- Ничего не поделаешь, - возразил Кот. - Все мы здесь не в своем уме - и ты и я.
- Откуда вы знаете, что я не в своем уме? - спросила Алиса.
- Конечно не в своем, - ответил Кот. - Иначе как бы ты здесь оказалась?
Из разговора, состоявшегося в одной голове.
Юго ждал.
Он знал, что женщина пока жива, но явно не здорова, однако ничего больше. Эта неопределенность приятно волновала.
Шарик катится по кромке колеса. Красное-черное. Чет-нечет. Если повезет, то угадаешь цифру. Юго играл сам с собой. И еще с другим магом.
Наверное, он и вправду был очень талантлив, если сумел самостоятельно выстроить сеть. Хорошую. Прочную. Пронизавшую замок невидимой паутиной. Но вот беда - дырявую. Сигнальные нити то обрывались, то срастались, удерживая конструкцию живой.
Юго задевал нить и ускользал в разрыв. Маг метался. Уставал.
Потом ему надоело бегать.
Наверное, это будет милосердно - избавить такого от мучений. Жить, зная, кем мог бы стать, чувствуя остатки силы, но не умея этой силой пользоваться. Юго видел таких. Юго сам был почти таким. Искалеченный скрипач, который все никак не расстанется с ненужной уже скрипкой.
Жаль, что наниматель запретил его трогать.
На что это похоже?
Грипп тяжелейшей формы, который пущего садизма ради скрестили с чесоткой. Кости ломит. Кожа пылает. Зуд невыносим, и я тянусь, чтобы хоть ненадолго унять его.
Черт с ними, я согласна уже и на шрамы. И без них - той еще красоты создание. Зеркало мне дать отказываются - разумный, в общем-то, поступок - но воображение у меня богатое, и ладони собственные, усыпанные мелкими желтыми пузырями, я вижу.
Ветрянкой я в детстве болела. И было не столько плохо, сколько тоскливо. Одна радость - зеленкой разрисоваться и представить себя леопардом. А тут я не леопард - помесь жабы с человеком. Целуй или нет, но в принцессу превращусь вряд ли. Кайя от поцелуев воздерживался и тут я его всецело понимала.
Длится это... не знаю. Долго. Наверное.
Я сплю. И не сплю. Часто не могу понять, сплю ли я. И тогда пугаюсь: температура сводит с ума, и быть может, уже свела.
- Все хорошо, Иза. Я здесь.
Кайя всегда здесь. И наверное ему можно поставить памятник, как самому заботливому мужу... хотя еще не мужу. И возможно - никогда не мужу. Это печалит. Чтобы отвлечься, я разговариваю. Так легче, потому что речь требует усилий, а усилия успокаивают боль. Разговоры в основном дурацкие.
- А я тоже стану ударопрочной?
- Станешь, - Кайя перешел на "ты", и это мне нравится.
- И подковы гнуть смогу?
- Не думаю, что умение гнуть подковы так уж необходимо леди.
- Хорошо, - я готова была оставить подковы ему, - тогда хотя бы булавки?
- Булавки, думаю, сможешь. Нет, Иза, нельзя...
Тысячное "нельзя", произнесенное все тем же ровным спокойным тоном. Он не сердится, он понимает, что я прекрасно осознаю запрет, но не имею сил справиться с зудом.
- Отвернись.
- Зачем?
- Я голая. Ты не должен на меня смотреть.
Кайя хмыкает. В его голосе множество оттенков. Почему-то со зрением плохо, и я больше слышу, чем вижу, но в этом есть свои преимущества. Например, оттенки.
Нынешний - горький шоколад. Тот самый, с какао-крупкой царапающих звуков.
- Смотреть на тебя - мое неотъемлемое право и привилегия.
Привилегия - это хорошо. Но не в нынешнем же виде. Я собираюсь ответить, но не успеваю. Лечу-лечу... падаю в горячий песок...
Мы строим замок в четыре руки. Выше, чтобы до самого неба. Со стеной, в которую прячем ивовые прутья, с нарядными башнями - Настька таскает из реки воду в синем ведерке. Мокрые башни легче строить.
