю его...
   - Он не умрет, - с чистым сердцем пообещала Богуслава. - Он просто исчезнет... уйдет туда, где самое место таким, как он...
   - А купчиха?
   Теперь страх сменился надеждой, и Богуслава с трудом удержалась от того, чтобы не рассмеяться: и это женщин называют ветреными? Не так давно супруг кричал, грозился расследованием, а теперь смотрит, ожидая, что Богуслава одним взмахом руки решит все его проблемы.
   На его проблемы ей плевать.
   Но есть общие...
   - Она тоже уйдет. В монастырь...
   - Когда?
   - Скоро, дорогой... не надо спешить...
   ...колдовку найдут не раньше, чем дня через два.
   ...тогда же панна Вильгельмина вспомнит о письме, которое по рассеянности и с недосыпу, не иначе, сунет в секретер, к счетам. Она будет искренне раскаиваться, просить прощения и, быть может, ее простят, потому как княжичу самому следовало проявить благоразумие и письмо сие оставить в полицейской управе.
   ...Геля о письме и не вспомнит, как не вспомнит о шпильках и собственных откровениях, день нынешний вовсе сотрется из ее памяти, смешавшись с днями иными.
   ...а Лихославов конюх преисполнится уверенности, что ехать княжич собирался до поместья.
   Жаль, что Себастьяну Вевельскому нельзя просто подправить память, но у него найдутся иные неотложные дела, глядишь, и позабудет ненадолго о младшем брате.
   Два дня... и Лихослав Вевельский навсегда исчезнет из Познаньска, Евдокия отправится в монастырь, Богуслава станет княжной Вевельской, а там... сколько прилично будет выждать? Месяц? Два? Старый князь донельзя раздражал ее, что взглядами, что шуточками сальными, что намеками, будто бы ему одному известна превеликая тайна Богуславы... нет, пожалуй, месяца будет достаточно.
   - Ты все хорошо придумала, - Велеслав все же отстранился, - а что будет со мной?
   - Ничего.
   Пока ничего...
  

Глава 10. Где речь идет о неких странностях, которые пока кажутся мелкими, не имеющими особого значения.

   Аврелий Яковлевич в покойницкой гляделся этаким случайным гостем, каковой направлялся в клаб либо же иное место, более соответствующее благообразному его обличью, однако свернул не туда. И ему бы раскланяться да убраться восвояси, выкинув из памяти пренеприятнейший эпизод, а он не спешит, прохаживается по зале, тросточкой постукивает да головою вертит, не иначе, как из любопытства.
   Сии мысли с легкостью читались по лицу молодого медикуса, которого только-только к госпиталю святой Бонифации приписали, и оттого был он счастлив, что в неведении своем относительно неурочного гостя, что в раздражении, возникавшем единственно от неспособности гостя оного выставить прочь.
   - Примите, милейший, - Аврелий Яковлевич скинул кротовую шубу, оставшись в черном фраке, и вправду, несколько неуместном в нынешних обстоятельствах. Однако же покойники были чужды этикету, а медикус, вспыхнув маковым цветом, шубейку взял.
   - Знаете, - произнес он, гордо вздернувши остренький подбородок. И реденькие усики, отпущенные, вестимо, солидности ради, вздыбились, отчего медикус сделался донельзя похожим на помойного кота.
   - Не знаю, - почти благодушно ответил Аврелий Яковлевич и подал медикусу перчатки. Белые.
   Театральные.
   Пальцы сплел, потянулся так, что косточки захрустели... подумал было скинуть и фрак, но все ж в покойницкой было прохладно.
   Аврелий Яковлевич помнил еще те времена, когда место сие располагалось в подвалах госпиталя святой Бонифации, где и стояли огромные ванны с зачарованным льдом. В лед трупы и скидывали, порой по два, по три... порой и поболе, особливо, если то были трупы бродяг, каковые надлежало передать университету. За этими хирурги спускались самолично, желая выбрать, что получше. И порой устраивали свары прямо там, не чинясь покойников, а бывало, что и до кулаков дело доходило.
   Нынешние медикусы, те послабей будут. Небось, этот вот, что суетится зазря, едва из костюмчика своего не выпрыгивая, вряд ли б осмелился могильщиков нанять, чтоб принесли труп-другой-третий помимо положенных от больнички...
   Аврелий Яковлевич покачал головой и взмахом руки отогнал назойливые воспоминания. Славные были времена... все времена в чем-то да славные.
   - Вы... вы...
   - Из управы я, - Аврелий Яковлевич втянул тяжелый воздух, в котором мешалось множество запахов, и в совокупности своей не способных перебить один - мертвечины.
   Остались в прошлом ванны со льдом.
   И холодные столы.
   Ныне чары лежат на самой стене, в которой и обустроили ячейки для хранения тел. Морозят их крепко, оттого и на вскрытие загодя извлекают, позволяют оттаять. Либо же вовсе не морозят, ежели труп свежий, как тот, что должны были уже доставить.
   - Извините, - буркнул медикус, щипая себя за ухо. - Вы не похожи на полицейского.
   - А я не полицейский.
   От того тела пахло свежей кровью, и Аврелий Яковлевич вынужден был признать, что запах этот куда более соответствовал месту, нежели его собственная кельнская вода с ея сандалом и цитроновыми нотами.
   - Ведьмак.
   - Извините, - повторил медикус и отступил, а руки за спину спрятал, небось, кукиш крутит, наслушавшись бабьих сказок про то, что кукиш от сглаза самое верное средство.
   - Извиняю, - Аврелий Яковлевич был настроен благодушно. - Покажи тела... сегодняшнее и вчерашнее заодно уж, и можешь быть свободен. Хотя нет...
   Он огляделся.
   - Инструмент подай. И пошли кого в управу. Пусть князя Вевельского сюда пришлют... могут и еще кого, но князя - точно...
   - Х-хорошо.
