Шеффолк-холл медленно пробуждался к жизни. Нанятые работницы, несуетливые, немногословные, избавляли его от пыли и паутины, отчищали копоть со стен, и лепнина обретала исконный белый цвет. На засиженных мухами потолках проступали фрески, покрытые вязью трещин. И древний паркет, начищенный, натертый мастикой, лоснился.
...в спешном порядке чинились стены. И покрывались новыми бумажными обоями, которые Марта полагала сущим баловством. Но тайком восхищалась, отрезала кусочки, полосочки, которые привычно прятала в широких рукавах, а после уносила в комнату.
В ее комнатах скопилось немало пустых вещей.
...бестолковая женщина, пустоголовая, но безопасная. И Ульне привыкла к ней, а ныне, в потревоженной тишине Шеффолк-холла, привычка значила многое.
Внося свою долю беспокойства, появлялись плотники и столяры, мастера-краснодеревщики и реставраторы, которых Ульне старательно избегала. Впрочем, в доме было не скрыться от перемен.
...Шеффолк-холл готовился принимать гостей.
Разостланы приглашения в серых конвертах с гербовой печатью.
И уже скоро.
- Матушка, вы меня искали?
Освальд выглядел встревоженным.
- Да, дорогой.
К счастью, перемены обошли стороной покои Ульне. И за массивной дверью с замком, ключ от которого Ульне по-прежнему носила с собой, царило ставшее уютным запустение.
Снова розы.
И букет ложится у ног Ульне, она же благосклонно кивает, наклоняется, проводя пальцами по тугим бутонам. Роз немного жаль, и увядание их напоминает Ульне о скорой смерти... ей не хочется умирать.
Не сейчас.
На пальцах остался слабый аромат роз... быть может, эти поставить в воду? Раз уж Шеффолк-холл столь разительно изменился?
- Ты должен жениться, - Ульне вытерла пальцы платком. В ящике ее комода хранились дюжины платков из тонкого батиста, отделанных кружевом, украшенных монограммой... все-таки и сумасшедшим нужно чем-то заниматься, а вышивка когда-то весьма ее увлекала.
- Да, матушка, на ком?
Хороший все-таки мальчик, понятливый... и корона ему пойдет.
...рано еще.
Но ведь пойдет... пусть и не осталось ее, все же подобные вещи хранить небезопасно, однако Освальд сумеет понять и правильно распорядиться наследством.
- Мэри Августа Каролина фон Литтер...
Молчит и ждет продолжения, устроился на скамеечке у ее ног и гладит расшитый жемчугом подол свадебного платья.
...и Освальд делал также, правда, давно, еще когда ему было лет пять... или уже старше? Он так быстро взрослел, ее болезненный хрупкий мальчик...
Забыть
Слабая кровь, порченная.
...он вечно хныкал и вытирал нос рукавом. Боялся теней. Плакал, пробираясь тайком в комнату Марты... и следовало бы одернуть, но Ульне предпочитала не замечать.
Сама ли она виновата в слабости сына?
К чему гадать, пустой вопрос.
- Фон Литтер богат... и род древний, хотя об этом он предпочитает не вспоминать.
Друг отца, дорогой дядюшка Ансельм, некогда частенько гостивший в Шеффолк-холле. Он появлялся в нарядном экипаже и Ульне, прильнув к окнам, с завистью разглядывала и карету, и лошадей, и сбрую их. Особенно впечатляли алые плюмажи... а отец повторял, что деньги - пыль.
Главное - честь рода.
Дядюшка Ансельм возник и в день похорон. Черный костюм, черное драповое пальто с собольим воротником. Черная трость и черные скрипучие ботинки. Он взял Ульне за руку и долго, нервно говорил о небывалой потере для нее, о сочувствии... а потом предложил поддержку.
Недаром, конечно.
Ему не нужен был агонизирующий Шеффолк-холл, и драгоценностями Ульне он не бредил, но желал лишь ее саму.
