И уже вдоль дороги к твоим услугам стоят базарные аутсайдеры, предлагая свой, разложенный на раскладушках, немудрящий товарец - старые книжки, бывалые граненые стаканы, самодельные электроплитки, какие-то, очевидно, стянутые на работе вентили и заглушки, секонд-хендовское тряпье...
Чуть спустишься под горку - и вот он сам, во всей красе, раскинулся на добрых четыре гектара, с щегольским зеркальным куполом, с широкой рыночной площадью, сплошь уставленной торговыми рядами, палатками, прилавками, ларьками, фургонами, тентами, ящиками, мешками и тележками. А между всеми этими нагромождениями снуют, мелькают, копошатся, словно муравьи в муравейнике, люди - продавцы, покупатели, нищие, мальчишки - сопливые попрошайки, неряшливо-яркие ушлые цыганки... Кишит, бурлит базар - желудок и ненасытная глотка всякого южного города.
--
Три! Та шоб за три твоя мать в пекле плясала! Три! Та ни за шо! Чотыри и ни копейкой меньше!
--
Ну, як хочете...
--
Стой! Гори мой барыш! Три семьдесят!
--
Добре, три двадцять!
--
Та тьфу тоби в ботинки, три пьятьдесят!
--
Разбойница вы, мамаша, три тридцять!
--
Забирай, голубка, на здоровьячко! Мааалааачкооо! Твааарааажооок!...
В мясных рядах, напоминающих маленькие эшафоты, заплечники-мясники в окровавленных халатах машут своими страшными топорами, с хаканьем опуская их на колоду, отсекая от жертвенных животных удивительно красивые и точные куски.
--
Кило...Ххак! Два кило...Ххак! Пжалста, дамочка...
--
Полкило... Ххак! Забирай, дидусь...
--
Десять антрекот по сто двадцать грамм... ххак!.. Ххак!.. Ххак!... Пррошу!
Колбасный ряд - иное дело. Колбасы висят тяжелыми гроздьями, сытыми колечками уложены на прилавок, и срезы их блестят, как слезы девственницы. Сало - с прорезью и без, в черном перце и в красном, соленое и копченое, с чесночком и с паприкой... А запах! Запах стоит такой, что даже самый сытый сглотнет слюнки! И услужливая продавщица тут же хвать! - да и поднесет ловко отрезанный кусочек тебе на пробу. И будь ты трижды правоверный еврей, а не удержишься, оскоромишься.
На антресолях крытого рынка торгуют птицу.
Раздетые, жалкие тушки с бесстыдно развороченными ногами лежат, как в анатомическом театре, демонстрируя жутковатые синие печати на своих животах. Грузные, даже на вид тяжелые гуси, базедовые утки со скромно сдвинутыми ножками, расхристанные и почему-то немного неприличные куры, трогательные крохотные голуби.
Тут же - кролики и нутрии - розовые безголовые тушки, похожие на освежеванных человечков, если бы не правая задняя лапа. На этих задних правых специально оставляется шерсть, чтобы почтенный покупатель был уверен: ему предлагают именно кролика, а вовсе не собаку или драную кошку какую.
Рядом, на антресолях же, прямо по соседству с кроликами, продают цветы и свадебные платья, пышные, роскошные, расшитые блестящей мишурой и поддельным жемчугом. Очень символично - жизнь и смерть в одном флаконе.
А на базарной площади людское море волнуется вокруг фруктовых берегов. Сливовые горы, скалы из абрикосов, земляничные валы, вишневые россыпи, нагромождения из яблок, персиков, груш, грецких орехов, морковки, румяных помидоров и лицемеров - огурцов, - и все это в обрамлении зеленой укропно-петрушковой пены. Грудастые зеленщицы опрыскивают свой кудрявый товар из парикмахерских пульверизаторов - "шоб не повъяло".
Кучи арбузов, как дикие звери, заперты в клетки, и очень серьезный кавказец выдает их по одному, словно породистых щенков, в хорошие руки.
