Kamenetskij Aleksandr : другие произведения.

Чудо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Ч У Д О
  
  
   Комедия в двух действиях
  
   "Придите, дети, послушайте меня:
   страху Господню научу вас"
   Псалтирь, 33:12
  
   "Автор может быть только чужаком на негостеприимной земле:
   его населяет скорее смерть, чем жизнь, и чувство,
   которое он ощущает более или менее сильно, --
   это расистская ненависть".
   Пьер Паоло Пазолини
  
  
  
   Действующие лица:
  
   Андрей Шигимагин, 33 года, художник.
  
   Ольга Рубинштейн, его жена, 30 лет.
  
   Михаил Самуэлевич Коган, предприниматель, 53 года.
  
   Иосиф, студент Берлинской йешивы, 28 лет.
  
   Бог.
  
   Где-то в Германии, в этом году. Комната, которую можно считать мастерской художника: беспорядок, холсты почему-то все лицом к стенке, на длинном шнуре - электрическая лампочка в абажуре из географической карты. Диван с полосатым пледом - классика, рядом - нелепая антикварная тумба и бронзовый подсвечник, и ваза, и венский стул, как будто там собирались ставить из Чехова, собирались, да вот и не собрались. И гитара на стене, вместо чеховского ружья. В центре комнаты - длинный стол: выпивка, закуска, еда. Света мало, всегда мало, лампочка мигает, если что - подожжет карту. И накурено, с начала и до конца очень накурено, нечем дышать. Совсем нечем дышать.
  
   В тексте использованы тексты песен В. Высоцкого, Б. Гребенщикова, М. Щербакова, Е. Летова и др.
  
   Действие 1.
  
   Сцена 1.
  
   Михаил Самуэлевич говорит по телефону, расхаживая взад-вперед. Он один.
  
   М. -- ...короче, слушай, Маратик, и запоминай, понял? Три по шестнадцать у нас дает девять. Запомнил? Повторяю: три по шестнадцать - девять, всегда девять. И в контракте должна быть забита эта цифра. А договор, Маратик, засунь себе в одно место. Знаешь, куда? Я рад, что знаешь. Сегодня так и скажи Арсену: договор мы порвем, а три по шестнадцать - девять. Да, само собой. Ну... ну, если прессовать начнет, тогда не знаю... Нам же нужно всего три месяца сроку... я не знаю... даже два, всего два месяца! Что он, облезет, если еще немножко потерпит? Вот именно. Короче, будь на связи. Жду. Давай.
  
   Садится, закуривает сигарету и принимается листать альбом с рисунками, который оставил на столе. Смотрит, смотрит, бормочет себе под нос:
  
   М. -- ...ей-Богу, не облезет. А вот если... а вот если у нас с тобой, Маратик, три по шестнадцать не дадут девять, тогда... тогда... что тогда? Сам увидишь.
  
   В туалете громко спускают воду. Входит Андрей.
  
   А. - Ну что, нравятся картинки?
   М. - Не нравятся. Бред какой-то.
   А. - Почему бред?
   М. - Потому. "Аршлох-террорист" -- это ж надо еще придумать! Какой идиот напечатает такие комиксы?
   А. - Да ну брось, хорошая идея. Даже актуально, сейчас мода на террористов.
   М. - Дело твое.
   А. - Вот зануда.
  
   Включает магнитофон. Высоцкий:
  
   Давайте я спою вам в подражанье рок-н-роллам
   Глухим и хриплым тембром из-за плохой иглы
   Пластиночкой на ребрах в оформленьи невеселом,
   Какими торговали пацаны из-под полы.
  
   Ну, например, о лете, которого не будет,
   Ну, например, о доме, что быстро догорел,
   Ну, например, о брате, которого осудят,
   О мальчике, которому - расстрел...
  
   А. - Что ты на меня так смотришь?
   М. - Как - так?
   А. - Нехорошо. Как отец в последние годы, пока он живой был. Так смотрел, знаешь... Сядет за стол, чаю себе нальет, упрет руку в колено и смотрит, смотрит. Слова не скажет. Чай уже давно остыл, а он все сидит.
   М. - А что, отец давно умер?
   А. - Давно.
   М. - Тогда за упокой? (Андрей кивает, Михаил Самуэлевич разливает водку, пьют). Расскажи о нем.
   А. - Зачем тебе?
   М. - Просто. Раз вспомнил. Я, знаешь, даже на секунду представил себе, как он... вот это... молчит и глядит перед собой. Не очень-то приятно.
   А. - Ага, неприятно. Знаешь, кто он у меня был?
   М. - Кто?
   А. - Чистокровный донской казак. Тяжелый мужик, и пил много. Хотя не буянил, не дрался. Вообще-то, я как вспомню сейчас, жуткое зрелище: сидит человек, весь седой, мокрая прядь прилипла ко лбу, глаза широко открыты, а перед ним - пустой стул. И так - часами... Кого он там видел, на этом стуле? Отец, ты знаешь... мне сейчас кажется, что он, когда пьяный, перемещался в какое-то другое измерение, и там у него были... ну, собеседники, что ли. С нами - со мной, с матерью - он почти не разговаривал. Наверное, неинтересно было.
   М. - И чем я так похож на твоего отца?
   А. - Да ничем. Показалось. Мне он почти каждую ночь снится. Приходит, молчит, и так до самого утра. Как будто что-то хочет сказать, и не может. Не успокоилась его душа.
   М. - А в Москве снился?
   А. - Редко. Зато здесь - все время. Отчего это, как ты думаешь?
   М. - Не знаю. Ты у Йоси спроси. Он лучше в таких делах понимает.
   А. - А тебе сны снятся?
   М. - Нет. Каждый вечер падаю как убитый - и все.
   А. - Везет... Может, он меня домой зовет, в Россию, а? Не словами, так всем своим видом, этим молчанием...
   М. - С того света, я так думаю, в Россию не зовут.
   А. - Да она и есть, в общем-то, почти тот свет... Я, знаешь, ему во сне все пытаюсь это сказать: ну ради чего возвращаться? Что я там забыл? И рта не могу раскрыть. Так и пялимся друг на друга: он молчит, я молчу.
   М. (после паузы) - А Йося такой странный стал в последнее время, тихий. Совсем на религии свихнулся. Чего это он, как по-твоему?
   А. - Подумаешь, я, например, три года буддистом был, ну и что? Побрил голову, мяса не жрал, потом надоело. Каждого человека рано или поздно тянет в религию. Хотя чем раньше, тем лучше. Как детская болезнь - коклюш, корь или свинка. Переносится легче. А взрослый человек от кори, знаешь, и загнуться может.
   М. - Ой, давай сменим тему! Терпеть не могу этих разговоров (разливает водку, пьют). Ты о чем-то вроде начал, потом мне звонили, а потом все съехало на эту херню, что я на тебя не так смотрю и прочее. Ну, ведь уже не смотрю...
   А. - Я, вроде, говорил об искусстве. О том, что они здесь вообще ни черта не понимают в искусстве, не чувствуют его сути. Ну, то есть, как ничего... Они, конечно, образованные, и учились не хуже наших, а то и лучше, и ишачат будь здоров, и книги здесь есть какие хочешь, шикарные книги, альбомы. Я на Лукаса Кранаха три месяца копил, даже курить хотел бросить. А Босх! 250 марок, чтоб я сдох, в магазине под потолком висит, представь, его руками нельзя трогать, как икону. 250 марок! Это мне жратвы на целый месяц или даже больше...
   М. - А с выпивкой - на три дня.
   А. - Да ради Босха я и пить могу бросить! Мне вообще завязывать пора. Вот найду нормальную работу и завяжу. Серьезно.
   М. - Давно пора. И не малевать этих аршлохов, а делом заниматься. Не то однажды уснешь с сигаретой в зубах, как Фима Шостак, и проснешься... ясно, в общем, где. В раю.
   А. - Фимка... бедный. Жалко его. Так глупо умер, случайно, ведь даже не сгорел, там огня вообще не было, -- задохнулся дымом. Стоило ему всего на пять минут раньше проснуться... на три минуты...
   М. - Ага, так он и проснулся. После того, как вколол себе лошадиную дозу героина.
   А. - Миша! Ты хоть представляешь себе, что такое "лошадиная доза героина"? Мой тебе совет: не читай немецких газет перед едой. И телевизор поменьше смотри.
   М. - Не надо этого шутовства, ради Бога, не надо! Ты даже из смерти друга способен сделать посмешище. Кривляешься, кривляешься без конца, а зачем? Думаешь, ты умнее всех?
   А. - Я-то? Конечно.
   М. - Ну-ну, скажи еще какую-нибудь глупость, покажи себя.
   А. - Наверное, Фимка хотел покончить с собой. Столько раз его стихи брали в журналы, уже сверстали однажды целых три полосы, с фотографией, и на тебе - журнал закрылся! "Родная речь", или как там ее. Это его, кажется, и подкосило.
   М. - По-моему, он всегда был такой... подкошенный.
   А. - А что, если человек ничего другого в жизни делать не умеет? И не умел никогда? Как быть такому человеку?
   М. - Брось. Сказочки себе рассказываете, чтобы ничего не делать, чтобы, упаси Господь, мозоли на руках не появились. Я, если на то пошло, может, человек и темный, но всю свою жизнь пахал и заслужил все, что имею. А вы ничего не заслужили, ничего не имеете. Зато ручки белые.
   А. - Ага, ты у нас на заводе вкалывал, сталь варил.
   М. (не слушая) - ...это в совке, при Брежневе, можно было сидеть в котельной и считать себя гением. А сейчас другое время. И страна, между прочим, другая. Здесь никому не нужны такие поэты, неспособные заработать на кусок хлеба. На жизнь вообще. И там они не нужны, нигде не нужны, даже на Марсе. Почему вы этого до сих пор не хотите уразуметь?
   А. (после паузы) - Теперь я понял, почему ты мне так отца напомнил. Он однажды ночью, бухой вусмерть, вломился ко мне в комнату, зажег свет... а на подрамнике как раз холст стоял. Ну, набросок. Отец смотрит-смотрит, смотрит-смотрит, и глаза, как у быка, кровью наливаются. Действительно, здоровенный был бугай. Ну, думаю, хана... А он стоял-стоял, вдруг развернулся ко мне и тихо так, жутко спросил: ты кто? Я перепугался до коликов, отвечаю, мол, сын твой, Андрей... Он опять: ты кто? Андрей. А отец как будто не понимает... вернее, все он прекрасно понимал, потому и спрашивал. И ты сейчас тоже спрашиваешь у меня вот это самое...
   М. - Ну чего ты воду мутишь, чего ты здесь какую-то пену развел! Жизнь - простая штука, и тут ничего не поделаешь. Не выдумаешь ты себе новых правил, чтобы по ним было весело играть.
   А. - А-аа, ладно, я-то совсем о другом. Вот смотри, сколько у них всяких галерей, выставок, клубов, акции без конца проходят, перфомансы, фестивали... Ты на афиши посмотри!
   М. - Мне некогда.
   А. -- ...у них тут все есть: и сюр, и авангард, и постмодерн - что хочешь. Любое слово назови, все есть. Как в таком, знаешь, огромном супермаркете. Все есть, а вот чего не хватает, я так и не понял, только без него как-то не клеится... не туда идет... пустенькое...
   М. - А у нас оно есть?
   А. - Конечно! Навалом.
   М. - Навалом, значит... А вот скажи мне честно, Андрей, если можешь, положа руку на сердце: что будет, если в один прекрасный день вдруг окажется, что ты - бездарность? Ведь придет такой день, я же чувствую, придет...
   А. - Чуткий ты наш...
   М. - Нет, ну скажи! Что ты тогда будешь делать?
   А. - Я-то? В монастырь уйду. Женский. Возьмут, нет? Я крещеный, честно! (крестится) Ты, может, подыщешь мне человечка, чтобы рекомендацию дал? Или сам нарисуешь, а подпись: протопоп Аввакум. А еще лучше: Езус Кристус, как они здесь говорят...
   М. - Тебя же серьезно спрашивают, шутило гороховое!
   А. - Серьезно? (пауза) Если серьезно, тогда мне, товарищ Коган, капут. Потому что я ничего другого не умею, кроме как жить в говне и гное. Ведь тогда придется стать как все... как ты, например, -- не обижайся, конечно. Кушать йогурты, копить на машину... А душа? Выходит, я все эти годы обманывал свою душу? Такие вещи, знаешь, не прощаются.
   М. - Кем не прощаются?
   А. - Какая разница, кем. Кто-то есть, кто не прощает.
   М. (смеется) - Брось ты жопе усы клеить, честное слово! Просто они тебя не хотят, и все. А ты придумал себе какую-то идею, чтобы казаться лучше других. Надо работать. Ты же глава семьи. На тебе... ответственность.
   А. - Просто мне еще не успело пофартить, вот и все. Пожалуйста, у Славика Проуторова - персональная выставка в Берлине. А чем он лучше меня? Разве что под митьков подламывается, это сейчас на Западе модно. А мне Шагин говорил, что Славка митьком никогда не был и близко. Какие, на фиг, митьки в городе Жданове? Но у него же не искусство, у него поделки. Как эти идиотские матрешки с портретами: Горбачев, Ельцин, Путин, Буш. Стандартный набор. А вот Люба Горицвет - художник от Бога. Ты видел ее работы?
   М. - Один раз... на похоронах.
   А. - Ну и как?
   М. - Не знаю. Я не очень-то разбираюсь. Какие-то цветные пятна.
   А. - Какой с тебя спрос, ты и слово "концептуализм" не выговоришь с первого раза.
   М. (после паузы) - Слыхал, в Союзе новое лекарство от СПИДа изобрели - арменикум.
   А. - Он ей уже не поможет.
   М. - Бедная девочка. Двадцать два года - и все... Еще совсем не жила, только-только... Кошмар.
   А. - Говорят, ее какой-то ниггер заразил, в Гамбурге. Тоже мне, работу нашла: живые картины показывать. Ты когда-нибудь видел эту пакость?
   М. - За кого ты меня принимаешь?
   А. - Так я тебе расскажу. В Гамбурге, на Риппербане. Короче, представь себе коридор с индивидуальными кабинками. Садишься в кресло, расслабляешься, суешь в автомат десятку, разъезжаются шторки, и по сцене перед тобой ходят голые бабы. Ровно пять минут. Потом занавес падает, и тебе сообщают прейскурант. От полтинника и выше живые люди по заказу трахаются. И лесбиянки, и педики, и малолетки - только плати. Ты сидишь за пуленепробиваемым стеклом, а рядом - рулончик туалетной бумаги. Чтобы ручонок от возбуждения не замарать. (Мишу передергивает). Зато работала. Типа, хлеб свой даром не ела.
   М. - Ты что это, серьезно?
   А. - А ты думал, шучу? Live-Pipe-Show называется.
   М.- Какой ужас! (после паузы) И сколько она за это получала?
   А. - Вот умница, сразу к делу. Тебя туда не возьмут, даже не надейся. Могу себе вообразить это зрелище: старый, толстый, лысый еврей из города Харькова трахает... м-мм... скажем, беленькую, нежную и чистую, голубоглазую, с редкими рыжими волосиками, с бледными губками и худенькой жопкой... арийскую девочку. Бритоголовые сделали бы такую кассу!
   М. - Какая же ты злая и жестокая сволочь, Андрей! Единственное, что ты любишь и умеешь делать, -- это глумиться. Ты скоро захлебнешься ненавистью, она тебе весь мозг разъест.
   А. - А ты - добрый?
   М. - Да уж подобрее, чем ты.
   А. - Тогда объясни мне, добрый человек, почему молодая, красивая и талантливая русская женщина вместо того, чтобы украшать собою мир, трахалась за пуленепробиваемым стеклом со спидоносным ниггером, который, сволочь, поленился надеть гондон.
   М. - Откуда я знаю. Жизнь заставила.
   А. - Жизнь, говоришь, заставила? Это пятая графа заставила и трехмесячная гостевая виза. Здесь ведь то же самое, что в совке: блага не по таланту, а по профилю... Только профиль круто изменился. Хотя, честное слово, уж лучше так, чем мусор на улицах убирать. Или двери открывать в гостинице.
   М. - Для кого лучше?
   А. - Для художника! Тебе этого не понять, герр Коган. Ты как был в своем Харькове мясо-рыба-трест, так и остался. Такие, как ты, не пропадают. Говно не тонет.
   М. - А в морду?
   А. - Извини, старик, сорвалось. Нервы ни к черту. И потом, Любку жалко... Вообще, всех наших так жалко!.. Давай выпьем, Миша! За Фиму, за Любочку, за всех! (пьют)
  