- Жарко, - жалуюсь я. И Настька кивает. Солнце здесь яркое. - Скоро я совсем приду.
- Зачем?
- Замок строить.
- А свадьба?
На коленки налип песок. И на руки тоже, на шею, всюду только песок... я пытаюсь стряхнуть, но руки становятся тяжелыми. И Настька говорит чужим голосом - сладкое какао на молоке:
- Нельзя.
- Отпусти, - это не Настька, и мне жаль, что нас прервали. Я ведь до сих пор не извинилась, а ведь должна была. Я трусиха. И теперь умру.
- Нет, Иза, не умрешь.
Когда совсем плохо, Кайя носит меня по комнате. Плохо почти всегда, а комната такая маленькая. Из нее нельзя выходит. Как тюрьма, только хуже. Мне хочется увидеть море.
- Похоронишь меня на берегу?
- Нет.
- Почему?
- Потому что ты не умрешь.
Голос больше не шоколад, скорее крепкий арабский кофе. Но мы же оба знаем, что шансов у меня почти нет. Я взрослая и родилась в мире, где не слышали про мурану. У меня нет того иммунитета, который защищает местных жителей. И нет другого, свойственного Кайя.
Жаль, что вся сказка так быстро закончилась. Я почти втянулась.
- На берегу, - в конце концов, хотя бы могилу я имею право выбрать? - Там, где мы встретили паладина. Урфин знает. И еще цветы... я не люблю лилии. Не высаживай их.
- Иза, ты говоришь глупости.
Сердится. Он начинает рычать, когда сердится, только сам не слышит. Рык рождается в груди, заглушая звук сердца. Но меня не пугает.
Как Кайя в принципе можно бояться?
- А вот розы - люблю. Но там они вряд ли приживутся. Почва каменистая. Хотя... - меня осенила идея, показавшаяся гениальной. - А если розы поставить в горшках? В Замке ведь найдутся большие горшки? Да! Белый куст и красный. Потом они разрастутся и потянутся друг к другу. По-моему, это очень красиво - розы над обрывом.
Я задумалась, представив собственную могилу. Надо будет еще и статую попросить. Ангелов здесь нет, с меня что-то внятное ваять уже поздно. Но вот милую девушку, которая словно бы смотрит вдаль... и лавочку. Кто-нибудь станет меня навещать и предаваться томительным размышлениям под сенью моих розовых кустов. Главное, чтобы розы не обрывали.
- Изольда, - вкрадчиво произнес Кайя, и нынешний тон - жареный миндаль и шоколад белый, который я недолюбливаю за его непохожесть на шоколад - мне очень не понравился. - Я тебя похороню в семейном склепе.
- Там нет моря?
- Признаться, когда его строили, то не учли, что море может понадобиться.
Они не учли, а мне теперь страдать. И вообще, склеп - это что-то мрачное, сырое. С мертвецами. Ну, конечно, я тоже не слишком живой буду, но все равно... не хочу склеп!
- Если тебя это утешит, то похороны будут пышными.
Воображение представило меня, возлежащей среди роз - пусть гроб наполнят ими - в белом подвенечном платье... ах да, его еще не сшили. Но ведь сошьют! Во исполнение последней воли Нашей Светлости... подданные рыдают, вспоминая меня добрыми словами.
Разум внес небольшую поправку - рыдания исчезли. Добрые слова тоже.
- Ты будешь очень красива в том золотом платье...
- Ты не посмеешь!
- Сомневаешься? - насмешка. Нельзя насмехаться над больными! Умирающими даже! Но у Кайя имелось собственное мнение. - Конечно, лицо придется маской укрыть, но я думаю, что парик и платье отвлекут внимание от этой несущественной детали.
Маска? Несущественная деталь? Парик? И платье?
То проклятое платье, которое давно следовало изрезать на клочья?!
- Кринолин в гроб не влезет, - мстительно заметила я, но Кайя парировал:
- Гроб возьмем побольше. Ну или придавим чем-нибудь тяжеленьким.
Ага, крышкой. Нет уж, спасибо. Если он и вправду так со мной поступит, то я восстану и буду приходить к нему по ночам, завывая и звеня позолотой.
