Дёмина Карина : другие произведения.

Серые земли-1. Главы 12 - ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.97*18  Ваша оценка:

Глава 12. О сложностях торговли и превратностях бытия

   Евдокия проснулась с тяжелой головой.
   Она с трудом разлепила веки, заставила себя подняться, пусть бы испытывала преогромнейшее желание остаться в постели.
   Велела подать кофе.
   И пила, горький, черный и крепкий, закусывая шоколадом, а подобное баловство Евдокия позволяла себе в исключительных случаях.
   Нынешний был... странным.
   Хмурая Геля, лишившаяся обычной своей говорливости, то и дело позевывающая и широко, не давая себе труда прикрывать рот... Она чесала волосы, больно дергая, останавливаясь, то и дело проваливаясь в странную дрему, и когда Евдокия отобрала гребень, лишь рукою махнула.
   - Тяжко в грудях, - пожаловалась она. - Небось, дожж будет. Вот поглядите. На дожж завседы мляво...
   Мляво.
   Хорошее слово. Тягучее, как мысли Евдокии. Беззубое, что утренние ее страхи... влажная, червеньская истома, душная, невыносимая, рождающая одно желание - лечь и позволить себе уснуть.
   Нельзя.
   Работа есть... отчет квартальный в проверке нуждается, потому как приказчик, которого рекомендовали, как человека знающего, в последние дни уж больно хитро на Евдокию поглядывает. И на складах следует проверку провести, подсказывает Евдокиино чутье, что далеко не все там радужно...
   ...в банк заглянуть...
   ...и в магазин, только-только открывшийся, а потому требующий беспрестанного контроля...
   Мысли о делах отрезвили лучше кофе. И Евдокия сумела-таки косу заплести.
   Письмо она обнаружила на туалетном столике, серый конверт, к которому и прикасаться-то желания не было. Но Евдокия конверт взяла, подивившись тому, что на ощупь он еще более неприятен, нежели на вид: жесткая шершавая бумага.
   А в конверте - белая, скользкая.
   Почерк аккуратный.
   Знакомый такой почерк.
   Евдокия читает. И снова читает... и в третий раз, шевеля губами, проговаривая каждое слово, потому как иначе не понять. Она слишком... слишком рассеянна сегодня, чтобы понять.
  
   "Милая Евдокия.
   Обстоятельства ныне сложились так, что эти несколько дней мне лучше провести вдали от тебя и людей. За сим я отбываю в нашу усадьбу, где хоть как-то могу быть полезен.
   Умоляю не держать на меня зла, поскольку решение сие далось мне нелегко.
   Твой Лихослав.
   P.S. Я был бы очень благодарен, если бы ты никого не ставила в известность о моем отъезде, а такой же постаралась избежать общения с моими родственниками, поскольку я не уверен, что они не причинят тебе вреда".
  
   Евдокия сложила письмо и убрала в сумочку.
   Она понимала, что должна бы испытывать обиду... или гнев... или хоть что-то, но не испытывала ничего. И это странное безразличие даже не пугало.
   Лихослав вернется.
   Конечно.
   И эта мысль окончательно успокоила, правда, спокойствие это было немного неудобным, сродни чужим перчаткам, которые, вроде бы и сели по руке, однако же сели не так, как должны бы...
   Перчатки Евдокия забыла.
   И зонт.
   И выйдя из дому, зажмурилась: яркий солнечный свет вызвал престранное желание немедля вернуться в дом, спрятаться за закрытыми ставнями, да не выходить, пока желтый шар не скроется с горизонту... и после не выходить.
   И вовсе не выходить.
   Никогда.
   Мысль была настолько притягательной, что Евдокия споткнулась, с удивлением подумав, отчего прежде не испытывала этакого желания, спрятаться от мира. В конце-то концов, разве не в тиши, не в уединении истинное ее счастье?
   - Ну уж нет, - она запустила пальцы в волосы. - Это... это как-то неправильно.
   Собственный голос показался неуместно громким, неприятным.
   И черный грач, слетевший с забора под самые ноги, отозвался хриплым криком.
   - Кыш пошел... - Евдокия кинула в грача камушком, но зловредная птица только отлетела шага на два, чтобы вновь распластаться на дорожке. И крылья растопырила, тощую, какую-то обскубанную шею вытянула, заверещала.
   - Кыш!
   Присев, Евдокия принялась собирать мелкие камушки. Сам вид птицы вызывал непонятное ей отвращение, а ведь прежде-то Евдокия к грачам относилась с полнейшим равнодушием.
   - Кгрыыы, - грач смотрел, не мигая.
   И крик его - не крик, но глухой скрежет, точно гвоздем по стеклу... а от камня увернулся, заскакал по дорожке, чтобы вновь распластаться, всем видом своим показывая, что не выпустит Евдокию из дому.
   - А вот шиш тебе! - она скрутила кукиш. - Пшел...
   Камушки падали.
   Грач скакал, норовя обойти Евдокию то с одной, то с другой стороны, и подобрался вдруг так близко, что ухватил блестящим клювом за подол.
   - Ах ты!
   Евдокия вдруг остановилась.
   А ведь птица... странная птица, обыкновенные грачи не ведут себя подобным образом. Они наглы порой, но не настолько, чтобы на человека нападать.
   И не пахнет от них тленом.
   Запах же был столь силен, что Евдокия нос зажала... попятилась, выставив руку... а грач захихикал, совершенно по-человечески.
   - В дом иди, - сказал он.
   - Иду, - Евдокия юбки подобрала.
   Мертвый.
   Как есть мертвый, вон и перья пооблетели, проглядывает через оставшиеся белая птичья шкура, местами треснувшая... и крылья вывернуты так, как у живой птицы сие невозможно.
   - Уже иду, - голос предательски дрогнул, что грачу весьма понравилось.
   И смех сменился клекотом, а из раззявленного клюва показался тонкий змеиный язык.
   - Уже... иду...
   Она поднялась на первую ступеньку.
   И на вторую.
   На третью... положила руку на дверь... грач следил.
   Хихикал.
   Пускай смеется... пускай думает, что с Евдокией вот так просто управиться... и что сумочку она к себе от страха прижимает... страх-то есть. Она, небось, живой человек и всякой погани боится... и руки у нее дрожат. Дрожали.
   Рукоять револьвера была приятно холодна.
   - Домой, значит? - переспросила Евдокия, и грач поспешно закивал, сделавшись похожим на цианьского болванчика из тех, которые продают по сребню за дюжину, да еще и размалевывают по желанию заказчика.
   - А если я домой не хочу?
   Птица зашипела.
   И скокнула на ступеньку.
   - Дур-р-ра...
   - Сама дура, - спокойно ответила Евдокия, нажимая на спусковой крючок. И привычно дернулся в руке револьвер. Громыхнуло. Запахло порохом и... гнилью.
   Разлетелось черное перо.
   Плеснуло жижею болотной на ступеньки. И Евдокия поспешно подняла юбки: не хватало еще платье испортить...
   - Вот же... - она и спускалась так, придерживая левой рукой подол и сумочку, а в правой неся револьвер. - Чтоб тебя...
   Перо кружилось, норовило прилепиться не то к волосам, не то к платью, оседало на траве, превращаясь в темные капли, которые уходили в землю.
   - Определенно, - Евдокия почесала рукоятью переносицу, - это ненормально... все это совершенно ненормально.
   Она оглянулась на дом, который стоял рядом, безучастный и будто бы чужой.
   Возвращаться?
   Ни за что!
   И пусть голова до сих пор тяжелая, но Евдокия точно знает, что если и вернется в родной особняк, то только с ведьмаком на пару, хотя и сама мысль о ведьмаках вызывала отвращение, едва ли не дурноту. Ничего, Евдокия с дурнотой справится. Уже справляется.
   Идет по тротуару, простоволосая, растрепанная и с револьвером в руке... люди сторонятся... верно, револьвер убрать надобно в сумочку, поелику неприятности с полицией Евдокии без надобности. Она и остановилась у перекрестка, огляделась, убеждаясь, что нет поблизости ничего-то подозрительного, ни грачей, ни галок, разве что пара откормленных голубей возится у лавочки, кланяется благообразной старушке, выпрашивая булку...
   - Извините, - Евдокия присела на лавочку.
   От старушки пахло цветочною водой и еще мятой.
   - Я... передохну и дальше... вот только...
   В барабане осталось два патрона.
   Один в грача... и выходит, что еще три она вчера выпустила, в Богуславу... и повезло, что не задела. А пули посеребренные.
   Заговоренные.
   Специального заказу... и по-хорошему, надо бы револьвер убрать, да только в нынешних престранных обстоятельствах мысль о том, чтобы остаться без оружия, Евдокии претила.
   - Перезаряжу, - пояснила она старушке, которая к вящему неодобрению голубей булку отложила. Подняла лорнет на отполированной до блеска рукояти, смерила Евдокию внимательным взглядом...
   - Перезаряжу и уйду...
   Пальцы дрожали, а запасные патроны, как назло, застряли в обойме.
   - Не спешите, милочка, - произнесла старушка. - Оружие требует аккуратного обращения... в кого стреляли?
   - В грача.
   Евдокия выдохнула.
   Успокоиться надо, а то она, на безумицу похожа... безумица с револьвером... то-то своячницы порадуются, когда Евдокию в лечебницу заберут.
   А может...
   Нет, рановато делать выводы.
   - В грача... - старушка мечтательно прикрыла глаза. - А я вот на воронах руку ставила... позволите дать вам совет?
   - Конечно.
   Если Евдокия хоть что-то понимала, то совет она услышит вне зависимости от позволения.
   - Цельтесь в ноги...
   - Почему? Мне казалось, что в голову - оно как-то верней...
   Патрон все-таки поддался.
   - В голову?! Милочка, конечно, немногие мужчины используют голову по назначению, но это еще не повод в нее стрелять! Поверьте моему жизненному опыту! Мужчина с простреленной головой в хозяйстве совершенно бесполезен! В ноги, милочка, целиться надо... в ноги...
   - З-зачем?
   - Чтоб далеко не ушел... - старушка смахнула остатки булки. - Помнится, в вашем юном возрасте был у меня один поклонник... не один, конечно, далеко не один, но его я выделяла... сразу решила, что если замуж, то только за Николауса... он был само очарование, но ветреник-с...
   Голуби устроили возню, они копошились у самых ног, толкали друг друга, теснили, норовя вырвать кусок побольше, и разевали клювы, давились булкой.
   - Все на свидания звал... я соглашалась... ах, молодость-молодость... кровь горячая... а после мне донесли, что он с другой прогуливается... дочерью одного... не важно, главное, что у нее приданого на тысячи злотней. У меня же из достоинств - револьвер папенькин...
   Щелкнул барабан, встав на место.
   - Но ведь главное, правильно распорядится тем, что имеешь. Вот я и распорядилась. Встретилась и поставила условие. Или он на мне женится...
   Старушка замолчала, мечтательно улыбаясь.
   - Или? - Евдокию вдруг заинтересовала эта история.
   - Или женится на той, другой. Если нужен он ей будет после моего выстрела... он-то не поверил, думал, шучу...
   Губы старушки тронула улыбка.
   - Тогда-то я ему ногу и прострелила... в знак серьезности моих намерений. Сбежать попытался, дурашка этакий. Ох и кричал же он... ругался матерно... но выбор сделал верный. Сорок лет душа в душу прожили... он мне и не изменял никогда.
   В этом Евдокия не сомневалась.
   Старушка же, приложив к глазам кружевной платочек, легонький, невесомый, как она сама.
   - Я ему на свадьбу подарила... - она наклонилась и прошептала, - костяное достоинство...
   - Что?
   - Достоинство, - с достоинством произнесла старушка и глазки опустила на голубей, которые от этаких откровений всяческий интерес к булке потеряли. - Костяное... знаешь... есть умельцы, которые по кости режут. Скажем, глаза, если кто глаз потерял. Или руку, ногу... или вот нос... у моего папеньке на войне срезало, так он накладным пользовался... я вот достоинство заказала. Двадцать два злотня стоило. Но сделали с большим мастерством.
   Воображение Евдокии живо представило и этакий подарок, отчего-то в соломенной коробочке с бантом из органзы, и жениха, весьма оным подарком впечатленного.
   - Вот и Николаус оценил... на Вотановой книге поклялся, что до гроба будет верным...
   Оно и правда, небось, не рискнул клятву нарушить, потому как одно дело с костяным глазом жить, а другое - с достоинством...
   - Вы, милочка, конечно, можете сказать, что сие несправедливо и бесчеловечно, - старушка спрятала лорнет в расшитую бисером и перьями сумочку. - Да только разве справедливо было мне про любовь врать? А если не врал, то...
   Она пожала узенькими плечиками:
   - Я свое защищала. Чужого мне не надобно, а своего не отдам...
   Голуби согласно закурлыкали, своим они считали булку, от которой остались одни воспоминания, и птиц это весьма печалило.
   - Так что, милочка, отбросьте сомнения... и ежели оно ваше, то стреляйте по ногам. Мужик с простреленной ногой далече не уйдет...
  