   С улицы доносятся громкие пьяные голоса, гогот, музыка. Русский отчаянный мат, взвизги женщин, улюлюканье, звон разбитого стекла. Нормальный вечер в каком-нибудь ЦПКиО. Теплый летний вечер, который пахнет липой, с мечтами и звездами.
  
   А. (подходит к окну, плотно закрывает раму). - Понаехали, блядь. И знаешь, что я больше всего в них ненавижу? Когда это жулье начинает с таким, знаешь, крысиным повизгиванием поносить страну, которая их приняла и как-никак, но обеспечивает. И которая, заметь, совсем не обязана это делать. Притом, я бы еще понял, смирился бы с тем, что какие-нибудь лохи из сраной Дерипуповки не в состоянии купить билет на эсбан в автомате, поэтому их, видите ли, не устраивает Германия, нет. С ними и так все ясно, их надо было без разбору затолкать в газовую камеру еще в Дерипуповке для их же собственного блага. Но ведь есть и так называемые "лучшие" из них, "петербургская интеллигенция с фарфоровыми ушами", как выразилась тут одна... ух! Они ведь, твари, научились грамотно обосновывать свои претензии. Подавать их в литературно-художественной форме! (пауза) Вот вы, евреи, вас можно понять, вас шесть миллионов в войну погибло или даже больше, и вы... ну, скажем, некоторые из вас хотят как бы... компенсации за причиненный ущерб, что ли... допустим. Имеете право. А вот я, натуральный русак, мой дед руку под Сталинградом потерял, стал калекой, пил из-за этого, я, предатель Родины, может быть... но - никогда, ни единого слова! Не то, чтобы мне здесь все нравилось, мне здесь ни хера не нравится, но как-то... стыдно. Потому что сразу перед глазами встает такой же, как я, немец, моего возраста, тоже, допустим, художник, и говорит - спокойно, трезво, беззлобно: мой фатер тоже под вашим Сталинградом руку потерял... потом лес в Сибири валил... потом спился... А почему Сталин с Гитлером шестьдесят лет назад наши народы как собак стравили, мне это, дружище, до одного места. Вот и все.
   М. (тяжело вздыхает, молчит, курит) - И, все-таки, Андрей, это ведь не может продолжаться без конца. Вы до сих пор даже язык не выучили.
   А. (глядя в окно) - Самое главное слово я и так знаю: Schei?e.
   М. - Вот в этом Schei?e ты и сидишь по самые уши. И вы все сидите.
   А. (распахивает окно, высовывается, орет) - А ну, быдло, заткнитесь, вашу мать! Заткнитесь, не то полицию вызову!
  
   Шум не стихает, но понемногу удаляется.
  
   А. - Они думают, что по-прежнему гуляют в родной Дерипуповке, гады. Они эту Дерипуповку с собой в чемоданах привозят. Из Москвы, из Питера, из Казахстана, откуда хочешь... Мразь. (после долгой паузы) Подумать только... Миша, вот представь себе: вон та часовенка, которую я вижу каждый день, построена в двенадцатом веке. В двенадцатом веке! Я на нее смотрю иногда по утрам с бодуна и думаю: вот, Вечность в окно заглядывает. А я тут такой лежу... непотребный.
   М. - Почему Вечность?
   А. - Ну, почему, почему... Кому еще, кроме Вечности, понадобится заглядывать с рассветом к тебе в окно и говорить: доброе утро?
   М. - А ей зачем это нужно?
  
   Андрей, наверное, ударил бы Михаила Самуэлевича, но тут позвонили в дверь, и он с облегчением пошел открывать.
  
   Сцена 2
  
   Андрей возвращается с конвертом
  
  
   А. - Я думал, гости, наконец, явились. А это бумажку принесли. Под роспись. Интересно, почему они так поздно бумажки носят?
   М. - Потому, что такие, как ты, бывают дома только поздно вечером.
   А. - А-аа...
   М. - Что там написано? Может, помочь перевести?
   А. - И так все ясно. Обещают лишить пособия. Подумаешь, напугали. Я этими бумажками буржуйку буду топить, если газ отключат.
   М. - Вот, вот! Лишат пособия и тебя, и Ольгу. Что вы тогда будете делать?
   А. - Выбросимся из окна. Обнявшись.
   М. - Я серьезно с тобой говорю! Перестань ты вести себя, как клоун.
   А. - Послушай, в конце-то концов! У меня сегодня день рождения. Я хочу выпить, расслабиться и не забивать себе голову всякой ерундой. Сделай милость, отвянь со своими нравоучениями.
   М. - Какие нравоучения, Андрей! Ну скажи: на что ушли все эти годы? Как в прорву ухнули. И вот тебя уже в тысячный раз собираются лишить пособия. Сценарий не меняется.
   А. - Елки-палки, как ты мне надоел! Я думал об искусстве поговорить, о творчестве, а ты нудишь, нудишь, нудишь...
   М. (вдруг) - Да мне Ольгу жалко! Она же пропадает с тобой.
  