   Медикус отступил еще на шажок.
   - Инструменты мы здесь храним, - двигался он бочком, верно, стесняясь кукиша, и все же не решаясь остаться без этакой надежной защиты. - В шкафчике... вот...
   Он попытался открыть шкафчик левой рукой, но хлипкие дверцы проявили вдруг неожиданное упрямство, и медикус покосился на Аврелия Яковлевича, подозревая в том упрямстве его ведьмаковскую злую волю...
   - Иди уж, - Аврелий Якволевич шевелил пальцами, разминая. Давненько ему уже не случалось вскрытий проводить. - Про князя не забудь...
   А сам спиной повернулся и тоже кукиш скрутил.
   Из вредности.
   - Сердце красавицы... - в опустевшей зале, освещенной троицей новомодных эдиссоновских ламп, голос звучал глухо, некрасиво. И Аврелий Яковлевич замолчал... в воцарившейся тишине стало слышно, как возится ветер, где-то там, наверху, где стояли еще древние хрупкие оконца в истлевших рамах, как стрекочут электрические сверчки, грозясь темнотой...
   - Уж я тебе, - мигнувшей было лампочке Аврелий Яковлевич погрозил пальцем. И та послушно вспыхнула, загудела, точно оправдываясь.
   Следовало признать, что свет, рождаемый ими, был ярким, пусть и несколько желтоватым, но для работы он подходил куда лучше газового или же свечного.
   Начал Аврелий Яковлевич со свежего тела.
   - Сердце красавицы... - забывшись было, начал он, но осекся. Сердца в груди как раз и не нашлось. - От же, затейник... а фрак следовало бы снять... испортится теперь. Но ничего... фрак - это по сути ерунда... многое тут ерунда, но понимать это начинаешь не сразу.
   Он привычно заговорил с покойницей, которая лежала смирнехонько, тихая, некрасивая.
   - Вот ты поняла? Навряд ли... о вас плохо говорить не принято, но скажи, кто скажет о тебе хорошо? То-то и оно... впрочем, сомневаюсь я крепко, что есть тебе ныне дело до людей с их разговорами. А божий суд, говорят, справедлив...
   Аврелий Яковлевич работал неспешно, в свое удовольствие, и к появлению Себастьяна с покойницей уже закончил.
   - Развлекаетесь? - ненаследный князь спускался бегом.
   - Да и ты, вижу, не скучаешь...
   - Есть такое... с Лихо неладно.
   - Зовет?
   - Зовет, - Себастьяну в покойницкой было неуютно. Сразу возникали мысли о высоком, духовном... тянуло перекреститься и помолиться, просто на всякий случай, авось в милости своей Вотан и попридержит слепую жницу... или сама она отступится, потом-то, конечно, вернется, но...
   Сразу заныли старые шрамы.
   - И с Евдокией...
   - Завтра гляну, - Аврелий Яковлевич запустил пятерню в бороду и поскребся. - Неладно что-то в Познаньске...
   - Да я уж понял, - стол, на котором возлежали останки, аккуратненько простыночкой прикрытые, Себастьян обошел стороной. - Хреновый из вас предсказатель...
   - Какой уж есть...
   Простыночку ведьмак сдернул.
   - Посмотри, что видишь?
   - Трупы.
   И весьма неприглядные, пусть и случалось Себастьяну всякого повидать, но до сих пор не сумел он привыкнуть к виду мертвых тел. Все удивительным казалось, как это так, что вот еще минуту, час или день тому жил человек, ходил, разговаривал, а вот уже его и нет, но есть груда мяса.
   - Себастьянушка, ты нос не вороти, гляди хорошенько, - Аврелий Яковлевич пальцы переплел, вытянул руки так, что косточки премерзко хрустнули.
   Вспомнились сразу и привычки его нехорошие, заставившие Себастьяна отступить.
   - Вы... это... с оплеухами погодите.
   Аврелий Яковлевич голову к плечу склонил.
   - Я, может, еще не до конца здоровый... потравленный, между прочим...
   Ведьмак хмыкнул.
   - Трупы я вижу! Два трупа! Женских... это вот, - Себастьян вытянул палец и ткнул в замороженный, - панна Зузанна Вышковец, сваха... сорок три года. Вдовая. Сватовством занимается уж десять лет как, переняла опыт от матушки, а та... в общем, потомственная сваха. А это - Нинон... некогда была известною особой, да и теперь славы не утратила. Правда, сама уже старовата стала для работы с клиентом, но для сводни - самое оно... на нее мы давненько заглядывались...
   - Что ж не брали-то?
   - Да не за что! Почтенная вдовица... живет наособицу, тихо... просто благостно. В храм вот ходит каждую неделю, свечи ставит, голубей покупает... а заодно и девчонок, которые в Познаньск за лучшей жизнью едут. Она им курсы обещает... рекомендации... место хорошее...
   Нинон некогда была красива, Себастьян видел магснимки: крупная статная женщина, с копною светлых волос, с раскосыми лядащими глазами, в которых даже на снимках сохранилась этакая характерная кошачья ленца.
   Нинон была из центровых, из особых, пока не завязалась с Яшкой-Соловьем... а тот уже, одуревши от любви, и полетел по красной дорожке. Банду собрал, беспредельничать начал... да в кровавом угаре много крови полиции попортил.
   Но и на плахе Нинон в любви клялся, просил, чтоб передали... и перед казней письмо слезливое писал, умоляя помнить "сваво Яшаньку". Нинон, верно, помнила или хотя бы поминала недобрым словом, поелику свои десять годочков, от судейской милости перепавших, отбыла до самого распоследнего дня.
   А после нашла олуха из ссыльных, оженилась да, супруга в Вотановы выси спровадив - ссыльные народец слабый, сплошь чахоточный - вернулась в Познаньск честною бабой.