   В магазине пахло корицей и ванилью.
   Было спокойно.
   Белели в полумраке унитазы и эльфийские шпиры, на постаментах возвышались массивные раковины ванн. Плескал прохладною водицей фонтанчик.
   Молчали канарейки, щебетали продавщицы, Евдокию они заметили не сразу, увлеченные сплетнями и свежими ватрушками, вид которых заставил Евдокию вспомнить, что она голодна.
   Со вчерашнего дня не ела.
   - Ой, - сказал кто-то, обернувшись. - А вы... тут?
   - Тут, - мрачно ответила Евдокия, не зная, как быть дальше.
   Отругать за безделье?
   Или ватрушку попросить? Или не попросить, но пользуясь положением, изъять? В конце концов, обедать на рабочем месте...
   - А булочки хотите? - шепотом поинтересовалась новенькая чернявая продавщица.
   - Хочу.
   - С чаем? - уточнила вторая, на всякий случай от новенькой отодвигаясь.
   - С чаем...
   Пускай.
   Все одно сегодня день странный...
   Кружку подали, и ватрушку в руку сунули, и усадили, правда не в кресло - кресла стояли исключительно для посетителей, из красного бархата, с позолотою обильной - но на унитаз, застеленный чистым покрывалом.
   - Тихо сегодня? - поинтересовалась Евдокия, чтобы хоть как-то нарушить воцарившуюся тишину.
   - Тихо... - хором вздохнули продавщицы.
   Ватрушка была удивительно сладкой, травяной чай - ароматным. И с каждым глотком его становилось легче. Исчезала непонятная тяжесть, и желание немедля вернуться домой уходило, и мысли появлялись, этакие нехорошие мысли про ведьмаков и проклятия.
   Головную боль.
   Грача.
   Посестриц дорогих, которым было бы в радость, случись с Евдокией какое несчастье.
   И верно задумалась она прекрепко, оттого и не услышала, как зазвенел колокольчик, возвещая о появлении клиента, и продавщицы, позабывши о ватрушках, поспешили к двери, дабы клиента оного встретить...
   - Дуся! - сей бас заставил вздрогнуть и очнуться. - Дуся, ты тут!
   - Тут, - согласилась Евдокия и поспешно слизала с пальца сахарную пудру.
   - Дуся! Я счастливый тебя видеть!
   - А я уж как рада... - она поднялась аккурат вовремя для того, чтобы уклониться от объятий. - Вижу, у тебя все хорошо...
   За прошедший год Аполлон изменился мало, разве что обрел некий столичный лоск, во всяком случае нынешняя рубаха его, ярко-алая, шелковая, расшитая по вороту псевдонародным орнаментом, явно была куплена в центральной лавке. Как и полосатые штаны, перехваченные золоченым кушаком. Золотые Аполлоновы кудри были завиты и уложены, обильно смазаны воском и бриллиантином, отчего казались литыми. И Евдокия испытала преогромное желание пощупать их.
   - Плохо! - возвестил Аполлон и, верно, в избытке чувств, ударил себя в грудь кулаком. Кулак был внушителен, и грудь загудела.
   А может, не грудь, но железный статуй, которого Аполлон держал под мышкой.
   - У меня все плохо!
   Он даже всхлипнул и статуй поставил на крышку ближайшего унитаза.
   - Ты погляди только!
   Статуй оказался козлом, слегка кривобоким, на редкость тощим, как сказала бы матушка - лядащим. Левый рог его был чуть короче правого, спина подымалась горбом, а ноги и вовсе в стороны пузырями расходились.
   - Козел, - сказала Евдокия и потрогала статую.
   Металл был холодным.
   - Козел! - Аполлон произнес это слово так, что сразу стало ясно: козел не просто так себе парнокопытное, но сокрыт в нем некий тайный, сакральный даже смысл. - Они вручили мне козла!
   Он тоненько всхлипнул и смахнул пальчиком крупную отборную слезу, что выкатилась из левого глаза. Правый оставался сух и смотрел строго, ожидая от Евдокии сочувствия.
   Но ныне не было у нее желания козлам сочувствовать.
   От продолжения беседы ее избавил тот же колокольчик и новые посетительницы, вид которых напрочь лишил Евдокию способности мыслить здраво, если сия способность, конечно, еще оставалась при ней.
   - Аполлон! - густой бас Гражины Бернатовны заполнил зал. - Аполлон, мальчик мой!
   - Полечка, ты ведешь себя не совсем верно...
   - Мой сын сам знает, как себя вести!
   - Комиссия ждала благодарственной речи... мы приготовили фуршет... - Брунгильда Марковна сделала попытку обойти свекровь, но была остановлена взмахом могучей руки.
   - Твоя фуршета никому не надобна! - Гражина Бернатовна ступала тяжко, важно. В новом парчовом платье, с юбками столь пышными, что не ясно, как они в дверь прошли-то, она гляделась весьма внушительно. - Полечка, ты страдаешь?
   - Страдаю, - Аполлон смахнул вторую слезу. - Мама! Они мне козла сунули!
   - Полечка, ты все неправильно понял...
   - Мой сын страдает! - возвестила Гражина Бернатовна, краснея лицом.
   А Евдокия мысленно отметила, что красное лицо с цветом платья весьма гармонирует... почти как широченный воротник, на котором голова Гражины Бернатовны лежала, будто бы на блюде.
   Высокую прическу ее украшали восковые яблоки и груши, а из темечка торчало длинное петушиное перо. Когда Гражина Бернатовна наклонилась, Евдокия разглядела и птичку, крохотную колибри, не то свившую гнездо, не то запутавшуюся, в темных, явно подкрашенных, волосах.
   - Я чувствовала, что этим все закончится! - от голоса Гражины Бернатовны позвякивали хрустальные подвески на люстре, а тяжкая ее поступь заставляла покачиваться и унитазы. Из-под вороха юбок, щедро отделанных кружевом, выглядывали квадратные носки кавалерийских сапог. - Чувствовала всем своим материнским сердцем! А оно не вреть!
   - Матушка! - взревел Аполлон, попытавшись увернуться от матушкиных объятий. - Они... козла... мне...
   От обиды нижняя губа Аполлона выпятилась и затряслась, нос непостижимым образом сделался длинней, а лоб - уже, отчего само лицо обрело престранное сходство с козлиною мордой. Евдокия перевела взгляд на статую.
   И вновь на Аполлона.
   Красота неописуемая.
   - Полечка, солнышко... конечно, они вручили тебе козла. Они всем козлов вручают, - Брунгильда Марковна была в желтом. Платье из яркое парчи, щедро расшитой стеклярусом, облегало тощее ее тело, узкие рукава подчеркивали неестественную худобу рук, а в треугольном вырезе виднелись полупрозрачные, синюшные какие-то ключицы.
   - Ты... знала?!
   О, сколько праведного возмущения было в этом голосе.
   - Знала, - покаялась Брунгильда Марковна, поглаживая козлиные кривые рога. - Это не просто козел...
   Она вздернула остренький подобородок, смерив Гражину Бернатовну взглядом, полным превосходства.
   - Это Познаньский Козел! - ударение Брунгильда Марковна поставила на первом слоге. - Тот самый Познаньский Козел, который вручается за особые достижения...
   Она перевела дыхание и ткнула в круглый козлиный глаз.
   - За индивидуальность. Непримиримость... за яркий талант...
   Аполлон шмыгнул носом и на козла посмотрел без прежней обиды.
   - Получить Познанского Козела - это величайшее счастие! Мне стоило немалого труда уговорить пана Стрижецкого, чтобы номинировали именно тебя...
   - Полечка гений! - Гражина Бернатовна подобралась к козлу с другой стороны и ткнула в бок кривоватым пальцем. - Полечка и без твоей помощи получил бы любого козла... хоть познаньского, хоть краковельского...
   - Ай, не скажите, - Брунгильда Марковна скрестила руки на впалой груди. - Вы не представляете, какая в этой среде конкуренция...
   - Ты мне про конкуренцию не сказывай...
   - А вам, мама, ни про что сказывать не надобно. Вы слишком закостенелы...
   - Я костенелая? - Гражина Бернатовна уперла руки в бока, и юбки ее опаснокачнулись. - Это я-то костенелая? На себя глянь!
   - Дуся, - Аполлон дернул Евдокию за рукав. - Дуся... они сейчас снова...
   - Между прочим, ныне стройность в моде...
   И Евдокия решилась.
   - Идем, только тихо...
   - А вам, мама, не мешало бы заняться собой... вы слишком много едите.
   - Ты меня куском хлеба попрекаешь?! - взвизгнула Гражина Бернатовна, хватаясь за козлиные крутые рога. - Поля, твоя жена меня не уважает!
   - Я не уважаю?! - Брунгильда Марковна от козла не отступилась и схватила за тощую заднюю ногу. - Да я вас так уважаю, что слов нет! А вы меня...
   - А за что тебя уважать?!
   - Я вашего сына в люди вывела! - Брунгильда Марковна дернула козла на себя, но отпускать сей символ вящей гениальности сына Гражина Бернатовна не собиралась. Евдокия пятилась, Аполлон пятился с нею, он пригнулся, сделавшись меньше, тусклей. И даже рубаха его сделалась не такой яркой.
   - Ты вывела?! Да он же ж гений!
   - И что? В Познаньске каждый третий гений, а в люди выходят единицы...
   - ...соблазнила невинного мальчика...
   - ...и если бы не мои связи, никто бы...
   - ...развратила... диету не блюдет...
   - ...сами эту диету блюдите!
   Дверь на склад подалась легко, отворилась беззвучно, и Евдокия выдохнула с немалым облегчением. Аполлон, просочившись следом за ней, лишь обессиленно рукой махнул.
   - И часто так?
   Из-за двери доносились раздраженные голоса.
   - Да каждый день, - он почесал живот, который за прошедший год вырос, приятно округлившись, отчего вид Аполлон приобрел несколько беременный. - Любят меня, страсть... заботятся...
   Он поскреб щеку и добавил:
   - Громко заботятся...
   - Устаешь?
   - А то... мне, за между прочим, медикус покой прописал. И еще настойку для нервов... только она горькая, я ее пить не можу. И маменька говорит, что от медикусов вред один... народ, он лучше знает.
   - Что знает?
   Аполлон нахмурился, но тут же ответил:
   - Все знает!
   - Народ... да, народ - наверное, - унитаз оказался на редкость удобным, пусть и исполненным в ярко-розовом колере, который пользовался немалым спросом.
   - Поля должен уважать жену!
   - А любить - маму!
   Тонкая дверь не защищала от громких голосов, и Евдокия лишь надеялась, что нехитрое их убежище обнаружат не сразу.
   - И этот козел, если хотите знать, моих рук дело!
   - Конечно! От тебя только козла и следует ждать...
   - Наверное, зазря я сбег, - Аполлон испустил тяжкий вздох и понурился. - Брунечка речь написала... красивую... всю ночь учил. Хочешь послушать?
   - Нет, - искренне ответила Евдокия.
   - Там про словесность нашую... про литературу, которая ноне в кризисе пребывает... - он оседлал другой унитаз, вида весьма зловещего: черный и с серебряными рунами на крышке, о коих имелся соответствующий сертификат, что руны сии - пользительные весьма, облегчающие работу кишечника и тем самым привносящие в организм гармонию. - И про это... как его... поиск альтернативных форм, как единственный действенный путь возрождения.
   Аполлон произнес это, ковыряя ноготочком серебряную руну.
   - Брунечка умеет красиво писать...
   - А ты?
   - А у меня, Дуся, кризис... - новый вздох был тяжелей предыдущего. Аполлон сгорбился и руки в подмышки сунул. - Я, Дуся, если хочешь знать, себя исчерпал... вот третий день сижу... думаю...
   И снова вздох.
   - Думаю и думаю... а оно не идет.
   - Рифмы нету?
   Евдокия прислушалась: за дверью царила подозрительная тишина.
   - И рифмы нету... и ничего нету, - толстый Аполлонов палец, описав полукруг по крышке унитаза, замер. А затем уперся в толстый же Аполлонов лоб. - Мысля не идет. Понимаешь?
   - Куда не идет?
   - Никуда... вот давече маменька напекла пирожков со щавелем. Я их страсть до чего люблю, а еще щавель пользительный, он живот прочищает... у меня три дня бурлило...
   - От кризиса? - сердобольно поинтересовалась Евдокия.
   - Не... от молока кислого. Кухарка казала, что попортилося оно, но страсть до чего пить хотелось. Вот я и выпил жбанок. А после понял, и вправду попортилося... пронесло меня... и бурлило ишшо.
   Он осторожно погладил округлый животик.
   - Вот маменька и напекла пирожков, чтоб, значит, я хоть крошечку съел... принесла на блюде фарфоровом... и квасу свежего. А я смотрю. Лежат пирожки. Румяненькие. С корочкой. Жаром исходят. Жбанок запотевший. Кваском пахнеть... а мне не хочется. Вот совсем не хочется!
   - Может, переел просто?
   - Нет, Дуся... это кризис... мне медикус сказывал... сначала оно всегда так... то пирожков не хочется, квасу... а после раз и ты в бездне депрессии.
   Новое слово Аполлон произнес медленно, с немалым вкусом.
   - Брунечка пахлавы медовой принесла и орешков засахаренных... матушка колбас наделала с чесночком... а я вот, веришь, Дуся, ем... скрозь силу ем. И ничего не хочу... тоска душу гложет!
   - Ужас какой, - Евдокия поднялась и на цыпочках подошла к двери. Затянувшаяся тишина ее несколько настораживала.
   - А то... я вот и в кровать лег... сготовился, значит.
   - К чему?
   - К кончине, Дуся... к кончине, - Аполлон тяжко поднялся, но вновь сел. - Гениям суждено оставлять мир молодыми...
   - Так то гениям, - пробормотала Евдокия.
   - Что?
   - Ничего, Поля, я слушаю тебя внимательно.
   И ободренный Аполлон продолжил.
   - Лежу в кровати... гляжу в потолок... сочиняю Реквиему...
   - Чего?
   - Реквиему. Поэму, значится, чтоб потомки меня помнили... надобно мощно. Так, чтоб каждое слово разило...
   - ...главное, чтоб в конец не заразило...
   - Чего?
   - Ничего, Полюшка, ничего... это я проникаюсь... - Евдокия дверь приоткрыла и в щелочку выглянула.
   - А слова-то не идут...
   - Может, тебе рано еще?
   - Думаешь?
   - Думаю... - на первый взгляд в зале было пусто, лишь стальной козел со слегка погнутыми рогами взирал на Евдокию, и виделся в очах его немой укор.
   - Так я и другого писать хотел, - Аполлон поерзал по унитазу. - Слушай, а удобно... у Брунечки в туалете узенький стоит... как присесть... а тут...
   Он похлопал по крышке и, поднявшись, крышку откинул.
   - И во внутрях черный... концептуально.
   Евдокия толкнула дверь.
   - Белый вот - это пошло... белый унитаз у всякого есть, - Аполлон присел и задумался. - Слушай... а ведь проходит...точно проходит...
   Он откинулся на бачок и руки скрестил на груди.
   - Страдав от боли, я ревел, стальной козел в глаза мои глядел. Он знал, что близок мой конец. И жизни настает... - Аполлон задумался, наверняка подбирая альтернативную рифму, поелику та, что пришла на ум самой Евдокии, вряд ли могла претендовать на публикацию. - ...венец... жизни настает венец. Как оно?
   - Гениально! - тоненько воскликнула Брунгильда Марковна, поднося к подбитому глазу желтый платочек. - Поленька... ты вышел на новый уровень.
   Евдокия со вздохом от двери отступила.
   - Прячешься? - Гражина Бернатовна ткнула пальцем в грудь. - Недоброе задумала?
   Она вошла бочком, высоко подняв юбки, заголив массивные ноги в синих сетчатых чулках. Но поразили Евдокию не чулки, а ярко-красные, весьма неприличного вида, подвязки.
   - Задумала... семью разбить хочешь? А и раньше думать надо было! - сказала она, нехорошо усмехнувшись. - Упустила свой шанс. А вот тебе!
   Скрутив кукиш, она сунула Евдокии под нос.
   От рук Гражины Бернатовны пахло квашеною капустой и копченостями.
   - Нет, - поспешила заверить Евдокия. - Я замужем.
   Но похоже, что и уверение это, и кольцо обручальное Гражину Бернатовну не убедили. Она хмыкнула и огладила черные усики.
   - За спиною мужа шашни крутишь...
   - Мама, прекратите говорить ерунду, - вспыхнула Брунгильда Марковна и для надежности вцепилось в Полечкин рукав. - Мы счастливы в браке. Правда, Полечка?
   - Д-да, - он торопливо закивал.
   А Гражина Бернатовна пошевелила нижнею губой и, окинув Евдокию придирчивым взглядом, поинтересовалась:
   - Тогда чем вы тут занималися? - серые глазки ее оценили и растрепанную косу Евдокии, и наряд ее, не самый лучший, и бледность. - Двери закрыли... спряталися... Как есть роману крутят! Смотри, Брунька, уведет она у тебя мужика, я таких-то знаю!
   Она уперла руки в бока, и кружевной воротник угрожающе поднялся.
   - Сама-то тихая, тихая... а бочком-бочком и шасть в постелю супружью...
   Брунгильда Марковна побелела, а подбородок ее мелко задрожал.
   - Я-то таких на раз чуяла... как какая прохвостка начнеть муженьку мойму глазки строить, так я ее за косу...
   - Мама!
   - А ты, Поленька, молчи! Небось, сам жену выбирал? Без материного благословения! То и живите тепериче... - Она сунула кулак под нос Аполлону, и тот смешался. - Вона, пиши стихи... получай своих козлов...
   - Козелов, - встряла Брунгильда Марковна, ободренная этакой нежданной поддержкой.
   - А хоть кого... но в мире и радости, мы вот с папенькой твоим десять лет прожили...
   - Прекратите! - Евдокия ощутила, как приливает к лицу кровь. - Мы... мы ничего такого не делали!
   Гражина Бернатовна недобро прищурилась, не убежденная словами, и под взглядом ее колючим Евдокия окончательно смешалась, пробормотав:
   - Мы... мы просто унитаз примеряли.
   - Что? - женщины растерялись. Аполлон же, вдохновленный идеей и шансом избежать очередного скандала, поспешил заверить.
   - Примеряли.
   - Именно... унитаз - это очень важно! У Аполлона кризис творческий... ему душевного комфорта не хватает...
   - Поэт должен страдать, - тихо заметила Брунгильда Марковна, оглядываясь. Она словно лишь теперь очнулась, обнаружив, что находится в месте престранном.
   Огромном.
   Полутемном. И сплошь уставленном фарфоровыми унитазами. Она даже закрыла глаза, втайне надеясь, что сие место исчезнет, однако же желанию этому не было суждено исполниться.
   Белые.
   Розовые.
   И черные, исписанные странными знаками, унитазы окружали Брунгильду Марковну. Иные стыдливо прикрывались узорчатыми крышками, с других за критикессой наблюдали голые посеребренные младенчики с мрачными лицами, третьи и вовсе являли собой нечто невообразимое, этакие слепки фарфора и серебра...
   - Должен, - согласилась Евдокия, успокаиваясь. - Но не от отсутствия же удобного унитаза.
   Аполлон кивнул.
   - У него, может, и кризис начался исключительно от невозможности... побыть наедине с собой...
   - Но у нас есть...
   - Есть, - Евдокия погладила розовое изделие, украшенное раковинами и морскими коньками. - Но оно Аполлону... как бы выразиться... маловато. Неудобно. А всякое неудобство... не дает правильно расслабиться.
   В животе Аполлона опасно заурчало.
   - Вы же понимаете, к чему это приводит? - поинтересовалась Евдокия громким шепотом.
   Брунгильда Марковна кивнула: она не понимала, но чувствовала, что нынешняя тема весьма... тонка. И требует особого подхода.
   Свекровь же сковырнула позолоту с раковины и по крышке постучала:
   - Значит, примеряли...
   - Именно, - Евдокия не собиралась отступать от озвученной версии. - Мы не могли допустить, чтобы новый унитаз причинял дискомфорт... в конце концов, Аполлон - выдающийся литератор...
   - Гений! - корявый палец ткнул в глаз морского конька, чешуя которого несколько поистерлась.
   - Гений, - покорно согласилась Евдокия. - А раз так, то он требует индивидуального подхода...
   - Полечка такой чувствительный...
   - Весь в маму! - и Гражина Бернатовна, задрав пышные юбки, присела на розовый унитаз, поерзала слегка, устраиваясь поудобней. Морщины на лбу ее стали глубже, щеки надулись пузырями, а на усиках появился бисеринки пота. - Эк оно... и вправду ничего так... фаянс?
   - Фарфор.
   - Небось, не самого лучшего качеству...
   - Обижаете, Гражина Бернатовна, - Евдокия оскорбленно вздернула подбородок. - Высочайшего! И сертификат о том имеется...
   - Знаю я энти ваши сертификаты... бумажки одни. Вона, на Вороньей слободке по сребню за дюжину дают...
   - Так то поддельные, а наш печатью Королевской палаты заверен...
   Гражина Бернатовна нехотя поднялась и обошла полюбившееся изделие кругом.
   - Позолота-то тоненькая... слабенькая...
   - Для вас хоть тройным слоем сделаем.
   - И денег сдерете столько, будто бы он целиком из чистого золота...
   Евдокия скромно промолчала, потому как в словах Гражины Бернатовны имелась своя правда: унитазы в столице стоили много дороже, нежели в Краковеле, но сие происходило единственно от странной убежденности столичных покупателей в том, что качественная вещь должна быть дорогой.
   Эксклюзивной...
   Что ж, сие устремление было Евдокии лишь на руку... а эксклюзиву у нее вон, целый склад имеется.
   - И почем ныне? - Гражина Бернатовна подобрала юбки, протискиваясь меж полюбившейся ей розовой моделью и массивным глянцево-белым монстром, изготовленным по особому заказу.
   - Сто двадцать злотней.
   - Грабеж! - она схватилась за сердце, после вспомнила, что сердце это с другой стороны находится и поспешно руку переметнула. - Не больше двадцати сребней...
   - Для вас готовы сделать скидку... ежели еще и ванную закажете... есть в розовом цвете... с морскою тематикой... вы ведь бывали на море?
   Гражина Бернатовна поджала губы: на море она не бывала, но признаваться в том наглой девице, которая посмела отказать Поленьке в законном браке, не собиралась. Мало того, что замуж не пошла, так и ныне расстроенной не выглядела, не смешила ни плакаться, ни косы рвать... унитазы у нея... ванны с морскою тематикой...
   - Вот посмотрите, - Евдокия поманила несостоявшуюся свекровь. - Представьте себе ванную комнату в розовом цвете... "Пламенеющий фламинго".
   Как на ее взгляд, несчастный фламинго чересчур уж пламенел, и колер получался вызывающе ярким, но клиенткам нравилось.
   - Здоровая какая, - оценила ванну Гражина Бернатовна. - Это ведер двадцать будет?
   - Вся сотня войдет...
   Ванна была исполнена в виде раковины, с узорчатой золоченою каймой по краю, которая Гражине Бернатовне весьма приглянулась. И то сказать, в прежние-то времена тяжкой достоличной жизни она этак не роскошествовала.
   Покосившись на невестку, она вздохнула... тоща и непригожа, зато и дом свой имеет... и со свекровью ладит, хотя и лается порой... а кто не лается? Небось, свою-то свекровушку, не к ночи она помянута будет, Гражине Бернатовне случалось и за волосы таскать...
   - Неэкономно.
   - Мама, стоит ли думать об экономии, если вопрос касается здоровья! - Брунгильде Марковне ванна тоже глянулась. Она даже представила себе, как возлежит в этой раковине прекрасною жемчужиной, и сквозь витражные окна ванной комнаты проникает пламя заката... и она, Брунгильда Марковна, в этом пламени пламенеет, подобно тому самому фламинго. В этих грезах присутствовали и свечи, и длинные волосы, романтично разметавшиеся по краю ванны, и пена с запретным ароматом заморского иланг-иланга, каковой Брунгильде Марковне поднесли намедни...
   И серебряное блюдо с фруктами.
   Полюшка, который стихи читает... на этом месте греза дала трещину, поелику стихи Полюшка читал, восседая на унитазе, и отчего-то не Брунгильде Марковне, каковую ласково именовал Брунечкой, но стальному козлу.
   - Ванна... ванна - это очень важно для здоровья... а у вас спина побаливает.
   - Верно, - важно качнула головой Гражина Бернатовна. - Щемит так, что прям спасу нет...
   - Вот! А эльфийская глина, она целебная...
   - Дорогая...
   - Ах, в деньгах ли дело...
   ...благо, почивший супруг оставил Брунгильде Марковне помимо полного собрания собственных сочинений, недвижимость и неплохой счет в гномьем банке.
   - Берем!
   - Брунька, вот же... - Гражина Бернатовна нахмурилась, сетуя на этакую невесткину непонятливость. Пусть и добрая она баба, а бестолковая. Кто ж так сразу покупает?
   А по лавкам иным пройтись?
   Глянуть, кто и где, чем торгует? Побеседовать с приказчиками, медень сунув... небось, приказчики-то верней знают, каков товар на самом-то деле... потом поторговаться, цену сбить...
   - Два комплекта берем, - уточнила Брунгильда Марковна. - С полною отделкой...
   - А я? - Аполлон взирал на розовую ванну с нескрываемой обидой. - Я в ёй мыться не буду...
   И ножкой топнул.
   - Не хочу розовую унитазу!
   - Полечка...
   - Аполлон! Ты ведешь себя, как маленький! - Гражина Бернатовна мысленно уже полагала ванну своею, а потому мысль, что сыновний каприз способен лишить ее этакого чуда, вызывала глухую обиду.
   - Не хочу!
   - И не надо, - Брунгильда Марковна погладила Аполлона по руке. - Полечка, мы тебе другой купим... только скажи, какой.
   И Аполлон приободрился:
   - От этот! - и пальцем в унитаз ткнул. - Черный - это концептуально!
   - У Полечки чудесный вкус... - восхитилась Брунгильда Марковна, а Гражина Бернатовна мстительно добавила:
   - От мамы достался...
   - На унитазе я сижу... и думу тяжку бережу. Судьба страны гложет меня... без ей прожить не могу дня! - возвестил Аполлон.
   - Гениально... - мрачно заметила Евдокия, в мыслях накинув еще пару десятков злотней за моральный ущерб.
   Все-таки она оставалась чужда к модным веяниям современной литературы.

Глава 13. О проблемах свах и свидетельницах

   Разбудил Себастьяна запах.
   Нет, аромат... нежнейший аромат свежей выпечки.
   - С чем пирожки? - поинтересовался Себастьян, не открывая глаз.
   - С грибами есть... со щавелем... с кислою капустой, - Евстафий Елисеевич разломил один. - А! Еще с луком и яйцами...
   Он отправил пирожок в рот и замолчал.
   - На Острожской брали? - Себастьян глаз открыл, левый, и поморщился: светло было в кабинете. Свет исходил из окна, и окутывал дорогое начальство золотистою дымкой. Над лысиной эта дымка становилась особенно плотною, почти осязаемою, донельзя смахивающей на нимб, каковой обычно святым малюют.
   - А то, - с набитым ртом ответил Евстафий Елисеевич, что, впрочем, не поубавило в нем святости. - Тепленькие еще...
   Себастьян не без труда сел.
   Голова была тяжелой, словно после попойки...
   - Тепленькие, - пирожок попался с грибами, начинка была сладковатой, щедро сдобренной, что жареным луком, что маслом, Себастьян лишь надеялся, что грибы в ней - съедобные, а то с его удачей в последнее-то время, станется. - Евстафий Елисеевич...
   - Ась? - начальство ело пирожки сосредоточенно, можно сказать с немалым увлечением, в котором Себастьяну виделись последствия очередной диеты.
   Капустная?
   Гречневая? Или снова кислое молоко? Но та, помнится, закончилась печально: диетическое молоко прокисло как-то не так, и Евстафий Елисеевич неделю провел в палате...
   - А чего это вы такой добрый сегодня? Пирожками угощаете...
   - Так... - он понюхал рукав и признался: - Данечка совсем уж лютует... салатою меня кормит.
   И уточнил:
   - Одною, почитай, салатою и кормит. На завтрак - три листика. На обед - пять и половинку яйца крутого... а ужина и вовсе нет...
   - Сочувствую, - второй пирожок, с маслянистой хрустящей корочкой и щавелевой сладкою начинкой, пошел лучше первого.
   - И главное, повадилась меня обнюхивать! Так я, ежели вдруг, то скажу, что для тебя брал...
   - Скажите, - милостиво разрешил Себастьян, почти поверив этакой начальственной откровенности.
   - А ты мне, Себастьянушка, скажешь, что с тобою творится, - пальчики Евстафий Елисеевич отер платочком.
   - Ничего не творится.
   Пирожок, на сей раз, кажется, с мясом, застрял в горле. И начальство укоризненно покачало головой, а нимб света сделался ярким. Этакий не всякому святому положен, разве что мученикам... Себастьян даже задумался, можно ли Евстафия Елисеевича считать святым мучеником, когда тот ласково так произнес:
   - Вот являюсь я в присутствие... а тут, заместо того, чтобы новостями порадовать, что, дескать, изловили душегуба этого, мне дежурный доклад сует. Мол, так и так, Евстафий Елисеевич, а ваш старший актор изволил явиться на работу спозаранку да в виде самом, что ни на есть, непотребном...
   - Что?!
   От этакой новости остатки сна как рукой сняло.
   - Да я... я просто две ночи кряду не спал! И днем не спал! И в конце концов, я живой человек...
   - Живой, Себастьянушка, - отвечало начальство, и в глазах его виделось понимание. - Я-то знаю, что живой... и что давече с тобою некая неприятность случилась, которая здоровьице твое подорвала... крепко так подорвало.
   - Вы...
   Евстафий Елисеевич взял последний пирожок и, разломив, поморщился:
   - От с яйцами не люблю... раньше-то жаловал, а ныне смотреть на них не могу... - однако пирожок в рот отправил. - Так о чем я? О том, Себастьянушка, что в отпуске ты давно не был... работаешь, не щадя живота своего... и моего заодно... пиши заявление.
   - Что?
   - Пиши заявление, - повторило начальство, улыбаясь еще более ласково, нежели прежде, и от улыбочки этой, от нимба треклятого, который не собирался исчезать, Себастьяну стало несколько не по себе. - Что, мол, отпуск тебе надобен по состоянию здоровья... срочнейше... и исчезни. Да так, чтобы ни я, ни кто из нашей братии, найти тебя не сумел.
   - Но...
   - Думай, Себастьян, - взгляд сделался жестким. - Хорошенько думай...
   Отпуск?
   Почему сейчас? Ведь все некогда было... Себастьян особо не рвался, а Евстафий Елисеевич и не настаивал... тем летом позволил недельку погулять, а после завертелось-закрутилось.
   Воры и душегубы, небось, по отпускам не рассиживаются... душегубы...
   - Газеты?
   - Уже окрестили его Волкодлаком...
   Волкодлак.
   Лихо.
   Лихослав уехал, Себастьян помнит... письмо получил, точно, аккурат перед тем как уснуть... а ведь и вправду, похоже, укатали его... прежде и по два, и по три дня, а то и по неделе спал вполглаза, но этакого, чтоб прям с ног валило, не случалось.
   Случилось.
   Не о том надобно... почему отпуск? Евстафий Елисеевич не торопит, но и не уходит, сидит, поглядывает искоса... думает не о своем, но...
   ...конфликт интересов.
   ...Лихослав Себастьяну брат. Об этом знают. И вспомнят. И отстранят... странно, что до сих пор не отстранили... если приказ будет отдан прямой, однозначный, то ослушаться его Себастьян не сможет.
   И ежели завтра его именем короля и прокуратуры отправят Хельмову задницу в Подкозельске стеречь, то поедет он...
   - Знаете, - Себастьян облизал пальцы. - А я ведь и вправду себя нехорошо чувствую... голова вот болит, кости ломит.
   - Старость, Себастьянушка, она такая...
   - Спасибо.
   - За что? - Евстафий Елисеевич бровь приподнял.
   - За понимание... Евстафий Елисеевич, а если вдруг... поймают меня за чем-нибудь предосудительным.
   - Если поймают, - познаньский воевода протер сияющую в солнечном свете лысину, - то я в тебе очень разочаруюсь. А разочаровывать начальство чревато, Себастьянушка...
  
   С родною конторой Себастьян расстался мужественно, кончиком хвоста смахнул несуществующую слезу и, протянув к серому зданию, на которое извозчик поглядывал с опаской, руку, произнес:
   - Жди меня, и я вернусь!
   Извозчик только головой покачал: люд в Познаньске ныне пошел престранный, верно, лето выдалось чересчур уж жарким, вот солнцем в головы и напекло. Он тронул поводья, спеша убраться от места пренепреятного, помнилось оно по молодым годам, далеким и весьма буйным, о чем ныне извозчик желал бы забыть. Да вот взгляд клиента, черный, цепкий, заставлял нервничать и крепче сжимать поводья.
   - А отвези-ка меня, милейший, на Цветочный бульвар, - на площади Согласия, едва ли не самой старой в Познаньске, хотя на тему того, кто и с кем о чем согласился анналы расходились - клиент встрепенулся, потянулся и широко, заразительно зевнул. - А багаж доставишь по адресу...
   Багажа того - картонная коробка, перевязанная серой бечевой.
   - Не боитеся?
   - Чего? - клиент ерзал и вертел головой, принюхиваясь. И ежели б не спокойствие лошадки, извозчик решил бы, что он - из оборотней, но коняшка, к волчьему духу чувствительная, мирно цокала, знай, покачивала лохматою башкой да хвостом себя нахлестывала, гоняя полуденных сонных мух.
   - Ну... авось не доставлю?
   - Авось, лучше доставь, - оскалился клиент, и поверх коробки легло нечто, сперва принятое извозчиком за змею. - А то ж грустно станет.
   - К-кому?
   Клиент змею поглаживал... не змею - хвост, толстый и покрытый мелкою чешуей.
   Жуть какая...
   - Всем. Мне - без вещей сразу, а вам - с вещами, но позже... когда найду.
   Извозчик сразу поверил, что этот найдет всенепременно, и проклял свой длинный язык. Он же ж в жизни чужого не брал! И брать не собирался... а теперь выходит, будто бы...
   - Не волнуйтеся, - буркнул он, лошадку подстегнув, - доставлю все в наилучшем виде...
   - Замечательно, - улыбка клиента стала шире. - Видите, как все просто...
   До самого Цветочного бульвара извозчик помалкивал, да и клиент его, погруженный в собственные мысли, не спешил говорить. Оно и к лучшему, ибо порой попадаются люди, которым мнится, что будто бы у извозчика иных дел нету, окромя как об их горестях выслушивать.
   И каются.
   Жалятся.
   Кто на жену, кто на тещу, кто на работу свою, на начальство... будто бы у самого Митрофана нет ни жены, ни тещи и работа легкая... этот-то, нынешний, не из тех. Барчук, вона костюмчик дорогой, беленький. Рожа холеная, пущай и недокормленная: нос птичьим клювом торчит, губы узенькие, глаза черные из-под бровей зыркают недобро... абы не сглазил, лошаденка-то зело на сглаз чутка, сляжет потом, и где новую брать?
   Извозчик, помрачнев еще больше, нащупал вотанов крест и мысленно молитву вознес: авось и заступится Могучий за слабого человечка, оборонит... даром что ли Митрофан кажную неделю до храму ходит и свечи стави, восковые, по медню...
   - Останови, - велел барчук и хвостом ляснул.
   - Так ведь... - только-только свернули на Бульвар, а он длиннехонький, ровнехонький, красота по такому дамочек катать. Чтобы поважно, лошаденка ступает, дамочка сидит, глядит по сторонам, зонтиком кружевным покачивает...
   Нынешний клиент на дамочку вовсе не походил.
   Спрыгнул на землю, ногой постучал, аккурат, что жеребчик, которому до бегу неймется, и головою мотнул. Кинул сребень, велев:
   - Коробку отвези на Оружейную, третий дом, отдашь панне Вильгельмине.
   А сам бодренько этак по тротуару зашагал.
   Вот же ж...
   И куда это он так торопится-то? На Цветочном-то бульваре лавки с большего женские...
  