   Андрей резко переклоняется через стол, раздвигая собой тарелки, и громко шепчет Михаилу Самуэлевичу в лицо.
  
   А. - Вот когда... если и когда... она будет с тобой, ты станешь ее жалеть, ясно? А сейчас - нечего.
  
   Пищит мобильный телефон.
  
   М. - Халлё! Да, Маратик... Андрей, извини... Чего? Нет, это несерьезно. Что он еще хочет? Нет, сегодня я приехать не могу. Неважно, где. Маратик, солнце мое, не морочь голову. За что я тебе плачу, в конце концов? Уф-фф... Ладно, не сейчас. Пока. (Андрею) Сил моих нет... Поставщики задрачивают, таможня задрачивает, все задрачивают. Кругом плати, кругом плати, туда-сюда, туда-сюда... Этот лес, веришь, уже поперек горла стоит. Заработаешь денег, а потратить - времени нет. А мне, между прочим, в больницу надо ложиться, язву лечить. Оно, знаешь, если запустить, так не дай Бог...
   А. - Так ложись. Плюнь на все и ложись.
   М. - Ну, конечно. А дело кто будет делать? Это же у вас принцип: день прожил, и слава Богу. А я наперед смотрю, планирую. У меня уже на три года все расписано... Ой, ладно, бесполезный разговор. Ты меня просто не хочешь услышать.
   А. - Чего там слышать? Что может лесопромышленник сказать художнику?
   М. - Андрей, не заводи меня. Уже в печенках сидит этот треп. Давай лучше об искустве, что ли...
   А. - По пятьдесят сначала. Чтобы ты, наконец, расслабился. (разливает) Короче, что я хотел сказать. Понимаешь, у них все есть. Они ничему не удивляются. Вот когда мы в Москве собирались, делали хэппенинги, акции, ну, пили, конечно, кто-то что-то нюхал, глотал, неважно, -- атмосфера была! Ты что-то сделал такое необычное, выпендрился - и стал гением. Хотя бы на одну ночь. Одну-единственную ночь, но Москва говорит о тебе. Вся Москва, не хрен собачий! Вспышка, понимаешь? Потом - пустота, провал, похмелье. Башка раскалывается, но это уже побоку. Вспышка - вот что важно. И так - до следующего раза. Может, не ты вспыхнешь, не ты выстрелишь, кто-то другой, но энергия передается, распространяется на всех вокруг. Это все равно, что Бог явился (залпом пьет) одному, а ощутили это все, кто был рядом.И уже как бы выходит, что всем Он явился, все Его видели. Вспышка. Выстрел. Такое общее чувство, ради которого стоит жить. Понимаешь, о чем я?
   М. - Я сейчас вспомнил... еще в Харькове купил однажды шутки ради этот ваш журнал... как его... "Птюч". Дай, думаю, погляжу, чего на белом свете творится. Прочитал. А потом в окно посмотрел. Ё-моё! Вы же на летающей тарелке живете, ребята. И периодически с этой тарелки кто-то падает на грешную землю. Как ты, например.
   А. - Старый ты стал, Мишка. Старый зануда. Тебе не "Птюч" надо читать, а "Плейбой", чтобы шванц стоять не разучился.
   М. (вскакивает, размахивая руками) - Ну ты же знаешь, ты же знаешь, что я прав! Прав! И все эти твои разговоры якобы об искусстве всегда об одном и том же: я в жопе, у меня нет денег, я никому не нужен. И резюме: займи сто марок. Скажешь, не так?
   А. (тяжко вздыхает) - Ну, уж если на то пошло... Ты же помнишь, с чего мы начали? Я совершенно серьезно предлагал тебе купить у меня работу. Она на самом деле, если хочешь знать, хорошие деньги стоит. Через пару лет ты ее отдашь тысячи за три. Или повесишь в гостиной и будешь всем показывать: вот, мол, полюбуйтесь, картина самого Шигимагина. Я первым поверил в его талант, поддержал его в трудную минуту, и вот... Шучу, шучу...
   М. - Да я и так на прошлое Рождество купил у тебя три картинки, чтобы вы справили праздник как люди. И той осенью еще пару. Зачем они мне, спрашивается? И потом, если бы еще что-нибудь путное было нарисовано, а то... Ты извини, конечно, но вот этот твой шедевр... как его... "Сестры Карамазовы", я его вообще спрятал на хрен. Потому что пришел ко мне однажды один очень серьезный человек, сидим, говорим о деле, и тут он поднимает глаза, и они у него, знаешь, так медленно выкатываются на лоб. Потому что прямо надо мной висят... тьфу!.. три здоровенные пизды. Он мог бы подумать, что я маньяк какой-то, извращенец.
   А. (заливаясь хохотом) - В следующий раз напишу картину "Три сестры". По Чехову. Догадываешься, что там будет? (после долгой паузы) Врешь, гад. Не вешал ты моих "Сестер...", вообще ни одной работы не повесил. Разве не так? Ну, признайся. А зачем врешь? Чтобы мне приятное сделать, не обидеть? Или чтобы унизить? Как Фимке без конца в журналах говорили: ваши стихи ожидают своей очереди в портфеле редакции. На простом русском языке это означает: на фиг отсюда, на фиг, и не показывайся здесь больше никогда!
   М. - Я что, отчитываться перед тобой должен: вешал, не вешал... Мне на эту всю твою... живопись вообще смотреть противно. Как будто собрал человек все дерьмо, что было в душе, и на холст наляпал. Говнопись! По-другому и не скажешь.
   А. - А у тебя в душе, интересно, что?
   М. - Отстань! А картинок твоих я больше покупать не буду, так и заруби себе на носу. Хватит.
   А. (после паузы) - Ладно, не злись. Я и сам, если честно, не всегда уверен, что занимаюсь искусством... в прямом смысле слова. Но ведь... говнопись, как ты выразился, это и есть искусство, это и есть настоящее. Откуда еще берется вдохновение, образ, как не из твоей собственной драмы? Картины, книги пишутся только болью, только дерьмом, если хочешь знать. Иначе выходит фуфло. Но гений - это тот, кто отталкивается от своей личной драмы, от своего отчаяния и выстреливает в общечеловеческое... или сверхчеловеческое пространство. Вот точно так, как от любви до ненависти один шаг, от гениальности до говнописи - тоже. Вернее, наоборот: от говнописи до гениальности.
   М. - Ну, а гений у нас - естественно, ты. Кто ж еще.
   А. - Если серьезно, Миша, намечаются кой-какие перспективы. Один чувак из Ляйпцига мной заинтересовался. Я ему несколько слайдов своих вещей переслал, и он, представляешь, позвонил недавно и говорит: приезжай. Вот, собираюсь ехать. И деньги на дорогу нужны, конечно.
   М. - Ага, чувак из Ляйпцига. Кто такой, если не секрет?
   А. - Секрет. Придешь на вернисаж - узнаешь.
   М. - Прилечу! (выпивает и закусывает) Только что придумал или домашняя заготовка?
   А. - Пошел ты! Вот это жлобское, жидовское в тебе неистребимо. Если жалко денег, так сразу и говори: не дам. А то разводишь тут тити-мити, нотации читаешь... Папочка, блин, нашелся, учитель жизни. Думаешь, я про тебя ничего не знаю?
   М. - Что же ты, интересно, знаешь?
   А. - А то! И про Арсена я знаю, что ты ему должен, и чем это все может кончиться.
   М. - Откуда?!
   А. - Сузи сказала.
   М. (тихо) - Сучка!
   А. - Да не бери в голову.
   М. - Андрей, послушай меня... внимательно послушай, хорошо? Почти три года ты живешь на мои деньги... вы живете.
   А. - Прямо там, на твои. Спонсор выискался, дедушка Мороз.
   М. - Три года! И все потому, что моя идиотка Сузи, с которой ты спал, -- да-да, я знаю, ты с ней спал! - упросила меня помогать бедному русскому художнику. Она считает, что Андрей Шигимагин - это второй Кандинский. Кто этот Кандинский, я не знаю, может, ее бывший хахаль, но по-моему, если ты и гений, то совсем по другим делам.
   А. - Я не спал с Сузи, упаси Бог! Мы просто старые друзья, и только. И вообще... это ж я ее с тобой познакомил, всучил ей тебя фактически. Забыл? Между прочим, редкий товар, ценный, а комиссионные где? Где бы ты достал натуральную немку, да чтобы тебя, дурака, еще любила и все такое? А? Теперь Михаил Самуэлевич Коган - законный гражданин ФРГ, обитает в особняке, катается на бээмвухе. Чем не лафа? А я - контингентный беженец, русак к тому же, живописец и пьянчуга. Не понравится им моя харя, в два счета: чемодан - вокзал - Россия. А тебя попробуй выпри! Хорошие корни пустил, каждому бы такие корни.
   М. - Вот как ты заговорил, гений! Ладно, допустим, ты прав. Ты познакомил меня с Сузи. Ты не спал с ней. Но ты забываешь одну вещь: М.С. Коган возит лес из Карпат, имеет фирму, платит налоги и живет на свои, честно заработанные. И никогда с чужих бабок не жил, в отличие от некоторых. Потому что некоторые кроме как попрошайничать, ни хрена больше не умеют. А Сузанну я, между прочим, люблю. Представь себе: просто люблю.
   А. - Мишаня, не гони беса! Может, она ножки хорошо раздвигает, не знаю, дело молодое, а любить... Студентка-русистка, помешанная на Достоевском, полтора года стажировалась в Пермском университете, переимела там всех, кого смогла, и вбила себе в голову выйти замуж за русского. Надо отдать ей должное - вышла! Только не за голоштанного студента, что было бы естественно для глупой девчонки, а за "нового русского". Это ты-то русский, Коган?! Хотя... Она вообще тащится от всего русского, ее русская речь возбуждает. А знаешь, отчего все? Сказать?
   М. - Ну, попробуй скажи. Только смотри, не пожалей потом о своих словах.
   А. - Подумаешь, напугал. У нее отец в гэдээре крутил роман с одной нашей, офицерской женой. И до того дело дошло, что баба офицерика своего бросать собиралась и выходить за Сузиного папу. Такая случилась любовь. Бедняжка-офицер сперва, как положено, любовника застрелить хотел, после сам едва не застрелился. Насилу их выперли отсюда, притом, куда-то аж на Камчатку. Она оттуда своему фрицу такие письма писала!.. Полписьма - сопли, половина - стихи Ахматовой. А он - ей. Только командование - ты представляешь, даже какой-то вышестоящий полковник вмешался! - командование приказало все письма из ГДР на почте складывать в отдельный ящичек и передавать лично в руки этому товарищу полковнику. Чтобы не разрушалась крепкая советская семья. Что они там с ними делали, с этими письмами, я не знаю, но вот не получила она ни одного, это точно. Муж, паскуда, бил ее каждый день... Короче, интернациональная семейная драма. Мать Сузина отца ее бросила в конце концов... А по тебе, дружище, дедушка Фрейд плачет.
   М. - Причем тут Фрейд?
   А. - Комплекс Электры. Девчонка, как положено, отца любит и хочет, а отец вроде как почти русский. Вот ты и есть ее воплотившаяся мечта об инцесте. Очень просто.
   М. - Я не знал всего этого... ты спал с ней! Спал? Признавайся сейчас же!
   А. - Вот привязался... Допустим, спал. И что тут такого? Давно дело было.
   М. - Так я и знал, так я и знал! Господи, почему я тебя не убил до сих пор... Сволочь, ах, сволочь...
   А. - Да за что же, Миша? Ты чего, ополоумел? Вы ведь два года как поженились, и с тех пор я ее и пальцем...
   М. (в пространство, тихо) - Есть за что, не волнуйся. Тебя - есть за что.
   А. - Ну даешь! Тоже мне, Отелло нашелся. Ты еще на дуэль меня вызови, стреляться будем. Чушь какая-то. Выпей лучше водчонки, закуси, хрен с ним. Совсем мужик спятил. (наливает, пьют)
   М. (после паузы) - А она меня любит, как ты думаешь?
   А. - Думаю, да. Против Фрейда не попрешь.
   М. - А я ее, наверное, все-таки нет. Хотя очень старался. Не получается. Стыдно.
   А. - Н-да, не идет тебе на пользу общение с богемой. Где это видано, чтобы бывший директор мясо-рыба-треста в полуторамиллионном Харькове такие чувства вдруг начал испытывать? Плюнь и разотри, вот тебе мой совет.
   М. (очень тихо) - Я люблю другую женщину.
   А. - И люби на здоровье! Черт возьми, ну должен же быть в этом сумасшедшем доме хотя бы один нормальный человек. Это ты, Миша. Умоляю тебя, оставайся нормальным, брось ты всю эту темную достоевщину!
   М. - Хорошо, постараюсь.
  
