Сухой и солнечный запах раскаленных плит, и листва, кажется, вот-вот загорится - градусов сорок в тени. Апельсины поглядывают лукаво и сонно, конный патруль плетется едва, а за углом позвякивает трамвай: кажется, он единственный в городе бодр и весел.
Я вернулся в Хайту, которая моего отсутствия не заметила. Так же дремала, когда корабли Колумба доплыли до конца океана, спала, когда материк сотрясали войны, и сейчас блаженно улыбалась, грезя о несбыточном.
Здесь у меня почти не осталось родни - все близкие переехали или умерли; друзья тоже рассеялись по свету. Но будто ни дня не прошло - все вывески на местах, восседают в тени старухи, похожие на печальных ворон, и смуглые лица прохожих так же приветливы и отмечены печатью лени. И точильщик ножей, сморщенный человечек непонятного возраста, так же скалит зубы в улыбке.
И вот я иду, вдыхая горячую сладкую пыль, и пытаюсь ощутить cебя ребенком. Брожу по городу, хотя больше всего хочу растянуться на газоне, как вон та рыжая собака, и не двигаться до ночи. Потом решаю навестить старика Аугусто, давнего друга матери - его квартира неподалеку, маленькая, заваленная хламом, но в ней наверняка найдется холодильник, а в холодильнике лед. И сам Аугусто обрадуется, он всегда встречал меня с трогательной заботой.
Он и впрямь очень рад. Не ожидал гостя... У него дрожат руки, и сигарета зажигается только с третьей попытки. Расспрашивает сбивчиво и жадно, а мне лень отвечать - в доме ничуть не прохладней, чем на улице, тяжелые занавески не пропускают солнца, и хочется спать. Но старик не обращает внимания на мои слишком вялые попытки поддержать беседу, и сияет, то и дело поправляя очки.
- А как мать? Как Мария? А помнишь...
Мне становится скучно.
Тем временем в голосе его появляются новые нотки: таким тоном ребенок рассказывает о сокровищах, зарытых в тайнике на заднем дворе.
- Знаю, ты поверишь. Они тоже иногда верили - те, кому я рассказывал...
В комнате ощутимо становится меньше места.
- Всю жизнь я возился с деревьями и кустами, и только под старость лет понял... Нет, я сначала покажу тебе снимки! - Он извлекает из шкафа огромный альбом в потертой красной коже, весящий, наверное, как пол-Аугусто. Водружает этого монстра себе на колени и начинает листать страницы.
- Смотри! - альбом едва не разваливается на части, настолько он древний. Кажется, в нем собрано все прошлое семьи Аугусто. Не только снимки, но и письма, и пряди волос, и засушенные цветы. Хозяин знает все до мелочей - вот этот кружевной платок принадлежал прабабке, Хосефе, которая удалилась в монастырь от несчастной любви, а эти каракули - рисунок брата отца, умершего в четыре года от лихорадки.
- Смотри!
Девочки на фотографии улыбаются, и сам снимок удивительно нежен, хоть и выцвел от времени.
- Это - Мадгалена, а вот Маргарита, - узловатым пальцем старик обводит круги вокруг детских голов, не каcаясь фотобумаги. Маргарита постарше, ей лет восемь уже. В пышном платьице, с брошкой-цветком на воротнике. Темные локоны уложены тщательно. Магдалена светленькая, и, хотя улыбается, смотрит испуганно. Похоже, боится фотографа.
- Это мои дочери. Они родились одна за другой, и одна за другой умерли.
Я смотрю на Аугусто и мне странно, что когда-то он был молодым, сначала женихом, потом счастливым мужем. А уж отцом и вовсе его не могу представить.
Я помню о его девочках, но снимки вижу впервые. К моменту отъезда из Хайты мне было всего восемнадцать. Дети с фотографии улыбаются, я смотрю и не могу понять - надо ли выражать сочувствие? Прошло столько времени... Или стоит сказать что-нибудь вроде "какие милые"?
Аугусто избавляет меня от сбивчивых размышлений.
- Я нашел способ вернуть им жизнь! - говорит с гордостью. Тогда мне становится ясно, что от жары в голове путаница не только у меня. Старик подходит к окну, отодвигает занавеску, и я вижу пирамидальный тополь, растущий напротив.
- Это не листья, - шепчет Аугусто, неверной рукой указывая на дерево. - Там мои дети... И не только мои. Если б ты знал, сколько человек спасено мною от смерти!
Я отворачиваюсь. По коже бегут мурашки - мерзкое ощущение, будто множество крохотных созданий появились невесть откуда и направляются в разные стороны.