   Панна Зузанна Вышковец обреталась в крохотном домике, донельзя похожем на пряничный. Розовые стены, гладенькая крыша, которая поблескивала свежею краской. Окна с резными ставенками и длинные горшки с цветами.
   Дверь, выкрашенная в белый.
   Аккуратненький молоточек на цепочке, за который и браться-то было боязно, а ну как рассыплется в руках сладкою крошкой.
   Не рассыпался.
   И дверь открыли сразу.
   - Старший актор, - представился Себастьян, мысленно понадеявшись, что о бляхе эта махонькая женщина, завернутая в несколько слоев черного крепу, не спросит. - У меня есть вопросы по поводу вашей... а кем вам приходилась Зузанна Вышковец?
   - Тетей, - всхлипнула женщина и посторонилась. - Двоюродной...
   В доме весьма гармонично пахло булками.
   - Вы... проходите... меня уже спрашивали...
   - Новые обстоятельства, - туманно ответил Себастьян, сии обстоятельства, разглашать которые он не имеет права, не единожды его выручали. - Новые вопросы... или старые...
   Узенький коридорчик, обои в старомодную полоску.
   Вязаные салфетки на стенах.
   И магснимки.
   Мужчины и женщины, слишком не похожие друг на друга, чтобы быть родственниками, взирали на Себастьяна с мрачным неодобрением.
   - Это пары, которые тетушка соединила... - пояснила женщина, шмыгнув носом, которые, не иначе как от постоянного шмыганья, разбух и покраснел. - Она была удивительной женщиной... каждого чувствовала... а это в ее деле важно...
   Гостиная, куда Себастьяна привели, оказалась крохотной.
   Те же полосатые обои.
   И полосатые же креслица, махонькие, кукольные будто бы, полосатый кот на полу... портреты... вновь кружевные салфетки, что на стенах, что на креслицах, что на круглом столике.
   - Вы... присаживайтесь... я... я до сих пор не могу поверить, что это с ней случилось...
   - Как вас зовут?
   - Что? Ах, простите... Аниела... Аниела Зазбога... по мужу... теперь-то я вдова... тетушка все порывалась подыскать мне кого достойного, но я... я Мишека своего очень любила... - нос ее пришел в движение. Он был крупным и приплюснутым, чем-то смахивающим на утиный клюв.
   - Расскажите, пожалуйста, о панне Вышковец...
   - Что?
   - Все.
   - Все не могу, - Аниела шумно высморкалась.
   - Почему?
   - Так всего не знаю, - она уставилась на Себастьяна серыми круглыми глазами. - Всего мне тетушка не рассказывала.
   - А что рассказывала?
   Аниела задумалась, узенький лоб ее сморщился, а подбородок выпятился вперед. Губы шевелились, но Аниела не издавала ни звука. Себастьян ждал.
   Тикали старые часы.
   Мурлыкал кот.
   Аниела молчала.
   А терпение медленно истощалось, избытком терпения Себастьян никогда не мог похвастать. И сдался первым.
   - Вы переехали сюда после смерти вашего мужа?
   Аниела вздрогнула и сжалась:
   - А вы откуда знаете?
   - Предположил.
   Кажется, ему не поверили.
   - Вы сами сказали, что ваш супруг умер, а тетушка предложила найти нового...
   - Я любила Мишека.
   - Верно. Любили. И отказались... но вы ведь остались жить с тетей?
   - Д-да...
   - Почему?
   - Так... я одна... и она одна... и тетя предложила, а я согласилася, - Аниела вновь шмыгнула носом. - Она учить меня стала... говорила, что дело свое передаст... потом, когда помреть... но она крепкою была... и помирать не собиралась.
   - Никто не собирается.
   Аниела кивнула.
   - И как давно вы сюда переехали, - Себастьян повторил вопрос, и свидетельница вновь задумалась. Думала долго... минут пять.
   - Так это... пять лет тому выходит... и месяц. Аккурат в травне Мишека схоронили... и я к тетушке... погоревать... на две недельки... а потом еще дом продавали... - она загибала пальцы, старательно перечисляя события, для нее, несомненно, важные, но Себастьяну совершенно не интересные.
   - И тетушка вас учила... чему?
   - Свахою быть.
   Креповый платочек коснулся красной, натертой щеки.
   - А ваша тетушка была хорошей свахой?
   - Лучшей... только... - Аниела замолчала, прикусив бледную, точно тряпичную, губу.
   - Что "только"?
   Вздох.
   И вновь платочек, который трет уже другую щеку.
   - У нее... не ладилось в последнее время... люди стали другими... так она говорила. Все сами начали жениться... знакомиться... а разве так можно?
   - А разве нельзя?
   - Конечно, нет! - Аниела платочек отложила, а из рукава ее появились черные четки, бусины которых она перебирала ловко, почти профессионально. Бусины скользили, ударялись друг о друга с глухим неприятным стуком. - Люди... люди ведь не знают, чего хотят! А еще врут!
   С этим утверждением Себастьян не мог не согласиться.
   - И вот что получается? - тема, похоже, была Аниеле близка, оттого и раскраснелась она пуще прежнего.
   - Что?
   - Вот, скажем, у тетушкиной знакомой дочь... познакомилась с парнем сама... и письма ему писала... и он ей... и пожениться решили....
   - А что в этом плохого?
   - Ничего, наверное. Только ж после свадьбы выяснилося, что врал он все в письмах. И про то, что дом свой имеет... и про учебу... и про работу... они-то думали, что дочь за приличного человека отдают, а оказалось - за обманщика, которому только приданое и надобно!
   Себастьян покачал головой, сочувствуя, и ободренная Аниела продолжила:
   - А ведь после свадьбы может оказаться, что жених кутежник... или игрок... или норов имеет дурной. Аль у невесты в роду безумцы... о таком-то, небось, люди таятся, не спешат говорить. Тетушка же про каждого клиента вызнавала...
   - И часто ей случалось обнаруживать... - Себастьян замялся, не зная, как назвать это, - брак?
   - Постоянно почти! - воскликнула Аниела. - То парня колченогого пытаются за здорового выдать... то еще девку кривую подсунут, думают, что ежели стеклянный глаз ей вставили, то и проблемы нету... еще намедни одна лысая была... соперница ее прокляла да так крепко, что волосья повылазили, а новые не росли. Той-то штрафу дали, но штрафом волосы не возвернешь... так тетушка девку ту лысую выгодно к цирюльнику пристроила. Каждый день парики меняет, прически показывает, и счастливая... и он довольный, прежде-то нанимал кого, а тут жена есть. Все экономия.
   С этой точки зрения Себастьян женитьбу как-то не рассматривал. Признаться, он ее вовсе не рассматривал и надеялся, что в обозримом будущем избежит страшной участи быть счастливо отбрачеванным.
   - Тетушка всегда знала, кого и с кем свести... а то иные порой... вот заявится, бывает, мужичок и начинает говорить, что, дескать, ему нужна жена... чтоб знатного роду, сама красавица, да с приданым, да чтобы и в доме чистоту держала, и готовить могла... и детей его любила.
   Аниела вздохнула:
   - Крепко мы тогда намаялись, пока выяснили, что подойдет ему одна вдовица... бездетная, одинокая... хорошая очень женщина, она к тетушке потом частенько наведывалась, рассказывала, что про мужа этого, что про детей... и когда услышала, что тетю... - Аниела зарыдала, и рыдала громко, самозабвенно.
   Себастьян не мешал, разглядывая вязаные салфеточки и кота, который к хозяйским переживаниям отнесся с полнейшим равнодушием, лишь на другой бок перевернулся да лапы вытянул.
   - Хорошо, - Себастьян дождался, пока всхлипы стихнут. - Я правильно понял, что ваша тетушка была успешной свахой, настоящим профессионалом в своем деле...
   - Как вы хорошо говорите...
   - ...но в последнее время испытывала некоторые... затруднения...
   - Д-да...
   - И клиентов у нее осталось мало?
   - Трое...
   Трое - это хорошо... трое - это не дюжина и даже не полдюжины.
   - Панна Бершкова... или уже Мишковец? Надо глянуть. Она постоянная клиентка...
   Себастьян прикусил язык, решив, что выяснит подробности у самой панны не то Бершковой, не то Мишковец.
   - Панночка Глуздова... очень неподатливая... и был еще пан Охимчук, но они с тетушкой намедни поспорили крепко...
   - О чем?
   - Он решил, что сам справится... записался к этому ужасному человеку на курсы!
   - К какому человеку?
   - С-сейчас, - Аниела неловко поднялась. - Я... принесу...
   Она вышла, оставив Себастьяна наедине с десятками снимков и котом, который все ж соизволил проснуться и ныне лежал, изучая Себастьяна.
   Кошачьи глаза были опасно желты и виделось в них сомнение.
   - Не нравлюсь? - шепотом поинтересовался Себастьян, кот широко зевнул и покосился на хвост, который заинтересовал его куда больше гостя.
   И то, в этом доме гости появлялись частенько, но вот хвостатых средь них кот не помнил...
   - Жаль, что ты не разговариваешь, - Себастьян протянул руку и коснулся жесткой колючей шерсти. - Уж ты точно знаешь, куда больше хозяйки...
   Кошачьи усы дрогнули.
   Он и вправду знал довольно много, поскольку в дом этот попал задолго до Аниелы, которую полагал особою излишне трепетной, чтобы от нее был толк. И ныне, оставшись наедине с ней, испытывал некоторые весьма обоснованные сомнения относительно собственного будущего.
   Не справится Аниела ни с делом, ни с домом... это кот понимал, как и то, что отныне лишен будет маленьких кошачьих радостей, навроде свежей печенки по четвергам...
   - Вот, - Аниела вернулась с огромным альбомом в кожаной обложке, который с немалым трудом удерживала на весу. Ручки ее были тонки, а альбом - внушителен даже с виду. И на стол он не лег - упал, царапнув коваными уголками полировку. - Это тетин альбом... она туда все записывала... о клиентах и вообще...
   - Вы его показывали? Тем, кто был до меня?
   Аниела покачала головой.
   - Почему?
   - Они... они не спрашивали... только о том, были ли у тетушки враги.
   - А были?
   - Нет, откуда...
   - А пан Охимчук, с которым у нее ссора вышла...
   - Так он не враг... писарь судейский, третьей коллегии... очень приятный мужчина, - Аниела вдруг смутилась. - Только очень нерешительный...
   Она открыла альбом.
   - Вот...
   На волкодлака пан Охимчук походил не более чем мышь на паровоз. И пусть снимок был высочайшего качества, но тем явнее проступали недостатки. Сплюснутая голова, покрытая редкими волосами, которые росли ко всему клочьями. Вытянутая передняя губенка со щеткой усиков. Жиденькие бакенбарды и острая бородка. Пан Охимчук был невзрачен и сутуловат, темный сюртук, явно скроенный по моде двадцатилетней давности, сидел на нем криво, оттого сам пан Охимчук гляделся горбатым.
   - Не очень удачный снимок, - признала Аниела. - Тетушка уговаривала его сделать другой. И гардероб обновить... она всегда плотно занималась каждым клиентом...
   - Пан Охимчук отказался?
   Аниела перевернула страницу.
   - Вот, - она протянула визитную карточку яркого красного колеру, - из-за него все!
   Карточка плотная, глянцевая, явно не из дешевой бумаги. А шрифт рубленый.
   Черное на красном.
   "Курсы настоящих мужчин"
   И ниже, меленько: "мы поможем раскрыть внутренний потенциал".
   На обратной же стороне и вовсе значилось:
   "Разбуди в себе варвара!"
   Отчего-то представился пан Охимчук, но не в сюртуке, а в леопардовой пятнистой шкуре да с дубиной, которую он норовил примостить на узеньком плечике.
   - Этот человек имел наглость сюда заявиться! - Аниела подняла кота, который проявил неожиданное для полосатой его натуры смирение. - Они с тетушкой беседу имели...
   - О чем?
   - Не знаю, - она чесала кота за ухом, отчего кошачье ухо нервно подергивалось, а хвост и вовсе стучал по обтянутому полосатой тканью подлокотнику. - Но после того разговора тетушка выставила его из дому... так и сказала, мол, уходите, пан Зусек, видеть вас не желаю! А после еще капли сердечные пила...
   Интересно получается... очень интересно.
   - Вы об этом рассказали, надеюсь?
   - А надо было?
   Себастьяну показалось, что он услышал, как тяжко вздыхает кот, хвост его замер, а глаза закрылись, и на морде появилось выражение бесконечной тоски.
   - Они... не спрашивали про пана Зусека... только про врагов... про конфликты... а то ж не конфликт. Он предложение тетушке сделал... так она сказала...
   - Какое? - без особой надежды на ответ, поинтересовался Себастьян.
   - Тетушка не сказала... обмолвилась только, что это бесчестно... и дурно пахнет...
   Все любопытней и любопытней.
   - А когда пан Зусек заходил?
   В альбоме ему места не нашлось. Себастьян перелистывал плотные страницы серого картона, к которым крепились и снимки, и узенькие бумажки, надо полагать, с информацией о людях, на снимках представленных.
   Он прочтет.
   Позже.
   В месте тихом и спокойном... в таком, где его не станут искать. А если и станут, то вряд ли найдут. И Себастьяну было известно лишь одно такое.
   - Так... так на позатой неделе... нет... дальше... тридцать первого травня! - Аниела обрадовалась, что вспомнила. - Я помню, мы первого завсегда по счетам платим, и я раскладывала на кухне... нам бакалейщик выставил совсем уж непомерный, и я сверялась... а тут он. Заявился... время позднее, я еще подумала, что это просто-таки неприлично, заявляться к людям без приглашения... улыбается весь такой, ручки целует...
   Она на ручки эти, упрятанные в перчатки явно не новые, хоть и добротные, вздохнула.
   - Красавицей меня назвал...
   Кот, приоткрыв один глаз, фыркнул: этакой-то лести и поверить... нет, к Аниеле он был по-своему привязан, но меньше, нежели к дому и собственной плетеной корзинке.
   - А выходил... сунул карточку, сказал, ежели тетушка образумится, чтоб нашла его...
   - Но она не образумилась?
   - Я карточку ей положила... и... и понимаете, клиентов не осталось... а денег... мы ремонт сделали... и еще на воды съездили... и вот... а он был одет так хорошо... и я подумала, что, может, зря тетушка гневается... она вспыльчивой женщиной была. Но отходила легко... и если бы отошла, подумала... глядишь и...
   - Но она не отошла?
   Аниела понурилась и призналась:
   - На третий день, когда я думала, что все уже... то подсунула ей визиточку... а она на меня накричала, чтоб я не смела с этим... с этим человеком связываться. Назвала его бесчестным... и карточку в мусорное ведро выкинула.
   - А вы достали?
   Аниела покачала головой.
   - Я подумала... он такой обходительный... и...
   - Вы встречались?
   На сей раз кот определенно испустил тяжкий вздох.
   - Он... он меня встретил... помог корзинку поднести...
   - Когда?
   - Позавчера... - теперь она говорила шепотом, избегая смотреть в глаза. - Он мне так сочувствовал... так сочувствовал... и сказал, что если вдруг помощь понадобится... и что у него к тетушке был деловой интерес...
   - Какой?
   Слишком все просто... но кто сказал, что надо искать сложности?
   - Он... он был родом с Приграничья... а там много мужчин одиноких... у него имелись анкеты с собой... но вот с женщинами пан Зусек совсем не умеет работать. А у тетушки получалось... с ее репутацией... она бы легко подыскала невест...
   - А вы?
   - Я... я не знаю... я не уверена, что сумею...
   - Вы отказались?
   Красная карточка раздражала самим своим видом.
   - Н-нет... он был так настойчив... я говорила, что, наверное, дом продам... и уеду... наверное, уеду... но обещала, что подумаю...
   Убрать упрямую старуху, чтобы дело перешло к наследнице, которая куда более сговорчива?
   Возможно, но... он ведь не мог не понимать, что первым делом проверят именно его. И то, что пропустили пока, случайность, не более...
   - Но я... понимаете, у меня нет тетушкиного таланта... - Аниела комкала платочек и остервенело чесала за кота за ухом, отчего и ухо, и сам кот, несколько подрастерявший прежнее равнодушие, подергивался. - И я... я не смогу... к тому же, тетушка говорила, что он бесчестный человек... но такой обходительный.
   - Все мошенники обходительны, - заметил Себастьян, поднимаясь. - Могу я осмотреть комнату вашей тетушки?
   Аниела рассеянно кивнула, мысли ее явно были заняты уже не тетушкой, и не Себастьяном, но предложением пана Зусека, которое и хотелось принять, и все же было боязно.
   В комнате Зузанны Вышковец вязаных салфеток не наблюдалось.
   Здесь было чистенько.
   Аккуратненько.
   Безлико. Ни тебе статуэток на полочке, ни картинок с котятами аль младенчиками, ни иных мелочей, до которых так охочи женщины.
   Кровать металлическая.
   Цветастое покрывало и подушки, выставленные башней. Кружевная накидка, единственной, пожалуй, уступкой женской натуре хозяйки. И тяжелый секретер заместо туалетного столика.
   На секретере - снимок. Зузанна Вышковец, еще живая, дама весьма и весьма строгого вида, стоит, придерживает под локоток Аниелу в траурном ее облачении.
   Себастьян снимок сдвинул и провел по секретеру пальцами: убирались в комнате постоянно.
   - Вы ничего отсюда не выносили?
   Аниела всхлипнула и покачала головой:
   - Тетушка не любила, когда я ее вещи трогала...
   Себастьян выдвигал ящик за ящиком.
   Счета. И снова счета, на сей раз перевязанные красною лентой, с пометками об оплате... пачка красных листовок, из тех, которые бросают в почтовые ящики.
   Знакомый призыв:
   "Разбуди в себе варвара!"
   Себастьян немедленно ощутил просто-таки небывалое желание этого самого варвара раскрыть, желательно, при непосредственной встрече с паном Зусеком. Чувствовал, пригодится.
   Ежедневник... список покупок... заметка заглянуть к портнихе...
   Мелочи чужой жизни. И странно, потому как жизни больше нет, а вот эти мелочи остались.
   На последней странице размашистым почерком значилось: "неч. 9-17, ВВ".
   Любопытно.
   Страницу Себастьян вырвал и, сложив, убрал в карман. Чуял: пригодится еще.