   Андрей встает, открывает окно, выглядывает наружу, сдержанно ругается под нос.
  
   А. - Вот гости, гады! Один раз в год позовешь людей на свой собственный день рождения, и ни одна зараза не придет. Мы уже час с тобой тут торчим, и хоть бы какая собака притопала.
   М. - Кстати... а Ольга где?
   А. - Кстати? Борается с кем-то, наверное. Интересно бы знать, с кем.
   М. - Как это? Что ты несешь?
   А. - Не знаешь, как? Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Ууууу-ааааа-уууу!..
   М. - Бред...
   А. - Придет, куда ей деться.
   М. - И ты можешь так спокойно сидеть, пить, разговаривать? Я бы, наверное... Тебе что - все равно?
   А. - Абсолютно. Ganz egal.
   М. - А-аа... м-мм... чего это она так? Вы что, поругались? Извини, конечно.
   А. - Темперамент такой. Я вообще-то думаю, что Оля - нимфоманка. Знаешь, есть бабы, у которых одно место без конца чешется. (долго и тяжело молчат, пьют)
   М. - А зачем ты с ней живешь в таком случае?
   А. - Может, мне нравится со шлюхой жить.
   М. (после паузы) - Ты знаешь, мне иногда кажется, что все русские - и евреи, и аусзидлеры, короче, все - становятся здесь больными на голову. Честное слово. Что-то такое происходит с людьми, непонятно, что, но происходит, и все так меняются... Притом, что интересно: лет через пять-семь, когда у человека, вроде, уже все есть, и работа, и дом, и машина, и все, он вдруг чувствует себя таким несчастным... Как у нас в Харькове говорят: плыл-плыл, а на берегу усрался... Может, ностальгия? Тебя вообще ностальгия мучает?
   А. - Что ты вдруг как белогвардеец выражаться стал: ностальгия... мучает... Меня, если хочешь знать, столько всякой дряни мучает, что уже непонятно, ностальгия это или белая горячка. Хотя... Я тут недавно одну фишку просек насчет природы языка...
  
   Сцена 3.
  
   Открыв дверь своим ключом, входит Ольга, пьяная. С нею - Иосиф.
  
   О. - Языка? (высовывает алый, острый, влажный кончик языка, дразнится) Язык - это хорошо. Салют, именинник! Халлё, Миша.
   И. (неуверенно выходя на свет) - Привет. Шалом.
   А. (с яростным, злым, недоуменным восторгом) - О-оо, кого я вижу! Наш Менахем-Мендл из Коцка! Виленский Гаон! Сам ребе Иосиф-бен-Хазер пожаловать изволили, собственной персоной. Низко кланяюсь вам, ваше талмудическое... мудическое высочество! Проходи, не стесняйся, выпей с нами водочки трефной, колбасочки свиной отведай. Ты не серчай, конечно, что за одним столом с гоем сидеть придется, но тут еще парочка жидов имеется, так что чувствуй себя как дома.
   О. - Охренел совсем? Закусывать надо.
   М. (перепуганно) - Андрюха, ты чего? Это же Йоська, наш. Не узнаешь, что ли?
   А. - Я-то и вижу, что наш. В самом прямом смысле. Почти что член семьи. Хороший такой член, обрезанный. Как с обрезанным, Оленька, хорошо? Говорят, они долго не кончают.
   О. - Андрей, я прошу тебя, уймись! Не надо здесь... при людях...
   И. - Извини, Андрей. Оля, я лучше пойду.
   А. - "Оля, я лучше пойду"! Вы видели? Ах ты, вежливый какой нашелся. Разрешения у нее спрашиваешь? Может, ты лучше у меня разрешения спросишь? Или, скажешь, ничего не было?
  
   Пауза. Иосиф снимает тяжелые, с бифокальными линзами, очки, протирает их о белую рубашку, близоруко, с мучительной гримасой, щурится, водружает очки на нос.
  
   М. (Андрею) - Успокойся, ты! Что, моча в голову стукнула? Я тебе сейчас в морду дам, если не успокоишься.
   А. (не обращая внимания) - А я-то и думаю: где мою драгоценную половину три дня черти носят? Уже, вроде, волноваться стал. Пропала - и нету. А она, оказывается, Тору изучала, во, блин, до чего докатилась. И как оно? Надеюсь, вы же не трахались в субботу, детки? В субботу нельзя, грех... А ты, Йоська, оказывается, шустрый малый. Молодец. Только русский ванька он знаешь какой - набухается, и за оглоблю!
  
   Хватает бутылку, пытается броситься на Иосифа. Ольга и Миша усмиряют его; шум, драка...
  
   М. (Ольге, тяжело дыша) - Это с ним часто бывает?
   О. (спокойно) - Как меня увидит.
   А. - Р-роковая кр-расотка! Увижу ее - все внутри прямо переворачивается. Как там у классика сказано... м-мм... (декламирует, юродствуя):
  
   Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
   О, женщина! О, тварь! Как ты от скуки зла.
   Чтоб... тра-та-та-та... замысел могла вершить природа
   Тобою, женщина, позор людского рода.
  
   Тобой, животное, над гением глумясь,
   Величье низкое... тра-та-та та-та... грязь!
  
   И. - Божественная грязь. Бодлер.
   О. - Ну и свинья же ты, Шигимагин. Противно на тебя смотреть. (Мише) Когда вы успели так нажраться?
   М. - Да мы не очень... это он, в основном...
   А. - Мы успели, пока вы там... (наклоняясь к Ольге) Дай я тебя понюхаю. Ты после этого всегда так пахнешь...
   О. - Понюхай, кобель. Все настроение испортил. Как может нормальная трезвая женщина выносить такого кретина?
   А. (мрачно утихая) - Этого кретина и так скоро вынесут... ножками в двери. Ладно, извините, люди, мудака... Вы такие хорошие, светлые, лучистые, один Шигимагин - грязная пьяная хазерюка. Он вам испортил праздник. Он вам всем хочет нассать в борщик...
   О. - Уф-ф, ну, налейте кто-нибудь водки, что ли. (Миша наливает)
   М. - Йося, будешь?
   И. - Я бы лучше минералки выпил.
   М. (быстро) - Шигимагин, молчать! (все пьют)
   О. - Все настроение испортил, свинья. А я тебе подарок, между прочим, приготовила.
   А. (кивая в сторону Иосифа) - Его, что ли?
   О. - Йося, пакет у тебя? (Иосиф молча подает пакет) В общем, так... Андрей! М-мм... зачем ты меня сбил... вечно эти сцены... В общем, тридцать три года - это возраст, когда уже можно с достоинством умереть. То есть, наступает пора самых главных событий в твоей жизни. М-мм... черт... короче говоря, это тебе. Держи.
   А. (принимая пакет) - Что здесь? Гвозди? Губка с уксусом?
   О. - Посмотри сам.
   А. (разворачивает) - Ух ты-ы, Босх! Который под потолком висел. С ума сойти, это же бешеные деньги! Вот это да, вот так чудо! Олька моя, Олька, спасибо!
  
   Бросается к ней, враскоряку, опрокидывая стул, как оживший волосатый циркуль, обнимает, целует взасос, и вдруг они валятся на пол, в темный угол, с грохотом и треском, и продолжают целоваться там, пыхтят, урчат, возятся. Иосиф и Миша уходят в другой угол, тоже темный.
  
   М. (Иосифу) - Ну, садись, чего стал. Рассказывай, как дела, как жизнь...
   И. - Я знал, что все так уродливо получится. Просто Оля настояла.
   М. - А-аа, ладно. Как твоя учеба? Скоро станешь раввином?
   И. - Нет, конечно. Это совсем не так просто, как может показаться. Мне очень стыдно...
   М. - Брось. Видишь, уже все, вроде, уладилось.
  