- Девочка моя, - он наклонялся, прижимаясь к ней всем своим грузным телом, - ты же понимаешь, что пока я женат и о разводе не может быть и речи...
...его жена принесла ему суконную фабрику и старую мануфактуру, на которой производили конопляные канаты. А в перспективе грозила осчастливить несколькими заводами, которые фон Литтер уже полагал своими.
- ...но после ее смерти, я клянусь...
Она отказала.
Выставила прочь. И дядюшка Ансельм, видать от расстройства, выставил к оплате отцовские векселя. Чтобы рассчитаться с ним, пришлось продать оставшихся лошадей, матушкин рубиновый гарнитур и отцовские книги... что-то более древнее Ульне не посмела тронуть. Но ей пришлось бы, поскольку векселя появлялись вновь и вновь, а кредиторы устремились к дверям Шеффолк-холла вереницей, но спас Тедди.
- Привет, кузина, - сказал он, появившись в отцовском кабинете. Ульне раздумывала, что именно ей продать - прабабкину сапфировую брошь в виде букета незабудок или прадедов перстень с желтым алмазом, подозревая, что придется расстаться и с тем, и с другим, и со многим еще. - Помощь нужна?
Тедди сел на стол, и она разрыдалась.
Тогда еще Ульне умела плакать. А он, обняв ее, пообещал:
- Никто не тронет тебя и этот чертов мавзолей, клянусь.
Тедди сдержал слово, кредиторы вдруг исчезли, а векселя вернулись к Ульне, и она развлекалась, делая из них кораблики... они хорошо горели. Дядюшка Ансельм больше не заглядывал в Шеффолк-холл, но на каждое Рождество по старой традиции присылал толстого гуся и бутылку вина. Ульне принимала.
...его жена умерла двадцать пять лет тому, сделав его свободным и богатым. Дядюшка Ансельм втрое увеличил состояние, полученное от нее и женился вновь, естественно, с выгодой. Его новая супруга одарила дядюшку угольной шахтой и верфью... а ко всему - наследницей.
Ульне отправила на крестины кружевной чепчик и серебряную ложку с ангелом на черенке...
...двадцать три года прошло.
Девица выросла и, поговаривали, собиралась выйти замуж, но с женихом ее случилось несчастье... не то убит, не то пропал.
Ульне ей сочувствовала.
До недавнего времени.
- Ты видел ее в театре, - она перебирала пряди волос, и Освальд, положив голову на ее колени, считал жемчуг...
...тот, другой, вечно простужался и кашлял, не в силах согреться, он жался к Ульне, и она накрывала его плечи пуховой шалью. Правда шаль была старой, и пух свалялся, почти не грел.
Марта же, связав очередной ужасающий шарф, кутала Освальда.
И приносила с кухни теплое молоко, заставляла пить, рассказывала нелепые истории, которые принято рассказывать детям. Марту он слушал с куда большей охотой, нежели Ульне.
...эти истории его испортили.
И шарфы. И молоко...
- Та бледная девица с выпученными глазами? - уточнил Освальд.
- Да.
И вправду бледная, почти как ее мальчик. Совсем отвык от солнечного света, как и Тедди... Тедди, надо полагать, умер... впрочем, он тоже стал совсем-совсем чужим и о смерти его Ульне не сожалела. Порой ей казалось, что она утратила саму эту способность - сожалеть.
А девица... полноватая и обрюзгшая, а ей всего-то двадцать три года. Овальное, оплывшее, точно свечой оплавленное лицо с тремя подбородками, которые скрывают короткую шею. Ее нос велик, а надбровные дуги выступают, брови же срастаются над переносицей, темные, жесткие. Девица их выщипывает и пудрится, скрывая покрасневшую кожу. Ее рот капризно изогнут, а глаза пусты. Темные кабошоны в оправе редких ресниц.
- Если вы полагаете, что она станет хорошей женой...