- Тоже считаешь меня сумасшедшим? - печально говорит Аугусто.
Теперь я прервусь и перескажу вкратце то, о чем старик рассуждал больше часа: если взять прижизненное фото умершего и приложить к древесному листу, он примет душу. А фото исчезнет - малая плата за переход в иное существование. Аугусто верил и в рай, и в ад, и в постулаты материализма, но вера его никоим образом не мешала считать, что человек может до поры до времени остаться на земле, хотя бы в такой неожиданной форме. Если сам пожелает, конечно.
- Каково это - быть листом? Плохо, да? Всю жизнь находиться на одном и том же месте, видеть один и тот же пейзаж... Смотреть на родных, и не иметь возможности сказать им ласковое слово, утешить... Поначалу я думал, лучше исчезнуть совсем, чем такая судьба. А потом мне приснилась жизнь "изнутри". Листья говорят еще больше, чем люди. По древесному соку ты путешествуешь, в землю, воду и в небо - только в огонь не можешь. Это очень богатая жизнь... И вечное обновление. Представь - люди не могут снова и снова рождаться детьми, а листьям такое дано. Души, живущие в них, засыпают зимой, а те, что не хотят засыпать, перемещаются в хвойное дерево - сосну, кедр, можжевельник..., - старик говорил тихо, но глаза его блестели, как у ребенка в предвкушении праздника. Похоже, для себя он иной судьбы не желал.
- Иногда я крал фотографии, если не мог получить снимок иначе. Мне было жалко людей - умерших. Живых тоже, но им я надеялся объяснить. Но мне не хватало духу... Я всегда делал копии снимков. Они лежат у меня в коробке под шкафом...
По его словам, выходило, что половина умерших Хайты обрела новую жизнь в виде листвы, только родные многих об этом не подозревают.
- Ты понимаешь, вдруг бы они не поняли, - смущенно говорил он. - Может быть, им хочется, чтобы душа их близкого стала ветерком или бабочкой...
Мне становится грустно и очень душно, я помогаю уложить на место альбом и спешно прощаюсь.
Выйдя из дома, направляюсь к парку, где Аугусто всю жизнь проработал садовником. Узкими каналами пронизан город, их дно выложено плитами, а в парке по камешкам перекатывается ручеек, вода отливает зеленым и фиолетовым. Вода в каналах теплая, а ручеек холодный, но очень маленький, и страшно, вдруг солнце высушит его. Поднимаю глаза, разглядывая каштан, и пытаюсь прикинуть, сколько на дереве листьев. Наверное, хватит на всех. Может, и я когда-то буду покачиваться от ветра, поглядывать с ветки на прохожих, на внуков и правнуков.
Умываюсь холодной водой - кажется, я приехал в Хайту, чтобы сойти с ума?
Долго сижу, опустив руку в воду, и постепенно безумие Аугусто отходит от меня, оставляя мне сонный ленивый город, где триста солнечных дней в году. Из парка я вижу мост, оставшийся еще с глубокого средневековья: выщербленные камни, сам массивный и неуклюжий, он кажется невесть откуда взявшейся ископаемой рептилией, и невдалеке от моста поблескивают змейки-рельсы.
Вокруг тополя, мирты, каштаны. Дети бегают по аллейке, у них настолько горячая кровь, что жара уже не имеет значения. "Я иду искать!" - и визжат, будто за ними впрямь гонится чудовище из кошмаров.
- Да пес его знает, - морщится Фабрицио, присаживаясь на тележку. Ему не хочется рассказывать, хотя что терять мусорщику, у которого ни семьи, ни друзей, разве что пара приятелей, с которыми приятно выпить по вечерам?
- Почему ты поверил?
- Пьян был, наверное...
Аугусто говорил, что Фабрицио сам принес фотографию матери и попросил помочь. И порывался заплатить, хотя знал - Аугусто ни с кого не берет денег. "Я посоветовал сделать копию снимка. Ведь карточка исчезнет, и останется только память..."
- Ты считаешь его шарлатаном?
- Да не...
- Сумасшедшим...
- Да не...
Фабрицио сплевывает, неуверенно, и тянется к метле, всем видом показывая, что занят невероятно. Я иду прочь, но оборачиваюсь, спрашиваю:
- А может, святым?
Фабрицио молчит, и метла его поднимает пыль по обе стороны дороги, и непонятно, как он еще может дышать.
Я приехал в Хайту, чтобы вспомнить детские годы, но в детстве мне не приходилось быть свидетелем обвинения.