Чуть поодаль - рыбный ряд. Рыбья мелочь - тюлька, килька, хамса, ставридка - ссыпанная в ящики, блестящим серебром сверкает на солнце. Россыпи жемчужно-розовых малюсеньких меотидских креветок - свари их, и лузгай целый день, как семечки.
На прилавках в усталых позах, на боку лежат судачки и стерлядки, толстолобики и вальяжные, дорогущие осетры. Купи - и тут же хорошенькая зубастая гречанка ловко почистит тебе твою рыбу.
Сбоку примостился сельский пацанчик с мешком раков. "Восемь за десяток больших, пять - за маленьких", - угрюмо отвечает он, спихивая расползающийся товар обратно в мешок.
А вяленая рыба! Ей-ей, нигде, кроме как в приморском южном городе не встретишь такую! Только взгляни! Связки похожих на жирные запятые бычков, судачки - маленькие веретенца, таранка размером от пол-ладони до развернутого тетрадного листа, да в сверкающей броне, да с толстым пузом, скрывающим вожделенные для любого пивных дел мастера деликатесы - огненную колбаску икры и упругий, сочащийся жиром пузырь. Эхма, от такой красоты можно оторваться только в поисках пивного ларька!
А вот и он, очень кстати пристроился невдалеке. Выбор... Надо сказать, что хохлы - мастера повеселиться, и уж названия пива не обойдены стороной; это вам не "Балтика -1-2-3": "Козацька Сила", "Веселый Монах", "Риздвяне", "Старый Юз"; "Добрый Шубин" - это темное, "Не забудь поздравить тещу" - а это восьми-мартовская придумка...
И берут люди пиво, и откусывают кусочек лакомой рыбки, и счастливые, умиротворенные, идут дальше по базару.
А базар гудит, базар бурлит, и уже все мелькает, как в калейдоскопе - шляпки, сладости, веники, котята, семечки, картошка, известка, хрусталь, книжки, шоколадки, музыка, игрушки, тапки, ложки, чай, пиво, щенки, редиска, шпалеры, посуда, тряпки, поросята, аквариумные рыбки, сушеная рыба (уже была), пиво (очень кстати), снова тряпки, шлепанцы, итальянская-самая-настоящая обувь, дай-погадаю-яхонтовый, "Мажи-Нуар", "Красная Москва" (фу!), брелки, сувениры, конфеты (да сколько можно!), пиво (О Господи, оазис!), лекарства (пожалуй, кстати), и, и... Все, больше не могу. И деньги кончились.
Вот, таков, или примерно таков южный базар. Назовите его сокровищницей, Голгофой или клоакой, сердцем города или его прямой кишкой - любая из метафор будет верной и неверной, как и все эпитеты.
А на мой взгляд, базар - это маленькая моделька всей нашей цивилизации. По сути, весь мир - большой базар, а мы на нем - торговцы.
Почти как у Шекспира, хе.
***
Вдоволь нагулявшись по базару, набив до отказа сумки и потратив все отведенные для этого деньги, я уже направилась было домой, как вдруг услышала: "Тетя Женя! Тетя Женя! Подождите!..."
Я оглянулась вокруг. Ко мне, с трудом протискивая тощенькое тельце сквозь толпу, спешила Дашулька.
Дашулька - это дочка моей соседки Таньки, а Танька работала на базаре, и была настоящей торговкой - ни в каком не фигуральном, а самом буквальном смысле.
Танька была моей соседкой если не десять, то восемь лет точно. Появилась она в нашем доме, когда прежняя соседка, совсем больная и, похоже, одинокая старушка - земля ей пухом, - отдала Богу душу.