- С нею ты получишь поддержку фон Литтера, а с ним даже псы считаются, - она захватила светлую прядь, потянула, заставляя Освальда запрокинуть голову.
...и все-таки похож.
Чем дальше, тем больше... быть может, просто собственный болезненный разум Ульне находит сходство там, где ей хочется, но... Тедди, пожалуй, следует сказать спасибо за такой подарок.
...Тедди забрал Освальда, сказав:
- Мальчишке нужна крепкая рука. Вы его избаловали.
- Если бы ты чаще появлялся дома...
- Дорогая кузина, - он поклонился, демонстрируя остатки хороших манер. - Если бы я чаще появлялся дома, ты бы первой взвыла...
В тот раз он надел василькового цвета пиджак с подбитыми ватой плечами и узкие брюки, которые нисколько ему не шли. Франтоватый костюм этот донельзя раздражал Ульне.
- Ко всему, - на шее Тедди завязан был пышный шейный платок, заколотый рубиновой булавкой, - у меня нет никакого желания жить на погосте... и наш драгоценный дедушка, если помнишь, отрекся от меня, запретил появляться здесь.
- Деда уже нет. И отца.
- Верно, нет, - Тедди поклонился его портрету, пополнившему семейную галерею. - Но есть ты, его опора и надежда. Неужто ослушаешься?
...он научил Освальда лгать.
И показал иную жизнь, которую до сего дня от мальчишки прятали за дверями Шеффолк-холла. Он пристрастил к игре, но... он же привел этого парня, тогда нелепого, угловатого и мосластого.
- Щенок тебе понравится, - сказал Тедди, наградив подопечного подзатыльником. - Позаботься о нем...
- Освальд...
- Он теперь Освальд, - Тедди смотрел в глаза, и Ульне выдержала взгляд. Из них двоих она всегда была сильней, и Тедди признавал это. Но на сей раз он не отступил.
- Кузина, - он сказал это и коснулся щеки, прикосновением подтверждая давнюю, не разорванную изгнанием Тедди, связь. - Я помогал тебе, никогда не прося ничего взамен. Но сейчас... позаботься о мальчике. Поверь, вы понравитесь друг другу.
И он оказался прав, неугомонный ее братец.
- Матушка? - его голос вывел из воспоминаний.
В последнее время Ульне все чаще проваливается в прошлое, что это, как ни призрак старости? Или и того хуже, смерти?
- Не думаю, что фон Литтер будет возражать против твоих... ухаживаний. А девицу и сам очаруешь. Ты сумеешь.
- Я рад, что вы в меня верите.
...в нем и от Тедди что-то есть.
- А что до жены, то... мне она показалась послушной, иного от жены и не требуется. Она унаследует состояние фон Литтера... - и Ульне имела основания полагать, что случится сие как только состояние понадобится Освальду. Его планы требовали немалых затрат. - И ты сумеешь сделать так, чтобы жена тебе... не мешала.
- Да, матушка.
- Но будь осторожен, - Ульне погладила сына по щеке. Холодная какая, все еще не способен согреться? - Дети от нее не нужны. Гнилая кровь не удержит корону.
Слушает.
Смотрит... любит? И вправду любит.
Тот, другой, взрослея любовь свою растерял. Он кричал, что Ульне запирает его, лишает жизни, права на которую он имеет. Он рвался из Шеффолк-холла, не понимая, что здесь его корни.
И не только его.
- Ты силен. И найди себе сильную женщину. Яркую. Такую, которая любит жизнь. Пусть она родит тебе детей, а твоя жена признает их. Так делали раньше...
...она могла бы рассказать десятки историй о Шеффолках: о да, имена на родовом древе хранили множество тайн.
- Да ты и сам знаешь.
- Да, матушка... - странная усмешка, которая исказила лицо. Веточка шрама, нежная, словно нарисованная на щеке, ничуть его не уродовала, вот только улыбку делала слегка кривоватой. - Я понимаю, о чем ты говоришь.