Глава 14. О новых подозрительных знакомых

   Когда острые зубки померанского шпица панны Гуровой сомкнулись на щиколотке, Гавриил лишь стоически стиснул зубы, сдерживая весьма естественный в подобной ситуации порыв: дать наглой собаченции пинка.
   - Ах, простите... Мики, шалун, фу... он такой непоседа...
   Шалун Мики щиколотку отпускать не пожелал, но заворчал и головой мотнул, пытаясь выдрать кусок мяса. Однако хищным намерениям сим помешал шелковый носок: ткань затрещала и порвалась...
   - Я возмещу, - поспешила уверить панна Гурова, перехватывая пекинеса с несвойственным дамам преклонного возраста прытью.
   - Что вы, не стоит... такая безделица...
   Нога саднила.
   А в глазах-бусинах шпица виделась Гавриилу мрачная решимость.
   - Он еще совсем молоденький... - в хозяйских руках Мики виделся этаким клубком рыжей шерсти, совершенно очаровательным созданием, конечно, если не обращать внимания на пасть с мелкими, но до отвращения острыми зубами. - Мусечкин сыночек... всего-то два в помете было...
   Мусечка ввиду преклонного возраста и лени, вызванной немалым ее весом - панна Гурова не могла отказать себе в удовольствии побаловать любимицу - лежала спокойно, вывалив розовый, будто тряпичный язык. На морде ее было написано величайшее отвращение к миру и людям, за исключением, пожалуй, хозяйки, с мнением которой Мусечке приходилось считаться.
   - Одного утопить пришлось, - со вздохом закончила панна Гурова и погрозила Мики узким пальчиком.
   - Зачем?
   - Дефектный был, - панна Гурова во избежание конфликта с новым жильцом, который был весьма ей любопытен - а следовало сказать, что панна Гурова не привыкла отказывать себе в утолении любопытства - усадила Мики на колени и сунула в пасть кусок сухой свиной шкуры. - Мусечка уже не в том возрасте... но все ж ожидала от нее большего. Стало быть, вы сирота?
   - Круглый, - признался Гавриил, озираясь.
   В отеле он был уже несколько часов, но прошли они на редкость бездарно. Гавриил обыскал собственный нумер, состоявший из нескольких комнат, чистых, но в целом каких-то убогих.
   Старый ковер.
   Бумажные обои, которые легли неровно, местами уже выцвели, а местами цвет переменили, оттого и сами стены гляделись будто бы плешивыми. Старая кровать скрипела, от матраца неуловимо пахло плесенью. А на простынях обнаружились аккуратные латки.
   Ковер был чинен, как и гардины. А вот стулья и махонькая, явно в прежние, славные времена, обретавшаяся в дамской комнате, козетка могли похвастать новою обивкой. Правда, ткань была жесткой, дурно прокрашенной.
   Однако Гавриила смутило не это, но запах...
   Зверя?
   Пожалуй... и духов, той самой "Страстной ночи", флакон которой он припрятал на дне чемодана. Гавриил нутром чувствовал, что флакон пригодится, в отличие от прочих вещей, которые он приобрел единственно для того, чтобы соответствовать собственной, почти выдуманной истории.
   - Сирота, - ответил он и, наклонившись, потер щиколотку. - Круглый...
   - Бедняжка, - неискренне посочувствовала панна Гурова и придвинулась ближе. - У меня тоже никого не осталось, кроме моих деточек...
   Мики зарычал.
   Деточек у панны Гуровой было шестеро, и Гавриилу они казались одинаковыми, будто скроенными из одной огромной лисьей шкуры. И всем шестерым он активно не нравился...
   Правда, прежде собаки его боялись.
   - Тише, Мики, тише дорогой... значит, вы не тут родились? - продолжила допрос панна Гурова, пользуясь тем, что давняя ее соперница, панна Ангелина, еще изволила почивать.
   Эта ее привычка, пребывать в постели до полудня, а после жаловаться на бессонницу и слабые нервы, весьма злила панну Гурову, которая вставала засветло и полагала, будто бы именно так надлежит поступать всем разумным людям.
   Нового знакомца она причислила именно к ним.
   - Не тут, - ответил он, косясь на крайний столик.
   Столовая в пансионе была невелика и бедна. Пять разномастных столиков, явно приобретенных в лавке старьевщика, стояли тесно, так, что между ними с трудом можно было протиснуться. Стульями, число которых ежедневно менялось - пан Вильчевский полагал, что мебель в столовой изнашивается чересчур уж быстро, а потому давал стульям "отдых" в гостиных и нумерах.
   Застиранные скатерти.
   Вазочки из дешевого фаянсу, крашеные не иначе, как самим хозяином. И тряпичные цветы, которые пан Вильчевский тако же творил самолично из тех гардин, что окончательно утратили внешний вид.
   Готовили, однако, сытно, хоть и блюда простые.
   И перед Гавриилом исходила паром пшеная каша, щедро заправленная маслом.
   - А откуда? - панна Гурова подвинулась еще ближе, едва не смахнув миску острым локотком. Она вся была какая-то, точно из углов составленная. Тоненькие ножки, худенькие ручки, длинная шея, вокруг которой панна Гурова наматывала вязаные шарфы, и старомодная шляпка-таблетка на седых волосах.
   - Сколуво. Это около границы...
   Гавриил прикусил губу, уже жалея, что сказал... следовало бы назвать иное место, потому как если старушка и есть волкодлак, то...
   ...псы с волкодлаками плохо уживаются, а у панны Гуровой шестеро.
   Лежат у ног, глядят на Гавриила, и кажется, были готовы вцепиться в глотку, дай только повод. Гавриил благоразумно повода не давал и в свою очередь шпицев из поля зрения старался не выпускать.
   - Около границы... как романтично, - панна Гурова сухою ручкой взяла сухую же галету и, отломив кусок, сунула его в пасть Мики, не особо озаботившись тем, желает ли шпиц есть галету.
   Шпиц не желал.
   И захрустел подачкой мрачно, выразительно даже.
   - Говорят, там ныне неспокойно... призраки, упыри... - она романтично воздела очи к потолку, который явно нуждался в том, чтобы его побелили.
   - Моровая дева, - подсказал Гавриил и вновь ногу почесал.
   Мики, как показалось, усмехнулся.
   - И ваши родители там жили?
   - Пока не умерли.
   - Логично, - вторую половину галеты панна Гурова сунула себе за щеку, жевала она сосредоточенно, и судя по смачному хрусту, ее нельзя было отнести к тем старушкам, которые собственные зубы сменили на фарфоровые. - Жили-жили, а потом умерли... мой супруг тоже скончался...
   - Соболезную...
   - ...пятнадцать лет тому. Редкостного сволочизма был человек... после него я собак и завела. Милейшие создания. А вы вот в Познаньск решили податься... с целью или так, путешествие совершаете? Помнится, прежде молодые люди все больше по Эуропе путешествовали-с... Венеция, Рим... Париж... вы бывали в Париже, Гавриил?
   - Нет, - вынужден был признаться он. - Только в Подкузьминках...
   - Подкузьминки, - со странным выражением произнесла панна Гурова. - Подкузьминки - это совсем не то... хотя, конечно, и в Подкузьминках есть своя прелесть... вот помнится...
   Что именно ей вспомнилось, Гавриил так и не узнал, поскольку дверь распахнулась и в столовой появился мужчина весьма и весьма своеобразного вида.
   Он был невероятно высок и худ до того, что казался истощенным. Крупная голова его, почти лишенная волос - реденький пух Гавриил при здравом размышлении решил волосами не считать - каким-то чудом держалась на очень тонкой шее. Шею эту украшал желтый шелковый платок, который являлся единственным ярким пятном в обличье господина, поелику костюм его был черен, как и рубашка, и ботинки.
   На сухопаром костистом лице застыло выражение неясной тоски, и взгляд, которым господин окинул столовую, задержался на Гаврииле.
   - Знакомьтесь, - панна Гурова произнесла это громким шепотом. - Наша местная знаменитость... пан Иолант Зусек.
   - Тот самый? - сердце Гавриила пропустило удар.
   - Тот самый, - ответил уже сам пан Зусек, благосклонно кивнув новичку. - Вижу, вы читали мою книгу...
   - Читал...
   - И в мое время люди читали всякую чушь, - в голосе панны Гуровой появилось раздражение. - А читать надо классику...
   И Мики тявкнул, должно быть, соглашаясь.
   - Гавриил, - Гавриил поспешно вскочил и руку протянул, которую пан Зусек пожал осторожно, при том выражение тоски сменилось иным - несказанной муки.
   - Он у нас терпеть не может прикосновений, - пояснила панна Гурова. - И собак.
   Шпицы зарычали.
   - Прекратите, - шикнул пан Зусек, и псы действительно смолкли. - Видите ли, юноша, любое прикосновение к человеку - в высшей степени интимный жест...
   Он взмахнул рукой, и шпицы расступились.
   - Он означает высшую степень доверия... а вы ведь осознаете, что нет у меня причин доверять малознакомому человеку.
   Гавриил был вынужден согласиться, что у пана Зусека и вправду нет ни одной причины доверять.
   - Вот видите... но я безусловно рад, что вас заинтересовал мой скромный труд...
   - И вправду, скромный, - фыркнула панна Гурова, отпуская Мики.
   Однако и он присмирел, а быть может, костлявые щиколотки пана Зусека не представлялись ему хоть сколь бы привлекательной добычей.
   - Не обращайте внимания. Панна Гурова любит позлословить. Но в душе - она одинокая несчастная женщина...
   Панна Гурова молча поднялась и шпицы тотчас встали.
   - Уверяю вас, я совершенно счастлива...
   Она поправила шарф-хомут и, подхватив зонт, удалилась.
   - Она обиделась, - заметил Гавриил.
   - Ничего страшного, - пан Зусек махнул рукой, жест получился вялым, сонным. - К вечеру отойдет. А то и раньше... но держите с ней ухо востро.
   - Почему?
   - Любопытна...
   Хмурая девица, служившая при доме и кухаркой, и горничной, и официанткой, подала обед, на который пан Зусек посмотрел мрачно.
   - Опять он экономит.
   - Кто?
   - Хозяин наш. Редкостный скупердяй... - он ковырнул кашу, которая была ароматна и свежа.
   Гавриил вот сахарком ее посыпал, правда, сахару в сахарнице было на самом донышке, и теперь Гавриил слегка смущался, поскольку, ежели и пану Зусеку вздумается пшенку подсластить, то выйдет неудобно. Но тот лишь скривился и миску отодвинул.
   - Мы договаривались, что на обед должно быть мясо. Пшенка хороша для старух, а мужчина без мяса - это... - он воткнул ложку в кашу так, будто бы именно она была виновата в том, что появилась ныне перед паном Зусеком. - Это не мужчина...
   - А мне нравится.
   Гавриил ложку облизал.
   - Мне вот... мама всегда кашу готовила.
   - Расскажите о ней, - пан Зусек вдруг наклонился и весьма резко, заставив Гавриила отпрянуть.
   Впрочем, пахло от него не зверем и не духами, а... терпкий резкий аромат, который, пожалуй, перебьет и тот, и другой запах.
   - З-зачем?
   Пан Зусек воздел ложку, с которой отвалился желтый ком каши и плюхнулся аккурат на скатерочку.
   - В ней я зрю исток всех ваших бед.
   - Каких? - осведомился Гавриил, на всякий случай отодвигаясь от собеседника столь прозорливого. И еще кукиш скрутил, естественно, под столом, потому как крутить кукиши в лицо людям - дурной тон.
   Пан Зусек, высунув розовый и чересчур уж длинный язык, ложку лизнул.
   - Я зрю, - повторил он, прищурившись. В складочках темных, будто бы подкрашенных, век его глаза терялись, казались махонькими и какими-то бесцветными.
   Неприятными.
   - Я зрю, - это слово, надо полагать, пану Зусеку было очень по вкусу, оттого и произносил он его медленно, со вкусом, - что вы обладаете преогромной чувствительностью. А еще стеснительностью во всем, что касается женского общества. Скажите правду...
   Гавриил к правде готов не был, а потому головой мотнул.
   - Вам стыдно признаться, - облизанная ложка блестела, и похоже, пшенная каша не была столь уж неприятна пану Зусеку, как он то говорил. - Это вполне естественно.
   Ноздри его дрогнули.
   Он ли... нехорошо получится... умный человек и волкодлак. А в том, что пан Зусек умен, Гавриил нисколько не сомневался: вон, целую книгу написал!
   - Она с рождения внушала, что мужчине стыдно выказывать свою слабость... - он зачерпнул каши и отправил в рот, проглотил, не жуя, и острый кадык, выдававшийся на узкой шее, некрасиво дернулся. - Она подавляла вас... была авторитарна и нетерпима...
   - Вы были знакомы? - Гавриил похолодел.
   - Они все таковы. Истинная суть женщины - хищница. И только мужчина, всецело уверенный в себе, способен управиться с нею.
   Пан Зусек похлопал Гавриила по руке. Ладонь его была горячей, сухой.
   ...а у волкодлаков температура тела выше, чем у обыкновенного человека. Ненамного, но все же...
   - И оттого молодые люди, сами не понимая причин, робеют в присутствии женщин. Испытывают порой преотвратительные ощущение. Сухость во рту. Внезапную немоту. Слабость во всех членах, - пан Зусек перечислял, не забывая глотать кашу, а Гавриил смотрел на широкий его рот, на розовый язык и ровные белые зубы. - Они списывают это на урожденную скромность, тогда как дело в ином!
   - В чем?
   Пан Зусек оскалился.
   - В голосе инстинкта! И его надо слушать... женщины опасны... они способны свести с ума, лишить воли... обобрать до нитки... сколько несчастных каждый день лезут в петлю... - он сделал паузу, позволяя Гавриилу обдумать услышанное, что тот и сделал, ответив:
   - Не знаю.
   - Чего не знаете?
   - Сколько несчастных каждый день лезут в петлю. Это полицейские сводки глядеть надобно.
   Пан Зусек коротко хохотнул:
   - А вы шутник.
   Смех у него оказался неприятный, тоненький.
   - И это хорошо... очень хорошо... - пан Зусек поднялся. - Приходите...
   На стол легла красная карточка.
   - Уверяю вас, будет интересно. А вам, как соседу, и скидку сделаю... полный курс обойдется всего-то в двадцать злотней. И я научу тебя стать собой.
   - Спасибо, - вежливо поблагодарил Гавриил, хотя не совсем понял, зачем ему учиться быть собой, если он и так есть?
   А каша за этими разговорами остыла.
  
   Панночка Розалия Бергуш-Понятовска обреталась на Ковыляйской улочке, известной тем, что некогда, лет этак триста тому, всецело принадлежала королевской пассии, Алиции Ковыляйской. Та прослыла особою вольных нравов и большой придури, каковая и воплотилась в стремлении сделать сию улочку идеальной. И подчиняясь приказу, старинные дома были снесены, а на месте их выстроены новые, по особому проекту самой панны Алиции... поговаривали, что имелись у нее планы не только на улочку, но и на весь квартал белошвеек, а то и на Познаньск. Однако милосердные боги не допустили произволу, наградив бледную даму чахоткой, а уж тогдашнее лечение, с пиявками и кровопусканиями, сократили и без того короткий срок ея жизни.
   Памятью о панне Алиции осталась широкая улица с белыми тополями, домами, облицованными розовым камнем да бронзовая статуя женщины в роскошном старинном наряде.
   Ныне место сие было престижным и дорогим, невзирая на некоторые неудобства, каковые испытывали жители, поелику и сама улочка, и дома, на ней возведенные, были признаны историческим наследием, а потому обращения требовали бережного...
   С этой мыслью Себастьян торжественно опустил бронзовый дверной молоток на бронзовую же нашлепку, прикрепленную к двери недавно. Вместо обычного стука раздался мелодичный перезвон, в котором можно было угадать фривольную мелодию из популярной оперетты.
   Дверь открыл высокий мрачного вида господин в сюртуке и парике.
   - Полиция, - сказал Себастьян, разглядывая сюртук, расшитый золотом по золоту. - К панне Эугении...
   И карточку положил на золоченый поднос, который господин держал на вытянутой руке.
   В дом впустили не сразу.
   Сперва, когда дверь закрылась, Себастьян удивился: этакого не позволяли себе даже титулованные обитатели Белого города.
   Потом разозлился.
   И почти отступил, желая заглянуть в узкие окна, забранные решетками, но дверь вновь открылась. И давешний господин, отвесив низкий поклон, пророкотал:
   - Ждут-с. В гостиной-с. Извольте ваши шляпу и хвост...
   - Не изволю, - буркнул Себастьян, по ступенькам подымаясь с немалою опаской. Господин, служивший при доме не то дворецким, не то лакеем, доверия не внушал. - Хвост не отстегивается.
   - Сочувствую.
   И физия-то каменная, аккурат такая, которая бывает, что у хороших дворецких, что у отменных мошенников, притворяющихся дворецкими. Но шляпу и перчатки все ж пришлось оставить на очередном подносе, то ли золоченом, то ли золотом, всяко вида превнушительного.
   - Прошу вас. Следуйте-с...
   В доме было богато.
   Многоцветные обои. Картины, висевшие столь густо, что разглядеть эти самые обои, появись у Себастьяна подобное желание, было бы презатруднительно.
   Статуи мраморные.
   Вазы золотые.
   И чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах. В передних медведь держал очередной поднос - Себастьяну подумалось, что покупали их, верно, оптом, спросив за то немалую скидку. На подносе лежала книга внушительных размеров, в красной сафьяновой обложке, щедро украшенной каменьями.
   - Это что? - книга выглядела подозрительно и вызывала вполне естественное желание - изъять.
   - Благодарности, - лакей глядел на Себастьяна свысока, и в глазах его пустых виделась жалость. - Гости благодарят панну Эугению...
   - За что?
   - За все.
   - Ах, за всякие пустяки... не стоит вашего внимания... Лютек, спасибо... можете быть свободны... хотя нет, пусть в малую гостиную подадут чай... у нас ныне замечательный чай. Мой супруг прикупил по оказии, истинно цианьский. По пятнадцати злотней за гривну.
   Этакий чай и поперек горла встать может.
   - И пирожных подай! - крикнула панна Эугения вслед. - Тех самых, которые из королевской кондитерской...
   Повернувшись к Себастьяну, она пояснила:
   - Мы для родственников берем, которые попроще, в местечковой... все одно Жоржиковы тетки в хороших пирожных ничего не понимают, так что зазря тратиться? Вы уж извините, что ждать пришлось... Лютеку велено, чтоб без докладу никого не пускал, а то ходят тут и ходят...
   - Кто ходит?
   - Ах, кто только не ходит! Все больше просители... знаете, почему-то думают, что ежели Жоржику удалось заработать злотень-другой, то он просто обязанный этим поделиться... он, конечно, делится. Давече вот храму отписал пять тысяч на кровлю. Памятную табличку за то обещались. Но ведь всем и каждому давать, этак и разориться недолго...
   Она шла по узкому коридорчику, и пышные розовые юбки колыхались, задевая стены.
   - Ваш супруг...
   - Жидомир Бергуш-Понятовский... вообще-то он урожденный Цуциков, но взял мою фамилию. Согласитесь, что Жидомир Бергуш-Понятовский звучит куда как благозвучней.
   Себастьян согласился.
   - У него заводики... мыловаренные... с дюжину. И еще иного, по мелочи... там мануфактурка, там фабрика... понимаете.
   - Понимаю.
   - Чудесно! Мы в Познаньск недавно перебрались, в позатом годе. Я Жоржику говорила, что нечего в провинциях делать. Там, небось, ни обчества пристойного, ни жизни светское...
   Панна Эугения остановилась у двери и опустила очи долу. А Себастьян не сразу понял, что дверь эту требуется отворить.
   - У вас... чудесный дом, - сказал он, стараясь сгладить неловкость.
   - Ах, вы мне льстите...
   Льстил.
   И лесть эта далась Себастьяну нелегко.
   Золото.
   Всюду золото.
   Золотой шелк стен. И золотой бархат гардин. Золотой атлас с золотым же шитьем на низеньких креслицах. Золоченое дерево... золотые узоры на мраморе камина.
   Золотая посуда.
   - Неужели вы самолично... - Себастьян обвел все золотое великолепие рукой.
   - Конечно... неужели я могла доверить свой дом кому-то?
   Платье на панне Эугении тоже было золотым, чрезмерно тяжелым для лета, но явно недешевым.
   - Столько труда... столько труда... вы представить не можете...
   Себастьян такое действительно представлять не мог и, главное, не желал.
   - Вы присаживайтесь, а Розочка сейчас спустится... ей надобно туалету обновить, - панна Эугения присела на самый краешек кресла и, проведя по обивке ладонью, пожаловалась. - Цены в Познаньске несусветные! Приличную ткань дешевле, чем по двадцать сребней за аршин не сыскать... эта и вовсе сорок стоила...
   - Скажите, вы были знакомы с Зузанной Вышковец? - Себастьян разглядывал собеседницу.
   Недавно в Познаньске... насколько недавно? Впрочем, явно не месяц и не два... но ежели она волкодлак, то знает об этом, и способ нашла, как проклятье усмирить.
   Или выход нашла...
   - Зузанна... - панна Эугения нахмурилась, была она худа, однако эта худоба не придавала фигуре ни легкости, ни изящества, напротив, она словно подчеркивала недостатки - чрезмерно широкие плечи, коротковатую шею, перехваченную золотой лентой фермуара, и плоскую грудь. - Ах, та Зузанна... конечно... сваха... мы читали об этом ужасе...
   Дверь отворилась, и давешний лакей вкатил столик, на котором громоздилась посуда, к счастью, серебряная.
   - Уж извините, - панна Эугения, отпустив Лутека взмахом руки, сама взялась за сервировку стола. - Но пристойного сервизу я до сих пор не нашла... чтобы и проба хорошая, и исполнение... все норовят подсунуть какую-то ерунду дешевую. Я так и сказала пану ювелиру, мол, сделайте, как я прошу, а Жоржик не поскупится. В конце концов, тут же ж столица! Небось, генерал-губернатор из серебра не пьет.
   Себастьян охотно подтвердил, сказав при том чистую правду: чай генерал-губернатор предпочитал потреблять из высокого стеклянного стакана, который повсюду возил с собой. Ну, или же, на худой конец, из фарфоровой посуды.
   Чай в серебре выглядел преподозрительно.
   - Но я право не знаю, чем могу помочь... - панна Эугения держала чашечку двумя пальчиками и при том манерно оттопыривала мизинчик.
   - Расскажите о ней.
   - Обыкновенная женщина... средний класс, если вы понимаете, о чем я... изо всех сил стремилась казаться богаче, чем есть... но происхождение чувствовалось. Не было в ней... лоска не было.
   Панна Эугения пригубила чай и зажмурилась.
   - Превосходно... удивительно тонкий вкус... а уж аромат...
   Себастьян осторожненько понюхал: от чая отчетливо пахло сеном. И оттенок он имел бледно-желтый, какой бывает, когда кипятком заливают спитую заварку.
   - Удивительно, - согласился он. - Никогда подобного не пробовал!
   - Это Жоржику по особому заказу... я говорила, да?
   - Говорили. Так, значит, Зузанна вам не нравилась?
   - Не нравилась? - панна Эугения отставила чашечку. - Ну что вы! Не могу сказать, что она мне не нравилась... или нравилась... я не имею обыкновения испытывать симпатию к прислуге. Или тем, кто вроде прислуги... это некоторые вольнодумцы полагают, что ежели вырядить горничную в дорогое платье, то из нее мигом принцесса выйдет.
   - Не выйдет?
   Панна Эугения носик сморщила.
   - А воспитание как же? Манеры? Вкус утонченный... я сама два года уроки брала.
   - Вкуса?
   - Естественно. Я ведь должна соответствовать столице...
   - У вас получается.
   - Вот видите! - воскликнула панна Эугения. - А Зузанна... она была простенькой. Всю жизнь в Познаньске провела, а в результате что?
   - Что? - послушно спросил Себастьян и покосился на массивный фикус с вызолоченной листвой.
   - Ни-че-го! - панна Эугения произнесла это по слогам. - Совершенно ничего! Обыкновенная женщина, которых в любом городе множество... когда нам порекомендовали сваху, я, признаться, ожидала кого-то более... более яркого... вдохновенного... она меня совершенно разочаровала...
   - Чем?
   Фикус был близко, достаточно близко, чтобы поделиться с ним чаем. Себастьян крепко подозревал, что этакая его щедрость не найдет понимания у несчастного фикуса, однако же сам пробовать изысканный напиток он тем более не желал.
   Оставалось надеяться, что панна Эугения, увлеченная рассказом, отвернется.
   - Категорической неспособностью понять наши желания...
   - Это какие же?
   - Розочка... вы скоро увидите ее... моя маленькая девочка... мы переехали в Познаньск отчасти для того, чтобы устроить Розочкину судьбу наилучшим образом. В провинции какие женихи? Баронет там... или вовсе купец средней руки... нет, Розочка - достойна самого лучшего! Мы с Жоржиком так считаем.
   Панна Эугения, точно чувствуя, что Себастьян задумал недоброе, отворачиваться не спешила, напротив, она устремила на него столь внимательный взгляд, что ненаследный князь испытал некую неловкость. В его жизни, конечно, случалось встречать дам, которые, что называется, раздевали взглядом... а порой и не взглядом, но обыкновенно делали сие под влиянием страсти. В панне Эугении страсти не ощущалось вовсе, скорее уж некая деловитая сосредоточенность, которая и заставляла Себастьяна нервничать. Он старался сидеть смирно, чувствуя себя не то шкапом, не то очередным подносом, присмотренным панной Эугенией для украшения дома. Того и гляди протянет костлявую свою ручку, поскребет ноготочком, дабы убедиться, что не подсовывают ей золоченую медь под видом литья...
   - Нам сказали, что Зузанна - лучшая сваха в Познаньске... и что в результате? Мы рассчитывали минимум на графа... но лучше - князя. А она нам все тех же баронетов сватала... да у нас в Клятчине баронетов, что собак бродячих... тьфу.
   Сплюнула она изящно, на блюдечко, и после губки отерла платочком.
   Себастьян кивнул.
   - Еще посмела говорить, будто бы у нас чрезмерные запросы... да мы за Розочкой знаете, что даем?
   - Что?
   Это был неправильный вопрос, судя по тому, как блеснули глаза панны Эугении. Она подалась вперед, и Себастьян отпрянул настолько, насколько позволила высокая спинка дивана.
   - Три дюжины простыней шелковых, качества найвысочайшего. Одна - десять злотней стоила! Подушки, гусиным пухом набитые. Двадцать две... пододеяльники, наволочки, естественно... дюжина перин...
   Голос ее звенел и звенел, а Себастьян с тоскою думал, что приданое неведомой ему Розочки и вправду было обильно...
   ...пожалуй, как и сама Розочка.
   Она вплыла в гостиную, прерывав поток матушкиного красноречия, и уже за одно это Себастьян воспылал к ней невероятною симпатией.
   - Ах, дорогая... - панна Эугения поднялась навстречу и руки протянула, желая обнять дочь. - Мы тут как раз о твоем приданом говорили... князь Вевельский так внимательно слушал!
   Себастьян кивнул.
   Слушать он умел, не важно, шла ли речь о шелковых простынях с монограммами, о соленой селедке аль о новом увлечении пана Бжузека, о котором он имел обыкновение повествовать пространно и занудно.
   - Это Розочка...
   Розочка присела в неловком книксене и юбки кружевные, золоченые, приподняла.
   - Бесконечно рад видеть, - Себастьян поспешно поднялся и ручку поцеловал. - Ваша матушка много лестного рассказала о вас...
   Розочка зарделась.
   И веер раскрыла в неловкой попытке спрятаться.
   - Она у нас такая скромница... Розочка, милая, присядь... вы видите? Чистое дитя! Юное! Невинное!
   - Мама!
   - Мама правду говорит... воспитание отменное. Мы гувернантке десять злотней в месяц платили и еще премию... а потом наняли учителя танцев. И этикету... учителя ныне дорогие. По семь сребней за урок! Но для Розочки ничего не жаль.
   - Мама... - прогудела Розочка и веерочек приопустила. Теперь по-над пушистым краем крашеных страусовых перьев виднелись огромные, преисполненные какой-то неизбывной тоски, Розочкины глаза.
   Глаза были огромными, впрочем, как и сама Розочка.
   Пудов десять неописуемой красоты.
   Волосы темно-морковного колеру щедро были смазаны воском и уложены ровненькими кудельками, в каждый из которых вставили шпилечку с матерчатою розой. И оттого сама Розочкина голова гляделась похожею на клумбу. И без того бледная кожа была присыпана белилами в попытке скрыть явно неблагородные веснушки. Розочкины щеки были пухлы, аки подушки из ея приданого. Вереница Розочкиных подбородков скрывала шею. А грудь ее, подпертая корсетом, который не столько подчеркивал талию, сколько в целом придавал Розочкиному необъятному телу форму, норовила выпрыгнуть из тесноватого декольте. И на оной припудренной груди гордо возлежало золотое ожерелье с каменьями столь крупными, что Себастьян, пусть и не был ювелиром, но разом заподозрил подделку.
   - Разве она не прелестна? - всплеснула руками панна Эугения. И Себастьян кивнул: слов, чтобы описать всю прелесть Розочки, у него не нашлось.
   - И вот представьте, эта женщина... она заявляет, будто бы Розочке надобно работать над собой!
   Розочка вздохнула, и колючее золотое кружево, что топорщилось над декольте, шелохнулась.
   - Мама... - теперь в голосе ее звучал упрек.
   - Молчи. Мать лучше знает! Розочка так расстроилась... так расстроилась... - панна Эугения подала дочери поднос с пирожными. - Она и теперь переживает.
   Розочка величественно качнула головой и отправила пирожное в рот.
   Проглотила, не жуя.
   И потянулась за следующим.
   - Видите, как переживает? Розочка всегда, когда волнуется, ест...
   Судя по объемам, Розочкина жизнь была полна волнений и тревог.
   - И мы, если хотите знать, вовсе собирались расторгнуть договор... я не сомневаюсь, что Розочка и без помощи этой женщины составит чье-нибудь счастье. Вот вы, сколь я понимаю, не женаты...
   Розочка прекратила жевать и повернулась к Себастьяну. Поворот она совершала всем телом, медленно, и Себастьяну почудилось, что слышит он и натужный скрип корсета, и хруст золотой ткани, готовой вот-вот расползтись по шву.
   - Не женат, - вынужден был признать он.
   - Какое замечательное совпадение!
   - Это не совпадение, - Себастьян покосился на дверь, которая была заманчиво близка. - Это жизненный принцип...
   - Хочу, - произнесла Розочка и, вытянув руку, ткнула в Себастьяна пальцем.
   - Роза!
   - Прости, мама, - она опомнилась, но руку не убрала, а лишь мизинчик оттопырила. - Купи...
   - Что ж, - Себастьян поднялся, - если ничего больше о панне Вышковец вы сказать не можете...
   - Купи! - Розочка топнула ножкой, и креслице под нею опасно захрустело.
   - Роза! Многоуважаемый Себастьян... вы к нам не иначе, как чудом попали...
   - Да нет, извозчик довез...
   - ...и мы просто обязаны использовать этот шанс! Поверьте, мы можем быть полезны друг другу...
   - Верю, - Себастьян осторожно отступил к двери, но панна Эугения с неожиданной прытью заступила дорогу.
   - Вы ведь князь...
   - Ненаследный, - уже без особой надежды на спасение, уточнил Себастьян.
   - Это мелочи... главное, что князь... а права наследования Жоржик купит... поймите, - на локоть Себастьяна легла сухонькая ручка. - Розочка - нежное дитя, которое не привыкло к отказам... и если вы сейчас просто уйдете, это нанесет ей огромную рану...
   Розочка следила за матушкой, но и о пирожных не забывала.
   Волновалась, надо полагать.
   - Простите, но...
   Слушать панна Эугения не стала. Она заговорила быстро, но громким шепотом:
   - Сами посудите, когда вам еще подвернется подобная невеста! Вы в полиции служите, верно? Небось, не от хорошей жизни? Сколько получаете?
   - Десять злотней в месяц, - честно ответил Себастьян. - И еще премия бывает. До пяти.
   - Пятнадцать злотней?! Боги милосердные... как вы живете?
   - С трудом...
   - Очень вам сочувствую... я сразу поняла, что вы в затруднительном положении пребываете... где это видано, чтобы князь в этаком, уж не обижайтесь, бедненьком костюмчике ходил. Небось, шерстяной?
   Себастьян кивнул: как есть шерстяной, из аглицкого сукна, шитый, естественно, не за акторскую зарплату.
   - Вот! А женитесь на Розочке, в атласах ходить будете!
   - Золотых?
   - Золотых, - подтвердила панна Эугения. - И цепочку на шею вам купим. Золотую. Толстую.
   - Чтоб не сбег?
   - Простите?
   - Ничего... это я так... вслух думаю.
   - Думайте, - милостиво позволила панна Эугения. - Только не слишком долго. Небось, Розочка с ее приданым, долго ждать не станет.
   И Себастьяна, наконец, отпустили.
   - Мама! - в очах Розочки появились крупные слезы.
   - Он вернется, дорогая...
   ...к золотой цепи и наморднику, который всенепременно всучат вместе с цепью, выбрав тот, который подороже...
   Нет уж, в ближайшие пару лет Себастьян сию улочку будет обходить стороной.
  
