У Киаль гладкие волосы, длинные, до колен. Когда танцует Киаль, улыбается изваяние Бога. Темные руки девушки подносят Богу мед и цветы - за это благословенна она.
Семь детей в доме Киаль, она - средняя дочь. Родилась в год разлива реки, поэтому и зовут ее так: Киаль, Речной Тростник. Отец ее лепит горшки, брат - искусный охотник. Мать плетет циновки с красивым узором; мастерству проворной маленькой женщины завидуют многие. А Киаль - танцовщица. Особенная. Только ей доверяют услаждать взоры Бога.
А сам Бог стоит на каменном постаменте, большой, красивый, и улыбается грубо выточенным лицом. На шее Бога блестит ожерелье - яркое, похожее на капельки неба.
Голубые камни подарила река. Только родилась прабабка Киаль, когда в тростниках у селения запуталось ожерелье. Пять прозрачных камней, нанизанных на звериные жилы. Каждый - с ноготь большого пальца величиной. Поначалу камни старейшина унес к себе в хижину. Там его малолетняя дочь подарок реки приложила к уху, и засмеялась - звенят! И верно, сказали люди, послушав - звенят и журчат, словно вода родника. "Ожерелье надо Богу отдать", - сказала дочка старейшины. "Мне так приснилось". Кому ж верить, как не этой девочке? Разве не ей приснился лесной пожар, и жители селения успели рвом свои дома от пламени отгородить? Разве не ей приснился бешеный волк, и охотники загодя пришли на поляну, где должен был появиться он, и встретили обезумевшего хищника стрелами?
Нарвали охапки цветов, с поклонами приблизились к изваянию. Тогдашняя танцовщица ожерелье на его шею набросила - заулыбался Бог. Исправно оберегал людей селения. А порой - об этом говорили шепотом, боясь прогневать - позволял больным касаться камней, и болезнь покидала тело.
Если очень просить, если щедрыми были дары - позволял. И не брал назад своей милости.
...
Приоткрытые губы, кожа влажная, совсем темная - и светится при тонкой луне. Аромат ночного леса густой, холодный - черная трава раскрывается ночью и пахнет, так, что наступивший, тем паче поднесший к лицу - теряет разум. Вот и прячется она под корнями: хранитель селения повелел, оберегая людей. А лес обступил, с трех сторон навис над площадкой - только не страшно одинокой фигурке. Девушка старалась порадовать Бога. Она вскидывала руки, извивалась на месте, крутилась, будто гончарный круг, и тянула сквозь зубы нескончаемую ноту - ниже, выше, грудным звуком и горловым, и слышался в этой ноте восторг ребенка и плач старухи. Отсюда видна была большая вода. Река бормотала колыбельную, а девушка быстрым танцем спорила с монотонным журчанием: давай же, искрись, быстрее беги, почувствуй себя юным ручьем! Забыв обо всем, кидала взгляды на реку - ну, что же ты?! Широкий, медленный, безразличный поток серебрился мелкими чешуйками - огромная змея текла; больно было, словно она укусила: равнодушная, могущественная. Почему ей нет дела до человека?! Без сил на площадку упала - не победить реку. И хмурится Бог - забыла про него Киаль, увлеченная поединком с рекой. - Прости, - шепчет она, бежит к деревьям; там, не боясь ничего, не жалея ног, наступает на сучки и хрусткие ветки, наощупь находит цветы. Не черные, простые. Бутоны сомкнуты на ночь, но аромат все еще силен. - Возьми! Роняет цветы к ногам Бога, в руки его вкладывает стебли. Улыбается изваяние.
Услыхав шаги за спиной, Киаль обернулась. Юноша стоял неподвижно, и казался собственной тенью - той, что бывает при ярком солнце, только по ошибке попавшей в ночь.
- Доволен Бог?
- Доволен.
- Хорошо...
Шерра прошел к самому изваянию мимо Киаль, сел на утоптанную землю. Голову опустил на переплетенные пальцы.
- Ты что? - девушка присела рядом, положила руку юноше на плечо.
- Ничего. Он тебя любит?
- Он всех нас любит.
- Говорят, в год твоего рождения он смеялся.
- И твоего...
- Но я ловлю рыбу. Я ему безразличен.
- Не смей так говорить! - вскочила Киаль, сжала маленькие кулаки. Краска гнева выступила на щеках - только при свете узкой луны не видно. Топнула ногой девушка и убежала. А друг детства, когда-то близкий, давно далекий, остался под блеклыми звездами.