   Везло ей, шлендре этакой... правда, вынужден был признать Себастьян, любому везению конец приходит. И ныне от той, легендарной красоты, что Яшку с ума свела, остались лишь полные налитые губы. И пожалуй, глаза, которые Нинон подводила густо, выбиваясь из созданного кем-то благообразного образа. Краска размазалась, смешалась с кровью, и ныне лица Нинон было не разглядеть за буро-черной маской.
   - В последний раз нам удалось найти свидетеля... уже надеялись, что все...
   - Помер?
   - Скоропостижно... почечная колика.
   - Экая незадача. Следить за здоровьем надобно.
   - А то... Аврелий Яковлевич, хоть вы мне хвост оторвите, но она это заслужила... и значит, есть в жизни справедливость.
   Хвост щелкнул по каменным плитам, и Себастьян поморщился. Все ж таки, плиты были, во-первых, холодными, а во-вторых, твердыми.
   - Есть, - почти добродушно согласился ведьмак. - Где-то справедливость наверняка есть... но мы не о том, Себастьянушка. Вот представь, что ты волкодлак.
   Представлять себя волкодлаком Себастьяну совершенно не хотелось. Все ж воображением он обладал не в меру живым, а спать предпочитал спокойно, без кровавых кошмаров.
   - И подумай... в городе этом тьма тьмущая народу... а ты выбираешь двух костлявых теток преклонного возраста...
   - Не такого уж преклонного, - возразил Себастьян, обходя Нинон с другой стороны.
   - Но все одно, не то, что молодая девица...
   - Молодые девицы не имеют обыкновения разгуливать по ночам... хотя...
   - Именно, Себастьян. Если б он хотел жрать, сожрал бы кого... посочней. Только сердце и выдрал, - Аврелий Яковлевич постучал по краю стола. - Хотел бы убить... убил бы не двоих...
   - Ясненько, - Себастьян погладил хвост. - Убивал нехотя. Жрал вообще через силу...
   Аврелий Яковлевич, каковой к покойникам имел куда больше расположения, полагая, что смерть сама по себе многие прегрешения списывает, хмыкнул.
   - Вроде того...
   - И если так, то выбрал он их неспроста...
   Себастьянов хвост метался, касаясь то одного стола, то другого.
   - Но ладно бы сваха... может, она ему такую жену сосватала, что я этого волкодлака первым оправдаю, когда найду...
   - Смотрю, весело тебе.
   - Да... Аврелий Яковлевич, сами понимаете... при моей-то работе лучше веселиться, чем печалиться... от печали до винца зеленого короткая дорожка. А от вина до револьвера...
   А у свахи лицо нетронутое... или уже тут, в покойницкой обмыть успели? Ледяное, синюшное, и будто бы не человеческое, до того перекрутила, перекосила ее гримаса боли. Хорошо, что глаза закрыты. Себастьян старался в глаза мертвецам не смотреть: мало ли, запомнят, после вернутся...
   Детский страх.
   Или уже взрослый? Всякое ведь случается, Себастьяну ли не знать.
   - Лихо не убивал. Вторую точно не он... он сегодня со мной был.
   - Всю ночь?
   - Нет. Но до того с братьями и... он ведь не мог. Вы сами говорили, что пока на нем ваш ошейник, то не обернется...
   - Угомонись ужо, - Аврелий Яковлевич ногой подвинул табурет и сел, тяжко вздохнул, сунул пальцы под узел галстука-бабочки, показавшегося вдруг неимоверно тугим. А ведь только-только научился сам завязывать, чтобы прилично. - Крестничек тут не при чем, хотя на него подумают... сделано так, чтобы подумали... но у крестничка пасть поширше будет. Да и зубы подлиньше... это легко доказать.
   - Тогда зачем...
   - Себастьянушка, не пугай старика... помнится, прежде ты посообразительней был...
   - А трава позеленей, небо синьше и далее по списку.
   От затрещины спасло лишь то, что Аврелий Яковлевич сидел, и вставать ему было лень. Пальцем погрозился, да только эта угроза больше не пугала.
   Пугало другое.
   Прав ведьмак. Доказательства нужны королевскому суду, который Лихо оправдает... скорее всего оправдает, да только кто в Познаньске поверит, будто бы убивал не волкодлак.
   Убивал не этот волкодлак.
   - Проклятье... - Себастьян тряхнул головой, пытаясь отделаться от липкого страха.
   Толпа.
   И волнения.
   Король пойдет на все, чтобы их унять... а многого не потребуют... всего-то казнь... одна жизнь за многие... хороший размен... и даже если тот, другой, продолжит убивать.
   - Погоди впадать в меланхолию, - сказал Аврелий Яковлевич. - Это завсегда успеется. Найти его надобно... и на костер.
   - Костры уж лет сто как отменили.
   - Это они поторопились, - Аврелий Яковлевич покачал головой, сетуя на этакую неразумную поспешность. - Костер супротив матерого волкодлака - первейшее средство, а то гуманизму развели, костры не жгут, голов не секут. Вешают, чтоб их... а нам опосля бегай, лови упырье, проводи разъяснительную работу...
   Тяжкий вздох увяз в каменных стенах, и ежели был здесь кто, способный посочувствовать ведьмаку, то виду не подал.
   К счастью.
   Все ж таки Себастьян предпочитал мертвряков, которые лежат себе спокойно, сообразно натуре.
   - Ну что встал? - сам Аврелий Яковлевич поднялся, руки потирая. - Иди работай... и мне не мешай...
   - Так вы ж меня...
   - Знаю. В шубе, в кармане, возьми книженцию... занятная весьма.
   Кожаный блокнотик явно принадлежал не Аврелию Яковлевичу, хоть и любил он всякие интересные штукенции, да навряд ли впечатлился бы алою кожей с тиснеными розанами. Да и почерк, мелкий, бисерный, принадлежал не ему.