   В собственном кабинете Евдокии царил беспорядок, устроенный ею же. Вот что-то не ладилось с расходными книгами. Нет, сходилось все до мелочей, но... не давала покоя некая несуразица, не позволявшая Евдокии с чистой совестью убрать книги в сейф.
   И она вновь и вновь перелистывала плотные страницы, хмурилась, выписывала то одни цифры, то другие, сравнивала... складывала... делила... и отвлекаясь, гоняла серебряные бусины по нити счетов.
   Не складывалось.
   Ничего не складывалось... и не только в книгах.
   Вчерашний вечер. И мигрень. Шпильки, которые Лихо вытягивал из волос, и каждую - с болью. Сон глухой.
   Письмо.
   Сегодняшнее утро, которое не утро вовсе, а полдень...
   Письмо.
   Грач и револьвер.
   Собственное престранное состояние, когда буквально все из рук сыплется.
   И снова письмо.
   Почему он утра не дождался? Уехал именно сейчас... однако же почерк Лихославов, в том сомнений нет.
   Евдокия с раздражением захлопнула книгу и листки мятые на пол смахнула: с деньгами она после разберется, есть дела и поважней.
   Она достала пистолет и конверт, от которого пахло порохом и... и еще чем-то, Лихо точно сказал бы чем именно, а у Евдокии нос человеческий, слабый. Она и так, и этак поворачивает конверт, бумагу ноготком царапает, хотя в том толку никакого.
   Перечитывает.
   И почти понимает, в чем дело. Мысль скользкая, что угорь, но Евдокия поймала бы ее... еще немного и поймала бы.
   Но скрипнула дверь, протяжно так, резанув по ушам. И счетная доска выпала из онемевших вдруг пальцев.
   - Вижу, вы все работаете, - Богуслава вошла без приглашения. - Вы слишком много работаете, дорогая.
   Лиловое платье с высоким воротником, с тремя рядами аметистовых пуговиц, с рукавами узкими, присобранными. На них тоже пуговки поблескивают вороньими внимательными глазами.
   Шляпка.
   Вуаль густая, по-за которой не разглядеть Богуславиного лица. Только губы и видны, вишнево-красные, яркие.
   - Что вы здесь делаете?
   Евдокии стало стыдно и за невзрачное свое платьице, и за косу, что в конец растрепалась, и за чернильные пятна на пальцах... и вовсе за кабинет этот, сделанный под ее вкус, оттого лишенный женственности.
   Слишком тяжелая мебель. Ни виньеток, ни резьбы, одни шкапы во всю стену чего стоят. Или вот секретер этот, на котором громоздились, что книги, что папки с текущими счетами. Кассовый тяжелый аппарат, приткнувшийся у окна заместо фикусу, каковому в подобных кабинетах самое место. Да вот беда, фикусы рядом с Евдокией не уживались.
   - Была рядом, решила заглянуть... - на руках Богуславы черные перчатки. Под горлом единственным светлым пятном во всем наряде - брошь-камея. - Вчера вы мне показались нездоровой. Слишком... возбужденной. Агрессивной, я бы сказала.
   - Извините, если испугала.
   - Ну что вы, - Богуслава, не дождавшись приглашения, присела. - Я понимаю... на вас столько всего навалилось в последнее время... да и сама я, признаться, повела себя не лучшим образом.
   Она приподняла вуаль и повернулась.
   Белая кожа. Фарфоровая. Оттого и синяк на скуле видится ярким, нарисованным будто. И тянет прикоснуться, проверить, существует ли он на самом деле.
   - Вы...
   - Будем считать, что неудачно упала... мы, женщины, порой бываем столь неловкими... - ее пальчики дрожали. - Велеслав был очень недоволен мной...
   - И часто он бывает... недоволен?
   - Случается. Как правило, мы неплохо ладим... не надо думать, что он жесток.
   Именно так Евдокия и подумала.
   - Не более чем другие мужчины... при том, что его тоже понять можно.
   Вуаль опустилась, скрывая позорное свидетельство чужого разлада.
   - После того... происшествия... со мной иногда происходят вещи... - Богуслава поднялась. - Мне сложно рассказывать о подобном... и медикус советует больше отдыхать, хотя я и так ничем не занята... но вчера... в доме что-то такое произошло... признаться, я совсем не помню, как получилось, что я... что мы с вами...
   Пальчики коснулись виска, и вуаль не способна оказалась скрыть болезненной гримасы.
   - Я даже не помню, что именно говорила вам... наверняка, что-то неприятное... и мне очень стыдно...
   - Мне тоже, - была вынуждена признать Евдокия. - Что бы вы ни сказали, это еще не повод, чтобы в вас стрелять.
   - Да? Вы стреляли? - удивление и тут же взмах рукой, точно Богуслава сим жестом желала перечеркнуть все, что было. - Надо же... совершенно ничего не помню!
   Какое совпадение.
   Случайное?
   - Но... но я не только за тем приехала, чтобы извиниться перед вами. И это тоже, конечно... я совершенно не умею извиняться, не было в жизни повода, - она вернулась к креслу и присела, на самый краешек, и поза ее, сдержанная, скованная даже, говорила о том, что чувствует себя Богуслава на редкость неловко. И надо было бы утешить ее...
   Или хотя бы чаю предложить.
   Но Евдокия молчала. Она тяготилась как и этим внезапным визитом, так и извинениями, которым не верила.
   - В любом ином случае я бы промолчала, - ладонь Богуславы обвили аметистовые четки, слишком красивые, чтобы служить лишь четками. - Но вчерашнее происшествие обязывает меня... считайте это извинением.
   Пальцы перебирали граненые бусины да столь ловко, что Евдокия лишь подивилась.
   - Дело в том, что мне по чистой случайности стало известно кое-что, о чем я считаю необходимым вас предупредить... и конечно, вы скорее всего откажетесь мне верить, но... я всегда считала, что лучше знать наверняка, чем гадать... или же вовсе закрывать глаза. Вы, как мне представляется, не из тех женщин, которые слишком глупы... или слишком умны, чтобы притворяться дурами.
   И не понять, то ли похвалила, то ли в лицо плюнула, но ядом, как есть ядом.
   - Говорите уже, - не выдержала Евдокия, испытывая преогромное желание выставить незваную гостью за дверь.
   Грубо... и скажут, что Богуслава первой мириться пришла, а Евдокия повела себя аккурат как торговка, которою и является... вспомнят все, что только вспомнить можно, чего нельзя - придумают.
   - О таком говорить непросто, - Богуслава улыбнулась, и розовый язычок скользнул по губе. - У вашего мужа есть любовница...
   Ложь.
   - Ложь, - Евдокия поднялась.
   - Ваша воля... но выслушайте хотя бы, после будете решать. Я понимаю, что вы вышли замуж по любви... но любовь имеет обыкновение изживать себя. Особенно часто это приключается с мужчинами... мужчины вообще не склонны хранить ревность. Велеслав вот...
   - Прекратите!
   Богуслава замолчала.
   Поправила вуаль. Коснулась губ.
   - Мне жаль, что я причиняю вам боль, но... вы знаете, где сейчас ваш муж?
   - Да.
   А ей не поверили.
   - Вам кажется, что вы знаете... и быть может, в неведении есть свое счастье, - Богуслава поднялась. - Но я опасаюсь за вашу жизнь.
   - Что?
   - Я не враг вам, пусть между нами и были... разногласия. Ей девятнадцать. Она красива... очень красива, уж я-то знаю, что говорю... и она в положении.
   - Нет.
   Это не может быть правдой... не может...
   - Вы уже не так молоды... и Лихослав понимает, что вряд ли стоит ждать детей от вас...
   Страхи оживали. Серыми тенями, шепотком, которого не было, но он слышался, и Евдокия изо всех сил старалась отогнать мысль о том, что Богуслава права.
   Может оказаться права.
   - А наследник ему нужен.
   - Уходите.
   - Конечно, - Богуслава наклонила голову. - Но если вы вдруг решите, что мои слова следует проверить, то...
   В ее руке появился сложенный лист.
   - Это адрес. Отправляйтесь... взгляните. А уж потом решите, что делать.
   Евдокия не собиралась брать этот листок, но протянула руку.
   - Велеслав не самый лучший муж, - произнесла Богуслава прежде, чем закрыть дверь. - Но у него хотя бы нет повода избавиться от меня...
   ...а на петлях проступила ржавчина, такая яркая, что Евдокия даже залюбовалась ею... на золото похоже, на то грязное золото, которое вымывали в верховьях Сарынь-реки.
   Лист она положила на стол: никуда Евдокия не поедет.
   Или все-таки... просто взглянуть...
   Просто убедиться, что она лжет...
   Конечно, лжет... как иначе.
   ...очнулась Евдокия на площади. Шумно. Людно. Суета царит, снуют лоточники, дерут друг перед другом горло, расхваливая нехитрый товар. Орут извозчики, что на коней, что друг на друга, что на мальчишек, которых на площади множество. Мельтешат серой воробьиной стаей, хватают дам за длинные юбки, дразнят мелких собачонок, а порой, на спор, лихость свою доказывая, ныряют под самые колеса. И тогда раздается:
   - Ишь я тебя!
   Щелкает в воздухе хлыст, пугает очередного смельчака.
   - Звиняйте, панночка, - извозчик в черном косматом жилете потеет. Солнышко-то припекает ярко, и Евдокие видна красная шея с тремя складочками да седой затылок.
   - От ить... хельмово отродье, - извозчик сплевывает на толстые голубиные спины, и птицы отвечают слаженным воркованием, явно не одобряя этаких вольностей.
   - Поворачивайте, - вся эта суматоха вдруг отрезвила.
   Боги милосердные, что она делает?
   Едет?
   Чего ради... посмотреть... выследить. Это мерзко. Евдокия себя после такого уважать перестанет... а без уважения, как жить.
   - Чего?
   - Поворачивайте, - упавшим голосом произнесла она. - Обратно. Вдвое заплачу.
   Извозчик лишь хекнул, дивясь этакой барское придури. Но спрашивать не стал... хорошо, что не стал. Евдокия не сумела бы ответить.
   Она откинулась на жестком сиденье и прикусила палец.
   Было муторно.

Глава 15. Где почти ничего не происходит, однако же становится тревожно.

   Панна Бжеслава Занятовская, четырежды вдова, обреталась в куда менее помпезном месте, нежели прелестная Розочка, при вспоминании о которой у Себастьяна нервически вздрагивал хвост. Улочка Забожская, хоть и считалась чистою, но примыкала к Разбойничей слободке. Была она приятно крива и несколько неопрятна, в чем походила на легкомысленную бабенку, которая рядилась то в одно, то в другое платье, не особо разбираясь, из атласу ли они или же из дешевенького ситца, каковой продавали по пяти медней за аршин. Бабенка эта, чумазая, расхристанная, обвешивала себя стеклянными бусами да позолоченными украшениями, каковые тут продавали прямо с лотков. И диковато скалясь, готовая зайтись не то смехом, не то слезами, но и тем и другим от самого сердца, глядела она на Себастьяна, приценивалась.
   - Дай погадаю, добрый княже! - вылетела из переулочка цыганка, схватила за руку, залопотала про жизнь, которая покатится хитрою дорожкой, про недругов сглазливых, про то, что скоро, прямо-таки за ближайшим поворотом, поджидает Себастьяна судьба его.
   - Спокойно, красавица, - Себастьян руку забрал, и по другой, что рыбкою в карман пиджака нырнула, шлепнул. - Смотри, заарестую за воровство.
   Хмыкнула, сплюнула под ноги, разом преобразившись. И появилось в чертах ее лица нечто этакое, диковатое, первозданное.
   - А за что Зару заарестовывать? - заголосила она на всю улицу, так, чтобы услышал каждый из семейства ее многоликого, в котором хватало и воров, и попрошаек и ласковых черноглазых мошенников, что любят рядится в алые рубахи да скрипучие хромовые сапоги. - Ай, люди честные, поглядите, чего творится...
   Она голосила, вилась вокруг Себастьяна, не трогая, однако же и не пуская дальше, пока не собрана карта крапленая, кости особые, покорные едино хозяйской руке, пока не исчезли чужие кошельки да перстни...
   - Пусти, оглашенная, - Себастьян отступил и раздраженно хвостом дернул. - Уймись. Не по твою душу пришел.
   Цыганка смолкла, хотя все одно провожали и взглядами настороженными, и вороньей стайкой пацанов. Благо, держались те поодаль, пересвистываясь друг с дружкою... у самого дома отстали, хотя навряд ли вовсе ушли.
   Дожился, что называется, до почетного эскорту.
   Но дверь открыли сразу, на сей раз не дворецкий в вызолоченном сюртуке, а квадратная бабища, на ходу отиравшая мокрые руки фартуком. И руки, и фартук особою чистотой не отличались.
   - Чего? - поинтересовалась бабища и, не дав ответить, сказала: - Пылесосу нам не надыть. Утюху тож.
   - Рад за вас.
   - И на храму не дадим.
   - Не надо. Панна Бжеслава дома?
   - А тебе навошта?
   - Будьте любезны, - Себастьян подал визитную карточку. - Скажите, что князь Вевельский мечтает о встрече...
   - Князь? - карточку бабища взяла за уголок, осторожненько, не то не желая измазать, не то ожидая некоей пакости. - Взаправду, штоль?
   - Взаправду, - заверил Себастьян.
   - Ну тады заходь. Князь... - она отступила, позволяя Себастьяну войти. - Славка! Славка, хватит дрыхнуть! Туточки тебя цельный князь...
   Она кашлянула, ударила себя кулаком по груди и сказала:
   - Звиняйте. Туточки тебя князь испрошают. А ты ходь он туды, - она махнула рукой в темный коридор. - Першая дверь... только знай, князь ты аль так пришел, но я за тобой пригляжу!
   В доме пахло... странный запах, какой бывает в больнице или, пожалуй, еще в мертвецкой. Формалин и канифоль. Воск. Бальзамический раствор.
   И само местечко, стоило заметить, было жутковато. Темный пол. И темные стены. Черные рамки траурных портретов, с которых взирают на Себастьяна старики, до того схожие друг с другом, что поневоле возникает подозрение об их родстве между собой.
   Дверь отворилась со зловещим скрипом.
   Пахнуло тленом и свежей выпечкой.
   - Булки! Кому булки с пылу, с жару... - голос торговки проникал через приоткрытое окно.
   - Славка, чтоб тебя...
   Второй голос доносился откуда-то сверху.
   - Вставай ужо!
   И над головой поскрипывало, похрустывало, заставляя вспоминать, что дома сии были построены в незапамятные времена, и хоть бы горела Разбойничья слободка частенько, да, видать, пожары миловали Веселую улочку. И стоял дом, старел, пока вовсе не постарел, того и гляди рухнет под собственным немалым весом.
   - Славка! - раздалось над самой головой.
   И на плечо рухнул кусок серой штукатурки.
   - Князь ждеть... да не знаю я, какой князь... но рожа, я тебе скажу, хитрая... так что иди давай, а то сопреть чего, опосля будешь плакаться... а что я? Чего пустила? Так, а может, взаправду князь... потом будешь плакаться, что проспала счастие этакое...
   Себастьян отступил к окну и огляделся.
   Гостиная была невелика и впечатление производила престранное: черные стены и мебель в черных же чехлах, украшенных многочисленными черными бантами. Огромная, пожалуй, чересчур уж тяжелая люстра, украшенная антрацитовыми подвесами. Столы и столики, расставленные вольно, отчего комната обретала некое неявное сходство с музеем.
   Стеклянные колпаки.
   И чучела под колпаками.
   Черный ворон в жреческом облачении и пара кроликов - жених с невестой.
   Серьезная ласка в черном фраке раскланивается перед парой котят, ряженых в кружево... десяток малиновок водят хоровод вокруг мертвого дрозда. Он уложен в махонький гроб, исполненный с величайшим искусством... рыжий разбойного вида кот, разодетый под цыгана, держит под руку толстую курицу, которая на этакого провожатого глядит с недоверием...
   - Вижу, вас заинтересовала моя маленькая коллекция... - панна Бжеслава была хороша.
   Чересчур уж хороша для безутешной вдовы.
   Почему-то Себастьяну она представлялась иначе.
   Дамой? Пожалуй. Полноватой, неторопливой, медлительной, какой и подобает быть четырежды вдове. И возраста почтенного, седины, которую подчеркивала бы черная кружевная мантилья...
   Волосы панны Бжеславы были цвета золота, того самого, высшей пробы, на которое едино позволено ставить клеймо королевского казначейства. Кожа - бела, что фарфор. Очи голубые взирали кротко, трепетно...
   Себастьян моргнул, отгоняя наваждение.
   - Панна Бжеслава? Прошу прощения, мы не были представлены друг другу, - эту ручку Себастьян поцеловал с превеликою охотой, пусть и пахло от ручки аптекарской лавкой. Он оценил и короткие кружевные перчатки с обрезанными пальчиками, и сами пальчики, нежные, гладенькие, и розовые острые ноготки. - Себастьян Вевельский... старший актор...
   - И князь, - она говорила низким грудным голосом, и глядела с усмешкой, будто бы наперед знала обо всем, что случится - а случится оно всенепременно - и, невзирая на это знание, давала Себастьяну играть в его игру. - Наслышана...
   - Если вы о тех слухах, которые...
   Панна Бжеслава махнула рукой.
   - Бросьте, князь...
   - Себастьян... просто Себастьян.
   Аккуратное личико, но не сказать, чтобы идеальной красоты, меж тем невероятно притягательное в своей неидеальности. И эти чуть раскосые глаза, и нос курносенький, и губы пухлые, пожалуй, чересчур уж пухлые. А уж эта очаровательная щербинка между передними зубами.
   - Слава... просто Слава.
   Ей идет и траурное платье из черного тяжелого бархата.
   - Слава, - повторил Себастьян, не без сожаления отпуская ручку. - Это ваши... работы?
   - Да.
   - Несколько неожиданно для женщины... но вам такое, наверное, уже говорили.
   Не могли не говорить.
   - Полагаете, оно меня не красит?
   - Отнюдь.
   - Я их не убиваю. Мне приносят мертвых животных, а я делаю их немножечко живыми, - Слава провела пальчиками по стеклу и поморщилась. - Опять она забыла пыль протереть...
   Раздражение ее портило, и Слава об этом знала, а потому не позволяла чувству столь низкому портить себя. С чувствами она управлялась на редкость легко.
   И это настораживало.
   - Марта вас не... смутила? Порой она ведет себя ужасно, но...
   - Вы привыкли?
   - Увы. Она сестра второго моего мужа... этот дом принадлежал ему. Не выгонять же бедняжку? - прозвучало фальшиво, и Слава, поняв, что фальшь эта чувствуется слишком явно, пояснила. - Я бы выгнала, но увы, по условиям завещания не имею на это права. Марта будет жить здесь до самой своей смерти. И полагаю, назло мне она постарается прожить подольше...
   Она вздохнула и постучала пальчиком по стеклу.
   - Мои зверушки весьма ее раздражают.
   - И это доставляет вам удовольствие?
   - Считаете меня ужасной?
   - Нет. Почему вы просто не съедете?
   Четверо мужей.
   Четверо небедных мертвых мужей. И панна Бжеслава вполне способна позволить себе дом, если не на королевской площади, то всяко в месте более приличном, нежели Веселая улочка.
   - И оставить ее в уверенности, что она победила? Увы, порой доводы разума - ничто перед самолюбием. Да и привыкла я к ней. Вносит, знаете ли, в жизнь некое разнообразие.
   - Мне казалось, ваша жизнь и так довольно... разнообразна.
   Она присела и юбки расправила.
   Картинная поза, но не смотрится неестественной, скорее уж подчеркивает хрупкую красоту честной вдовы. И вид на грудь открывается преотменный.
   - Ну что вы... какое разнообразие... свадьба - похороны...
   Вздох.
   И улыбка.
   - И так четыре раза, - завершил Себастьян. - Позволите узнать, почему?
   - Что конкретно вас интересует? Свадьбы или похороны?
   - Пожалуй, мне кажется, что одно тесно связано с другим...
   Она засмеялась, и смех был приятен.
   - Надеюсь, вы не думаете, что это я виновата в их смерти... меня проверяли. Трижды... Марта постаралась. Она мечтает о том, что однажды меня посадят.
   - Но вы не виновны?
   - Никоим образом. Видите ли, Себастьян, - его имя она произносила нараспев, и в голосе проскальзывали мурлычущие ноты. - Но все мои дорогие супруги пребывали в том почтенном возрасте, когда смерть их - явление вполне естественное... о том у меня и заключение имеется.
   Лукаво улыбнувшись, она добавила:
   - Четыре заключения.
   - Очень предусмотрительно с вашей стороны.
   - Увы, положение обязывает... люди любят позлословить, а молодая вдова - существо уязвимое...
   - И все-таки... почему старики? Вы ведь могли бы составить партию куда более интересную... с вашей внешностью, с вашим очарованием...
   - Вы мне льстите и безбожно...
   - Нет, что вы, я вам льщу вполне по-божески... пока.
   Ресницы Славы затрепетали, а на щеках появился румянец, фарфорово-нежный, притягательный. Она наклонилась и мягкий локон скользнул по шее, лаская.
   - Князь... вы ведь не станете осуждать девушку за ее маленькие слабости...
   - Вам нравятся старики?
   - Не то, чтобы нравятся... но у меня с детства была мечта...
   - Какая?
   - Она покажется вам... немного странной...
   - Ничего...
   - ...и быть может, совершенно неправильной...
   Она говорила все тише и тише, заставляя Себастьяна наклоняться, чтобы расслышать:
   - Многие женщины мечтают о странном...
   Запах ее духов, густой и сладковатый, обволакивал. А на белой шее, притягивая взгляд, дрожала синяя жилка.
   - Я мечтала... - Слава смотрела сквозь ресницы. - Я так мечтала... похоронить мужа...
   Себастьян от неожиданности закашлялся, и Слава любезно похлопала по спине.
   - С вами все хорошо?
   - Замечательно, - соврал Себастьян и взгляд от белой шеи отвел, устремив на пухлого щеночка, выряженного шутом. В стеклянных глазах его почудилось сочувствие.
   - Вы разочарованы.
   - Скорее удивлен. Не подумайте, что я вас осуждаю... по роду своей деятельности я знаю, что многие женщины желают похоронить мужа. А некоторые и не отказывают себе в реализации оного желания... по разным причинам. Но вот все-таки обычно уже после свадьбы... у вас же, так понимаю, наоборот.
   Слава кивнула и замерла.
   Воплощенная кротость.
   - Чаю! - дверь распахнулась без стука, и давешняя бабища, которая успела переодеться в ярко-красное миткалевое платье, вкатила тележку. - С булками.
   - Спасибо, Марта, - шепотом ответила Слава. - Ты очень заботлива.
   По лицу Марты нельзя было понять, расстроила ее похвала, либо же наоборот.
   - Можешь идти...
   - Куда?
   - На рынок, - с некоторым раздражением произнесла Слава.
   - Так вчерась была.
   - И сегодня сходи.
   - А чего мне там сення делать-то? - подивилась Марта.
   - Яиц купи.
   - Есть две дюжины.
   - Тогда мяса.
   - И свининка в леднике лежить-с, и говядинка... и баранья четвертушка... кролики, - она перечисляла старательно, загибая могучие заскорузлые пальцы, и с каждым словом панна Бжеслава бледнела все сильней. Кажется, в нынешней схватке победа грозила остаться за Мартой.
   И та сжалилась.
   - А вот меду нету. Прошлым разом порченый был.
   - Хорошо... купи тогда меда...
   - И пряников.
   - И пряников, - согласилась Бжеслава, и когда Марта вытянула руку, вложила в нее черный, с изящною вышивкой, кошель. - Иди... погуляй... сделай себе подарок.
   - Уж не сумлевайся. Сделаю.
   Прозвучало почти угрозой.
   Уходила Марта нарочито медленно, в дверях и вовсе замерла, косяк разглядывая, ворча что-то о погоде, ремонте и больных костях... Бжеслава слушала молча, только фарфоровый румянец на ее щеках сделался чересчур уж ярким. И когда внизу хлопнула дверь, она выдохнула:
   - Вот так и живем... а чай пить не советую.
   - Отравит?
   - Отравить - это вряд ли, Марта хорошо готовит, но приворотного подлить вполне способна. Все надеется, что я выгодно выйду замуж и съеду.
   - А вы?
   Она печально улыбнулась:
   - Я привыкла и к дому... и к Марте... и наверное, мы с ней, как в сказке, умрем в один день. Что до моей мечты, которая показалась вам странной, то я сама много думала над всем этим...
   Взмах рукой, и широкий рукав соскальзывает, обнажая белое хрупкое запястье, перечеркнутое черною лентой траурного браслета.
   - И к каким же выводам пришли?
   - Мне действительно нравится их хоронить... у моего отца была похоронная контора. Хорошая. И я с малых лет наблюдала за похоронами, - она склонила голову чуть набок, разглядывая Себастьяна уже откровенно, не чинясь. - Вдовы... они казались мне особенными... стоят в сторонке, все гости подходят, чтобы выразить им сочувствие, поддержать... говорят красивые слова... понимаете, для меня похороны - это почти как вторые именины! И даже лучше... хотите я покажу вам мою коллекцию траурных платьев?
   - Не сомневаюсь, что она великолепна...
   - Особенно одно хорошо... оно наверху...
   ...помимо платьев, траурными были и чулки, и подвязки, и даже шелковое белье, и странным образом это вовсе не отпугивало.
   Хотя подумалось, что Евстафий Елисеевич этакое обращение со свидетельницей навряд ли одобрил бы... с другой стороны, Себастьян ныне не пре исполнении. И в этом, как выяснилось, были свои преимущества.
  