- Иза, ты просто не умирай.
Легко ему говорить...
День первый.
Второй. Третий и четвертый. Кайя путается, до того они похожи друг на друга. Перемены должны быть, но перемен не было.
Сыпь распространилась по телу, но и только. Цвет ее оставался прежним - гнойно-желтым.
Без крови. Главное, что без крови.
Ее и так почти не осталось.
Всякий раз вскрывая вены, Кайя убеждал себя, что этот раз - точно последний. И жар спадет.
Держался.
Пятый и шестой. Седьмой. Изменений нет.
Кайя снова заперт, старые шрамы зудят, но эти стены головой не прошибить. Сейчас он и близко не представляет, что именно надо делать.
На глаза попадается лист бумаги. Кайя не рисовал уже... давно.
...и снова берег. Желтая лента вдоль синей. Замок. Настька.
- Не приходи сюда, - говорит она, выливая воду в ямку. Песок чернеет, и Настька руками вымешивает его, как тесто. - Лучше там будь.
- Я... я хотела попросить прощения.
Сажусь рядышком.
- Я тебя предала. Дважды. И я бы все исправила, но не знаю как...
- Ты исправила.
- Нет, тот человек...
- Он тоже умер. Давно уже, - Настька вытирает пот со лба, оставляя грязевые разводы. - Не сиди здесь. Тебе туда надо.
Я пытаюсь уйти, но не знаю куда. Берег, берег... верба полощет зеленые листья. И снова берег с Настькой. Замок почти достроен. А у меня в кармане разноцветные стеклышки лежат.
- Держит, - признаюсь я.
- Извини.
- Я умру?
- Не знаю, - я не поняла, кто из этих двоих - Настька или Кайя - мне ответил.
Отвратительная честность.
Но река исчезла. Зато я вижу комнату. Цвета резкие, до головной боли - ее мне только для полного счастья и не хватает. Я в кровати. Кайя... рядом. Сидит на полу, опершись на угол камина. На колено положил доску и что-то увлеченно пишет.
Или нет - рисует.
Я наблюдаю. Сейчас Кайя снова другой и нынешний, пожалуй, мне нравится. Он мне весь нравится, но о таком здесь говорить не принято. А если я умру? Так и не сказав?
И что изменится?
- Ты проснулась? - он реагирует на взгляд. - Пить хочешь?
Ужасно. Ощущение, что я пуста. Наверное, опять кровь пускали. Мерзкая процедура, причем, кажется, Кайя она куда более неприятна, нежели мне. Но после кровопускания становится легче.
- Что ты рисуешь?
- Тебя.
Лучше бы пейзаж. Или натюрморт из кота, рыбьей головы и трех яблок.
- Зачем?
Он не собирался отвечать - я почувствовала это - но потом передумал.
- Мне кажется, что так я привяжу тебя к миру.
- Дашь посмотреть? - сегодня у меня не хватает сил, чтобы держать голову. Кайя помогает напиться.
Он выглядит помятым. Уставшим. Он вообще спит? Не знаю. Вряд ли, если всегда рядом. Да и кровать Нашей Светлостью прочно оккупирована. На коврике у двери? Коврик, кстати, так и не заменили. И дверь заперта прочно. Но спрашивать не стану.
Как-то неудобно.
Мы смотрим рисунки. Их много и у Кайя определенно талант, только все равно он безбожно льстит. Я слишком красивая, если быть объективной. Но я больна и к бесам объективность.
- Есть что-то, чего ты не умеешь делать? - пытаюсь шутить, хотя снова жарко.
Его совершенство угнетает.
- Беречь близких людей, - подумав, ответил Кайя. - Рисовать легче. И все легче.
Тут я с ним согласна. Сегодня мне не хочется шутить.
- Кайя, - мне нравится называть его по имени. - А куда уходят люди после смерти? В вашем мире. У нас верят, не все, но многие, что душа бессмертна...
- Это так.
- И что если хорошо себя вести, то попадешь в рай. Это такое место...
-...где нет войны...
Что ж, куда более конкретное описание.
Его рука ложится на лоб, и сегодня она невыносимо тяжела. Еще немного и кости треснут.