   - Подарок, - сказал ведьмак, выдвигая нижний ящик, где тоже хранился инструмент, но судя по черным коробкам, иного, не хирургического свойства. - От красавицы нашей. Подумалось, тебе интересно будет глянуть.
   - Аврелий Яковлевич! Вы... вы что, взяли его с места преступления?!
   - Взял.
   - Это же улика!
   - А то.
   - Ее же в опись не внесли... и в суде не предъявить будет...
   Аврелий Яковлевич вытащил черные свечи, перевязанные кружевною подвязкой - Себастьян не хотел даже думать, откуда она взялась - и произнес.
   - Радуйся, бестолочь. И иди... братцу своему отпишись. Пусть сгинет на недельку-другую...
   Уже поднявшись - после покойницкой червеньский воздух покажется горячим, влажным, словно пар в бане - Себастьян пролистает книжицу.
   Имена.
   И снова имена... женские и мужские... женских больше. И эти имена нарочито вычурные, выдуманные, но за каждым - чья-то переломанная жизнь. Имен много, оттого уже и не кажется смерть Нинон достаточною карой.
   Справедливость?
   Прав был Аврелий Яковлевич, где-то она есть, знать бы еще, где именно. Тогда б Себастьян сходил бы, поглядел... а он листает блокнотик.
   И водит пальцем по именам, первые - затертые, почти исчезнувшие... а некоторые вычеркнуты. И гадай теперь, что стало с теми девушками, то ли погибли, то ли перепродала их Нинон...
   А ночь того и гляди закончится, вон и небо забронзовело, плеснуло зыбким светом. Того и гляди, вынырнет из-за горбатой крыши раскаленный шар, поползет на небо по реденьким ступеням из облаков. И вскарабкавшись, плеснет жаром щедро, от души.
   Себастьян закрыл блокнот.
   Не в этих именах дело... иное что-то увидел Аврелий Яковлевич, важное, что заставило его преступить закон. А у Себастьяна в голове вот солнце, и ночь бессонная, и душный аромат чубушника, кусты которого у покойницкой разрослись особо буйно.
   Надо бы поспать.
   Час или два... или сколько получится, потому как на свежую голову и думается легче. Да только нет у него ни часа, ни двух.
   И открыв книжицу на заломанной странице, Себастьян пробежался по именам, уже не девичьим, но...
   ...князь-волкодлак...
   ...вот как она его обозвала... князь... волкодлак... и шесть имен. Три позапрошлым месяцем. Два - прошлым... последнее - нынешнею ночью...
   - Твою ж... чтоб тебе... - Себастьян облизал пересохшие губы и книжицу убрал во внутренний карман. Он вернет улику.
   Позже.
   Когда сумеет с этим делом разобраться... и от Лихо беду отвести.
  
   До управы он добрался аккурат, когда каемка солнечного шара поднялась по-над тополиной аллеей. Коляска катилась по мостовой, дремал извозчик, самим видом своим дразня Себастьяна этакой недоступной ныне роскошью. И ненаследный князь, сколь ни боролся с собой, а проиграл, поддался на секундочку, смежил веки, он не спал, пусть и качало, что в колыбели. И колеса по горбылю катили мягко, и мерно шаркали дворницкие метлы... старые грачи, что давно облюбовали тополя, и те по утреннему часу переговаривались тихо, вполголоса, будто бы не желая мешать княжескому сну.
   А сна все одно не получалось.
   Кому выгодно?
   Велеслав... на лошадь его хватит, а вот человека убить... да и не волкодлак он, и навряд ли хватит сил, чтобы с истинным волкодлаком управиться.
   Богуслава? Колдовка... пусть проверяли ее, и Старик глянул, поморщился, сказав, что гниль из души вычищать надобно, но то личное, Богуславово дело... а так - нет в ней силы... но ведь сумела же как-то Евдокии голову заморочить.
   И не только ей.
   Тянуло от Богуславы падалью. Пусть и никому, кроме Себастьяна, запах этот не слышен, а все одно... не верит он ей.
   Но не-веры недостаточно, чтобы обвинить. Могла?
   Могла.
   Ей человека убить просто...
   Но где она волкодлака нашла? Весь последний год новоявленная княжна Вевельская жила под присмотром. И образ жизни самый благочестивый вела... храмы... комитеты... благотворительность.
   Не сходится... если бы желала Лихославовой гибели, то... иначе можно было бы. Проще. Действенней. Ядом или нанять кого... против пули в голову и волкодлак не устоит, особенно, если пуля заговоренная. А она все так хитро... зачем?
   Скандал нужен, тут Аврелий Яковлевич прав. И выйдет скандал... вон, прошлая смерть мути со дна газетного подняла изрядно, а новая волна грядет...
   Газеты остановить?
   Так слухи пойдут, один другого краше... надо искать, и волкодлака, и тому, кому это представление понадобилось... наверное, за этими мыслями Себастьян все же уснул, потому как не заметил, как пролетка свернула с аллеи. Он очнулся от вежливого покашливания извозчика, и долго тер глаза, не способный сообразить, где же находится и как в этом месте оказался.
   Шея затекла, руки левой он и вовсе не чувствовал, а хвост давно уж собственной жизнью жил, метался, мел тротуару, который, пусть и выметенный дворником, но все не отличался чистотой.
   По ступенькам Себастьян поднимался, покачиваясь.
   Дверь управления, отличавшаяся крайне паскудным характером, и вовсе заклинило.
   - Твою же ж... - Себастьян пнул ее, и от сего действия, напрочь лишенного смысла, полегчало. - Спать... надо поспать...
   Он закрыл глаза, живо представив себе даже не кровать в мебилированных комнатах панны Вильгельмины, кровать солидную, с железным панцирем да медными шишечками на спинке, о трех пуховых перинах, о груде подушек, самая крупная из которых была едва ли не с Себастьяна размером. Нет, эта кровать ныне была несбыточной мечтою, в отличие от узенького диванчика, в прошлым годе списанного судейским приказом за старостью лет, но чудом и скопидомством главного эконома управы, после списания диванчик сей дивный оказался в Себастьяновом кабинете.