   Старичок ловко орудовал крючком, выплетая кружево удивительной красоты.
   - Все думают, что повесить человека просто... а это, я вам скажу, цельная наука! - он поднял сухонький пальчик, ткнув им в потолок.
   - Неужели? - Гавриил на потолок глянул: серый. Скучный. Некогда был расписан фресками, однако со временем фрески поблекли, потрескались, а реставрация из, надо полагать, оказалась делом дорогим, куда дешевле стало потолок просто побелить. Но то ли побелка оказалась дрянной, то ли клали ее тонким слоем: сквозь белизну проступали контуры-пятна не то людей, не то зверей.
   - А то... вот вспомнить Джона Хазера, аглицкий палач... большим специалистом был. Он-то и придумал, как исчислять длину веревки через рост повешиваемого, - старичок расправил работу, вгляделся в переплетение тонких нитей и головой покачал. - Но и у него случались неприятные прецеденты. То воскреснет покойник, а значится, недодавленный... то помирает долго. А однажды и вовсе голову оторвало... неправильно вес измерили...
   - Ужас какой.
   Старичок покивал головой и добавил:
   - И на репутации пятно. Всех судейских кровью забрызгало... кляузы потом писали... ему пришлось уехать из Лондону... хороший был человек.
   Старичок выглядел на редкость благообразно. Махонький. Сухонький. С аккуратною лысиной и бороденкой, которую он стриг клинышком да подкрашивал.
   - А то ж обыкновенное повешение, представьте, что было, когда головы секли!
   Этакого ужасу Гавриил представлять не желал.
   - И ведь секли-то по-разному... кого мечом полагалось, кого - секирою... это ж при моем тятеньке только гильотину привезли, и то он говаривал, что по первости приговоренные зело ее опасалися. Палач-то, ежели хороший, оно верней. А там аль механизму заклинит, аль нож кривой попадется... аль вес малый поставят, вот и застрянет лезвие... нехорошо. Папеньке хранцузскую поставили, это уже опосля он римскую сам приобрел...
   - А какая разница? - Гавриил смотрел, как старушечьи пальчики ловко управляются с кружевом и представить себе не мог, что некогда им случалось касаться и веревки, и секиры.
   - Огромная, молодой человек! Огромная! Хранцузская со скошенным лезвием идеть, и оттого требует особой балансировки. Чуть криво поставь, и все, заместо казни, зрелища назидательного, для грешников и вовсе необходимого, за-ради духовного их спасения, будет комедьен. У италийской же лезвие прямое. Да и механизмус не такой капризный. Но все одно папенька мой гильотину не больно жаловал. Вот руки - дело иное, им и вера есть, и человеку какое-никакое уважение... слава богам, не дожил папенька до расстрелов. Вот уж вовсе безбожная казнь... поставят перед строем и палят по живому-то человеку, будто по вепрю какому.
   От возмущения старичок едва не упустил петлю.
   Звали его Жигимонт Занятуйчик, и ныне пребывающий в почтенном возрасте, некогда служил он королевским палачом, сохранивши о тех временах самые благостные воспоминания, каковыми делился щедро. А Гавриил слушал, гадая, могло ли случиться, что этот старичок и есть волкодлак?
   Ему, конечно, восемьдесят три и ходит он с тросточкою, медленно, то и дело останавливаясь, чтобы дух перевесть. Однако же слабость сия может быть показною. Да и до времени недавнего имел он распрекрасную возможность утолять голод волкодлачий, что называется, за государственный счет.
   - Нет, ныне к палачу никакого уважения... вот помнится, прадеду моему, который к италийцам ездил, учился... как это... квали-фи-кацию повышал, горожане всегда в пояс кланялися... а деда и вовсе Мастером величали. Разумели, небось, что жизнь, она такая... сегодня ты на помост смотришь, а завтра уже и с помоста.
   Крючок замер, и пан Жигимонт замолчал, устремив взгляд на дверь. Обернулся и Гавриил.
   Сперва ему показалось, что это лишь тень.
   Не тень - женщина в лиловом платье.
   - От же, - пан Жигимонт торопливо убрал рукоделие в корзинку, отделанную розовыми лентами, - нигде от них спасу нет. Племя колдовкино...
   На колдовку женщина не походила.
   Она выглядела... бледной.
   Больной?
   Немочной точно, и темный, почти траурный колер платья лишь подчеркивал болезненную белизну ее кожи.
   - При тятеньке колдовок на костер отправляли... и правильно, я вам скажу, делали.
   Женщина шелохнулась. Она ступала очень медленно, неуверенно как-то, и складывалось престранное ощущение, будто бы не она шла, а ее вели.
   - От колдовок все беды... теперь-то вешают... оно, конечно, в чем-то разумней, с костром возни много да и дорого. Попробуй-ка на кажную колдовку оплати, что хвороста подводу, что масла. И главное, за всем глаз да глаз надобен был. Чтоб хворост не сырой, чтоб масло не порченное... а опосля пиши казначею челобитную, объясняй, что сгорело все вместе с колдовкою... нет, жечь колдовок - экономически невыгодно.
   Женщина, поравшявшись с креслом, в котором сидел пан Жигимонт, обернулась.
   Некрасивая.
   И все же... все же было в ее лице что-то такое...
   Пан Жигимонт смолк и торопливо поднялся.
   - Прошу простить, но мне пора... и вам тут засиживаться не стоит, - он покосился на женщину, которая остановилась у пустого камина, - послушайте совета старого человека...
   - Пан Жигимонт! Вновь пугаете людей своими домыслами?
   На этот голос обернулся не только Гавриил, но и незнакомка в лиловом, которая вдруг сгорбилась, точно желая стать меньше.
   - Панна Каролина, - королевский палач поклонился. - Ну что вы! Какие домыслы! Я почти уверен, что ваша сестрица, уж простите, волшбой запретною балуется.
   - Глупости... а вы Гавриил? - статная брюнетка протянула руку в перчатке.
   Перчатка была атласной и алой.
   Вызывающий цвет.
   - Мне муж о вас рассказывал...
   - Муж?
   - Вы встречались с ним за обедом. Произвели самое благоприятное впечатление, а уж ему понравится непросто...
   Она была высокой, чересчур высокой для женщины, и Гавриилу приходилось задирать голову, чтобы смотреть в глаза, а не в бюст, пусть бы оный и заслуживал всяческого внимания.
   - Агата, - представилась дама. - Агата Зусек. А там моя бедная сестрица Каролина... не слушайте этого старого маразматика...
   ...хлопнула дверь, стало быть, последние слова пан Жигимонт слышал и весьма разозлился.
   - Ему повсюду мерещатся, что ведьмы, что разбойники. Вот погодите, пройдет месяц-другой и он придумает, в чем обвинить вас.
   - В чем?
   - Не знаю, - она повела пухлым плечиком.
   Обнаженным плечиком.
   Алое платье, в которое облачилась панна Агата, было столь же роскошным, сколь и вызывающим. Шелк плотно облегал статную ея фигуру, подчеркивая и высокую грудь, которая так и норовила выпрыгнуть из излишне вольного выреза, и тонкую талию... от обилия обнаженного тела голова пошла кругом.
   А может, не от тела, но от терпких травяных духов Агаты.
   - Но придумает всенепременно. И казнь подберет. Каролина, дорогая, как ты?
   Она коснулась светлых волос сестры, и та вздрогнула.
   - Извините, она несколько нелюдима. Медикусы утверждают, что это пройдет. Когда-нибудь пройдет, - теперь в голосе панны Агаты слышалась печаль. - Дорогая, да у тебя руки ледяные!
   Две сестры.
   Но до чего не похожи. Агата - высокая и красивая, пожалуй, чересчур уж красивая, чтобы в обществе ее Гавриил чувствовал себя спокойно. Каролина бледная, изможденная и до времени состарившаяся. Что же с нею произошло?
   И как узнать?
   - Дорогая, тебе лучше вернуться в комнату... помнишь, мы договаривались, что одна ты не будешь ее покидать? Пойдем...
   Каролина поднялась.
   - Осторожней, милая... ты еще слишком слаба, чтобы гулять в одиночестве... хочешь, мы отправимся в парк? Погода сегодня чудесная...
   Агата обнимала и поддерживала сестру, а та словно и не замечала этой поддержки, шла, глядя исключительно под ноги. Поравнявшись с Гавриилом, Каролина остановилась.
   Узкое лицо.
   И черты его лишены гармонии. Они существуют словно бы сами по себе, что тяжеловатый крупный нос, который скорее подошел бы мужчине, что лоб, тоже узкий и скошенный, и брови на нем темные, чересчур уж яркие. А глаза вот блеклые.
   - Ты... кто? - сиплый голос. И Каролина трогает шею.
   - Гавриил, - он поднялся и поклонился. - Вам помочь.
   - Нет... да... не знаю.
   - Мы справимся сами, - уверила Агата.
   - Д-да... наверное... мы справимся?
   - Справимся, дорогая. Несомненно справимся... ты у нас сильная, - она гладила Каролину по плечам, а та мелко дрожала. - Но тебе пора отдыхать... ты же устала.
   - Да?
   - Да, - с убежденностью произнесла Агата. - Прилечь... поспать немного. А когда проснешься, мы пойдем гулять...
   - В парк?
   - Да.
   О Гаврииле они словно бы и забыли. И ладно... и даже хорошо...
  
   Вернувшись в магазин, Евдокия поднялась к себе.
   Телефон.
   Всего-то и надобно, что позвонить в поместье... позвонить и спросить... ежели Лихослав там, то... то получится, что она его проверяет. Не проверяет, беспокоится, потому как чувствует, что происходит нечто престранное...
   - Это просто звонок, - Евдокия глядела на аппарат едва ли не с ненавистью, которая, впрочем, оставалась безответной.
   Телефон поблескивал металлическими боками. Гордо поднимались вилки, на которых возлежал отделанный серебром рожок. И надо лишь поднять его.
   Дождаться ответа...
   Шелест.
   И шорох. И страх, что связь, которой Евдокия пользовалась не так уж часто, откажет. Но вот раздался характерный щелчок и женский далекий голос произнес:
   - Слушаю.
   - Будьте добры, - Евдокия старалась говорить спокойно. - Соедините с нумером тринадцать-двадцать три. Пятая ветка.
   Пауза.
   И ответ:
   - Соединяю.
   И вновь шум, который прежде представлялся ей успокаивающим, слышался в нем голос моря, пусть и не настоящего, рукотворного, электрического, а все же... сердце колотится пойманною птицей.
   Ничего.
   Недолго уже осталось... но как же медленно... поместье большое... а людей в нем мало, ни к чему держать штат прислуги, если в доме никто не живет... поэтому надо погодить... и если вдруг случится обрыв, набрать вновь...
   И когда Евдокия почти убедила себя, что этот звонок не будет услышан, трубку сняли.
   - Доброго дня, - этот густой тяжелый голос сложно было не узнать. Пан Юзеф, новый управляющий, говорил медленно, растягивая слова, отчего они причудливым образом сливались друг с другом, и речь его превращалась в монотонное гудение.
   К новациям пан Юзеф относился с немалым подозрением, и телефона остерегался, но ежели на звонок ответил, стало быть, никого иного, кому сие неприятное дело перепоручить можно, поблизости не оказалось.
   - И вам доброго дня, пан Юзеф, - Евдокия заставила себя сесть. - А Лихослав далеко?
   - Далеко.
   Она почти видела, как стоит пан Юзеф, вытянувшись в струнку, силится и живот подобрать, да только тот чересчур тяжел.
   Непослушен.
   - И где же?
   - Так... в Познаньске...
   - Уже уехал? - Евдокии давно не случалось чувствовать себя такой дурой.
   - Уехал, - согласился управляющий.
   Трубку он наверняка держал осторожненько, сперва обмотавши платком. И к уху подносил с опаскою, поелику прочел в некоем медицинском журнале, несомненно уважаемом и стоящем доверия - ведь медицина само по себе занятие уважаемое и к доверию располагающее - что от трубки этой исходят волны незримые волны, способствующие разжижению мозга.
   От волн и вытекания разжиженного мозга через уши полагалось защищаться комками корпии, которые пан Юзеф засовывал в левое ухо, когда трубку подносил к правому. Или в правое, ежели подносил к левому. Комочки эти он повсюду носил с собой, завернутыми в бумажный платок.
   - И давно?
   - Давно. Уж недели две как. Вы, панна Евдокия, вдвоем же были, - теперь в голосе ей почудился упрек. - Неужто запамятовали?
   - Нет, - поспешила уверить Евдокия, которая и вправду прекрасно помнила ту поездку.
   - Вы, конечно, извините, - пан Юзеф обладал еще одной чертой весьма сомнительного качества: он любил помогать людям. И вроде бы не было в том плохого, ежели бы не помогал пан Юзеф в собственном своем понимании того, как оным людям надлежит поступать. - Но вы, панна Евдокия, слишком много говорите по телефону. Этак и вовсе можно без мозгов остаться! Вытекут все и что тогда?
   - Неужели...
   В данный конкретный момент времени Евдокию занимали вовсе не вытекающие мозги, тем паче, что отсутствие их иным людям жить вовсе не мешало, но исчезновение дорогого супруга. Выехал он ночью, стало быть, к утру в поместье добрался бы... если бы направлялся в поместье.
   А если нет?
   Если все это - ложь, которая...
   - Знаете, вы, пожалуй, правы. Потому, до свидания, пан Юзеф. Доброго вам здоровья.
   - И вам, панна Евдокия.
   Кто лгал?
   Лихослав?
   Или Богуслава с ее притворным желанием помочь... нет, ей верить точно нельзя.
   Евдокия повесила телефонный рожок и, упав в кресло, сжала голову.
   В поместье Лихослава не было. А где был? В том доме, адрес которого с такой готовностью подсунули Евдокии?
   Чушь.
   И не в любви дело... любовь - материя тонкая, сегодня есть, а завтра уже и развеялась туманом осенним. Дело в порядочности. Не стал бы он заводить любовницу развлечения ради, поскольку бесчестно это... а если бы вдруг случилась страсть неземная, то... то и не оскорбил бы Лихо женщину подобным предложением.
   Да и то... был ведь вчерашний вечер, пусть тревожный, но и ласковый. Была нежность, которую не подделаешь... и значит, врет Богуслава...
   А Лихо пропал.
   Пропал.
   Евдокия произнесла это слово вслух и сама удивилась, как это вышло, что она не поняла очевидного.
   Беда.
   А она тут с глупостями своими.
   Следующий звонок был в управление, однако Себастьяна застать не удалось. И квартирная его хозяйка, которая говорила медленно, точно пребывая в полусне, знать не знала, где его демоны носят.
   И что дальше делать?
   Возвращаться домой.
   Там вещи Лихослава, без которых ни один ведьмак не возьмется человека искать.
   Страшно?
   Вспомнился вдруг давешний грач. И сонное состояние, которое вернется... и значит, в самом доме беда, и не след туда соваться одной...
   Помощи ждать?
   От кого?
   Имен не так и много, да и те люди, которые в голову приходили, не друзья, так, приятели, случайные знакомые... самой надобно.
   Ничего... с револьвером она как-нибудь управится. В конце концов, револьвер - это именно то, что придает женщине уверенности в себе.
  
   Спешил.
   Он слышал зов, противиться которому не мог. И потому летел-летел, задыхался от бега, от горького ветра, который вымывал из шкуры чуждые запахи.
   Дыма.
   Камня.
   Людей. Странное место, где он некогда обитал, давным-давно осталось позади, и лишь во сне, а спал он редко, чутко, не способный еще управиться с новым своим телом, Лихослав возвращался на каменные улочки Познаньска.
   Там, во снах, у места было имя, как и у него самого, и там, во снах, это казалось правильным. А очнувшись - зов будил на закате - он пытался справиться с собой.
   С тягой вернуться.
   Однажды Лихослав - имя это удерживалось недолго - сумел пройти по своим следам до железных путей, по которым медленно, пыхая паром и вонью раскаленного метала, ползла железная тварь. Чужая память подсказала, что тварь эта не опасна, что прочно привязана она к вбитым в землю колеям. И прежде Лихославу доводилось путешествовать в ней.
   Он помнил смутно.
   Вагон.
   Женщина, от которой сладко, невозможно пахло хлебом. И запах этот позволял вернуться.
   Обернуться.
   Почти.
   Он шел за железным зверем долго, пока тот не добрался до реки. И Лихослав, вытянувшись в кустах малины, следил, как медленно, натужно зверь вползает на мост. Дым из пасти его спускался к воде, с водой мешался и таял.
   Тогда зов, мучивший его, почти исчез. Стало больно, и от боли этой, раздирающей изнутри, Лихослав взвыл. Он катался по колючей малине, оставляя на ней ошметки шкуры, пока не осталось ни единого клочка. И тело расплылось, переменилось.
   Еще немного, и он вновь стал бы человеком.
   Но залаяли псы, где-то совсем рядом, а следом донеслось:
   - Ату его! Ату... - и голос этот был подобен хлысту.
   Лихослав вскочил на четыре лапы, отряхнулся, сбрасывая с новой шкуры, которая была куда плотней прежней, мелкую листву. Он зарычал, когда из колючей стены выкатилась собачонка, мелкая, беспородная, она не испугалась рыка, но заскакала, оглушительно лая, норовя ухватить за хвост...
   От собаки несло человеком.
   И запах этот пробудил доселе неведомое желание убить.
   Сейчас и здесь.
   Он бы поддался, наверное, этому желанию, но псина, почувствовал, как изменилось настроение того, кого она еще недавно полагала добычей, отступила.
   Лихослав мог бы убить и ее. Чего проще? Рывок. И челюсти смыкаются на горле. Рот наполняется солоноватой кровью, которая утолит голод...
   ...а он был голоден.
   Зов не позволял отвлекаться на поиски еды, но сейчас отступил.
   Уступил.
   И та, которая ждала Лихослава, была бы рада, если бы он...
   ...никогда.
   Он соступил со следа и тряскою рысцой двинулся прочь. Остановился на опушке, чтобы погрызть мягкие сосновые побеги. На вкус они были омерзительны, и та, которая ждала, смеялась над Лихославом. К чему он мучится?
   Кого ради?
   Ради той, которая осталась в каменном городе.
   Ради запаха хлеба и голоса, который звал, но дозывался лишь во снах. Однако, в отличие от прочих голосов, и наяву не спешил оставить Лихослава. И если так, быть может, у него все получится.
   Главное, успеть до нового полнолуния.
  