И тихо, так, что Ульне едва-едва расслышала, добавил:
- Или о ком.
Ульне отвернулась и нечаянно столкнула пудреницу, стоявшую на краю туалетного столика. Та упала на пропыленный ковер, покатилась, оставляя за собой дорожку комковатой потемневшей пудры, больше похожей на прах. И Освальд потянулся было поднять, но Ульне остановила:
- Не надо, пусть лежит.
- Полагаю, - он все же мазнул по ковру пальцами, растер комок и поднес к носу, вдохнул запах и поморщился. - Свадьбу желательно сыграть быстро... вы ведь нездоровы, матушка.
- Нездорова... насколько мы спешим?
- Рождество.
Ульне поморщилась, она не любила, когда время, послушное время медленного ее дома, вдруг ускоряло ход. До Рождества, которое в Шеффолк-холле отмечали по старым обычаям, оставалось полтора месяца... успеется.
- Тебе следует купить специальную лицензию на брак, - от собственных пальцев пахло не пудрой, но старостью. И Ульне искренне ненавидела этот запах, кисловатый, отмеченный болезнью и гранью, о которой она старалась не думать.
В семейном склепе достаточно свободных мест...
- Дорогой, - Ульне приняла руку, оперлась, подымаясь, хмурясь, до того тяжело, со скрипом распрямлялись суставы, и кости начали ныть, никак погода вновь переменится. Хорошо бы морозы начались. - Надеюсь, мой дорогой кузен был похоронен подобающим образом?
...Тедди всегда был уверен, что Ульне уйдет первой. Какая насмешка...
- Конечно, матушка, - поклонился Освальд. - Со всем моим уважением.
- Хорошо... иди, дорогой, тебе наверняка есть, чем заняться.
А Ульне, пожалуй, проведает супруга.
Расскажет о том, каким глупцом он был... Шеффолки не прощают предательства.
Никому.
Шеффолк-холл пылал.
Распустились белые бутоны газовых рожков, трепетали, наполняя залу резким чрезмерно ярким светом, от которого у Марты слезились глаза. И она отступала в тень колоннады, туда, где медленно оплывали восковые свечи. В свечах не было никакой надобности, но Ульне с ними было привычней.
Разве мог он в чем-то отказать дорогой матушке?
Переменилась.
Очнулась от сна, сбросив тлен древнего свадебного наряда, облачившись в бальное платье из грани, затканной букетами золотых розанов. Ей к лицу.
Помолодела.
И фигура сохранила девичью стройность. Марта провела по собственному животу, стянутому корсетом до того туго, что и дышать-то получается через раз.
Нет, надобно признать, что Освальд не поскупился, и собственное Марты бальное платье из розового дамасса выглядит богато, но...
...не в платье дело.
Непривычно. И страшно.
Мать и сын?
Ложь, все ложь... но раскрой Марта рот, разве поверят ей? Вот он придерживает матушку под локоть, ведет ее к гостям, коих слетелось множество. Мужчины в черных бальных нарядах, похожие на разжиревших по осени грачей, такие же важные, расхаживающие по зале с ленцой.
Женские платья роскошны, подобные Марта только в журналах видала. Слепят драгоценности, которым холодный газовый свет пришелся по душе. И алмазы сияют, разгорается пламя в рубинах, и холодная сапфиров синева завораживает.
Подходят. Кланяются хозяевам.
Разглядывают.
Удивляются, что Ульне, обезумевшая Ульне, вовсе не так безумна, как о том говорили.
Марта вытащила из ридикюля овсяное печенье, несколько залежавшееся, но Освальд в преддверии приема выгреб все ее запасы, мол, нечего матушку позорить.
А печенье Марту успокаивает.
Она, когда в Шеффолк-холл приехала, то первым делом наелась досыта, и именно печеньем, каковое дома только по праздникам и покупали... казалось, жизнь теперь сплошным праздником и будет.