Как ни странно, однокомнатная квартирка досталась не внезапно объявившимся дальним родственникам, и не ЖЭКу, а совершенно чужой дамочке, Таньке. Тогда она была молодой, стройной, кудрявой и очень привлекательной женщиной. У Таньки имелся муж, Артур, тоже довольно интересный парень, хотя изрытая оспинами кожа и страшновато ввалившиеся щеки делали его внешность несколько зловещей. Тем не менее, они оба производили впечатление интересных молодых людей с многообещающим будущим. Танька служила тогда не то референтом, не то секретарем в какой-то конторе, чем занимался Артур - не знаю, врать не буду. Но одевался он всегда с иголочки, предпочитал светлую одежду, и выглядел респектабельно. А судя по тому, как стремительно обзаводились они предметами первой-второй-и так далее необходимости, денежки в их семье водились.
Когда семья появилась в нашем доме, Дашка была совсем крохой, помню, спала она еще в манежике. Это было прелестнейшее созданье, настоящая игрушка: круглая щекастая мордашка, огромные лучистые глаза, носик картошечкой, пушистые русые кудряшки. Дашка смешно картавила и хохотала по любому поводу, потешно прихрюкивая.
В общем, когда эта семейка шла по улице, на ней невольно останавливался взгляд: стройный, лощеный, безукоризненно одетый папаша, изящная яркая мамаша и куколка - дочка, вся в рюшечках-бантиках-оборочках.
Моя собственная дочь была всего на год старше Дашки, а жили мы дверь-в-дверь, поэтому, подрастая вместе, они довольно хорошо сдружились.
Родительская же дружба, хотя мы были почти ровесниками, дальше периодических соседских посиделок не выросла. Впрочем, мы могли в любую минуту зайти друг к другу на чашку кофе, или занять мясорубку, или стрельнуть сигаретку, или просто потриндеть. Дети же свободно носились из одной квартиры в другую, играя , где им вздумается.
Словом, с новыми соседями нам повезло. А это, как знает любой обитатель многоквартирного дома, тем более, хрущевки, совсем не малое везение.
Так мы и жили, в согласии, не находя никаких поводов для конфликта и не обременяя себя ненужной дружбой.
Однако, вскоре что-то произошло в соседской семье. Прежде такие мирные, они стали ссориться, да так яростно, что их ругань была слышна и у нас. Все чаще разъяренная Танька прибегала ко мне, фурией влетала на кухню, и, плюхнувшись на табурет, нервно закуривала. "Ненавижу, ненавижу", - шипела она, ломая спички. Но на расспросы не отвечала. "Та... Разберемся", - и все чаще просила взять Дашку.
Изменилась и Дашка. Прежняя хохотушка как-то посерьезнела, а в лучистых глазках появился невысказанный вопрос. Она по-прежнему увлеченно играла с моей дочкой, но, когда наступала пора идти домой, она вся как-то увядала, блекла и шла к двери медленно-медленно, словно против ветра.
А вскоре Артур сел в тюрьму. Почему и за что - я до сих пор не знаю. Соседки шептались, что "Танька его упекла". Танька говорила, что "так ему и надо, гаду" и что "пусть теперь посидит, подумает", и что между ними "все порвато". А больше ничего не говорила.
Зато, как только исчез Артур, к Таньке стали захаживать ночные гости, и Дашка все чаще ночевала у нас. Танька рассказывала то про "толстого папика", то про "Ашота", то про "такого классного Стаса, с которым все серьезно".
Справедливости ради, надо сказать, что Танька стала выглядеть еще лучше. Появились у Таньки дорогие тряпки, и французские духи, и весьма приличный ковер разлегся в Танькиной в комнате, и при случае можно было угоститься у Таньки рюмочкой очень неплохого коньячка...
Но, как и следовало ожидать, ни папик, ни Ашот, ни даже серьезный Стас не задержались у Таньки надолго. Да еще случился какой-то нехороший скандальчик, связанный с Танькиной службой... Нехороший и мутный скандальчик, после которого Танька лишилась работы, а всех ее Ромеов словно ветром сдуло.
И пошло - поехало.
Эх, даже рассказывать не хочется.