   В том углу так урчат и пыхтят, что не знаешь, чего и думать: то ли душат друг друга, то ли любят, то ли просто не могут спьяну встать.
  
   М. - Желтый дом с красным фонарем... (наливает) Давай за тебя, за твои успехи. Чтобы все в жизни получилось так, как ты хочешь. (пьют)
   И. (после паузы) - Как ваш бизнес, Михаил Самуэлевич?
   М. - Чтоб он сгорел, этот бизнес. Вон, художники, творческие люди, видишь, чем занимаются? Творят. А у меня на уме одно и то же: накладные, кубометры. Язву полечить некогда. Если бы еще наше правительство научилось, наконец, принимать нормальные законы...
   И. - Наше - это какое?
   М. - Украинское, какое ж еще.
   И. - А-аа...
  
   Наконец, довольный Андрей, ухмыляясь, вылазит на четвереньках из угла.
  
   А. (смеясь) - Вот такие, как ты, Коган, и вырубили вишневые сады нашей прекрасной бывшей родины.
   О. (выходит, поправляет одежду, прическу) - Во-первых, не вишневые сады, а буковые леса. Во-вторых, не нашей бывшей родины, а его. Наконец, в-третьих, отстань от Миши. Ты вообще сегодня как с цепи сорвался. На Иосифа драться полез...
   А. (вставая с четверенек на колени) - Йоська, друг! Прости умалишенного. Можно, я выпью за твое здоровье? Как у вас там, у евреев, говорят...
   И. (тихо) - Гэвэл гаволим...
   А. - Во-во, гэвэл гаволим. И еще это... лехаим! Будь здоров! (пьет из горлышка)
   М. - Где он таких слов нахватался?
   О. - С кем поведешься...
   А. - Уф-фф... спаиваете русский народ. Йося, а что такое "гэвэл гаволим"?
   И. - "Суета сует".
   А. - О-оо, суета сует! Да здравствует суета сует! И всяческая суета! Летит ветер к югу, кружится, кружится, и возвращается ветер на круги своя... Ничто не ново под солнцем... род приходит, и род уходит, а земля пребудет вовеки. (Иосифу) Веселись, юноша, во дни юности твоей, но помни... ик-к... что за все это Господь призовет тебя на су-у-уд!.. Понял? (отхлебывает из бутылки, декламирует, сбиваясь):
  
   Н-ночной кораблик негасимый... или нелюдимый?.. из Александровского сада,
   Ночной кораблик... па-ру-ра-рам... на розу желтую похожий,
   Над головой своих любимых, у ног прохожих.
  
   Хорошие стихи. А все остальное херня. И картинки мои херня, Йося. Вот тут, ёлы-палы, как классно все замазано. Хочешь войти в историю искусства - возьми холст, размажь по нему говно, и тотчас откроешь новый жанр - говнопись. Каталожище издадут на мелованной бумаге, по пятьдесят марок станут продавать, в энциклопедию попадешь. Главное - здесь родиться и какой-нибудь ихний говенный институт закончить. Они своих художников любят, цацкаются с ними. А русскому человеку Шигимагину - во! (неприличный, смачный жест) И правильно, и поделом ему...
   О. - Ну хватит уже, довольно мы тебя наслушались! Заткнись, пьяная скотина!
   А. - Будет исполнено, госпожа. Затыкаюсь.
   О. (залпом пьет водку, переводит дух) - Нда-аа... И выезжает на Ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками...
   М. - Ребята, ну сколько можно ссориться, ей-Богу? Как будто нельзя нормально посидеть, поговорить. Неужели трудно нормально, по-человечески сесть, поговорить? Ведь у Андрея сегодня праздник.
   О. - Шигимагин вечно все портит. С ним ни жить нельзя по-человечески, ни даже уйти от него по-человечески нельзя. А самое главное, вечно хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Тоже мне, проклятый художник! Кто ж тебя проклял, интересно?
   А. (торжественно) - Судьба!
   О. - Какая еще судьба? Мамка в детстве уронила, ушибла лобик. Судьбу еще заслужить надо. Надо что-то из себя представлять, чтобы тебя судьба прокляла. Она, знаешь, такими вещами не разбрасывается, кого попало не проклинает. И потом: если ты у нас такой весь из себя Ван Гог, сидел бы в Москве, там для вангогов все условия. Никогда не забуду, как мы нашли тебя зимой на Остоженке: пьяный, обоссанный, облеванный, одежда к скамейке примерзла... И даже не чихнул после этого, зараза! Какой это год-то был?
   А. - 89-й, кажется... Мы тогда отмечали... Что мы тогда отмечали?
   О. - Что, что... Все уже забыл, алкоголик. Ты за мной пытался ухаживать, приперся с цветами к нам домой, вырвал бедную еврейскую девочку из цепких материнских объятий Раисы Марковны, пусть ей в Бремене хорошо живется под капельницей, и утащил на квартирную выставку Гошки Соколовского. Всю дорогу стихи читал... одного... как же его... был такой талантливый парень, о нем еще написал Лимонов...
   А. - Лёня Губанов. Царствие ему Небесное.
   О. - Точно. "Я сегодня стреляюсь с Родиной!" Красиво.
   А. - А что дальше было?
   О. - Не помнишь?
   А. - Не-а.
   О. - Вот подлец. Ты надрался, как свинья, приревновал меня к Гошке и начал бузить. Всю посуду на кухне разнес. Швырял в несчастного музейными тарелками майсенского фарфора, гордостью его утонченной тещи...
   А. - Я чувства испытывал!
   О. - Совершенно верно. А потом ты убежал.
   А. - Куда?
   О. - Холера тебя знает, куда. Только если б Гошка не снарядил всех тебя искать, если бы мы тебя не нашли, не отодрали от скамейки, ты бы околел, как собака, а бедная еврейская девочка вышла бы замуж за Игорька Рафаилова, прелестный был мальчик, лучший ученик Раисы Марковны.
   А. - Уй, как интересно! Что еще за Игорек?
   О. - Был такой. Чистенький консерваторский птенчик. На виолончели мне играл. Притом, девственник.
   А. - Что, на лбу было написано?
   О. - Ой, это у тебя все на лбу написано. Кстати, ты на Гошку правильно напустился, он ведь мне потом предложение делал. Чутье у тебя... звериное.
   А. - Да ну, Гошка? Этот грязный морфинист? Эта бездарь?
   О. - "Эта бездарь" живет сейчас в Торонто и держит ресторан, чтоб ты знал.
   А. - Я же говорю, неудачник. С чего бы это настоящий художник принялся стейками торговать? И потом, с чего бы это бедная еврейская девочка уже столько лет живет с таким типом, как я?
   О. (хохочет) - Да ёб же твою мать и сестру, как говорят наши южные братья-славяне!..
   М. - Ольга! Цыц! Как вы мне все надоели, психопаты. Сколько можно друг друга насиловать?
   О. - Мы не насилуем, Миша, мы так живем. Вернее, мы живем. Просто живем.
   М. - Разве это жизнь? Вы же убиваете себя! Каждый день убиваете.
   О. - Убиваем? Как будто ты не знаешь, чем жизнь кончается.
   М. - Андрею снова вручили письмо. Шутки шутками, но...
   О. - Он опять просил у тебя денег.
   М. - Да. Просил.
   А. (вскакивает) - Ничего я не просил! Я не нищий, чтобы клянчить деньги, не мусорная крыса! Это ваша жидовня, не успев еще приехать, начинает таскаться по помойкам и волочь себе в норы всякий хлам: обтруханные диваны, ковры, пропитанные кошачьей мочой, шкафчики, креслица... В моем доме ничего с помойки нету!
   О. -- ... кроме того, что нам подарили соседи. Не выставили на улицу, а подарили. Спасли твою честь.
   А. (в бешенстве) - Денег я у него просил... (начинает вытряхивать карманы, швыряет в Мишу скомканные купюры, мелочь) На, подавись, гадина! Подавись своими копейками! Урод, сволочь! Так и быть, пойду завтра устроюсь ассенизатором, верну тебе все долги. Только дерьмом будут вонять эти бабки, и сам ты провоняешь дерьмом, уже весь провонял, жлобяра!.. Жид, жид!
  
   Ольга взвивается и как-то странно, с необъяснимой профессиональностью, бьет Андрея локтем в челюсть. Он падает, плачет. Иосиф снимает очки, дрожащими руками протирает их и забывает надеть - наверное, чтобы ничего не видеть.
  
   О. - Все, я больше не могу, больше не могу! Будь он проклят, этот дом, будь она проклята, такая жизнь! (рыдает, уронив голову в ладони)
   И. (надев очки, наконец) - Оля, Андрею нужно лечиться. Он болен. Ему нужно лечиться.
   О. (сквозь слезы) - Лечиться? От чего - от глупости?
   И. - Андрей болен. У него серьезная стадия. Я же врач, я вижу. Миша, ребята, нужно спасать Андрея. Это необходимо. В таком состоянии он просто опасен для себя самого... и для окружающих. Нужно положить его в клинику.
   О. (взрываясь) - А ты - здоровенький? Чистенький? Газировку пьешь! Да ты сам уже давно в клинике. Твоя религия - это и есть клиника. Теперь ты тихий, мягкий и пушистый. Залеченный. Овощ!
   И. - Я не овощ. (встает, тихо выходит из комнаты)
  
  
   Сцена 4
  
   Андрей лежит на полу, пьяно всхлипывая. Ольга и Миша - за столом, поедают шпроты.
  