   Дом гляделся мрачным.
   Евдокия разглядывала его, не решаясь ступить за ограду. И удивительно было, глядя на преобразившееся место, думать, что еще вчера дом этот был обыкновенен.
   Что изменилось?
   Ничего.
   И ограда знакома. И дорожка, желтым камнем вымощенная. И, небось, будут по камню этому звонко цокать каблучки, как день тому... и дверь заскрипит, пусть бы и смазывают петли ежедневно, однако же у двери этой на редкость несговорчивый характер.
   Надо решаться.
   И Евдокия, нащупав револьвер - прикосновение к теплой рукояти придало смелости - шагнула.
   Каблучки не цокали.
   И тишина... неестественная такая тишина, которой и на погосте-то не бывает. Звуки будто бы остались снаружи, за оградой.
   Воздух сырой.
   И зябко.
   Солнце светит, над самой крышей, почитай, зависло, а все одно зябко. И Евдокия лишь прибавляет шагу, а на ступеньки и вовсе взлетает, перепрыгивая через одну. Юбки подхватила, того и гляди завизжит всполошенно, по-девичьи.
   Встала.
   Заставила себя стоять. И сердце колотящееся успокоила, как сумела. Сказала себе:
   - Это просто дом. Мой дом.
   Шепот глухой, и голос здесь переменился, и надо уходить... за полицией... или к ведьмаку... но к таким, которые подобными делами занимаются, очередь расписана на месяцы вперед, а Евдокия ждать не может. Ей всего-то надо, что войти и взять Лихославову вещь. Какую-нибудь.
   И подниматься-то нужды нет.
   Сойдет и кружка его, которая на кухне... или еще что, главное, чтобы он этой вещи касался.
   Мысль о муже - теперь Евдокия не сомневалась, что исчез он не сам собою, помогли добрые люди - избавила от страха.
   - Это мой дом, - сказала она громче и дверь толкнула. - И мой муж.
   Дверь отворилась легко, беззвучно. А внутри... пустота.
   Сумрак.
   Запах пыли... явственный такой запах пыли, нежилого помещения, в которых Евдокии доводилось бывать. Ощущение брошенности, потерянности.
   Зевота...
   Нахлынувшее вдруг желание лечь... подняться к себе... ей надобна Лихославова вещь? В его гардеробной множество вещей. Евдокия выберет любую... она ведь за этим явилась?
   - Есть тут кто? - голос Евдокии увяз. - Ау...
   Прислуга куда-то подевалась...
   Куда?
   - Геля!
   Евдокия чувствует, что кричит, но все одно голос ее звучит тихо.
   Проклятье!
   Она стиснула кулаки, и ногти впились в ладонь, но боль отрезвляла. Надо подняться. И спуститься. Быстро. Однако собственное тело вдруг сделалось невыносимо тяжелым, и каждый шаг давался с боем.
   Кресла... она сама выбирала их... и эту обивку, с розами и райскими птицами, заказывала... а низенький длинный диванчик с резными ножками, удобен... Евдокии ли не знать, сколь удобен... и если присесть на мгновенье, просто перевести дух.
   День хлопотный выдался.
   Ночь и вовсе бессонная почти... это логично, что она устала. Она ведь женщина.
   Обыкновенная женщина. С револьвером.
   Тяжелый какой... зачем он нужен здесь, в доме? Кто будет угрожать Евдокии? Да и негоже благородной даме да при револьверах... княгине будущей...
   Дом нашептывал о том, что безопасно.
   Спокойно.
   Сонно.
   Спит прислуга на третьем этаже. И конюх Васька, который повадился захаживать на кухню, к молоденькой поварихе... она тоже спит, легла на столе, забыв про тесто, а то, злое, пыхает, норовит выползти из миски.
   Не слышат.
   Спит брехливая собачонка, прикормленная на конюшне.
   Спит и Геля, которая вечно жалуется, что мыши шубуршат... и втайне принесла кота, а хмурая экономка, которая и с Евдокией говорила так, что Евдокия чувствовала себя виноватой, разрешила кота оставить, если тот не будет спускаться на господские этажи.
   Она спит с котом на руках, который вовсе не спешит охотиться на мышей. И смуглая рука экономки некрасиво свесилась, она и сама накренилась, того и гляди, упадет, но и тогда не проснется. И если так, то стоит ли сопротивляться?
   - Стоит, - сказала Евдокия не дому, но тому, что поселилось в нем. И тронула княжеский перстень.
   Стало легче.
   Быть может, именно потому она до сих пор на ногах? Как бы то ни было, но Евдокии удалось подняться, пусть и с немалым трудом. И до спальной комнаты дойти. И даже выйти, прижимая к груди добычу - Лихославову рубашку, которую должны были отнести в прачечную, но не отнесли...
   К счастью не отнесли.
   А внизу ее ждали.
   Как вошли?
   Когда?
   Или не вошли, но были уже здесь? И Евдокия остановилась на лестнице, разглядывая незваных гостей. Те же молча глядели на Евдокию.
   - Чем могу помочь?
   Монахини.
   Белые рясы, перепоясанные грубою веревкой, и белые же платки.
   Молчаливые сестры? Что надобно им, отвергнувшим мирскую жизнь, в перерожденном доме Евдокии.
   Трое.
   Крупные, некрасивые, и яркая белизна одежд, почему-то не спасает, но лишь подчеркивает синюшный цвет лиц, которые странным образом похожи одно на другое, будто бы монахинь этих сотворили под единым божественным прессом.
   - Зря ты вернулась, - Богуслава вышла из тени, или скорее тени выпустили ее, но не отпустили совсем, прилипли к подолу, протянулись по полу лиловым шлейфом. - И зря не поехала... все могло бы быть гораздо проще.
   Евдокия провернула кольцо.
   - Он мне не изменяет.
   Молчание.
   И монахини не спускают с Евдокии взгляда. Глаза пустые, не глаза - пуговицы, которые пришивают на лица тряпичных кукол. Они и сами - почти куклы.
   Откуда Евдокия это знает.
   - Ты выдумала любовницу. Зачем?
   - Просто так...
   - Нет.
   Евдокия не верила этой женщине, единственной живой среди кукол.
   - Я тебе не нравлюсь...
   - И не могу себя за это винить, - усмехнулась Богуслава, поднимая руку. В ладони ее свернулся пыльный клубок сумрака, который потек сквозь пальцы, вязко, медленно, провисая тонкими нитями-паутиной.
   - Я от тебя тоже не в восторге, - слабость отступала. То ли то, что поселилось в доме, обессилело, то ли гости его спугнули, а может появление кого-то живого, кто самим своим видом вызывал злость, придавало Евдокии сил. - И да, ты не упустишь случая указать мне мое место. Но вот выдумывать эту историю с любовницей... искать встречи... а я почти тебе поверила. Нет, слишком сложно для дурной шутки. Тебе надо было, чтобы я отправилась по тому адресу. А я...
   - Подвела. Испугалась?
   - Чего?
   - Правды, - она перевернула ладонь, позволяя сумраку стекать свободно. - Все боятся правды. Решила, что твой муженек и вправду завел любовницу... что счастлив с нею... а тебе врет... ты бы этого не пережила, да?
   - Не знаю. И надеюсь, что не узнаю. Зачем ты здесь? Зачем здесь они?
   - Неверный вопрос. За кем.
   Она отряхнула руку, и сумрак разлетелся каплями грязи, Евдокия едва-едва успела юбки поднять.
   - Если бы ты осталась в доме, все было бы немного иначе... возьми.
   Конверт.
   Темный конверт, перетянутый бечевой. И красная сургучная нашлепка, которая в полумраке глядится чрезмерно яркой.
   - Если ты действительно не боишься правды.
   - Правды - нет. А вот очередной лжи...
   - Не возьмешь - не узнаешь, - Богуслава дразнила ее, а Евдокия ясно осознала: с конвертом или нет, но ей не позволят уйти.
   А она...
   Бежать?
   И как знать, только ли монахинь Богуслава привела с собой... револьвер, конечно, неплохое подспорье в родственных спорах, но стрелять по божьим сестрам как-то неудобственно... да и выйдет ли из этой стрельбы толк?
   Одна против четверых... в лучшем случае, против четверых.
   Нет, не стоит спешить. Надобно потянуть время, пока она хочет играть с Евдокией... а там, глядишь, и Себастьян объявится. Должен же был посыльный его отыскать.
   - Давай, - Евдокия спустилась на ступеньку.
   И еще на одну.
   К конверту прикасаться, право слово, брезговала, потому как даже на вид бумага гляделась грязной, липкой. Но Евдокия себя пересилила.
   Сухая.
   И сургуч плотный. Печать знакома, такая у Лихослава имеется...
   Треснул не сразу. Богуслава следила за Евдокией жадно, и губы облизывала, предвкушая... что? Очередную пакость? Письмо на первый взгляд писано было рукой Лихослава... и на бумаге, которую Евдокия заказывала... целая стопка такой, глянцевой, с водяными знаками и выдавленным гербом князей Вевельских, лежала в кабинете.
   Кто угодно мог взять.
  
   Дорогая супруга...
   ...он никогда не называл ее так, чересчур уж чинно, правильно, как надлежит обращаться к супруге в письмах, не важно, любишь ли ты ее, ненавидишь, либо же испытываешь столь обыкновенное для людей твоего положения безразличие.
   ...к преогромному стыду своему вынужден я обратиться к Вам подобным образом, поелику признание мое таково, что лишь бумага способна его выдержать.
   ...какая несусветная чушь!
   ...Для Вас не является тайною мое искреннейшее желание уйти в монастырь и посвятить остаток своей жизни служению во славу Вотана. Однако желанию сему не суждено было сбыться, поскольку связан я был некими обязательствами по отношению к Вам.
   ...обязательства?
   Такой, как Богуслава, обязательства куда понятней некоей призрачной любви. Но читать следует. Ведь ждут... чего, того, что Евдокия так увлечется чтением, что забудет о револьвере?
   Еще одна глупость.
   ...смею уверить, что не испытывал сожаления, пусть и решение мое о женитьбе было несколько опрометчивым.
   Да неужели?
   ...я нашел бы в себе силы быть с Вами счастливым.
   Стало вдруг смешно.
   Она, эта женщина, которая больше не притворяется ни другом, ни сочувствующей, и вправду думает, что Евдокия поверит, будто бы это письмо писал Лихо?
   Ее Лихо, который сидел с нею в кабинете заполночь, рассказывая... обо всем рассказывая, будь то истории Серых земель, либо же недавнее глупое происшествие с сапожником, от которого заместо домашних туфель доставили атласные бальные башмачки, очаровательные, несмотря на то, что пошиты были они по Лихославовой мерке.
   Ее Лихо умел смеяться.
   И слушать.
   Молчать, когда на Евдокию нападала вдруг хандра. Он подарил ей букет из влажных черных веток, украшенных лентами. И ту ночь на Вислянке, когда лодку нанял... он пытался поймать луну на крючок, но вытянул лишь серебряный браслет эльфийского плетения.
   Он был счастлив, ее Лихо. Без сил и без усилий.
   Они оба были счастливы, а теперь ей пытаются скормить эту неуклюжую ложь и ждут, что Евдокия ей поверит.
   ...однако обстоятельства вынудили меня покинуть Вас. С величайшим прискорбием сообщаю, что моя болезнь, о которой Вы, без сомнений, знаете, вновь овладела моим разумом. И в прошлом месяце, не способный устоять перед нею, я совершил деяние, которого стыжусь.
   Возлюбленная моя супруга. Вынужден признаться вам, что в минувшее полнолуние я стал убийцей. И первая моя жертва - безымянный бродяга, встреченный мною в поместье - не будет последней. Весь месяц я боролся с собой, желая сознаться в содеянном, но тогда я покрыл бы позором и свое имя, и Вас, и весь род князей Вевельских, что вовсе недопустимо.
   Нельзя улыбаться.
   Или эту улыбку сочтут наигранной? Если так, то пускай... главное, время еще есть, немного времени, немного надежды... что бы она, странная женщина, да и женщина ли, человек ли, ни задумала, Евдокия не сдастся просто так.
   У нее револьвер, в конце-то концов...
   - Ты медленно читаешь, - с неудовольствием заметила Богуслава.
   - Как уж получается. Учителя тоже маменьке жаловались, - Евдокия страстно желала смять этот никчемный клочок бумаги и швырнуть в лицо.
   Нельзя.
   Бумага - это улика. И каждое слово, выведенное таким родным почерком. И надо прочесть, до конца, заставив себя не упустить ни буковки. Вдруг да свезет, вдруг да скользнет между строк намек, куда пропал Лихо.
   ...как недопустимо и решить дело единственным надежным способом. Боюсь, самоубийство мое породило бы множество слухов, каковые нанесли бы немалый вред репутации семьи. Да и вряд ли моя собственная смерть искупила бы содеянное.
   Моя дорогая супруга, за сим сообщаю Вам, что я нашел в себе силы смириться с неизбежностью.
   Высокопарно.
   В том самом штиле, в котором надобно писать письма, потому как вдруг да попадет какое в руки потомков... нет, ну что за мысли в голову лезут-то?
   Зато в сон больше не тянет.
   От злости. Определенно.
   ...я удаляюсь в монастырь. Прошу простить за спешный отъезд и отсутствие объяснений. Пребывая в смятении, я не имел сил выслушать Вас и отвечать на вопросы, которые Вы, несомненно, в праве задать. Мои душевные силы оставались на исходе, и я не сумел бы выдержать Ваши упреки. На них вы тоже имеете полное право.
   Евдокия фыркнула: какая доброта.
   ...Вы бы стали отговаривать меня. А я, будучи слаб душой, возможно и не устоял бы, что привело бы к новым смертям, которые бы тяжкой ношей легли бы на мою совесть. А потому нижайше прошу у Вас, любезная супруга, прощения.
   Она перевернула лист.
   Все ж таки в письмах Евдокия была не сильна. Как по ее мнению, вышло весьма многословно и путано. Но она подозревала, что этакий чрезмерно критический подход к эпистолярному жанру не оценят.
   ...вместе с тем я осознаю, что мой уход ставит князей Вевельских в неловкое положение. Я не имею морального и юридического права и далее претендовать на наследие, поелику, приняв постриг, в котором мне не откажут, я отрекусь от всего мирского. Вместе с тем, Вы, моя любезная супруга, получите некую эфемерную возможность, каковой могут воспользоваться нечистоплотные люди, подговорив вас судиться. С Вашими родственными связями и благоволением к Вашей особе короля, сей суд имеет все шансы быть затянутым, что обескровит и без того наш бедный род. Я не могу допустить подобного, а потому прошу Вас о великой жертве во благо ваше и мира.
   Жертвовать Евдокия не привыкла.
   Он и милостыню-то подавала с опаской, зная, что серед истинно обездоленных людей полно мошенников, гораздых притворяться несчастными.
   ...орден Молчаливых сестер издревле славится тем, что дает приют женщинам любого рода и звания, позволяя им служить Иржене и сим искупать вину, свою ли, чужую ли. Тако же в Закатном храме находили пристанище и особы королевской крови, зачастую против собственной воли, но по повелению государя. А потому прошу Вас, любезная супруга, не противиться неизбежному.
   Как муж и господин Ваш, повелеваю отправиться с этими добрыми женщинами и смиренно принять свою судьбу.
  
   - Хрена с два, - спокойно ответила Евдокия, складывая письмо.
   - Что? - Богуслава нахмурилась.
   - Ты и вправду думала, что я в это поверю? - письмо отправилось в сумку, где уже лежала Лихославова рубаха. И Евдокия лишь порадовалась, что сумка сия, веселившая Лихо тем, что была вовсе не женских крохотных размеров, столь вместительна. - И если поверю, то... что? Разрыдаюсь? Брошусь тебе на шею? Или и вправду в монастырь уйду?
   - Попытаться стоило, - равнодушно заметила Богуслава, которая вовсе не выглядела разочарованной. - С другой стороны... так даже веселей.
   - Как?
   - Так. Не уйдешь ты. Уйдут тебя.
   - Я не хочу в монастырь...
   - А кто тебя спрашивает?
   - Сейчас не смутные времена...
   - Какие бы времена ни были, кое-что не меняется. Настоятельница монастыря - моя родственница. И она умеет обращаться со строптивыми послушницами. Поверь, очень скоро ты изменишь свое отношение к храму...к вере...
   - Иди ты...
   - Взять, - сказала Богуслава, и монахини, стоявшие неподвижно, словно вовсе неживые, качнулись.
   - Не подходите, - Евдокия вытащила револьвер.
   - Ай, как нехорошо... неужели ты, безбожница, будешь стрелять по святым сестрам?
   - По святым сестрам, по святым братьям... - Евдокия отступала, - и святой матери, если понадобится, нимб поправлю. Стоять! Стреляю!
   - Смирись, - низким голосом пророкотала самая крупная из монахинь. - В лоне Иржены найдешь ты счастье свое.
   - Знаете, почтенная, - Евдокия опустила дуло револьвера. - Не обижайтесь, но я лучше свое счастье где-нибудь в другом месте поищу...
   Они, наверное, не поверили, что Евдокия способна выстрелить.
   Она и сама не верила до последнего.
   Но от монахинь вдруг пахнуло тленом, разрытою свежей могилой, тьмой склепа, самой близостью смерти. И палец надавил на спусковой крючок.
   Громыхнуло.
   И револьвер дернулся, точно пытаясь вырваться. Засмеялась Богуслава:
   - А у тебя, дорогая, нервы-то шалят...
   Монахини же покачнулись, но не отступили:
   - Не доводите, - Евдокия облизала разом пересохшие губы.
   Не попала.
   А ведь могла бы и насмерть... могла бы... насмерть... она не хочет убивать, но и позволить увести себя нельзя, потому как и вправду сгинет, в монастыре ли, в каком ином месте.
   - И что здесь происходит?
   Услышав этот голос, Евдокия едва не разрыдалась от облегчения.
   - Себастьян! - а вот Богуслава не обрадовалась совершенно. - Что ты здесь делаешь?
   - Могу спросить тебя о том же.
   Как он вошел?
   Не через парадную дверь точно... через кухню? Ей тоже надо было выбираться тою дорогой, глядишь, обошлось бы без сердечных встреч.
   - Мы пытаемся ей помочь.
   - Не слушай! Они хотят меня увезти! В монастырь!
   - Дуся, спокойно, - Себастьян, который вдруг оказался рядом - как замечательно, что в проклятом этом доме хоть кто-то оказался рядом - заставил опустить руку. И револьвер изъял. - Какой монастырь? Извини, но ты по размеру бюста в монахини не подходишь.
   И ей бы рассмеяться, только смеха нет, клекот в горле странный, который того и гляди выльется слезьми да истерикой.
   - Богуслава, ядовитый мой цветочек. Что за бредни?
   - Твой брат ушел...
   - В монастырь?
   - И как ты догадался?!
   - Думал много. Долго. Тщательно. Значит, Лихо скоропостижно сбег в монастырь, но там ему не понравилось, вот и прислал добрых сестер за женой...
   Себастьян шагнул вперед, и Евдокия молча отступила.
   - В принципе, довольно логично... будь у меня такая жена, я бы ее тоже в монастырь забрал. Вдвоем там как-то веселей. Но знаешь, что меня смущает?
   - Что?
   - Я, конечно, невесть какой специалист, но казалось, что монастыри все ж для семейной жизни плохо подходят.
   - Все веселишься...
   - Будут похороны - всплакну. А так, отчего ж не повеселиться?
   За широкими плечами его было спокойно.
   Безопасно.
   И Евдокия обеими руками вцепилась в сумку, приказывая себе не расслабляться. Себастьяну она верила, но он один, а монахинь три... и Богуслава... и конечно, глупо думать, что Себастьян с монахинями драться станет, только не оставляло Евдокию ощущение, что не все так просто.
   - А вы, любезные сестры, чем порадуете?
   - Себастьян! - голос Богуславы резанул по ушам.
   - Не кричи, дорогая, - ненаследный князь сунул палец в ухо. - Аж зазвенело... этак и оглохнуть недолго.
   - Ты вмешиваешься не в свое дело!
   - Почему?
   - Это... это касается только семьи.
   Богуслава попятилась к двери. Она просто так уйдет? Возьмет и...
   - Дорогая, ты ничего не забыла? Я часть этой семьи... и все, что с нею происходит, меня касается. Поэтому будь любезна, ответь на вопрос... пока я спрашиваю, а не познаньская полиция. И вам, сестры, рекомендовал бы подумать...
   - Она же больна!
   - Дуся, ты больна?
   - Здорова, - мрачно буркнула Евдокия, которая и вправду ощутила себя на редкость здоровой.
   - Видишь, она с тобой не согласна.
   - Да неужели? Посмотри на нее!
   Себастьян обернулся, окинул Евдокию насмешливым взглядом и ручку поцеловал.
   - Ты прелестна, даже растрепанная.
   - Она сошла с ума! Богов всех ради, Себастьян! Ты не мог этого не заметить... нет, ты мог не заметить... эти ее перепады настроения... приступы ярости. Она едва меня не убила!
   - Жаль, что не убила, - спокойно ответил Себастьян. - Глядишь, многие бы наши проблемы и разрешились бы... правда, пришлось бы с судом чего-нибудь думать. Да, незадача...
   - Ей нужна помощь... а при монастыре хорошая лечебница...
   С каждым словом она отступала на шаг.
   - Богуслава, ты куда бежишь?
   - Я?
   - Стоять!
   Монахини вдруг подхватили юбки и опрометью бросились к двери.
   - Стоять, кому сказал!
   Не остановились.
   - Вот же, - стрелять ненаследный князь не стал, только головой покачал. - Эк у тебя тут весело!
   - Да уж, - Евдокия прижала руки к пылающим щекам. - Здесь... здесь не стоит оставаться... а ты...
   - Не побегу ли за монашками? И как ты себе представляешь?
   Евдокия честно попыталась представить Себастьяна, несколько взъерошенного, растерявшего обычный свой лоск, несущимся за почтенными сестрами с ее револьвером в руке.
   Пожалуй, люди не поймут-с.
   - Их найти несложно. Если и вправду монашки...
   - Думаешь...
   - Здесь мне сложно думать, Дуся. Поэтому давай, собирай там, чего тебе нужно, и поедем.
   - А Богуслава...
   - Поедем, - настойчиво повторил Себастьян. - К моему другу... ну, не совсем другу, но он точно не откажет. А заодно, может, объяснит, что произошло... здесь мне действительно тяжело находиться.
   - Только, - Евдокии было несколько стыдно. - Тут люди...
   - Сообщу. Выведут.
   - И наверх... ты не мог бы... - она указала на лестницу. - Когда кто-то рядом, то легче...
   Он ничего не стал говорить, но руку предложил. И поднялся.
   В гардеробную Евдокии первым вошел, окинул взглядом, хмыкнул и, посторонившись, сказал:
   - Надеюсь, это добро ты с собой не потащишь?
   Платья.
   Утренние и дневные. Для прогулок. Для визитов. Для верховой езды... бальные и коктейльные... подходящие для чаепития. И те, в которых не стыдно появиться за ужином, пусть бы ужин этот проходит исключительно в кругу семьи, но дворецкий не поймет, если Евдокия нарушит древний распорядок, спустившись к столу в дневном наряде.
   - Не потащу, - она вдруг встрепенулась, вспомнив. - Вот. Она сказала, что это Лихо написал... но я не верю. Бумага наша. Почерк - его...
   - Похоже, что почерк его, - Себастьян бумагу принял осторожно. - Но я тебе скажу, в Познаньске довольно умельцев, которые на раз любой почерк изобразят...
   Евдокия собиралась быстро.
   Белье. И на смену. Простое. Без кружев и вышивок. Чулки.
   Платье серое, шерстяное.
   И то, которое на ней, сойдет... в саквояж много не вместится... деньги. Надобно будет в банк заехать, снять еще пару тысяч, пригодятся.
   - Чушь собачья, - прокомментировал Себастьян, но письмо сложил, сунул в карман. - Это не он писал... но если пропал... не надо было отпускать вас.
   - Он... жив?
   - Перстень?
   Держался.
   Темный. Тяжелый. И Евдокии подумалось, что зря она злилась на то, что перстень этот порой мешал. Как бы она была, не зная наверняка.
   - Вот видишь! - нарочито бодро произнес Себастьян. - Живой. Значит, осталось мелочь. Найти и торжественно вернуть в лоно семьи...
   Наверное, так.
   Надо верить.
   Если очень сильно верить, то сбудется.
   А Евдокия будет верить от всего сердца, потому что иначе нельзя. Не отпустит она. Не позволит спрятаться от себя ни в монастыре, ни у Хельма за пазухой... отправится по следу.
   Найдет.
   И устроит скандал. Обыкновенный пошлый скандал с битьем посуды, слезами и обвинениями... потому что ушел тихо.
   Исчез.
   Бросил.
   И чтобы не разреветься прямо здесь - да что с ней происходит? - Евдокия решительно подняла саквояж. Себастьян наблюдал за ней. Сам неподвижный, что кошак, который за мышью следит, только кончик хвоста подергивается вправо-влево.
   - Что не так?
   - Все не так, Дуся. Но разберемся... только не суйся никуда в одиночку, ладно?
   Поверила.
   И прогоняя призраки собственных недавних страхов, ворчливо поинтересовалась:
   - Я бы и не сунулась. Но я, между прочим, трижды в управление звонила! И хозяйке твоей... и вообще... где ты был?
   - У вдовы одной... - взгляд ненаследного князя слегка затуманился, а на губах появилась такая довольная улыбка, что всякие сомнения о том, был ли визит к оной вдове удачен, исчезли.
   - И чем же вы занимались?
   - Размышляли о высоком... Дуся, не ревнуй, тебе не идет.
   - Я не ревную... я сочувствую.
   - Кому?
   - Вдове!
   Он забрал саквояж и руку предложил.
   - У женщины траур... а тут ты объявился...
   - И весь траур испоганил...
   Евдокия говорила. Глупости какие-то говорила, лишь бы не слушать вязкую тишину дома, лишь бы не думать о том, что Лихо, ее Лихо, исчез.
   Жив, конечно.
   Но исчез... а на ступеньках ждал подарок: широкая серебристая полоса.
   - Это еще ничего не значит, - сказал Себастьян, подняв ее.
   А Евдокия не поверила. Не смогла.

Глава 16. В которой выясняют отношения, ломают носы и пытаются добиться справедливости.