- Марта! - господина, облаченного в темный, с прозеленью, сюртук, она не сразу узнала. Постарел-то как, и волос почти не осталось. Лысина, некогда проклевывавшаяся на макушке, ныне разрослась, и редкие пучки волос торчали над мясистыми ушами, кои сами обрели цвет темно-красный, будто бы господин испытывал мучительное чувство стыда. Красным был и хрящеватый нос его, и глубоко запавшие глаза. - А ты нисколечко не изменилась. Все такая же красавица!
Марта знала, что ей лгут, но ложь эта была приятной.
- А я вот постарел, постарел, - Ансельм поклонился проплывавшей мимо даме в роскошном платье из двуцветной тафты. - Увы, не пощадили годы...
- Все мы стареем, - Марта поспешно отряхнула перчатки от крошек, правда, запоздало подумала, что теперь крошки будут на юбке, но... вдруг да не заметят?
Ансельм припал к ручке.
- Рад, что Ульне решила покончить с этим глупым трауром... если его можно так назвать, - Ансельм вставил в левый глаз стеклышко монокля. Цепочка свисала до самой шеи, узкой, морщинистой, перехваченной белым воротничком и широким кольцом галстука. - Она по-прежнему хороша... а Освальд, никак, в матушку пошел?
- В матушку, - подтвердила Марта, озираясь.
Старый лис не просто так появился и... достаточно намека, чтобы насторожить его. Отступит.
Исчезнет.
А он, точнее его снулая дочь, возле поплиновых юбок которой крутится Освальд, нужны подменышу, и Марту тянет намекнуть, испортить чужую игру.
Она открывает рот.
И закрывает.
Освальд поймет, на ком лежит вина за провал, и тогда... нет, Марта не настолько смела.
- Конечно, конечно... на кого же еще, - хмыкнул старик. - Мальчик вырос у вас на руках...
Освальд подал руку, приглашая девицу фон Литтер на танец. И она, порозовев так, что это было заметно и под слоем пудры, согласилась.
- Слышал, что вы заменили ему мать, - Ансельм улыбался, демонстрируя выпуклые красивые зубы, ровные и удивительной, неестественной почти белизны.
- Д-да... - Марте отчаянно хотелось спрятаться, но она подозревала, что сбежать от излишне назойливого гостя не выйдет.
- Ульне так холодна... ко всему была занята своими бедами...
...да, он верно говорит.
Безумная, безумная Ульне... она виновата, что Освальд стал таким. Она по-своему все же любила сына, но ее любовь, как и Шеффолк-холл, была лишена тепла.
Мальчик страдал.
Ему было так страшно в огромных герцогских покоях, где полно теней и звуков, признаться, Марта и сама опасалась туда заглядывать... а эта ужасная кровать под балдахином? Ребенок терялся в ней. Марта распрекрасно помнит Освальда, бледного, тощего, с неестественно длинными руками и острыми коленками. Вот он, забравшись на кровать, дрожа - в комнатах топили мало, редко, сидит, похожий на призрака в белой своей рубашке. И ночной колпак съехал, упал на пол, и надо бы поднять, ведь Ульне будет ругаться, но Освальду страшно.
Он так и сказал Марте:
- Я боюсь. Возьми меня к себе.
- Не могу, - она подняла колпак, от которого едва уловимо пахло мышами - в доме в тот год развелось множество мышей, и сказала: - Мама будет ругаться. Ты же не хочешь огорчить ее.
Освальд покачал головой.
- Ложись спать, - Марта отбросила тяжелое, слишком уж тяжелое для ребенка одеяло. А он вновь головой покачал и пожаловался:
- Там шелестит.
- Где?
В матраце, плотном, некогда пуховом, но пух давно уже заменили соломой. Поверх матраца легли старые меха, а в них, и в соломе обосновались мыши.
И мыши шелестели.