   Он был хромоног, потрепан и деревянная спинка его несла множество следов-свидетельств судейской бурной жизни, большей частью, бранных, вырезанных неблагодарными подсудимыми. Пожалуй, человек сведущий сумел бы прочесть по ним многое о сомнительном моральном облике королевских судей, о строгости прокуроров и общей жизненной несправедливости.
   Мысль о диванчике не отпускала.
   Напротив, с каждой ступенькой Себастьян все яснее осознавал свою глубокую сердечную привязанность к сему предмету мебели. И ведомый этой привязанностью, он не обратил внимания, как слетела с брюк белая тонкая нить, верно, привязавшаяся еще в пролетке... и как нить эта, коснувшись порога, вспыхнула и осыпалась белым пеплом, который в порог и впитался.
   Но заклятие было слабым, оттого и не шелохнулись тревожные колокольцы над стойкой дежурного. Сам же он, с тоской перелистывавший последний нумер "Охальника", каковой держали в управлении исключительно порядка ради, встрепенулся.
   - Пан Себастьян, вам тут письмецо доставили.
   И конверт подал.
   А Себастьян принял, с трудом сдерживая зевок. Спать по-прежнему хотелось неимоверно... и образ верного дивана маячил пред внутренним взором. Оттого и письмо Себастьян читал в неподобающей спешке.
   "Дорогой брат.
   По здравым размышлениям, я все же решил воспользоваться твоим советом и временно покинуть Познаньск. За сим ставлю тебя в известность, что мы с супругой отбываем утрешним поездом на Барвино, а оттуда - до моря. Полагаю, в нынешних обстоятельствах смена обстановки будет более, чем уместна. А морской воздух благоприятно скажется на здоровье Евдокии.
   Желаю тебе всяческих успехов в расследовании.
   Лихослав"
   Письмо покажется несколько странным, и Себастьян прочтет его во второй раз... а в третий - присядет на диванчик, который покажется куда более мягким, нежели утром.
   - Потом, - лист Себастьян сунет под голову и, стащив ботинки, кое-как на диванчике устроится. В конечном итоге, что такое пара часов?
   Ничего.
   И многое... сон, в который он провалится, будет глубок, но тревожен.

Глава 11. Где речь идет о некоем пансионе и его обитателях.

   Пансион "Три короны" короны имел исключительно на вывеске да еще на челе государевом. Последняя была огромна и даже с виду тяжела, оттого, верно, и взирал государь на гостей пансиона хмуро, недобро, будто бы загодя подозревая в них недоброе, не то склонность к заговорам да изменам государственным, не то потаенное желание умыкнуть махровые полотенца, каковым пан Вильчевский вел особый учет.
   Впрочем, учитывал он не только полотенца. В доме было превеликое множество ценных вещей, к каковым постояльцы, даже те, что поначалу казались приличными, не имели никакого уважения! Так и норовили потрогать, попользоваться, а то и вовсе в негодность привести. Еще и жаловались, дескать, карниз сам треснул, от старости, гардины расползлись, потому как гнилые, обивка на креслах затерлась в силу исконного дурного качества...
   Нет, дом был стар. Он перешел пану Вильчевскому в наследство от матушки, женщины в высшей степени рачительной. Сам дом некогда являлся обыкновенным особняком, купленный Стахом Вильчевским, купцом средней руки опосля одной его удачной сделки. Стах, которого пан Вильчевский помнил смутно, мало, что свято верил в собственную удачу, так еще и повадился оную удачу проверять за ломберным столом. Опосля очередного проигрыша и пачки векселей, погасить которые он не имел возможности, Стах упился с горя, а после, в пьяном угаре, вышиб себе мозги.
   С долгами пришлось рассчитываться вдове.
   Она, продав и лавку, где почти не осталось товара, и собственные, от матушки доставшиеся драгоценности, и все вещи, имевшие хоть какую-то ценность, осталась с огромным пустым особняком да малолетним сыном.
   Тогда-то панна Вильчевская и решила сдавать комнаты.
   А после и пансион организовала.
   От тех времен у пана Вильчевского остались в памяти запах горелой гороховой каши - готовила матушка неважно, и множество незнакомых людей, которые появлялись и исчезали... исчезали и появлялись...
   Еще темнота - матушка экономила на свечах.
   Лютый холод.
   И страх, что однажды наступит день, когда уже у него, пана Вильчевского, не останется денег. Нет, пансион, несколько облагороженный, имел успех, благо, был недорогим и располагался едва ли не в самом центре Познаньску, но все же... все же... жильцы ныне стали капризны, избалованы.
   То им кофий поутру подавай в нумера, да не простой, а высшего сорту. То белье меняй ежедневно, а не раз в седмицу, то еще какую глупость придумают... одна вон повадилась купаться каждый день, расходует воду почем зря. Другой читает до полуночи, а после спит до полудня. И не важно, что за газ пану Вильчевскому платить приходится, тогда как дневной свет, небось, бесплатный... нет, пусть и приносил пансион доход, но от жильцов в нем было одно беспокойство. Оттого и был пан Вильчевский мысленно согласен с государем - портрет намалевал художник, не имея иной возможности оплатить долг - что относиться к ним следует с подозрением.
   И нового гостя разглядывал пристально, через лупу - оставил старый академик, имевший дурную привычку курить у окна, все гардины своими цигаретками завонял. После прачке пришлось доплатить два медня, чтоб их в ароматном растворе пополоскала. Оттого и забытую лупу пан Вильчевский себе оставил, во восполнение ущербу, его имуществу нанесенного.