  
   О. - Вот смотрю я на тебя и завидую. По-моему, ты здесь единственный человек, у которого все в порядке, все как положено. Семья, дом, хорошая работа. Есть деньги, много денег. Молодая жена... ну, красавицей я бы ее не назвала, но умницей - несомненно. К тому же, немка... БМВ последней модели... это я о машине, не о Сузи. Ты должен быть счастлив. Живешь в самой богатой стране Европы, в красивом, хотя и слегка провинциальном, городе, зарабатываешь, делом занят. По миру иногда катаешься. Зачем ты связался с нами, с отребьем? Неужели тебе все это зачем-то нужно: бесконечная грязь, пьянки, нытье... вонючие квартиры, годами не метенные полы, обноски из Красного Креста... испитые, опухшие физиономии? Зачем, Миша? Ты же нормальный, здравый человек.
   М. - Ты бы... то есть, вы... могли бы тоже нормально жить, если бы захотели. Если бы хотели, Оля! С каким трудом я нашел для тебя работу. И неплохую, надо сказать, работу. Две тысячи ежемесячно - для начала не так уж плохо.
   О. - Какое уж там начало...
   М. - Но если учесть, что все эти годы ты... вы жили... даже представить себе не могу, как вы жили, за счет чего.
   О. - Рассказать?
   М. - Нет-нет, не надо... Почему ты ушла из ресторана?
   О. - Противно стало. Голосить "Калинку-малинку", "Катюшу", Любу Успенскую с моим-то прошлым... Как-то гнусно. Ведь я у Гарика Сукачева в "Неприкасаемых" пела, и у Курехина в "Поп-механике", и с Макаревичем за руку здоровалась, и Боба Гребенщикова знала... и Майка Науменко покойного...
   М. (с заминкой) - Я этих твоих приятелей не очень-то... По мне так Кобзон или Пугачева, или Лещенко... А, между прочим, в этот ресторан не брали кого попало, с улицы. И ты могла бы там неплохо устроиться. К тому же, работа по специальности.
   О. - Скажу тебе честно: я могу быть с кем угодно, как угодно, когда угодно, но только если я сама, сама этого хочу. А когда просто снимают... за деньги... и это чуть ли не входит в твои профессиональные обязанности...
   М. (морщась, как от зубной боли) - Господи, ну я мог бы там поговорить с кем надо, все бы устроилось.
   О. - Не надо ни с кем говорить. Ушла - и ушла.
   М. - И очень глупо.
   О. - Такая вот я дура.
   М. - А твой Андрей! Что он себе думает? Видите ли, не в состоянии развозить пиццу! Это у-ни-зи-тель-но для художника! Вместо этого он сидит, малюет комиксы, которые даром никому не нужны.
   О. - А что, они смешные.
   М. - Это какой-то замкнутый круг! Чем же вы хотите заниматься? При всем уважении... я не могу сделать вас знаменитыми. Можно было бы, конечно, познакомить вас с некоторыми людьми, но язык! Язык! Вы же кроме "Гитлер капут" двух слов связать не можете. А по-русски эти люди не говорят.
   О. - А что ты так обеспокоился нашей судьбой? Ты сделал все, что мог, спасибо тебе, и хватит. Не надо нас спасать. Это дурная привычка - без конца кого-то спасать. Или выгодная роль, чтобы казаться выше в собственных глазах.
  
   Очень долгая пауза.
  
   М. (с натугой) - Я не собираюсь спасать вас... Мне нужна ты, и больше никто. Ты, Оля! Зачем я здесь, зачем я с вами? Потому, что ты здесь. Ради тебя... по сути... я и пришел сюда.
   О. - В смысле?
   М. - Нам нужно серьезно поговорить.
   О. - Мы и так уже говорим битый час.
   М. - Нет, серьезно поговорить. Ты должна выслушать.
   О. (складывает руки на груди, откидывается на спинку стула) - Хорошо, я слушаю.
   М. - М-мм... не знаю, как начать... Ты... я... я люблю тебя. Не перебивай, подожди. Я люблю тебя и хочу быть с тобой. Я могу... в состоянии... дать тебе все, что нужно для нормальной, спокойной, обеспеченной жизни. У тебя будет дом... настоящий свой дом, очаг... машина, деньги... имущество... Все то, чего у тебя сейчас нет, в чем ты нуждаешься как женщина... как человек, наконец. Мы можем ездить... куда хочешь. Я смогу... постараюсь... сделать все, что нужно... (пауза) Нет, я не то говорю, это все так мелочно, ты будешь презирать меня...
   О. - Почему - презирать? У меня нет ни нормального дома, ни машины, ни денег - отчего же - презирать?
   М. - Нет-нет, погоди... Я так давно хотел с тобой обо всем поговорить... Ты пропадаешь. Тебе нужна помощь, поддержка, твердая мужская рука, чтобы опереться. Андрей... Андрей тебе этого дать не в состоянии. Он больной человек, он разрушает себя... и тебя, в первую очередь тебя. Его... я могу договориться... его положат в хорошую, дорогую частную клинику, и ему это не будет стоить ни копейки. Он выйдет оттуда... другим человеком. И сможет начать новую жизнь, покончить с прошлым, забыть...
   О. - Оставь Андрея в покое, пожалуйста. Говори о себе.
   М. - Да я и говорю о себе. В моем возрасте, знаешь, не бросаются словами и решениями. Мне этот разговор... может быть, стоит трех лет жизни.
   О. - Не многовато ли?
   М. - В моем возрасте любовь... это не так просто. Когда человек молод, у него полно сил и мало опыта, он совершенно не думает о будущем, не знает жизни, тогда легко. А если тебе за пятьдесят... уже все видится совершенно иначе. Такие шаги...
   О. - Что же ты предлагаешь?
   М. (после долгой паузы) - Я... Господи, как тяжело... я, конечно, не могу сейчас... прямо сейчас... расстаться с Сузи. Это сложно - развод, и вообще... Я не уверен в тебе... пока. Но... я сниму тебе квартиру, буду приезжать... часто. Посмотрим, как сложится, подходим ли мы друг другу. А потом, через время... можно будет расстаться с Сузи и жить вместе. Распишемся, если хочешь.
   О. - Все понятно, спасибо за доверие. А если у нас ничего не выйдет, тогда что - заберешь все обратно?
   М. - На самом деле, вы все считаете, что я просто мешок с деньгами. Тупой мешок с деньгами, без души, без сердца, мясо-рыба-трест. "Новый русский", как сейчас говорят, или новый еврей, новый немец... черт его знает, кто я такой. (пауза) Моего отца посадили в 53-м как безродного космополита, перед самой смертью Сталина. Он был совсем молодой, 26 лет. Работал в газете, фотографом. Тогда большинство "космополитов" просто из редакции выкинули, а отец что-то не то ляпнул на комсомольском собрании, возмутился. Ты представляешь, он до Урала еще не доехал, как Сталин подох! Мне было 5 лет. Мы собирались вечерами за столом - я, мама, бабушка с дедушкой - и мечтали, когда вернется папа. Как мы его встретим, что мы ему приготовим покушать... Конечно, куриный бульон с фрикадельками, гефилте-фиш, яблочный штрудель... Каждый вечер бабушка брала какую-нибудь толстую еврейскую книгу, открывала ее наугад и толковала первую попавшуюся фразу. И все выходило, что папка совсем скоро вернется, что он уже в пути, уже подъезжает к Харькову... А папка взял, и не вернулся. Его на пересылке какой-то бандит ножом пырнул. Я не знаю подробностей. Вроде бы, отец не захотел отдать ему свои сапоги. Умер он даже не от ножа - от заражения крови. Представляешь? Сама-то рана как раз была неопасная... (пьет) Мы были обычные запуганные евреи, совсем нищие. Мама работала на железной дороге, бабушка с дедушкой получали пенсию, времена были голодные. Всю свою юность я донашивал отцовские вещи, очень ими гордился, ни одной не выбросил. И фотоаппарат его сохранил. И каждый день мне внушали одно и то же: надо уметь "крутиться", ты должен "крутиться", чтобы выжить... Учеба в меня не лезла, творческих, так сказать, задатков не оказалось... А вот мои сверстники... Двоюродный брат Рудик - флейтист, играет в Большом театре, рыжий Лёвка, соседкин сын, вечно зеленые сопли по губам текли, -- физик-ядерщик, сейчас в Коннектикуте, в секретном центре работает. Бобик Шлафферман - режиссер, у него в Хайфе свой театр. А Миша Коган стал "мясо-рыба-трест". Тоже, вроде как, национальная стезя: торгаш - жид, жид - торгаш...
   О. - А что, обязательно становиться ученым или музыкантом? Мне кажется, талантливый коммерсант ничем не хуже талантливого флейтиста.
   М. - Нет, милая, хороший коммерсант - это половина плохого музыканта... Знаешь, я столько раз что-то пытался доказать себе... Что я не хуже их, которых в 53-м бегало по дворам навалом... Фимкеле, иди домой! Лёвеле, мама зовет! Семочка, кушать! А из них повыростали... эх! Никогда не забуду, как Рудик приходил ко мне занять пятерку, десятку... Нищий был, голь перекатная! А у меня, которому медведь на ухо наступил, денежки уже водились... Бабушка говорила: наш Михасик таки-да станет миллионэ-э-эром!.. И я стал... практически... из-за Горбачева много чего сгорело. (вскакивает) Ты даже не представляешь, сколько при Советской власти висело на Мишке Когане статей! Могло висеть... Это сейчас бизнес, свободный рынок, а тогда... Сам Хан, который под вышак пошел, уважал Мишку Когана и неплохие дела с ним имел. А "дело Хана" на всю страну гремело, в "Правде" о нем писали. Ух, как я искушал судьбу! Это теперь я понимаю, в какие игры играл... хотя и тогда понимал, конечно.
   О. - Это что - все из-за денег?
   М. - Нет! Чтобы... ну, не знаю... себя преодолеть, перепрыгнуть через себя. Меня в школе дразнили "жирный". "Жирный - жид, жид - жирный!" -- кричали на переменах. Слова-то очень похожие, скажешь одно, и сразу просится другое. И вот это "жид - жирный" так во мне засело с самого детства... не знаю... Казалось бы, взрослый человек, уже, как говорится, kurz vor Tod, а все еще где-то там мальчик. Так противно... А ведь хочется - перепрыгнуть! Как сопливый Лёвка, которого даже не брали играть в футбол... Как отец, не отдавший сапоги бандиту... И еще одно, это я уже совсем недавно понял. Мы ведь все, кто как умел, сопротивлялись "совку". Каждый, у кого голова на плечах, был немножко диссидентом. И я... тоже, по-своему.
   О. - Но ведь ты достиг всего, чего хотел. Куда еще прыгать? Зачем?
   М. - Да, у меня там все было: пятикомнатная квартира в центре, две дачи, "Волга", ковры, богемский хрусталь, финская мебель, арабская сантехника, японский телевизор, сервиз "Мадонна", как положено. Красавица-жена. Сын вот только... ну да Бог с ним. А уехал я потому, что все надоело. Это сейчас пацанва покупает себе угнанные отсюда мерседесы и шикует на случайные бабки. Разве они знают, что такое "хищение в особо крупных размерах", подрасстрельная статья? Что такое настоящий бизнес? Барахло все это, скучно. То есть, это я уже могу. А если я что-то могу, мне становится неинтересно.
   О. - Разве здесь ты занимаешься чем-то другим? Тоже "крутишься", тоже все имеешь.
   М. - Да... к сожалению. Просто я не умею ничего, кроме как делать деньги. Но мне хотелось другого, понимаешь - другого! Помнишь, как все начиналось, как я открыл здесь первый русский ресторан...
   О. - "Миша".
   М. - Да, "Миша". Я хотел, чтобы там собиралась не пьяная шваль, а люди искусства, поэты, артисты. Вообще-то это был маркетинговый ход... ну, чтобы завлечь публику, выделиться среди других. А потом, сам не знаю, отчего, вдруг стало интересно, что же вы за люди. И я помогал вам устраивать выставки, концерты, чтения стихов...
   О. (улыбаясь) -- ...поил и кормил в кредит. Деньги тебе никто не возвращал. Зато в газетах часто писали. Даже в Bild: "Герр Коган заявил нашему корреспонденту, что намерен учредить фонд собственного имени для поддержки талантливых русских". Фонд ты, правда, забыл учредить, но имя себе сделал.
   М. - Да неважно! Кого мы только ни приглашали: Полина Дашкова, Андрей Курков... этот, как его...
   О. -- ...Пелевин, когда ему здесь литературную премию вручали, Горенштейн, Евтушенко...
   М. - Вот-вот. И вы все, вся компания - ты, Андрей, Йося, Люба, Фимка - были такие странные, чокнутые, я таких, понимаешь, никогда в жизни не встречал... Я смотрел на вас как на инопланетян, зеленых человечков с Сириуса. Совершенно чужой мир... и он, оказывается, здесь, у меня под боком... Вы разговаривали на таком птичьем языке: фаллократия, мегаломания, соллипсизм... как я только запомнил? И вот, блин, влюбился: сначала в вас, а потом - в тебя. Смешно, правда?
   О. - Конечно, смешно. Нашел, в кого влюбляться. Потасканная, старая, драная кошка.
   М. - Не говори так! Ты... очень красивая, и душой тоже. Я чувствую в тебе что-то такое, такое... от чего хочется достать с неба Луну.
   О. (смеется) - Ну, достань. (пауза) Коммерсант и шлюха - отличная драма. Есть такая пьеска у Фасбиндера - "Мусор, город и смерть", там тоже один богатый еврей имеет дело с проституткой... В конце концов, он ее задушил. Печально, правда? Ты меня задушишь, Миша? Если я очень попрошу?
   М. (после долгой паузы) - Да, я человек... м-мм... другого времени, такой, знаешь, старорежимный, мне трудно понять... разделить... ваш образ жизни, вашу... распущенность, но у тебя это наносное, это от несчастий, оно пройдет... со временем.
   О. - От несчастий... Может быть. Одно от несчастий вешаются, другие - в постель ложатся. Особенно женщины. Иногда это оказывается еще хуже. Я, представь, в школе была круглой отличницей. И каждый раз, когда я ложусь в постель с мужчиной, это все равно, как экзамен по математике, которого я страшно боялась. И все мысли об одном: только бы сдать, только бы не провалиться... Вот так всю жизнь сдаешь дурацкий экзамен... непонятно, по какому предмету. Когда мужчина кончает, когда он удовлетворен, сползает с тебя и готовится спать, такое двойственное чувство... с одной стороны: уф-ф, слава Богу, сдала, пронесло, с другой: что же я натворила!.. От этой раздвоенности с ума можно сойти. Ведь то, что называют развратом, блядством, должно, наверное, делаться легко, весело и радостно, с оттяжкой, а уменя все наоборот, у дуры...
   М. - Просто ты... мне кажется... все ищешь кого-то, ну, своего мужчину, ищешь и не можешь найти. Все вокруг просто какие-то клоуны. Скажи мне честно... пожалуйста...
   О. - Что?
   М. - Почему ты ведешь себя так... ну, что можно подумать черт знает что. Андрей, любящий муж, тот вообще называл тебя нимфоманкой.
   О. - Ему виднее.
   М. - И все-таки...
   О. - Хорошо, ты был со мной откровенен, и я тоже буду. Только поклянись... поклянись, что забудешь все мои слова, потому что помнить их нельзя.
   М. (торопливо) - Клянусь!
   О. - Просто я ложусь в постель, чтобы убить себя.
   М. - Прости, я тебя не понимаю...
   О. - А чего тут понимать. Вы, мужики, все думаете, что нет на свете ничего проще, чем "бросить палку". Ха! Постель - самое страшное место в мире, потому что там все, что есть в тебе хорошего и плохого, удесяти... утысячеряется. Все проблемы, вся грязь. Вылазит наружу, душит тебя со всех сторон... Нигде не бывает так гадко и гнусно, как в постели... (пауза) Просто страшно перерезать себе вены, вот и бросаюсь на кого попало... омерзения все больше и больше... когда-нибудь я, наверное, захлебнусь чужой спермой, и это будет лучший исход. Однажды я уже пробовала... Мы сильно поругались с Андреем... очень сильно, как никогда раньше, с дракой, с кровью... Он меня чуть не убил. И потом... в общественном туалете, с одним турком... Стояла на коленях в луже мочи и пыталась затолкать его член как можно глубже в горло... вырвало, и ничего не получилось. Он дал мне пощечину и ушел. Даже не заплатил, гад.
   М. - Боже, бедная моя девочка!.. До чего же ты довела себя... с ним.
   О. - При чем тут "с ним"! Может быть, мой Бог - это Фаллос. Ведь поклонялись же Фаллосу древние народы. А принести себя в жертву любимому божеству... Впрочем, мой Бог без конца требует жертв, ну, так на то он и Бог... Он пожирает тебя, но взамен дает блаженство. Это лучше, поверь, если тебя пожирают твои квартирные счета, телевизор, холодильник, микровелле... Женщина, Миша, -- всегда жертва.
  