Новолуние было.
Время, когда без нужды не тревожат Бога.
Шерра и так не больно-то улыбаться умел, а в последние дни ходил и вовсе пасмурный. Старая Бис, его мать, слегла, и уже вторую луну не откидывала циновку на входе. А вчера перестала глаза открывать.
Шерра смотрел на реку, где солнце переливалось, даже на волнах жаркое; не оглянулся, когда Киаль подошла. Только сказал хмуро:
- Голубые камни нужны.
- Да ты не в себе, - поджала губу Киаль - не ужаснулась даже, мало ли скажет солнцем ударенный. - Голову лучше прикрой, напекло.
- Нужны, говорю.
- Ты кто? Рыбак. А на ожерелье Бога замахиваешься.
- Бог стерпит, день без камней постоять. А мать одна у меня. Еще говорила, всех любит...
- Любит! И без нас хватает ему забот.
- Попроси! Или сам возьму!
- Только попробуй! - вспыхнули щеки девушки. Развернулась резко, черные волосы Шерру по плечам хлестнули. Ушла.
А вечером перед Богом танцевала, на маленькой площадке, утоптанной десятками ее предшественниц. Прощенья просила за дерзкие слова друга детства. И звезды - мелкие, серые - сверху мигали.
- Я возьму камни, - сказал Шерра на другой вечер, закончив вытряхивать сети. С берега - далеко видно. Только люди селения нечасто вдаль смотрят, незачем.
- Только попробуй.
- Ночь всего, и утро. Положу ей на грудь. А после соберу росу, мать напою. Поправится.
- Скажу Старейшему.
- Киаль! Постыдилась бы! Бис к тебе, как к дочери, в своем доме бы приняла, случись беда у тебя!
- Скажу.
- А! - Шерра махнул рукой, нагнулся, камешек подобрал. Не глядя, бросил через плечо в реку. Словно отвечая, рыба хвостом плеснула.
Ушел. И девушка следом за ним.
Ветерок царапал прозрачными коготками потолок хижины. Киаль не спалось. Когда поняла, что уснуть не сумеет, встала и вновь пошла к статуе Бога. Тот улыбался кротко. Ахнула девушка - не было камней на темной груди.
"Шерра взял".
Месяц новый тоненький; слабые блики ронял - Богу холодно было, одиноко. Киаль станцевала бы ему сейчас, при месяце и звездах, чтобы развлечь - да не до танцев было.
Бродила по берегу, пальцы сплетая и расплетая. Выдать? Не выдать? Или сам Бог его накажет? Это вернее всего; не ей, девчонке, мешаться.
- Мне легче, сынок, - сказала старая Бис. Камни грели, неожиданно легкие - слово рыбий пузырь на грудь положили. - Я тебя вижу совсем хорошо, - удивленно сказала. - Ты светишься. - Это от радости, - Шерра смотрел в глаза матери. Молодые, словно у Киаль. Страшно, когда такими глазами умирающие глядят - живыми, блестящими. Только Бис улыбается, в улыбке желание встать поскорей. А камни потускнели немного.
Рассвет приплелся выцветший, мокрый. Вышел из хижины человек, потянулся, глаза протирая - ахнул. Стоит изваяние, а камней нет. Кинулся к старейшине. Зашумело село, люди проснулись, побежали к статуе Бога. По дороге сообразили - вот же камни, сияют на темной груди, как и прежде. Тот, кто суматоху поднял, клялся тенью своей, что не ошибся. Не верили. В стороне стояла Киаль, бледная, губы кусала. Вот, значит, как. Попользовался и вернул Шерра? Добрый Бог его стрелой не убил. Добрый.
Слезы на глаза навернулись.
Старейшина отмахнулся от клятв, повернул к себе. Расходился народ.
Киаль побежала вперед, на площадку. На колени упала, протянула руки к изваянию:
- Прости! Ты всех любишь, всех защищаешь. А тебя... Я тоже любить умею!