В общем, за каких-то полгода счастливая семья рассыпалась. Исчезли из квартиры дорогие шмотки, быттехника, роскошный ковер засалился, заплевался и демонстрировал тут и там прожженные плешки. В кухне надежно обосновались тараканы, и во всей квартире устоялся мерзкий смрад обезьянника.
Танька поблекла, осунулась, помялась, и от былой яркости остались только кудри да стройность, которая теперь виделась просто худобой.
А малышка Дашка из счастливого ребенка, детство которого обещало быть таким ясным, таким безоблачным, превратилась в заморенного, затравленного, никому не нужного зверька.
Танька почти перестала выходить из дому, и почти перестала открывать кому-либо дверь. Да, честно говоря, к ним в то время никто и не ходил.
Единственное исключение составляла Танькина мать, высокая жилистая старуха, которая повадилась раз в неделю приезжать из села; она приволакивала в каждой руке по тяжеленной сумке, и в пустом Танькином холодильнике становилось веселее: появлялась там и трехлитровая банка жирного домашнего молока, и здоровый кусок баранины, и курочка, и шмат сала, и картошка-морковка-капуста, и даже конфетками, случалось, баловала старуха бедняжку Дашку.
Выложив гостинцы, бабка громко и подолгу честила Таньку за беспутство. "Подлюка!" - доносились к нам через стенку перченые бабкины ругательства,- "Стервь окаянная! Шоб тоби повылазило! Шоб тоби шестеренки в сраку насыпало! У тебе ж дытына, опомъятайся, гадюка!.."
Так или не так, мамкины ли проклятья подействовали или Танькина личная совесть, однако начала Танька искать работу. И нашла. Как раз на базаре.
Кто на базаре работал, тот знает - работа не сахар. Летом жарко, зимой холодно, шум и толпы народа изматывают так, что к вечеру не чуешь ни ног, ни головы, ни сердца. Покупатели видят в тебе воровку, хозяин видит в тебе воровку, государство тоже видит в тебе воровку.
Шустрая уличная ребятня всегда готова - только смотри! - стянуть что плохо лежит. Сплетни, склоки с соседками по прилавку, постоянные недостачи... Ну, а платят - курам на смех.
И все же, Танька жила. Исчез проклятый страх перед завтрашним днем, худо-бедно, но каждый день приносил кусок хлеба, и Танька подняла голову, перестала шарахаться от людей. И Дашулька чаще стала радовать глаз своей пугливой улыбкой.
Дашульке исполнилось семь лет, и, кое-как собранная совместными усилиями матери и бабки, она отправилась в школу. Но первые восторженные впечатления быстро развеялись, уступив место прежней робости и страху. На Дашке уже стояло невидимое клеймо "ребенка из неблагополучной семьи". Дети не принимали Дашку, училась она кое-как, - училке, видимо, и в голову не приходило, что "неблагополучный ребенок" может учиться хорошо. И к Дашке прочно прилипла репутация тупицы.
Но Дашка вовсе не была тупицей. Читать в семь лет она, правда, не умела, но зато она умела рассказывать.
Дашкина фантазия была неисчерпаемой. Имелся у нее собственный невидимый мирок, населенный самыми разнообразными жителями - чертиками, красавицами, Змейгорынычами, буратинами, принцессами, конечно - куда же без них! - и еще много кем. Например, там жили: блескучий щенок Эманюель, Робин Гуд в погонах и с гусарскими усами, загадочные Индийские Ёгиктоони, могучий богатырь Капитан Титаренко (откуда только взялся!) - он имел основную функцию "вдруг примчёвываться". Напрмер, целуются принцесса Анджела со Штирлицем, и тут "вдруг примчался Титаренко"... и все опошлил. Или бьются, например, Змейгорыныч и Мальчиш Кибальчиш, и "вдруг примчался капитан Титаренко"... И победил обоих.