- Он за мной придет, - Освальд схватил Марту тонкими пальчиками.
- Кто, дорогой?
- Вожак псов... он захочет, чтобы я умер...
- Ерунда какая, - она поцеловала ребенка в щеку, пусть бы Ульне строго-настрого запретила глупые нежности: Освальд должен расти мужчиной. Но ему только пять и Марте нестерпимо хочется обнять мальчика. Она и обнимает, он же прижимается к ней тощим дрожащим тельцем.
- Забери меня, - просит. - Забери меня отсюда... пожалуйста.
Ах, если бы у Марты хватило смелости, но разве Ульне позволила бы уйти? О да, она отпустила Освальда, когда тот стал достаточно силен, чтобы вырваться, но... что с ним случилось?
Марта догадывалась.
И сжала губы, запирая догадку. Она же повернулась к Ансельму и, наклонившись, - к старости стала подслеповата, - уставилась на замечательные его зубы.
- Альвы, - признался Ансельм, постучав по резцам ногтем. - Еще до войны собрался за Перевал. Обошлось в копеечку, но мой доктор оказался прав. Такие мастера. Как новые стали. Лучше новых.
Он улыбался широко и счастливо.
И Марта позавидовала ему... альвы, значит. А у Марты зубы болят, ноют по вечерам, и доктор прописал опиумную настойку, но сны от нее становятся тяжелыми, муторными. Нет уж, Марта пока терпит, а как терпение иссякнет, обратится к дантисту, чтобы удалил больной зуб... или два... или три...
- Рад, что Ульне решила породниться, - Ансельм не отставал, он шел следом за Мартой и монокль вертел на пальце. Стеклышко поворачивалось, посверкивало хитро, отчего Марте казалось, что само оно за нею следит. - Освальд - хорошая партия для моей девочки. Я и сам намеревался предложить, но вот ходили слухи...
- Не стоит верить слухам, дорогой Ансельм, - Ульне плыла навстречу.
Королева.
И алмазная диадема сияет короной на седых волосах. Ее прическа проста, и эта простота лишь подчеркивает удивительную красоту диадемы.
- Ты все так же прекрасна, - Ансельм согнулся в поклоне и распрямился с кряхтением. Ульне ответила благосклонным кивком.
Холодная.
Ледяная. Или скорее уж вырезанная из слоновой кости. Напудренное лицо - маска тонкой работы. И шея, худая, жилистая... и руки эти полуобнаженные, но не измаранные желтой россыпью пигментных пятен, как собственные руки Марты...
- А ты все так же любезен, - Ульне подала руку, и Ансельм вновь согнулся, касаясь ее губами, оттого не видел, как маска-лицо изменилась, полыхнув ненавистью.
Презрением.
И вновь сделавшись равнодушной.
- Вижу, что Шеффолк-холл возрождается... премного этому рад.
- Неужели?
- Ах, Ульне, ты же не позволишь старому... недоразумению разрушить счастье детей. Посмотри, до чего красивая пара! - он всплеснул руками, точно сам удивлялся, что не заметил прежде.
Красивая?
Освальд хорош, ему к лицу строгая чернота фрака, да и сам фрак, по мнению Марты многим мужчинам придающий совершенно дурацкий вид, сидит замечательно, подчеркивая и широкие плечи подменыша, и талию его. А девица робко улыбается, но улыбка вовсе ее не красит, напротив, она какая-то нелепая, виноватая. И взгляд этот исподлобья, и явная дрожь в руках...
Марта и сама дрожала, но отнюдь не от смущения.
Предупредить? Хотя бы ее, но...
- Не позволю, - ответила Ульне, окинув Ансельма насмешливым взглядом. - Но, дорогой... дядюшка Ансельм, в отличие от вас я не могу похвастать крепким здоровьем. А в последние месяцы и вовсе чувствую себя преотвратительно...
Он покачал головой, поцокал языком, выражая сочувствие.