   Гость терпеливо стоял, прижимая к груди фетровую шляпу с лентой. Глядел он прямо, и в лупе выпуклый глаз гостя был особенно кругл, темен и смотрел этак, с ленцою, а лень пан Вильчевский почитал первейшим из грехов человеческих, поелику сам он вставал засветло, ложился заполночь, и даже во снах продолжал работать...
   - Чем могу помочь? - поинтересовался пан Вильчевский, еще не решив, готов ли он принять этакого постояльца...
   Нет, одет гость был прилично.
   Костюмчик шерстяной, светленький, маркий. Рубашечка белая. Гальштук новомодного оттенку салатной зелени, да и в клеточку, и булавочкой этак к рубаке пришпилен.
   Перчатки белые.
   Саквояж кожаный, с бронзовыми острыми уголками да круглою рамочкой, куда бумажку с именем вставлять надобно, только гость до сего не дошел, вот и красуется в бронзовой рамочке название лавки, из центральных, в которых честных людей вдвое, а то и втрое супротив истинной цены переплачивать заставляют.
   Сам пан Вильчевский к подобному транжирству относился с осуждением, предпочитая закупки делать на старом городском рынке, да и средь старьевщиков он был гостем частым, зная, что иные бестолковые людишки, за модой угнаться силясь, скидывают в лавки вещи новые, хорошие совсем и за малую цену...
   - Мне бы нумер, - с запинкой произнес гость и покраснел.
   Небось, только-только приехал в Познаньск и, заместо того, чтоб жилье приличное сыскать, по лавкам кинулся, за лоском столичным.
   Пан Вильчевский покачал головой.
   И как быть? Нумера-то простаивали... но нынешний гость... не принесет ли он, вырвавшийся из-под папенькиного крыла, больше беспокойства, нежели прибытку? Не станет ли кутить, просаживая отцовские деньги? А то еще и с компанией дурною свяжется. Был тут один, который поначалу сребнями направо и налево швырялся, да когда закончились, вынес под полой три канделябра бронзовых и фарфорового ангелочка, оставшегося от матушки...
   Отказать бы...
   Но гость извлек кошель приятной толщины и веса с виду немалого, и по стоечке покатился злотень.
   - За два месяца вперед плачу, - сказал гость.
   Пан Вильчевский смотрел на монету. Разве ж можно этак с деньгой... а злотень все катился и катился, поблескивая заманчиво, очаровывая. И рука сама собой потянулась, спеша перехватить монетку, пока не достигла она края стойки да не сверзлась на пол...
   - Кутежей не устраивать, - пальцы вцепились в злотень, и пан Вильчевский осознал, что при всем его нежелании - а гость-таки вызывал смутное беспокойство неясного характеру - он не сумеет заставить себя расстаться с этою монетой.
   Ныне же вечером, после обычного обходу - пан Вильчевский самолично проверял, заперты ли все окна, погашены ли газовые светильники, да и вовсе, не случилось ли за день какой беды, как в тот раз, когда в гостиной, на софе, почти новой, обнаружилось ужаснейшего вида кофейное пятно...
   Пан Вильчевский вздрогнул и перекрестился: вывести пятно стоило трех сребней!
   - За ущерб, ежели случится по вашей вине, платите отдельно.
   Гость кивнул и выложил на стойку еще четыре монеты. Новехенькие, блестящие, небось, только-только покинувшие тишь и уют королевского монетного двора. Пану Вильчевскому заранее сделалось за них, таких беззащитных пред потными людскими руками, боязно.
   Ничего, он не позволит обидеть их.
   Спрячет.
   Нет, не в банк отнесет, банкам он не доверял, предпочитая золото держать в надежном месте - огромной склянке, каковую прятал в камине собственной комнаты. Благо, камин оный пан Вильчевский даже зимой не растапливал, экономя... ему и без того приходилось на жильцов тратиться, коим просто-таки жизни без каминов не было.
   - Столоваться у нас будете? Питание оплачивается отдельно...
   Гость добавил еще монету.
   Сколько ж их в кошеле-то? Бедных, обреченных пойти в уплату прихотей человека недостойного... и сердце пана Вильчевского разрывалось от боли.
   - Ежели что понадобится... я к вашим услугам.
   Пан Вильчевский покосился на короля, который по-прежнему взирал на гостя хмуро, недовольно, еще не убедившись в его благонадежности.
   - Прошу за мной.
   Отправив злотни в карман, пан Вильчевский запер конторку. Он не держал ни коридорного, ни лакеев, полагая сие зряшною тратой денег, ему и самому несложно гостя проводить, а что возраст и больная спина не позволяют с багажом управляться, так нынешний гость молод, сам свой саквояжик донесет...
   - Погодите! - пан Вильчевский вовремя спохватился. - Как вас в книге записать-то?
   - Гавриил... - сказал гость и, густо покраснев, добавил. - Волчевский...
   - А занимаетесь чем?
   - Всем понемногу...
   Главное, чтобы не коммивояжер, ибо это племя, бестолковое, суетливое, пан Вильчевский на дух не переносил опосля того случая, когда заезжий мошенник, коммивояжером представившийся, выманил целых сорок злотней за новую мебель для пяти спален... а после исчез, паскуда этакая.
   - Не торгуете? - пан Вильчевский указал мизинчиком на саквояж, который гость нес бережно, держа за пухлые кожаные бока, не замечая, что мнет светлый свой пиджачок.
   - Нет.
   Пан Вильчевский кивнул, не сказать, чтобы он был удовлетворен ответом, однако же злотень, который гость протянул заместо благодарности, послужил достойной компенсацией.
   И страхи хозяина "Трех корон" утихли.
   Ненадолго.
  
   В покойницкой табачный дым мешался с иными, куда более привычными месту сему ароматами, и кисловатая смесь их, как вынужден был признать Аврелий Яковлевич, портила всякое удовольствие от цигаретки. Оттого и бросил он ее, недокуренную, на пол, растер носочком туфли и, наклонившись, носочек этот отер платком: налипли на лаковую кожу и травинки, и кусочки земли.