По Дашкиной прихоти в невидимом мире разгорались страсти, плелись интриги, устраивались поединки, праздновались Деньрожденья, на которых поедались горы морожен и выпивались бочки лимонадов. Дашкины герои женились и воевали, дрались и целовались, плясали и хоронились, но в конце концов, конечно, наступало счастье.
Мне думается, что Танька вполне могла изменить ситуацию в школе, если бы захотела. Но как раз в это время Танька занялась восстановлением семейных уз.
Артуров срок подходил к концу, и Танька стала ездить к нему на свиданки. Да так увлеклась, что не замечала ничего вокруг. Каждый раз, сдав смену, Танька лихорадочно быстро собиралась. "Присмотри за Дашкой" - торопливо просила она, набивала "передачей" увесистый баул и упархивала на вокзал. А Дашка оставалась предоставленной сама себе.
Не могу сказать, что Дашка так уж тяготилась невниманием матери, или отсутствием отца, или пренебржением ровесников-детей. Скорее, наоборот, ей было спокойнее в одиночестве. Гораздо спокойнее, чем когда суматошная Танька, вернувшись, начинала усердно выполнять упущенные "родительские обязанности".
--
Дашулька, ты уроки сделала?
--
Дашулька, иди помой руки!
--
Даша! Собери игрушки!
--
Даша, не глазей в окно!
--
Дашка, ты почему сандалии раскидала?
--
Даша, покажи дневник!
--
Дашка, убери отсюда пластилин!
--
Дашка! Иди сюда сейчас же!...
И Дашка мыла руки, и собирала игрушки, и соскребала с пола пластилин, и готовила уроки, и отдувалась за вечные тройки в дневнике, и некогда уже было ей присмотреть за неугомонным Титаренко.
Но все-же это была материнская забота - неловкая, торопливая, неумелая, навязчивая, но настоящая, та, что дает ребенку чувство защищенности и беспечности. Драгоценные привилегии детства.
Артур вернулся похудевшим и подурневшим, и без того впалые щеки обтянулись еще сильней, приобрели серый оттенок, а вокруг впалых глаз легла густая сеть морщин. Бритая голова стыдливо пряталась под дурацкой куцей шапчонкой.
Конечно, тюрьма никого не делает краше или лучше - это общеизвестная истина. Но появилась у Артура еще одна черта, очень неприятная: он стал как-то заискивающе, приниженно заглядывать в глаза собеседнику, словно выпрашивал что-то. Да простит меня Господь, но это внушало чувство невыносимой брезгливости, и я стала избегать встреч с ним. И, соответственно, с Танькой.
Очевидно, Артур искал работу. И, очевидно, безуспешно, потому что все чаще стал он вертеться вокруг Таньки на базаре - не то караулил, не то охранял драгоценную супругу. Потихоньку-полегоньку, начал помогать ей, и вскоре стал на базаре завсегдатаем, "своим".
И тут случилось для Дашки самое страшное: мама и папа запили.
Наверное, это случилось не сразу. Наверное, можно привести множество причин и оправданий - зимой на рынке холодища, надо как-то согреваться, и жизнь тяжелая-невеселая, надо как-то расслабляться, и теща-змея, надо после ее наездов отвлечься, и недостачи, и Дашкины тройки... И много еще чего. А результат - один: мама с папой запили.
И вскоре стало привычной картиной, что Танюха с Артуром, поддерживая друг друга, уже "датые" возвращаются с базара, а в десять вечера, в то самое время, когда второклашкам пора ложиться спать, из Танюхиной квартиры, продымленной и загаженой, несется надсадный хрип старенького магнитофона и невнятно подпевающего ему Артура: "Вллладиммирский центрррал! Ветер северррный!"...
По выходным опухшая и злая Танька кипятила у себя на кухне испорченные сырные круги и купала в марганцовке склизкие колбасы. "Ничего, на каждый товар есть свой покупатель", - мрачно изрекала она расхожую сентенцию, и несла свою некондиционку к дешевой рюмочной, где, и правда, находились на нее покупатели.