Марта не поверила.
- И мне хотелось бы поторопить события... конечно, если Всевышнему будет угодно, я проживу и год, и два, но... - из широкого рукава появился платочек, которым Ульне сняла невидимую слезу. - Мне бы безумно хотелось бы присутствовать на свадьбе единственного сына... и наследника.
Она добавила это чуть тише, и Ансельм насторожился. Он позабыл про монокль, который вновь свисал на толстой цепочке, и Марта не в силах была отвести от стекляшки взгляд.
- А Тедди?
Вопрос осторожный, но дрогнувший голос выдает волнение.
- Мой несчастный кузен... - в руках Ульне развернулся веер, украшенный тем же рисунком из золотых розанов. - Вы же знаете, что дед отлучил его от рода...
- Печальная история, печальная... мне представлялось, что он несколько погорячился... ваша тетушка, конечно, была не права, а в итоге пострадал столь милый юноша. Мне казалось, вы-то лишены предубеждений, и исправите сию досаднейшую оплошность.
Освальд вел в танце, но девица шла тяжело, то и дело забывая движения, то спотыкаясь, то путаясь в юбках, краснея и от волнения ошибаясь вновь и вновь.
Ее не пощадят.
Ни он, ни Ульне.
- Увы, - веер дрогнул, и золотые розаны полыхнули светом. - Единожды приняв решение, дед имел обыкновение придерживаться его... что бы ни произошло. Вам не о чем волноваться, Тедди не имеет на Шеффолк-холл прав... равно как и на титул.
Марта вытащила печеньице, последнее, не считая тех, что припрятаны в ее комнате под матрасом, понюхала и вернула в ридикюль.
...не следовало злить Ульне.
- Более того, - Ульне приняла предложенную руку. - Мой несчастный кузен оставил нас...
- Прошу простить меня за бестактность... не знал... примите мои соболезнования.
- Ах, дядюшка Ансельм, вам ли не знать, я давно похоронила Тедди в своем сердце... и то, что случилось, было предопределено.
...овсяное печенье Марта крала для Освальда. Спускалась на кухню, огромную, некогда занимавшую половину подземного этажа Шеффолк-холла, но ныне полупустую. Она помнила темноту и характерный запах металла, угля и дерева, сдобы, которую готовили. Тяжелые очертания печей, чьи зевы прикрывались чугунными задвижками. Широкую полосу стола, сделанного из вишни многие столетия тому. Ножки его почернели и заросли грязью, как и плиты пола, отчего казалось, будто стол этот вырастает из камня. На краю его повариха, древняя, полуслепая, и оставляла корзину с печеньем...
- Но все же жаль, премного жаль... - Ульне и вправду сожалела, но лишь человек, хорошо ее знающий, способен был уловить тень жалости на ее лице.
...повариха пекла печенье жестким, порой оно подгорало, но Освальду нравилось и такое. Он был голоден, однако не смел просить добавки.
Герцог Шеффолк обязан управляться со своими желаниями...
...и с голодом.
...и со страхом.
...и с обидами, которые накапливались год от года.
Предки следят. И однажды он, мальчик, который ждал Марту с ее печеньем, с молоком в старой герцогской фляге - Ульне рассвирепела бы, узнав, для чего Марта использует столь ценную с точки зрения истории, вещь - устал сражаться с прошлым.
У него хватило сил и злости вырваться из Шеффолк-холла.
Вот только совсем уйти ему не позволили.
И Марта погладила печенье сквозь тонкую ткань ридикюля. Она придумает, как помочь этой девушке... обязательно придумает.
Не успела.
Свадьба состоялась спустя две недели после бала и отличалась изысканной простотой. Невеста в белом пышном наряде была почти прекрасна. Она и вправду верила, что в этом мертвом доме возможно стать счастливой?
Грань - разновидность парчи.
Дамасс - более дешевая разновидность парчи, которая также отличалась металлическим блеском.