   Нехорошо.
   К обуви Аврелий Яковлевич относился с особым пиететом, помня еще те времена, когда случалось ему носить, что лапти, из лозы плетеные, что грубые матросские ботинки, от которых по первости ноги кровавыми мозолями покрывались.
   Вздохнул.
   И разогнав редкие дымы, принялся за дело.
   Благо, пол в покойницкой был ровный, плита к плите, а в особом закутке, которым штатный ведьмак пользовался, и знаки вычертить не поленились белою заговоренною краской. Конечно, лучше бы вовсе на камне выбить, но то дело марудное, затратное...
   Знаки Аврелий Яковлевич подновил.
   Отступил, окинув картину критическим взором, почесал бороду и добавил несколько собственных, тайных, печатей. Мыслилось ему, что покойницы нынешние, ежели и соизволят для беседы восстать, то всяко возвращению в мир живых не обрадуются.
   Привычная работа помогала отрешиться от тревоги, и Аврелий Яковлевич даже запел, благо, из нынешних его слушателей не сыщется такого, кому пение сие не по нраву будет. Мертвецы большею частью - народец тихий, незлобливый, и к чужим слабостям относящийся с пониманием... не станут носами крутить да говорить, что, дескать, голосина у ведьмака знатная, а слуха вовсе нету...
   Нету. И что?
   Он, небось, в операнты не рвется. У него собственное дело есть... даже два, ежели по нынешнему времени.
   Первой Аврелий Яковлевич в очерченный круг положил сваху. Оттаявшее тело было неудобно тяжелым, каким-то неправильным, точно лишенным костей. И Аврелий Яковлевич долго маялся, силясь придать ему позу хоть сколько бы привычную.
   - Ну что, хорошая моя, поговорим? - произнес он, вытаскивая очередную цигаретку. Но затянувшись, лишь крякнул да сплюнул: табак имел отчетливый привкус сивухи.
   Вот же незадача... и примета дурная: не выйдет ничего из этакой затеи.
   Однако Аврелий Яковлевич был не того характеру, чтобы взять и отступить. Он цигаретку докурил, исключительно из упрямства, а окурок втоптал в щель меж каменными плитами. Потянулся, расправляя плечи, чувствуя, как тянутся мышцы, хрустят под тяжестью их и чего-то неявного, неведомого, кости.
   Вихрь пронесся по покойницкой, хлопнул дверцами шкапа, лизнул изъеденную норами-ячейками стену. И успокоившийся, покорный ведьмацким рукам, сплелся хитровязью тайных знаков.
   Похолодало.
   В покойницкой и без того не было жарко, но вихрь принес призрачные снежинки, которые заплясали, закружили в круге, оседая на синюшном лице мертвой женщины. И дрогнули веки, отзываясь на чужую волю, чужую силу.
   Приоткрылся рот.
   И черная жижа хлынула из глотки.
   - Твою ж... - Аврелий Яковлевич отступил от края.
   Тело плавилось.
   Оно оплывало восковою фигурой, растекаясь по камням, затапливая рисованные знаки. И венчики свечей колыхнулись, потревоженные незримою рукой. Не погасли...
   И не погаснут.
   Хорошие свечи, правильно сделанные.
   - Ш-шалишь...
   От лужи воняло.
   Сточною канавой, водой болотною затхлой, мертвыми колодцами, на дне которых давно истлела заемная луна. Пахло смертью подлою, той, что не отпускает души, но вяжет их к земле путами неисполненных обещаний, утраченных надежд.
   - Прочь, - Аврелий Яковлевич вскинул руки. - Уходи...
   Белое пламя поднялось над тем, что некогда было человеком. Вспыхнуло ровно, яростно, обдав не жаром, но опаляющим лютым холодом, от которого и борода побелела.
   - Я... силой, данною мне... - каждое слово давалось с трудом, каждый вдох раздирал легкие, каждый выдох оседал на губах мелкой кровяной капелью. - Отпускаю душу... Зузанны Вышковец... покойся с миром.
   Сомкнулись ладони над головой.
   И пламя погасло.
   Ведьмак же опустился на пол и головой покачал, облизал губы, поморщился... по-хорошему следовало бы кликнуть кого на подмогу, да только куда потом этого свидетеля девать?
   - Ну что, красавица? - Аврелий Яковлевич не знал, сколько времени прошло, пока ему полегчало настолько, чтобы подняться.
   Много.
   Больше, чем в прежние времена... стареет, значит. Все стареют, даже боги, а ведьмакам до богов далеконько...
   - Ты-то как? Снизойдешь до Старика-то?
   От Зузанны Вышковец осталось черное пятно сажи.
   Рисунок Аврелий Яковлевич чертил наново, благо, имелся и мел заговоренный, и мыло, на жиру висельника вареное, дефицит-то по нынешним, гуманным временам... а слухи ходят, что в разрезе новомодных эуропейских тенденций, смертную казнь и вовсе запретят.
   С чем работать тогда?
   Самоубийц на всех не хватит...
   Рисунок стал ровно, аккуратно, и свечи вспыхнули одновременно. А Нинон, лежавшая до того смирнехонько, аккурат, как полагается приличной покойнице, глаза открыла.
   Секунду или две лежала, разглядывая сводчатый потолок.
   Усмехнулась кривовато.
   Пальцами пошевелила, подняла руки, повертела, разглядывая их, белесые, пухлые... лицо отерла да и села, с трудом.
   - Нехороша? - спросила, голову наклонив. И этак, с намеком, простыночку белую, которой Аврелий Яковлевич тело укрыл, с плечика спустила.
   - Хороша... была... когда-то, - почти дипломатично заметил Аврелий Яковлевич.
   Покойница фыркнула и простынку приспустила.
   - Что, совсем не нравлюсь?