- Иза, не пугай меня, пожалуйста.
- Мне самой страшно, - я хватаюсь за его руку, пытаясь удержаться на краю. - Если я умру, то я встречусь с ней... по-настоящему...
- С той девушкой, которую ты зовешь? Что с ней произошло?
Рассказать? Кайя перестанет уважать меня. Но в конце концов, кому исповедоваться, как не богу? Вместо этого я прошу:
- Не отпускай меня, пожалуйста.
Девять. Десять. Одиннадцать... или уже двенадцать.
Изольда слабеет. Резать больше нельзя, а с жаром она не справляется.
О болезни говорят все. Шепотом. И этот шепот Кайя все равно слышит. В нем злорадство. И надежда, которая - Кайя запрещал себе думать о таком - возможно, исполнится.
Нет. Изольда не умрет.
Если крепко в это верить, то... что стоит вся его сила, если он не в состоянии спасти одного человека? Убить - да. Спасти - нет.
Безумие.
Она почти все время в забытьи, но так не легче. Изольда говорит с кем-то, а Кайя не способен разобрать слова. Ждет.
Рисует, заполняя угольными линиями белые листы.
Тринадцать.
Она приходит в сознание ненадолго, урывками и словно не замечая выпадений. Кайя не говорит. Он просто рад, что Изольда возвращается.
- Настя умерла. Из-за меня.
Была река, то самое место, где вода отступает за полосу песка. И старая ива все еще выгибается, цепляясь корнями за обрыв. Был замок и синее ведерко. Настька таскала воду, я - месила песок. Он вышел из леса, серый волк в человеческом обличье. Мы не испугались. Рядом - дачный поселок, и этот человек, наверное, оттуда.
- Здравствуйте, девочки, - сказал он.
Черные штаны. Старые туфли. Желтоватая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. И шляпа, тень которой падает на лицо. В руках - кожаный портфель с блестящим замочком.
- А вы не знаете, как пройти в Дмитровку?
- Знаем, - Настька ответила за двоих. Она всегда так делала, ведь она - старше и значит умнее.
- Я вот заблудился.
Она стала объяснять, длинно и путано, и человек кивал, но потом переспрашивал, отчего становилось понятно - он не дойдет.
- Проводите меня, пожалуйста, - попросил он, глядя на Настьку. - А я вам за это вот что дам...
В его портфеле скрывалась кукла Барби. Самая настоящая Барби с пышными белыми волосами, с руками и ногами, которые гнуться, как у всамделишного человека. С золотой короной на голове... и платье было чудесным.
- Я провожу! - Настька оттолкнула меня. - Я первая...
Мне тоже хотелось куклу, и я заплакала, а человек погладил меня и сказал:
- У меня и вторая найдется. Только спрятана далеко.
Наверное, если бы он просто сказал, я бы пошла с ним. Но это прикосновение... липкое, страшное какое-то, как будто рука его не была рукой живого.
- Настька! - я вывернулась и бросилась к кромке леса. - Настька, бежим...
Я бежала так быстро, как умела. Казалось, он гонится за мной. И вот-вот догонит. Но только оказавшись в лесу, я обернулась. Настьки не было.
Она ушла показывать дорогу.
Она получит куклу, а я...
- Я осталась живой, - мне тяжело дышать и говорить, как будто что-то мешает. Кольцо на горле. Корсет, сжимающий ребра. Но это - иллюзия, корсета нет, на мне вообще нет одежды, и я давно перестала стесняться наготы.
- Я вернулась домой. Я никому ничего не сказала - мне было очень страшно.
И сейчас сердце вот-вот остановится.
Я все-таки умру.
- И когда все стали искать Настьку, я соврала. Мы поссорились. Я так сказала. И Настька осталась у реки. Ее долго искали. До утра. И потом тоже. Мама меня увезла.
Она старательно делала вид, что ничего не случилось. Но я-то знала правду! И однажды нас вызвали на допрос. Со мной говорили мягко, и мамино присутствие придало смелости. Я повторила то, что уже говорила - мы поссорились.
Из-за замка.