   Миша сидит, обхватив голову руками, как человек, получивший телеграмму о смерти близкого. Ольга встает, включает магнитофон, звучит блюз. Подходит к Мише, обнимает, целует в затылок, как маленького, берет под руки и ведет, через силу его, упирающегося, тянет танцевать. Что-то шепчет ему на ухо...
  
   Сцена 5.
  
   Ольга и Миша снова за столом, Андрея не видно. Кажется, Миша уже немного пришел в себя.
  
   М. (продолжая начатый разговор) - ...как я вам завидовал, Оль! Ведь я могу купить все ваши картины, все ваши стихи... таланта только не могу купить, Божьего дара. А с тобой... я чувствую, ты способна дать это мне, частицу той энергии, которой мне так не хватает... Какие ты стихи писала! Почитай что-нибудь, пожалуйста.
   О. (грустно улыбаясь) - Я же по-английски писала. Девочка из хорошей семьи училась в английской спецшколе... жаль, в немецкую не отдали.
   М. - Я пойму.
   О. - Хорошо. Очень актуальный, кстати, стишок:
  
   We ran from the East by a day star eternal direction,
   Perpendicular roots of the birds, borned for same emigrations.
   But, mein Herz, all the things, you can see, stay alive in the action,
   Changing images, forms, names, faces and tastes; locations.
  
   And smoking at evenings one after another my Chester,
   I look at the sun, moving it's regular address.
   The map shows me some places, laying more western,
   But the globe demonstrates, that the west can be endless.
  
   М. - Во-во... Пишешь сейчас?
   О. - Бросила. Кому это нужно?
   М. - Мне! Мне нужно.
   О. - Зачем? Ну зачем тебе такое чудо, как я? Не понимаю.
   М. (после паузы, с тоской) - И Люба умерла, и Фимки нету... Страшно, Оля, мне страшно за тебя. За все эти годы ты... да чего там, вы все стали для меня самыми родными людьми на свете. Вот Андрей говорил сегодня про вспышку...
   О. - А-аа, это его любимая заморочка: вспышка, выстрел.
   М. - И меня тоже эта вспышка коснулась, и меня! Может, боком каким-то, криво, но коснулась. Вот Хан, наверное, смеется на том свете!.. А мне, может, уже ничего другого и не надо в этой жизни, может, я нашел, наконец, то, что искал. Мне Фимка давал когда-то почитать Лимонова "Молодой негодяй". Ёлки-палки, это же Харьков моей молодости! Мне же было столько лет, сколько им, и места все те же самые: Сумская, "Пулемет", "Люкс", Зеркальная струя... И ребят этих я, наверное, видел не один раз, может, нос к носу каждый день сталкивались. Только вот они творили, а я - "крутился". Как подумаешь, что нельзя ничего вернуть...
   О. - Зато я сыта этим "творчеством" по горло. Центровая девочка, хиппушка, песенки пела. Не было такой дряни, которую я бы не пила, не колола и не нюхала. Чудо, что до сих пор жива. Ну, и что? Что? (берет со стены гитару, напевает):
  
   Была у мальчика дудка,
   А в кармане - ложка, на цепочке - кружка,
   И была у мальчика подружка на шее -
   Олька-хиппу-у-ушка...
  
   Мальчик жил-поживал,
   Ничего не значил,
   Свою Ольку целовал, а когда уставал,
   Ольку с шеи снимал и на дудке фига-а-ачил.
  
   Дудка играла, и Олька пела -
   То-то радости двум притырочкам!
   Тоже ведь нужное дело -
   На дудке фигачить по дырочкам,
   На дудке фигачить по дырочкам...
  