На базаре с "престижной" гастрономии Татьяна скоренько перешла на фрукты, а потом и вовсе оказалась под открытым небом в картофельном ряду. Жизнь давала трещину за трещиной и повод за поводом.
А Дашка... Дашка стала прятаться. Чувствовала, видно, своими крохотными инстинктами, что приближается беда, и пряталась от нее, как могла. До последнего отсиживалась в школе, пропадала у соседей, все настойчивей просилась к бабке в деревню. Но школа закрывалась, соседи теряли терпение, а бабка, приласкавши внучку, повздыхав над ее бессчастной долей да попроклинавши "дурноголовую дочку", возвращалась в свою глухомань.
Танька же, как нарочно, усматривала в этом какую-то Дашкину порочность. "Лишь бы не на глазах!" - и запрещала Дашке бывать у соседей, запирала квартиру, так что Дашка вынуждена была тереться возле матери на базаре, готовить уроки сидя меж овощных ящиков, да наблюдать, как бражничают между делом родители.
***
...- Тетя Женя! Тетя Женя, подождите! - Дашулька протискивалась между набитых сумок и потных цветастых боков.
--
Смотрите, что у меня!.. - выдохнула она, подбежав ко мне, и выпростала из-за спины ручонку. В руке была коробочка - картонный кубик без рисунков и надписей.
--
Что это у тебя?
--
Пошли, пошли, покажу! - звенящим шепотом сказала Дашулька, ухватилась за сумку и потащила меня в сторону.
--
Только, чур, никому! - строго предупредила она, когда мы оказались в укромном тупике за киоском, - А то не покажу! Обещаешь?
--
Обещаю, - заверила я, - ну, что там?
Дашка благоговейно раскрыла коробочку и вынула из нее стеклянный шар.
--
Волшебный... - прошептала Дашка.
Это и был самый обыкновенный волшебный шар - помните, в детстве? Стеклянная сфера на подставке, внутри - вода с глицерином и игрушечный домик. Если шарик встряхнуть, то внутри поднимается метель из блесток и деревце возле домика раскачивает тонкими ветвями.
Внутри Дашкиного шарика тоже стоял домик, но вокруг были не сугробы, а цветущий лужок. Возле домика на растопыренных лапках стоял кудлатый песик.
Дашка встряхнула шарик, - и внутри взвились, закружились и засверкали яркие переливчатые бабочки, а песик, привязанный на нитку, запрыгал, словно пытался поймать летучие искорки.
--
Блескучий Эманюель, - зачарованно произнесла Дашка, глядя в волшебный шар. - я так хочу туда...
Бабочки в шаре кружились и кружились, и блескучий Эманюель прыгал и вертелся на коротенькой нитке, все норовил взлететь к своим крылатым подружкам...
--
Даша, где ты взяла это? - спросила я.
Дашка оторвалась от волшебного зрелища и посмотрела на меня.
--
Там, - неопределенно кивнула она, - в магазине.
--
Ты его... без спросу взяла? - я едва удержалась, чтобы не сказать "украла". Внутри неприятно заныло.
--
Нет, мне подарили, - ответила Дашка, глядя мне в глаза. Она счастливо улыбалась, и во взгляде не было ни малейшего оттенка лжи.
--
Кто подарил? Где, за что? - допытывалась я.
Наверное, мой встревоженный вид испугал Дашку. Улыбка ее угасла, в глазах промелькнул испуг.
--
Тетя Женя, честно... А что, нельзя было? Она только попросила поцеловать в щечку, и все...
--
Кто она?!
--
Продавщица в магазине! - Дашка уже чуть не плакала. - Только в щечку, и все!
--
"Господи, этого еще не хватало!" - билось у меня в голове, а я уже тащила Дашку по базару.
--
Где магазин, показывай!...
--
Та-а-ам, возле се-е-е-емечек... - бедная Дашка плелась за мной, рыдая во весь голос.