И вот - здание суда, огромное и прохладное, кажется, все преступники были бы счастливы попасть сюда, чтобы спастись от жары. Судьи в черном, и стражи порядка в черном, с алыми полосами. На окне расправил листья гигантский фикус, и полы в зале надраены чуть не до зеркального блеска.
Вызывают по очереди всех причастных к делу Аугусто. Судья свирепо смотрит на Фабрицио, который слегка под хмельком.
- Да я ж... - тот сбивается, смущенная ухмылка кривит лицо.
Фабрицио в костюме, невесть у кого одолженном. Мятые брюки, желтый полосатый галстук сбился набок - напоминает сдохшую среди веток змею. Отвечать на вопросы ему трудно.
Зато женщины говорят так, что не остановишь.
- Ты убийца! - полыхает София, неровно сколотый пучок волос подрагивает у нее на затылке. - Слушайте, судьи, не говорите, что верите байкам! Был у меня сын, теперь его нет! Кто поверит, будто его душа вселилась в дерево? Как этот - докажет?!
- А если и правда вселилась, то он может так сделать с любым из нас, - Анхелина испуганно оглядывается, мнет в руках черный газовый шарф. Ей нет дела до умершего родственника, она мечтает вернуться в тишину собственной комнаты, пить шоколад и листать пожелтевшие ноты. И боится всего неизвестного.
Аугусто отводит глаза и машет рукой.
Его спрашивали много о чем. Судья не верил, что обвиняемый попросту сумасшедший, прокурор в открытую называл мошенником и пытался вывести на чистую воду. Свидетели считали убийцей, а некоторые до глубины души возмущены были тем, что старик Аугусто покусился на святое - на право распоряжаться душой после ее смерти.
Тот отвечал терпеливо и чуть растерянно, что равнять себя с Богом никогда не пытался, человек слишком мал перед высшими силами, и разве Создатель допустит, чтобы простой садовник взял и начал перекраивать посмертие людей под себя? Значит, то, что происходило, делалось с божьего одобрения. Его слова оскорбляли истово верующих нелепой смесью утверждений, вовсе ни на что не похожих.
Процесс тянется больше недели. И вот молоточек судьи опускается, и фикус блаженно жмурится на солнце, и Аугусто уводят. Остаток дней ему предстоит провести за решеткой, в тюремной больнице. Сумасшедшим, опасным для общества, самое место там.
Последние три моих дня в Хайте выдались пасмурными. Но жара не спала; стояла ужасная духота - похоже, солнце спряталось, поскольку оказалось не в силах ее выносить. Перед отъездом моим у соседки умер сын - молодой парень, на стройке упал с лесов. Идти со всеми на кладбище я не решился, слишком свежим было воспоминание о беседе с Аугусто. Еще начнет мерещиться, что с каждого листа на меня смотрят глаза умерших! В городе такого ощущения не возникало, было, на что отвлечься.
Я пришел на поминки.
Кусок в горло не лез, и я рассматривал портрет в черной рамке - с фото глядел типичный рабочий, широколицый, коротко стриженый, с веснушками на щеках. Мигель, с которым мы пару раз играли в детстве - тогда он был совсем карапузом.
В шкафу, в жестяной конфетнице, лежали еще два его снимка, сделанные на документы - невыразительные, как все им подобные. Улучив момент, я забрал одну из фотографий. Сам не понял, зачем; в голове у меня прочно засели слова старого садовника. Хоть я тоже давал показания в суде, не моя вина, что Аугусто сочли опасным сумасшедшим. Я не хотел ему зла. Давным-давно он учил меня различать яблони, вишни и груши, и благодаря ему я узнал вкус глянцевой смолки с вишневых стволов.
Потом я направился в парк. Выбрал красивый каштан с прямым стволом и широко раскинутыми ветвями...
У меня ничего не вышло. Снимок упал на горячие камни; пока он летел, я испугался, что Мигель больно ударится. Поднял карточку, сдул пылинки. Попробовал еще раз, куда с меньшей уверенностью, и руку подставил - поймать, прежде чем снимок коснется мостовой. И вновь ничего не получилось. Тополя и каштаны дремали, изредка ветер шевелил их кроны, и тогда деревья вздыхали, не просыпаясь.
Я опять бросил взгляд на снимок - показалось, что Мигель улыбнулся моим стараниям и неверию. Тогда я наклонился над ручейком и опустил фотографию в воду. Она растворилась вмиг, стала прозрачным водоворотом - и вот уже ручей искрится, как прежде, прохладный и своевольный. А ветви отражаются в воде, качаются, будто подталкивая воду бежать быстрее.