   Евстафий Елисеевич пил чай.
   По давней привычке, появившейся в незапамятные еще времена, когда жив был его папенька и немка Капитолина Арнольдовна с ея сплетнями, чаевничать он садился в половине третьего. И о том знали все, от почтеннейшей дамы-секретаря, которая растапливала тольский самовар сосновыми шишками - ими Евстафию Елисеевичу, зная об этакой воеводиной слабости, кланялись купцы, до самого распоследнего курсанта. И не было во всем управлении человека, столь душевно черствого, каковой бы в силу оной черствости осмелился бы прервать сей ритуал чаепития.
   За чаем и думалось легче, и заботы отступали, и язва, давняя подруга, стихала, принимая подношеньице не то пряничком, не то пирожком, главное, чтоб с вареньицем малиновым, аль сливовым, аль еще каким... о полуденном чае Евстафий Елисеевич мечтал целый день, несколько стесняясь этаких мыслей своих - на рабочем-то месте в его представлениях следовало думать исключительно о работе, но в кои-то веки не думалось.
   Вот чай - дело иное.
   На вишневых-то веточках... со смородиновым листом пахучим. С чабрецом, который он самолично, не брезгуя делом столь низким, собирал да сушил, да растирал едва ли не в порошок...
   ...уж лучше о чае, чем о недовольстве генерал-губернатора.
   Вызывал, батюшка.
   Говорил сухо, слова цедил да глядел поверх головы, отчего Евстафий Елисеевич себя сразу ощущал дюже виновным, хотя при всем том не раскаивался нисколечки. Закон... оно верно, что на страже закона стоит, да только где это видано, чтобы закон вовсе без совести был?
   Нехорошо вышло.
   И намекнули, что засиделся уж Евстафий Елисеевич на месте воеводином... оно конечно, в прошлым-то годе отличился, да только одними былыми заслугами жив не будешь.
   Как есть, спровадят в отставку.
   Почетную.
   Выдадут орден за безупречную службу, а к нему сабельку с гравировкою, аль кисет, аль часы... мало ли штуковин бессмысленных в городских лавках имеется? Подыщут... и придется идти...
   А и уйдет!
   Мысль сия, почти крамольная, причиняла боль.
   Куда уйдет? Всю жизнь ведь на службе-то... сначала с папенькой, пусть будут милостивы Боги к душе его, после курсы... и вновь служба. Год за годом... и теперь-то странно, что есть иная жизнь.
   Какая?
   Какая-нибудь...
   - Кроликов разводить стану, - сказал Евстафий Елисеевич государю, который глядел сочувственно, стало быть, понимал, сколь важное решение принял для себя познаньский воевода. - Шайранское породы... ох, видел я такого на рынке. Не кролик - монстра... или собак, ежели по-благородному...
   Вздохнул.
   На часах была четверть третьего, и значит, поставлен уже самовар, дымит, пыхтит, нагревая в утробе своей да ключевую воду.
   ...Дануточка только обрадуется... сама частенько про отставку заговаривала, про годы немалые, про то, что в поместьице, государем дарованное, наведаться след. Порядок навести. Домом заняться. Угодьями... что негоже Евстафию Елисеевичу в его-то чинах и денно, и нощно на работе пропадать. И надо бы ему пример с иных брать, с тех людишек, которые в присутствие лишь отметится и ходят, а он все...
   Неправильно живет.
   И душою болеет.
   И язвою. Ожила, зашевелилась, проклятущая...
   - Угомонись ужо, - велел ей Евстафий Елисеевич. - Сейчас поедим... а с делом этим, глядишь, и разберемся Вотановой милостью.
   Сказал и поверил себе вдруг: разберется. Сколько было этаких дел сложных, с первого-то взгляда и вовсе непонятных, безнадежных порою, ан нет, в каждом разбирался, разбирал, разматывал по ниточке клубки чужих преступлений.
   И тут справится.
   Глядишь, и не подведет ненаследный князь... в то, что убивал братец его, Евстафий Елисеевич не верил, а вот в то, что смерти случившиеся выгодно приписать Лихославу Вевельскому...
   Он вновь вздохнул.
   Нет, чем так, то лучше почетная отставка... или не почетная. С позором-то уволить, небось, не должны... не за что... и пенсию сохранят... и наступит спокойная мирная жизнь, как у многих. Только от мысли об этакой мирной жизни Евстафия Елисеевича кривить начинало.
   Чай он по той же привычке заваривал сам. Заварку отмерял серебряною ложечкой, единственным наследством, от папеньки доставшимся, заливал кипятком, мурлыча под нос песенку, благо, к этому моменту кабинет Евстафия Елисеевича пустел: и у секретаря имелись свои полуденные дела.
   Он же накрывал чашку матерчатою грелкой, шитой в виде курицы - сама Дануточка изволила рукодельничать, давненько, правда, еще в девичестве, и за годы курица поистрепалась, утратила где-то бисерный глаз, но осталась дорога Евстафию Елисеевичу и такою, одноглазой.
   В ожидании, когда чай дойдет, познаньский воевода раскалывал белую сахарную голову - не понимал он нынешней моды на рафинад аль сыпучий сахар - раскладывал пряники с печеньем, извлекал из футляра серебряное ситечко...
   Он с наслаждением вдыхал первый, самый ароматный пар.
   И осторожно поддерживая старый же чайник, лил чай на ситечко, глядел, как расползается темная, густая с виду жидкость, по сетке.
   К этому моменту он обычно успокаивался, выбрасывая из головы лишние мысли.
   Не сегодня.
   Шорох за спиной заставил Евстафия Елисеевича обернуться с неподобающей его годам и комплекции поспешностью. И фарфоровый пузатый чайник не упустил случая выскользнуть из рук.
   - Вот...
   Евстафий Елисеевич зажмурился, представив, как разлетится он на бело-голубые осколки, плещет кипятком на паркет...
   - Извините, - раздался тихий голос. - Я не хотел вас напугать.
   Глаза Евстафий Елисеевич открыл и нахмурился: мало того, что в кабинете посторонний, так этот посторонний имеет наглость думать, будто бы напугал познаньского воеводу. А тот, чай, не барышня трепетная...
   Посторонний смиренно стоял, протягивая целый чайник, который как-то умудрялся держать одною рукой. А ведь чайник-то нелегкий, небось... гость же на силача нисколько не похожий.
   Невысокий.
   Субтильный, и субтильности этой не способен скрыть костюмчик, прикупленный в модной лавке. Евстафий Елисеевич отметил, что костюмчик этот приобретен недавно, ткань не успела еще примяться по фигуре, сделаться удобною.
   И пусть качества хорошего, но не наилучшего.
   А гостю в его наряде неудобно. И штиблеты никак жмут, белые, с черными носами, каковые вошли в моду нынешним летом, и Дануточка, поддавшись всеобщему безумию, прикупила ажно две пары. Настаивает, чтобы носил их Евстафий Елисеевич, а он не может, зело узкие оне. Пока до управы доберешься, всю ногу смозолят... он-то из дому выходит в штиблетах, за этим делом Дануточка самолично глядит, прислуге не доверяя, а в управлении переобувается в старые, растоптанные башмаки.
   - Ты кто? - поневоле в душе познаньского воеводы шевельнулось сочувствие к сей жертве обувной промышленности.
   - Гавриил, - ответил он и чайничек на поднос аккуратненько поставил. - Можно Гаврей. Гавриком только не надобно.
   - Почему?
   - Не люблю.
   Он был серьезен.
   И молод. Сколько? С лица лет двадцать-двадцать пять. А по глазам если, то и вовсе дите дитем... аль притворяется? Евстафий Елисеевич, осознавши, что испить чаю ныне не выйдет - все ж таки гость наглостью своею заслуживал внимания.
   А ежели он не случайно тут?
   Нет, естественно не случайно, поелику дверь-то заперта... но за какою надобностью явился? Уж не за той ли, которая разом перечеркнет все жизненные планы Евстафия Елисеевича, будь оне касаются кроликов редкой породы аль неторопливого сельского бытия...
   Его и прежде-то пытались убить, и в бытность его актором, и когда он, повзрослевший, заматеревший, обзавевшийся парой-тройкой шрамов да медалькою, начал карьеру...
   Был и безумец-анархист с бомбою...
   ...и просто душегуб, ошалевший со страху.
   Был отравитель, который решил, что ежели избавит Познаньск от полицейского гнету, то наступит время всеобщей благодати.
   В Евстафия Елисеевича стреляли.
   И пыряли ножом.
   И проклинали... и чего только не творили, однако же как-то вот обходилось, ежели дожил божьею милостью до сих преклонных лет.
   - Гавриил, значит... - он решил, что ежели новый гость из этих, из душегубов, то все одно негоже подавать вид, что боится его познаньский воевода. Таки из жизни надобно уходить с достоинством и, желательно, как можно позже.
   А Евстафий Елисеевич еще поборется.
   - И чего тебе надобно, Гавриил?
   - Поговорить.
   Он потянул носом и сказал:
   - Вы бы чаек пили, а то ж стынет.
   Это Евстафий Елисеевич сам понимал, да только вот не мог он пить полуденный чай в компании. Сразу начинал думать о том, что не солидное это, переливать его из чашки в блюдце, перебирать куски желтоватого тростникового сахару, от которого пальцы становились липкими.
   Он пальцы облизывал и запивал все чайком.
   Пряники крошил, подбирая крошки с подноса. В общем, вел себя вовсе не так, как надлежало вести Познаньскому воеводе.
   - Обойдусь, - мрачно заметил Евстафий Елисеевич.
   - Извините, - гость смутился и покраснел, особенно оттопыренные его уши, которые сделались вовсе пурпурными, яркими. - Я не хотел вам помешать, просто... я пытался записаться, а сказали, что только через месяц примете. А месяц - это долго. И не пустили.
   Гавриил переминался с ноги на ногу и морщился.
   - Ботинки жмут, - пожаловался он.
   - Сочувствую, - вполне искренне ответил Евстафий Елисеевич.
   - Вы не будете против, если я разуюсь?
   Познаньский воевода лишь головой покачал: естественно, не будет. Безумцам вовсе перечить не следовало.
   - Спасибо, - выдохнул гость с немалым облегчением. И ботинки стянул, оставшись в ярко-красных носках. - А то мне сказали, что ныне тут все такие носят. Я ж выделяться не хотел... понимаете, они на самом деле очень умные.
   - Кто?
   - Волкодлаки.
   Евстафий Елисеевич важно кивнул, на всякий случай соглашаясь и с этим престранным утверждением.
   - Они сразу почуют, если вдруг что не так... и сбегут. Сбежит. Я думаю, что он тут один.
   - Волкодлак?
   - Да.
   Евстафий Елисеевич подавил тяжкий вздох: время от времени объявлялись в Управлении особо сознательные граждане, которые во что бы то ни стало желали собственнолично поучаствовать в наведении порядку на познаньских улицах. Обыкновенно граждане сии точно знали, как наводить этот самый порядок, жаждали немедленных реформ, подробный план которых носили с собою...
   Избавиться от них было непросто, потому как, получив отказ, граждане принимались гневаться и писать пространные кляузы, обвиняя познаньского воеводу в черствости, узколобости и иных всевозможных грехах...
   - Волкодлак - это очень интересно, - миролюбиво произнес Евстафий Елисеевич. - О волкодлаках надобно говорить не тут. Пройдемте.
   Он гостеприимно распахнул перед Гавриилом двери в свой кабинет и вздох подавил: нынешний непростой день следовало признать окончательно неудавшимся.
   Гость же, оглядевшись, - особо впечатлил его грозный государь, взиравший строго, аккурат как наставник сиротского приюта, в котором Гавриил провел пять лет своей жизни. Он поежился, представив, как рисованный государь поднимет рисованную же руку, погрозит сухим пальцем и скажет:
   - Вновь вы, сударь, порядок нарушаете. Подите-ка сюда.
   И розги достанет.
   Розги в Гаврииловом воображении вовсе не были рисованными, оттого и повел он плечами, воспоминания отгоняя. И еще потому как костюмчик оказался тесен.
   - Присаживайтесь, - меж тем велел познаньский воевода, который выглядел вовсе не так, как Гавриилу представлялось.
   Он-то думал, что Евстафий Елисеевич, о котором в Управлении говорили неохотно, осторожненько и с оглядкою, будто бы подозревая, что подслушает, неуемный, что он собою грозен, велик и силен. Или же, напротив, как тот Гавриилов наставник, сухощав, худ и холоден.
   Но нет, Евстафий Елисеевич был невысок, полноват и походил вовсе не на грозного воеводу, а на какого-нибудь купчишку средней руки, не больно удачливого, но и не сказать, чтоб вовсе невезучего. И оттого растерялся Гавриил.
   В креслице присел, отметив, что жесткое оно, пусть и обтянуто хорошею телячьей кожей, да под нею - ни пружин, ни волоса конского, но одно честное дерево. Блестят на коже серебристые шляпки гвоздей, и мнится вновь, что ежели вздумается Гавриилу солгать, то извлечет Евстафий Елисеевич из стола своего солидного гвозди иные...
   Нет, пытки ныне запрещены, но ведь не зря шепчутся люди, что, дескать, не всегда оный запрет так уж блюдут... а подвалы в Управлении глубокие.
   - Слушаю вас, милейший, - ласковым голосочком произнес Евстафий Елисеевич. И в глаза уставился. А собственные его были прозрачными, холодными и до того внимательными, что Гавриила разом в жар кинуло. В душе же возникло противоестественное желание покаяться во всех грехах.
   - Я... я издалека приехал, - начал Гавриил и пальчиком гвоздик сковырнуть попытался. Всегда-то, когда он нервничал, руки его обретали собственную жизнь.
   Норовили оторвать что.
   Исцарапать.
   Или же вытащить ни в чем неповинный гвоздь.
   - А тут у вас волкодлак.
   - Есть такое дело, - согласился Евстафий Елисеевич и повернул бюст государя, точно призывая оного стать свидетелем.
   Гавриил сглотнул: солгать, глядя в бронзовые очи короля, он точно не сумеет.
   - Волкодлак... и в парке вот... я в парке ночью гулял... а он выть начал... это неправда, что они на луну воют. Чего им до луны-то? Нет, они воют, когда на охоту выходят... ну или после... этот уже поохотился... и я подумал, что смогу... ну... поймать его...
   - За хвост?
   - Почему за хвост? - удивился Гавриил. - Нет, за хвост волкодлака ловить неможно. Он же ж обернется и руку отгрызет...
   - Логично. Значит, не за хвост?
   - Ну... у меня свои методы имеются... особые...
   - Замечательно, - Евстафий Елисеевич произнес это таким тоном, что стало очевидно: ничего-то замечательного он не видит. - Молодой человек... вы хотите прожить долгую и интересную жизнь?
   - Хочу.
   Кто ж не хочет-то?
   Познаньский воевода вздохнул и пробежался пальцами по подбородкам, точно проверяя, все ли на месте.
   - Тогда позвольте дать вам совет. Не гоняйтесь за волкодлаками... не надо их ловить ни за хвост, ни за яйца, ни за иные выступающие органы.
   - Он же уйдет!
   - От нас еще никто не уходил.
   - Вы не понимаете! - Гавриил сдавил шляпку гвоздя, который сидел прочно и явно не желал сдаваться. - Он ведь... он тут не просто так появился! Город - не лучшее место... для волкодлака тут шумно очень! Знаете, какой у них слух? Они зимою мышкуют... молодые особенно, которым все одно, кого гонять... так вот, он способный мышь под тремя аршинами снега услышать... и учуять... а тут у вас грохот. Кони. Повозки. Люди. И воняет - страсть! Для волкодлака в Познаньске жить - это мука смертная!
   Евстафий Елисеевич склонил голову набок, разглядывая нежданного гостя с новым интересом. Ишь как распереживался... покраснел ажно... и стул ковыряет, благо, стул энтот крепкий, не одного посетителя вынес, и этого, глядишь, переживет.
   Одно любопытно: откудова мальцу про волкодлачьи повадки столько известно.
   - Он сюда не сам попал! И если его не отпустят, то... на будущую луну он устроит такую охоту, о которой долго говорить станут. - Гавриил вытащил-таки гвоздик и, повертев в пальцах, положил на стол. - Извините.
   - Ничего. Ты продолжай, продолжай. Значится, надобно из приезжих искать?
   Гавриил кивнул, уточнив.
   - Или из тех, кто в городе редко объявляется.
   - И думаешь, не сам он...
   - Он не гнал ее... последнюю, которая в парке... быстро убил... а если матерый, то не отказал бы себе в удовольствии поохотиться. Они любят играть. Чем старше, тем дольше игра... порой позволяют вовсе уйти. На милю или на две. И когда уже дом виден, тогда и убивают... это молодые нетерпеливые. Но молодой ни за что не ушел бы от тела. Да и выл бы иначе.
   - Интересно. Значит, матерый, но не играл.
   Гавриил кивнул.
   - Я знаю, где он живет... правда, они все не подходят, или наоборот, подходят. Но я точно знаю. Волкодлак живет в пансионате!
   - Чудесно, - Евстафий Елисеевич сцепил руки под подбородками. - А нумер не назовете?
   - Нет.
   Гость его, похоже, совсем уж поник.
   - Я там живу...
   Евстафий Елисеевич мысленно застонал: он-то уж понадеялся, что сей человек все же из редкого числа здравомыслящих, уж больно складно говорил он о волкодлачьих привычках. Ан нет... ошибся.
   - И соседи кажутся вам подозрительными? - осведомился познаньский воевода, а гость, обрадованный, что его поняли, закивал.
   - Понимаете... пан Зусек, он очень тощий и приехал недавно с женой.
   - Красивой?
   - Очень!
   Паренек вновь вспыхнул.
   Что ж, чужая красивая жена - веский повод для подозрений.
   - Он книгу написал...
   - Экий гад, - Евстафиий Елисеевич подался вперед, налегая животом на стол. - Я вот тоже людям, которые книги пишут, не доверяю.
   - Отчего?
   - Так, как знать, чего они там напишут.
   Гавриил подумал и согласился, что сие - аргумент.
   - Вот! Я бы их сразу на каторгу... всяк пользы больше было бы. И лес сберегли б.
   - Вы... издеваетесь?
   - Нет, как можно? Я свидетеля оправшиваю... значит, этот пан Зусек вам подозрителен.
   Гавриил кивнул. И вот как вышло так? Ведь сказал-то чистую правду, а прозвучала, как больная фантазия.
   - Кто еще вам подозрителен?
   - Панна Гурова. У нее шпицы. Померанские. Шесть штук. Такие... очень подозрительные... волкодлаков-то псы боятся, а эти - нет. Смотрели на меня своими глазенками... будто стеклянными...
   Гавриил подавил вздох. Вновь все звучало на редкость безумно.
   - Еще панна Акулина... она прежде в операх выступала. И кричит громко... снасильничать меня хотела.
   - Но вы не дались? - уточнил познаньский воевода, с трудом скрывая улыбку.
   - Не дался.
   - Правильно. Если каждой бабе давать себя снасильничать, то что это будет? Полный беспредел.
   - Вы все-таки издеваетесь.
   - Разве что самую малость.
   Гавриил насупился.
   Он привык, что к нему не относились серьезно, полагая, что он или молод, или слаб, но все одно было обидно. Он же не просто так два часа в управлении провел, дожидаясь, когда степенная дама покинет приемную. Он желал быть выслушанным... услышанным.
   Евстафий Елисеевич слушал превнимательно, но легче от того не становилось.
   - Еще там есть пан Жигимонт. Занятуйчик. Он прежде палачом был королевским, а теперь вот в отставке... и кружево плетет.
   Он замолчав, воззрившись на воеводу светлыми печальными очами.
   - И придумывает, как и кого казнить надобно.
   - Профессиональная деформация.
   Гавриил пощупал шею. Может, конечно, оно и так, и безобиден пан Жигимонт, да только мало приятности в том, что рано утречком тебя извещают, что с превеликим удовольствием четвертовали б... а еще и рассказывают, как именно четвертовать бы стали, подробно так, со знанием дела.
   У Гавриила, может, от этого рассказу аппетит пропал.
   У него, может, воображение живое.
   - Итак, - Евстафий Елисеевич руки расцепил и оперся на стол. - Давайте подытожим. Вы поселились в пансионе, где обретают весьма подозрительные личности. Так?
   - Так, - согласился Гавриил.
   - Один пан пишет книги и имеет красивую жену. Другой вяжет кружево...
   - И людей казнит. То есть казнил. А теперь думает, как бы казнил, - Гавриил несколько запутался, но Евстафий Елисеевич махнул рукой, дескать, это не столь уж важно, казнил, казнит или казнил бы, ежели б ему волю дали.
   - Хорошо... еще одна панна шпицев разводит, другая - насильничать пытается... обвинение выдвигать будете?
   Представив реакцию панны Акулины на обвинение и то, что последует, Гавриил отчаянно замотал головой: нет уж, он с людьми не воюет.
   Ему бы волкодлака поймать.
   - Хорошо. Все ж таки шуму наделали бы... но поймите, Гавриил, - Евстафий Елисеевич поднялся. Он двигался неспешно, однако эта неспешность могла бы обмануть лишь человека несведущего, Гавриил же, исподволь наблюдая за каждым движением познаньского воеводы, отмечая и плавность их, и точность. - Все люди в той или иной степени странны... кто-то вот жуков мертвых собирает... кто-то карточки с... всякие карточки. Крючком вот вяжет... и я всецело понимаю ваши опасения, а также желание избавиться от этаких соседей.
   Уголок рта Евстафия Елисеевича дернулся. Вспомнилась и казенная квартирка, насквозь пропахшая солеными огурцами, и сосед, имевший престранную привычку расставлять ботинки вдоль стены, при том, что ботинки он брал и свои, и Евстафия Елисеевича, путая меж собой, порой связывая шнурками. Сосед утверждал, что это - верный способ защититься от злой волшбы. И не помогали ни уверения, что казенная квартира и без того зачарована на славу, ни уговоры, ни просьбы... к концу года Евстафий Елисеевич соседа возненавидел, не зная, что тому жить осталось недолго...
   ...а сменил его любитель декламаций. И ладно бы что приличное декламировал, так нет же... уголовный кодекс...
   - Многие люди желают избавиться от своих соседей, - вполне искренне произнес Евстафий Елисеевич, втайне радуясь, что в новой своей жизни он избавлен от необходимости сосуществовать с неудобными людьми. - Но это не значит, что человек, который вам не нравится, в чем-то повинен... что он одержимый... аль волкодлак... или еще кто.
   Он говорил с Гавриилом мягко, сочувственно даже, отчего становилось понятно, что не поверил познаньский воевода ни единому слову.
   - Смените пансион. И газет читайте поменьше, - завершил речь Евстафий Елисеевич и выразительно на дверь покосился. Однако гость намеку не понял, выпрямился в кресле, вздернул остренький подбородок, и заявил:
   - Волкодлак живет в этом пансионе! Я выследил его... в ту ночь!
   - Как?
   - По запаху, - Гавриил шмыгнул носом, который вдруг зачесался неимоверно. - Я его духами облил... случайно... особыми... и потом по запаху шел. Пришел и вот...
   - Спасибо. Мы обязательно проверим.
   Евстафий Елисеевич и вправду взял на заметку и пансион этот, который знал в силу многочисленных жалоб, происходивших от его владельца, и жильцов его. Мало ли... стоял пансион у парка, и пан Вильчевский, любивший кляузы едва ли не больше денег, пускал жить всех, кто мог за проживание и потенциальный ущерб заплатить. Документов не спрашивал.
   И жильцов в околотке регистрировать не спешил.
   Последнее происходило отнюдь не из желания нарушить закон, но едино из жадности: за регистрацию надлежало уплатит десять медней, а расстаться с монеткою, хоть бы и самой малой, было выше душевных сил пана Вильчевского. Нет, в пансион Евстафий Елисеевич кого-нибудь да пошлет... послал бы Себастьяна, да о нем пока лучше забыть.
   - Вы мне не поверили, - гость шмыгнул носом и, достав из рукава платок с черной траурною каймой, высморкался. - А я знаю, что говорю! Даже мне тут сложно... вон, насморк мучит. И шкура вся чешется, потому как жарко, душно и воняет все... а волкодлак и вовсе голову потеряет... звериная сущность его при малой луне отступает, но не уходит вовсе. Ей тут плохо. Дурно. И человеку будет нехорошо. А когда наступит новое полнолуние.
   Гость сжал платок в руке.
   - Вы не представляете, на что способен разъяренный волкодлак!
   - А вы представляете? - Евстафий Елисеевич склонил голову набок.
   А и верно сказал, жарко и душно, и в сюртуке этом, из шерсти сшитом по особому крою - портного Дануточка отыскала, сказав, что неможно барону в обыкновенных лавках одеваться - Евстафий Елисеевич прел, покрывался испариною, а к вечеру и чесаться начинал, будто бы лишайный.
   - Да.
   - И откуда, позвольте узнать?
   Гость заерзал, но признался:
   - Я на них охочусь. С детства.
   Как по мнению познаньского воеводы, детство гостя было еще с ним, но Евстафий Елисеевич промолчал, ожидая продолжения:
   - Я... я вообще за всякою нежитью... нечистью... мавки там... игоши... - он сунул руку в подмышку и поскреб. - И волкодлаки.
   - Охотник за нежитью, значит? - уточнил Евстафий Елисеевич. И Гавриил важно кивнул. - А отчего ж ты, охотник, квелый-то такой?
   Нежити на один зуб.
   И верно, сей вопрос задавали Гавриилу не единожды, оттого он густо покраснел и признался:
   - Болел я в детстве часто...
  
  
  
   Гривна - мера веса, 0,41 кг.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 7.97*18  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"