Но возле семечек не было никакого магазина игрушек. Там вообще никакого магазина не было. И ни лавки никакой, ни киоска. Только семечки на прилавке под жестяным навесом, и тетка при них.
--
Где?
Дашка огляделась разреванными глазами и удивленно протянула:
--
Не знаю... Тут стоял... "Магазин Моргана" называется...
--
Вы не знаете, где здесь магазин Моргана? - спросила я у тетки.
--
Якого Моргана? Ах, МоргАна!... Та, бывает здесь лавка, с диковинками разными, але ж... А шо такое?
--
Да с продавщицей бы поговорить...
--
А на шо вам продавщица? Она женщина добрая, никому зла не делала... Бывает, деткам цацки дарит... На що вам она? Если без разрешения торгует, так она женщина хорошая, никому не мешает... А на що вам?..
Мы с Дашкой поспешили смыться с глаз разговорчивой тетки. "Ну и ладно," - думала я. "Пусть дите радуется. Главное - не украла."
Мы съели - в виде компенсации за волнение - по мороженому, еще раз тайком полюбовались на Блескучего Эманюеля, и я, получив от Дашки строгий наказ "Смотрите, тетьЖеня, никому!", отправилась домой.
После этого случая Дашка , повинуясь негласному сговору, частенько захаживала к нам со своим шаром. Поставив шар на стол перед собой, она укладывала голову на руки и часами любовалась своим сокровищем, время от времени встряхивая шар и вздыхая: "Ой, как я туда хочу..." Иногда, не отрываясь от шара, она рассказывала про то, что делается там, внутри. Какая обстановка в домике, и сколько в нем комнат, и сколько этажей, и как там уютно, и как пахнут цветы не лугу, и что ел на завтрак Блескучий Эманюель. И всякий раз ее рассказ оканчивался одним: "Ох, как я туда хочу..."
Дашка буквально не выпускала шар из рук. Брала его в школу, на ночь прятала под подушку, и даже на базаре исхитрялась украдкой полюбоваться на стеклянное чудо.
Какое-то время ей удавалось хранить от родителей свою тайну, но, как говорится, все тайное рано или поздно становится явным. Шар был обнаружен, а Дашке учинен допрос с пристрастием, на предмет - где взяла? Дашка, памятуя мое поведение на базаре, про магазин Моргана ничего говорить не стала, а сказала, что шарик-де ей подарила тетя Женя. Татьяна заявилась ко мне выяснять - правда или нет. Что мне было делать? Между нами был негласный сговор.
Ну, я и сказала - правда. Танька фыркнула - "Дала бы деньгами, раз лишние", но от Дашки отстала.
А потом... Я не знаю, что случилось. Это похоже на необъяснимую, иррациональную, извращенную какую- то ревность. Шар-то нашел себе легальное место в Дашкином мире, но сама Дашкина радость, сама ее нежность к шару, ее восхищение вызывали у Татьяны нестерпимое раздражение. "Опять зачаровалась? Иди, пол подметай!" "Все не налюбуешься? А уроки - побоку, лентяйка! А ну, марш!.." - слышалось из-за Танькиной двери, и столько злости было в этих выкриках, что думалось - уж лучше бы ты выпила и утихомирилась...
Тем временем в моей собственной семье назревали большие перемены - мы готовились к переезду, да не куда-нибудь, а в стольный город Ленинградск. Так сказать, от южного моря - к северному. Дел, связанных с переездом, было по горло, и мне уже стало не до соседей. Да и Дашка что-то перестала заходить. Случайно встретив на улице Татьяну, я спросила ее о Дашке. "Гостит у бабки" - буркнула она, и очень поспешно ушла, почти убежала. Я подумала - может, это и к лучшему.
Наконец, сборы закончились. Я зашла попрощаться с соседями и с Дашкой.
--
Слушай, я отвальную принесла, - сказала я, следуя за ней на кухню.
Татьянина спина как будто дернулась, а потом ссутулилась еще сильнее.