И я убежала. Видела ли я кого-нибудь? Не помню... видела, кажется. Дяденьку в желтой рубашке. И со шляпой. Смогу ли узнать? Попробую.
- Я хотела показать на него. Честно. Но когда увидела... в клетке... и такой страшный... один взгляд. Только взгляд, и я поняла, что если расскажу, то и он обо мне расскажет. Что я была на берегу. Что разговаривала с ним. И промолчала. Если бы не промолчала... Настьку бы спасли... спасли бы.
У меня не хватает сил, чтобы плакать. Наверное, потому что воды во мне не осталось. И крови тоже, только вот опять жарко. Это последняя волна, из-под которой мне не выбраться. И я должна дорассказать, чтобы хоть кто-то узнал правду.
- Я расплакалась. И меня увели.
- Того человека отпустили?
- Да.
- И ты считаешь себя виноватой?
Не думаю - знаю.
- Иза, - кольцо рук Кайя надежно, как крепость. И хочется думать, что если он меня не отпустит, то я выживу. - Сколько тебе было?
- Семь... почти семь.
- Ты была ребенком. И вела себя, как ребенок.
Слабое оправдание. Настька меня не отпустит. Я потеряла ее там, на берегу. Бросила. И больше у меня не было друзей. Разве что Машка, которая не друг, но я не хотела лишаться ее.
Это больно - терять друга. Особенно, если по твоей вине.
- Ты поступила очень плохо. Но ты не убивала, душа моя. Убивала не ты... - Кайя шептал на ухо, и его дыхание опаляло кожу. Скоро я вся сгорю. - Сбежать и убить - разные вещи. Я знаю. С того нашего похода многие смеялись. И Урфин не выдержал, начал отвечать. Он умел говорить обидные слова. И сейчас умеет.
Поругались никак? Но мне слишком плохо, чтобы спрашивать.
Они не должны ругаться, иначе их съедят.
- Он не учел, с кем говорит, и получил хлыстом по лицу. За дерзость. Я очень сильно разозлился и ударил... в полную силу ударил. То есть не своей силой. Тот парень был много старше и в броне. Кирасу смяло. Грудную клетку тоже. Вот это - убийство.
Которое он себе до сих пор не простил. Похоже, по нам обоим психиатрия плачет.
Хорошо, что ее здесь не изобрели.
- А сначала я не понял, что натворил.
Но нашлись добрые люди и объяснили? Мне хочется погладить его по щеке, но не дотянусь.
- Отец приказал готовить тело к погребению. Я все должен был сделать сам. В том числе объяснить родителям, за что я убил их сына.
Психиатрия плакала не только по нам. Начинаю думать, что весь этот мир - большая комната с мягкими стенами. Только пациенты не в курсе и смирительных рубашек не завезли.
- Йен ведь не сделал ничего противозаконного. Лишь ударил раба.
- Или друга?
- Магнус также спросил. Но Закон знает точный ответ.
- А ты?
- И я. Только мое знание ничего не решает. Год спустя мы попали во Фризию... я убедился, что нельзя нарушать закон. Никому.
Пятнадцать.
Еще один день на краю. Прорвавшееся некстати воспоминание.
Или кстати?
Не следует забывать о долге. А Кайя забыл. И Замок, предоставленный сам себе, гудит гневным ульем. Тайный Совет, небось, изошел на дерьмо.
А и плевать.
Нельзя бросать Изольду. Даже на минуту нельзя. Если отвернуться, выпустить из поля зрения, она умрет. Это безумная мысль, но сейчас Кайя она кажется совершенно логичной и единственно правильной. А чистые листы почти закончились.
Слова Кайя с трудом пробивались сквозь горячее солнце. И река отползала от меня, оставляя сухой раскаленный песок.
- Я вернулась, - сказала я, не оборачиваясь. Крепость. Настька. Солнце. - Я... мне так тебя не хватало.
- И мне тебя, - Настька держала в руках не ведерко - ту самую куклу с белыми волосами и короной. - Ты звала меня бежать, а я не послушала.
- Надо было позвать на помощь...
- Ты бы не успела.
Кукла очень холодная, и я прижимаю ее к груди, чтобы хоть как-то остудить раскаленное сердце. Дышать становится легче.