   - Извини, - он развел руками. - Но я как-то больше по живым...
   - Ах да... - точно спохватилась она, всплеснула руками, и простынка съехала на пол. - Живые... живые всем нужны... хочешь, песенку спою?
   - Скажи лучше, кто тебя так...
   - А то сам не знаешь... а ведь не знаешь, - она рассмеялась гортанным хриплым смехом. - И никто не знает... не узнает...
   - Тебе не обидно?
   - За что мне должно быть обидно?
   - За то, что тебя убили...
   - Ай, брось, дорогой... золотой ты мой, яхонтовый, - Нинон неловко сползла со стола. - Дай ручку, погадаю... все как есть расскажу про судьбу твою, про зазнобу сердечную, про дорогу дальнюю... дай ручку...
   Она протянула собственную, пальцы которой скукожились, точно бумага над огнем. И черными иглами выглядывали из них когти.
   - Боишься Нинон?
   - Мала ты еще, чтоб тебя боялся.
   Она шла, неловко переваливаясь с ноги на ногу, и наспех зашитый живот расползался черною раной. Нинон, спохватившись, что еще немного и кишки выпадут, прижала к животу растопыренную пятерню.
   - Не боишься, значит... - вздохнула с притворным огорчением, - тогда позолоти ручку... и Нинон все тебе скажет, как есть, ничего не утаит... о жизни своей да горестной.
   Говорила она с переливами, и голос ее, то становился тоненьким щебещущим, то превращался в скрежет, то и вовсе скатывался до шепота. И хотелось шагнуть навстречу, к черте заговоренной, чтобы, не приведите Боги, не упустить и словечка.
   - Ишь ты, - восхитился Аврелий Яковлевич, сплюнув под ноги. - Какая ныне нечисть бойкая пошла. Только вылупилась, а уже голову морочит... аль ты у нас и при жизни одаренною была?
   - Росла сирота сиротинушка... матушка померла, батюшка продал... как в той песне, знаешь? Ехал из ярмарки ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец... - завела Нинон, притаптывая на месте. Обвислые груди ее покачивались, но черные глаза неотрывно следили за каждым движением ведьмака. - Продал... продал и не спросил... а тот перепродал... и пошла Нинушка по рукам...
   Всхлипнула, уставилась выжидающе.
   - Не жаль ее?
   - Ее - жаль. Тебя нет.
   - Хитрый... ведьмак... вот скажи, ведьмак, отчего в жизни этакая несправедливость? Кому я зла желала... Яшку, говорят, сгубила... а разве ж просила я его люд мордовать? Нет... он и меня бил смертным боем... после каялся, золотишко нес... душегуб, как есть душегуб... меня на каторгу услали... Милосердные наши батюшки, милосердные наши матушки, помогите нам несчастненьким... - заскулила она, ударяя себя кулаком в грудь. - Дай денежку... хоть медень... а медня нет, то хоть былиночку кинь...
   - Прекрати, - Аврелий Яковлевич протянул раскрытые ладони к стене, и Нинон покачнулась, но отпрянула, зашипев.
   - Дразниш-ш-шь... - меж белых зубов мелькнула черная жила языка. - Смотри... не удержи-ш-шь...
   - Говори.
   - А не то?
   - Я ведь и иначе могу... - он повел рукой, и стена задрожала.
   Нинон попятилась, оскалившись.
   - Больно будет, - предупредил Аврелий Яковлевич. Она же тряхнула головой, взметнулись космы слипшихся волос, и Нинон заголосила:
   - Утром рано крикнет грач и подымется палач. Он в тюрьму к тебе придет и с конвоем поведет... хорошая песня, ведьмачок... там и дальше есть... аккурат про тебя... Там в лесочке ель стоит, и на нем петля висит... На тебя петля висит, ведьмачок... висит да качается, шеи дожидается... и дождется... думаешь, она позабыла? Нет... помнит... и просила передать, что соскучилась, прямо сил нет...
   Свечи вспыхнули ярче. И потянулись от огоньков черные нити дыма, к самому потолку, к закопченным сводам его. Загудел генератор.
   И мигнули толстостенные лампы, чтобы вспыхнуть одна за другой.
   Сыпануло стеклом.
   Затрещало. Запахло паленым. А Нинон в круге заметалась, закружилась, вереща:
   - Дай, дай, дай... ручку дай, золотой... яхонтовый... все скажу... как есть скажу... все вы в могилы ляжете... все вы сгниете... корм воронам... собаки воют...
   Она сама вдруг упала, вцепилась когтями в лицо, выворачиваясь, будто в судороге. И опасно накренились огоньки свечей.
   - Уходи, - Аврелий Яковлевич бросил горсть белого света, который накрыл скулящую нежить пологам. - Уходи к богам... да упокоится душа твоя...
   Пламя окутало Нинон, и та покатилась по полу, вереща тоненько, страшно. И от голоса этого дрогнули свечи.
   Погасли.
   И чувствуя волю, нежить рванулась.
   - От же... - Аврелий Яковлевич встретил ее пинком в рыло. - Никакого понимания...
   Удар отбросил Нинон обратно в круг, а следующий, тростью, перебил хребет. Но нежить жила, ползла, оставляя за собой широкий кровяной след, за который обрывками цеплялось пламя.
   - Упокойся, кому сказал, - трость с хрустом проломила череп.
   - Она... - Нинон перевернулась на спину, уставилась черными провалами глаз. - Она помнит... петля... твоя...
   - Моя, так моя... я от своего в жизни не отказывался.
   Ведьмак взмахнул рукой, и свечи вспыхнули ярким спокойным огнем.
   - Дура ты, Нинон...
   - Все мы бабы... дуры...
   Наверное, в чем-то она была права.
  
  
  
   Милосердная, песня сибирских нищих и бродяг.
   Палач (Колыбельная) (Акатуевская каторга)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.38*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"