--
Я не пью, - резковато ответила она.
--
Подшилась, что ли?
--
Типа того. Хочешь, вот с ним выпей, - кивнула она в сторону тахты, на которой валялся, подмяв чумазую подушку, Артур.
--
О-о-о-о, Женек, - начал он приветственную речь, и попытался встать с дивана. Босые давно не мытые ноги в драных засаленных трениках поехали по полу, и Артур неуклюже, развинченным Петрушкой свалился обратно на диван.
--
Насосссался, ссскотина, - зашипела Танька.
--
Оой-оой-оой, ты у нааас святааая, - ернически протянул он, - давно ли рылом землю пахала, курва? - деланая улыбка на небритом багровом лице сменилась тошнотворно-злобной маской.
--
Шалава базарная! - Артуров голос срывался в фальцет. - Таких как ты, на рупь пучок продают!
--
Зэчара позорный! Постеснялся бы человека!
--
А че мне стесняться, Женек - свой человек, не сдаст, как ты, пассскуда! Правда, Женек? - Артур снова елейно улыбался и искательно заглядывал в глаза. Я поняла, что зашла не вовремя. Впрочем, здесь вовремя, наверное, уже и не бывает.
--
Кончайте ругаться, без меня успеете, - сказала я. -А Дашка где? До сих пор у бабки?
Татьяна не отвечая скрылась за кухонной дверью.
--
Оооой, моооя дееевочка-а-а-а! - вдруг заныл Артур. Злобный его оскал перетек в слезливую гримасу. Артур мешком завалился на подушку и, подвывая, по-бабьи запричитал:
--
Где же ты, бедненькая, без паааа-пыыыы! Спрятала, тварюга, от меня дооооо-чууууу!
Говори, стервь, где Дашка! - крикнул он закрытой двери. -Говори! Сссссрррр...
Последний всплеск эмоций наконец доканал бедного папашу, он, как сдувшийся пузырь, поник, зарылся рожей в подушку и захрапел.
--
Задрых? - выглянула из кухни Танька. - Иди сюда.
Я на цыпочках пробралась к ней на кухню.
--
Что у вас происходит?
Танька махнула рукой.
--
Ничего. Каждый день так. Хоть бы он сдох побыстрее.
--
Ты же сама хотела его вернуть.
--
Ну вот, и вернула. На свою голову. Дура.
С этим трудно было спорить.
--
А где Дашка?
--
Не знаю. Наверное, у бабки.
--
Как это - наверное? Как - не знаю?!
--
Да вот так. Пришли с базара - а ее нет. Наверное, бабка приехала и забрала. Да так оно и лучше. Хоть не видит, что здесь творится.
--
И давно?
--
Да с месяц... Торопились, видать, - вон, даже шар свой оставила.
Шар стоял на подоконнике, задвинутый между жестянками с прорастающим луком. Я подошла и ладонью стерла пыль с поверхности. Вода в шаре качнулась. Я встряхнула его и поднесла к глазам. Внутри, в глицериновой атмосфере, в облаке искрящихся бабочек, плясал Блескучий Эманюель. А рядом с ним, возле дверей игрушечного домика, раскинув спичечные ручки, кружилась девочка - кудрявая куколка с серыми лучистыми глазками.
"Как я туда хочу..." - вспомнилось мне.
***
Мне чертовски захотелось домой.
--
Жень, коньяк-то оставь, - на прощанье сказала мне Танька.
***
С тех пор прошло несколько лет. Моя младшая дочь каждое лето ездит отдыхать к южному морю, к дедушке с бабушкой. В последний раз она привезла с собой игрушку - стеклянный шар с глицерином внутри. Она с восторгом демонстрировала, как ловко прыгает в глицерине пушистый котенок. " Такой хорошенький!"...
... Можете называть меня суеверной бабой, но на следующий день у дочери имелся настоящий котенок. Хотя лично я котов терпеть не могу.