Старейшина - сухой, сморщенный весь - травяной настой неспешно потягивал. После смерти жены здоровье стало сдавать. Прошуршали шаги, циновка у входа качнулась. - Старейший... камни взял Шерра. Как вор. Взял и вернул, чтоб не заподозрили ничего. Не веришь - сам погляди, как мать его через день-другой встанет. Киаль присела на корточки у входа, словно ихи, готовый прыгнуть на добычу - или испуганный. Поближе к земле хотела быть, согнутыми пальцами уперлась в нее - земля силу дает. Не сразу понял старейшина, о чем говорит Киаль. - Откуда ты знаешь? - Он меня уговаривал взять. Верил - меня Бог не тронет. - Так это твоя рука сняла ожерелье? - Его, - девушка помотала головой, старейшине почудилось обиженное шипение в голосе. - Так почему же ему Бог позволил? Да еще в новолуние? - растерянно проговорил старший. - Не знаю! - почти со слезами сказала Киаль. - Я пыталась Бога спросить - стоит, улыбается, смотрит на звезды, на меня не глядит.
Всполошился народ, забегал по хижинам. И к старой Бис заглянули. Лежит она на боку, рука согнутая под головой, и светло улыбается. Боль отпустила, зрение ясное. Шерра возле стоит. Не осмелились нарушить покой выздоравливающей, шепотом окликнули юношу, жестами наружу позвали. Он поправил одеяло на матери - теплое, из беличьих шкур шитое, дорогое; улыбнулся ей и вышел. А народ снаружи собрался, переговаривается вполголоса. Каждый на своего соседа в недоумении смотрит. Каждый чует - вроде сам не виноват, а страшно. Старейший среди них - седой, невысокий, - щепочка. С ноги на ногу переступает, о достоинстве позабыв. И цветы пахнут насмешливо - ветерок из леса аромат доносит. - Ты без спросу взял камни! - У кого спрашивать? - вскинул голову Шерра, - У вас? - У Бога. - Так он молчит. - У тех, кто волю его понимает. - Кто понимает лучше Киаль? Она отказала мне. А сама с Богом и не посоветовалась! - Ты дерзок, - говорит старейшина. - А ты труслив! Когда твоя жена умирала, побоялся взять камни! - Бог молчал... - Он всегда молчит. Киаль вылетела из-за спины старейшего, прыгнула в круг, словно ихи - разве что на загривке шерсть не топорщится: - Молчит, рукой шевельнуть не может! Только селение оберегает от мора и бед! Только любит всех нас, жалких перед ним; сильно любит - даже позволит обидеть! Так я не позволю! Раздался круг, холодок пробежал по коже собравшихся. Уж не знаешь, что хуже - ожерелье с Бога снять или пожалеть его при всех, пообещать заступиться.
Старейшина руки на груди сложил, желая себя от зла уберечь.
- Уходи, - посмотрел на Шерру, губами пожевал, и уже увереннее повторил: - Селенье оставь, и не смей возвращаться - умрешь.
- Моя мать...
- Встанет - сама о себе позаботится. Не встанет... - не договорил Старейший. И так понятно.
А поправится женщина - тяжело будет матери вора, ох, тяжело одной.
- Уходи. Сам уходи, хуже будет.
- Нет.
- Воров гонят прочь!
Полетели камни - черные, серые, пестрые. Гладкие, словно тысячами рук отполированные. Нарочно, что ли, попадались такие? Никто не хотел смерти Шерры - бросали так, чтоб не насмерть. Низко бросали, не в голову. Но у каменных пчел крепкие жала. И не выдержал он, побежал.
В полутемной хижине заметалась старая Бис. Свет через узкие щелки проглядывал, на постели ее резвился.
Камни летели, одни весело - и не мечтали от земли оторваться, другие хмуро - разбудили их люди, покой нарушили. Дружные люди в селении - плотной группой стояли. Работали вместе, вора гнали вместе.
Киаль стояла отдельно, теребя завязки передника - тесьму черную и алую. Завяли цветы в руках Бога, думала она. Новых надо набрать. Скорей бы все кончилось. Не вернется Шерра. Лучше бы не возвращался. Всем лучше будет. А Бис - она одна, один человек мало значит.
Между корнями в чаще цветы росли синие-синие; капельки неба стекли и здесь затаились. И то верно - скучно на небе. А тут - расти, цвети, умирай. Нового много-много. А вот еще новое - гибкие смуглые руки сорвали, подняли и понесли. Потом уронили. Прямо на утоптанную площадку перед грубым улыбающимся изваянием. Как хорошо пахнут цветы, сладко-сладко. Тянутся к Богу. А что голос чей-то на крик срывается, подумаешь - не мешает.
И то верно - какое цветам дело до жалоб танцовщицы, что ноги не ходят?