   Правда, песенка-то не моя.
   М. - А чья?
   О. - Не помню. У меня в голове целая куча таких обрывков болтается.
   М. (внезапно) - Вы исчезаете, Оля, вымираете, истребляете сами себя! Вы как эти... индейцы или чукчи, которым, вроде, созданы все условия, а они спиваются и умирают поголовно к сорока годам. Что с вами происходит?
   О. - Ничего. Мы просто понимаем, кто мы такие, и это понимание нас убивает. Изначально никто, и еще в Москве были пустым местом. Только там этого почему-то не чувствуешь. Нужно расстояние... мы поставили, наверное, такой эксперимент, чтобы выяснить, чего мы стоим на самом деле. И уехали. Тоже хотели перепрыгнуть через что-то. Ведь там, в России, легко считать себя кем-то, когда, в общем, не чувствуешь разницы... Глядя на других, думаешь, что и сам живешь. Все эти тусовки, акции, разговоры, разговоры, разговоры... Ты чистый, милый человек, Миша, очень трогательный человек, но и очень практичный, конкретный такой. Какое счастье, что ты торгуешь дровами, а не таскаешься по клубам, не знаешь всей подноготной. Знаешь, о чем обычно говорят твои "зеленые человечки с Сириуса"? Кто, когда, с кем... трахался, кололся, нюхал... Сколько бабок заколотил и сколько пропил. У кого сегодня есть драп, или кокос, или мулька. И все! А картины, перфомансы - это вообще побочный продукт. Двинулся человек винтом и случайно, за ночь, написал картину. Как Андрей - своих "Сестер Карамазовых". Потом, если повезло, удачно продал работу, и месяцами - опять ничего. А если не продал - пьет за чужой счет и рассказывает всем, какой он несчастный, непризнанный. Редко кто выплывает наверх, и то далеко не самые лучшие... (пауза) А ты придумал себе красивую сказку. Такая детская наивность... удивительно.
   М. - Я не слепой, Оля. И я хочу вытащить тебя из этого болота. Вытащить и сделать счастливой.
   О. - Зачем?
   М. - Ну, как зачем... Ты, конечно... не любишь меня сейчас... это понятно... должно пройти время... тебе кажется, что я - чужой, из другого теста, но это... это не имеет значения. Я просто... не раскрылся до конца, а с тобой я раскроюсь, изменюсь, прочту все книги, которые нужно... ты мне скажешь, какие. Я очень люблю тебя, Оленька! Милая, единственная Оленька!
   О. (после долгой паузы) - Знаешь, я вот слушаю тебя и думаю почему-то об Андрее... Есть такие люди, которым обязательно нужно дойти до предела несчастья, до самой последней грани, до точки...
   М. (мрачно) -- ...до ручки.
   О. -- ...и они всю жизнь стремятся только к этому.
   М. (уже сам не понимает, что говорит) - Ну, если хочешь, я стану таким.
  
   Долгая пауза.
  
   О. - А сейчас в этой Африке жарища, должно быть, ужасная...
  
   Долгая пауза.
  
   М. - Прости, но я ничего не понимаю. Вы сходите с ума на ровном месте, колотитесь головой об стенку, вас раздирают какие-то дикие страсти, как будто вы все тут подрядились играть в идиотском спектакле... В моей голове это не укладывается. (пауза) Так ты будешь со мной? Будешь или нет?
   О. (смеется) - Ты тоже, бедный, играешь в этой пьесе свою роль, но не знаешь основной интриги. Как часто и бывает в жизни.
   М. - О чем это ты?
   О. - Видишь ли, дело в том... (смеется) Дело в том, что я ухожу от Андрея к Йосе. Прямо сегодня, сейчас. И пришла ровно на пять минут, чтобы сказать ему об этом и забрать вещи. А получилось, что сижу тут с тобой и морочу тебе голову.
   М. (потрясенно) - Как же так?..
   О. - Я и думала, что выйдет какая-нибудь дрянь. Я с Андреем уже сто раз расставалась, и все без толку.
   М. - Ну что ты в нем нашла, в конце-то концов, в своем Андрее?!
   О. - Не знаю. Подобное притягивает подобное. Он - точная копия меня самой, мое альтер эго, двойник. От себя трудно уйти. Мы с Андреем очень похожи. Даже группа крови одинаковая.
   М. - А Йося?
   О. - Он совсем другой, полная противоположность. Андрей ранит, он болью привязывает к себе, а Иосиф обволакивает, гипнотизирует, усыпляет... Снимает боль. Только, видишь ли, без боли я тоже не могу. А бесконечная боль невыносима. (пауза) Хотя, знаешь... когда сил жить больше совсем не останется, я приду к тебе и буду твоя. Но... тебе придется стать сиделкой, нянькой, кормить меня с ложечки, терпеть все выходки... издевательства... Ведь я, наверное, совсем помешаюсь к тому времени, как Камилла Клодель или Анна Рубинштейн, моя однофамилица...
   М. - Кто это?
   О. - Первая любовь Эдички Лимонова... Лет десять назад повесилась в вашем Харькове. (пауза)
   М. - Я не знал.
   О. -- Буду грязным, взъерошенным чудовищем, законченной алкоголичкой... Ты сможешь... с такой?
   М. - Я возьму тебя любую.
   О. - Верю... Спасибо. (пауза) Но не сейчас, Мишенька, только не сейчас, чуть позже... Дай любимой женщине право на последнюю попытку. Ты ведь сможешь потерпеть, правда? (Миша кивает)
   М. - Я думаю, тебе с Йосей было бы лучше. Он очень порядочный, стабильный человек и... духовно развит. А Андрей искалечил твою жизнь. Посмотри в зеркало, до чего он тебя довел. На кого ты стала похожа.
   О. - И на кого же?
   М. - На черта.
   О. (со смехом) - Эпитафия:
  
   Здесь покоится Ольгунькино тело.
   Замуж не выходила - говорят, не хотела.
   Сделала двадцать два аборта.
   К концу жизни стала похожа на черта.
  
   Тоже не мое... Мишка, я хочу красивое надгробие! Ну, чтобы какая-нибудь скульптура из бронзы в стиле Эрнста Неизвестного, например, "Памятник погибшим от любви". Закажешь мне памятник у Неизвестного?
   М. - Что ты несешь! Что ты несешь!
   О. (подходит к Мише, садится к нему на колени, кладет голову на грудь) - Спи моя радость, усни... Я устала, я устала... Женщина не может без конца болтаться, как дерьмо в проруби, из постели в постель... Вот Андрей считает, что я - нимфоманка. Но ведь с ним по-другому нельзя.
   М. - Ну почему, почему нельзя, девочка ты моя бедная? (гладит ее по голове, словно ребенка)
   О. - Это сложно понять. Он заводится только тогда, когда начинает меня ненавидеть. Когда он ненавидит, он любит. И я научилась у него любить тех, кого ненавижу, и ненавидеть тех, кого люблю.
  
   Миша гладит ее, целует, смелееет, понемногу возбуждаясь.
  
   М. - Оля, Оленька, любимая моя, желанная... давай уйдем сейчас, а? Я больше не могу... твое тело, дыхание... ведь я живой человек, я же мужчина... давай уйдем, хоть ненадолго... куда-нибудь выйдем... я так хочу, хочу... А потом я буду ждать, хоть целую вечность, как ты сказала... сколько нужно.
   О. -- Как? Куда выйдем?
   М. - Ну, не знаю... на кухню, в ванную... запремся там... Пожалуйста, умоляю тебя!.. Все, что угодно, что захочешь, ради нескольких минут радости... мгновений... поцелуй меня, пожалуйста... погладь... здесь...
   О. - А Андрей?
   М. - Он же пьяный... лежит, спит... Он ничего не помнит... и не будет помнить... Ты скажешь, что ему померещилось.
  
   Незаметно для Ольги и Миши свет падает в дальний угол: Андрей полулежит на полу, листая альбом Босха, и с огромным любопытством наблюдает за просходящим. Так продолжается до самого конца сцены, и они его не видят.
  
   О. (по-деловому расстегивая мишины брюки) - Что же, ты заслужил свое счастье. И ты его получишь.
   М. (перепуганно) - Оль, Оль... зачем так сразу... не надо... я не готов... вдруг Андрей проснется...
   О. (усаживаясь на мишин член) - А тебе какая разница?
   М. (лепечет) - Что ты... что ты делаешь... со мной... а-аа! (ёрзает под нею торопливо; Ольга его останавливает)
   О. - Не торопись, любимый, вечно ты торопишься... Поторопился жениться на этой рыжей сучке, немецкой прошмандовке, ради синенького паспорта, а вот развестись не торопишься... правильно... умный стал... Дом он мне купит... и счастье впридачу... А раньше где ты был, раньше? Чего ты ждал столько времени? Боялся? Чего же ты боялся?
   М. (задыхаясь) - Я... я ведь всегда... я ведь просил тебя, на коленях стоял, на все был готов...
   О. - Это ты... а-ахх... о друго-ом говоришь, дружок, совсем о другом... Ведь ты ни разу так и не был во мне, сегодня дебют... Злая сука Оля тебе не давала, всем давала, а тебе - нет. Оби-идно, как обидно... Вот ты и вымаливал, клянчил, как нищий... и сегодня клянчил, только что... Бедный ты мой попрошайка, ничтожество...
   М. (внезапно прийдя в себя, бешено пытается оторвать от себя Ольгу, сбросить ее, да не тут-то было) - Ты сама во всем виновата, ты сумасшедшая дешевая шлюха! Хочешь отравить жизнь всем вокруг, уничтожить всех, растоптать и торжествовать потом. Отпусти меня... пусти, тварь!..
   О. (не скрывая наслаждения) - Ах, как ты прав! Злая Оля! Почему ей всю жизнь достаются такие тряпки? Почему мужчины в ее присутствии начинают пускать нюни и становятся дебильными маленькими мальчиками в коротких штанишках? Маленькими мальчиками, которые засовывают в тебя свой писюнчик и хотят тем самым доказать что-то своей маме... папе... Боже мой, если у всех моих мужчин и было что-нибудь твердое, так это член. Все остальное - клюквенный кисель. Как я ненавидела в садике этот мерзкий клюквенный кисель, которым поливают белую, рыхлую запеканку из манной каши! Как хочет злая Оля, чтобы ее ударили, избили, ткнули лицом в подушку и трахали, как собаку, чтобы указали ей, наконец, ее место... Как она хочет подчиняться, целовать эту волосатую мужскую руку, которая оставляет на теле такие яркие багровые ссадины... А-аа!! Кончи в меня, кончи! Вот теперь ты никуда не денешься, злая Оля уничтожит тебя, как ты и хотел... А-аа, а-аа, а-аа!! Ну, вот, наконец-то... Что же вы все такое дерьмо, Господи?
  
   (Невидимый им Андрей аккуратно закрывает книгу)
  
   М. - Что я натворил... что я натворил...
   О. (встает и оправляет юбку) - Застегнись, Ромео.
  
   Сцена 6
  
   Андрей медленно, с наслаждением, выходит на свет, щурится.
  
   А. - Пять с плюсом, Онька! Ты его сделала.
   М. (в шоке) - А-андрей... ты?
   О. (Андрею) - Привет, привет.
   М. - Я... я не знаю, как оно вышло... получилось. Ты... ты... не обижайся на меня, Андрюха, это... непредвиденно, случайно...
   О. (тихо) - Сволочь.
   А. - Ach, entschuldigen Sie bitte, Herr Kogan! Мне, конечно, не следовало бы находиться здесь, но увы: оказавшись смертельно пьяным, я не нашел в себе сил подняться. Лишь полотна гениального Иеронимуса Босха смогли вернуть меня к жизни.
   О. (Мише) - Чего застыл, любовничек? Разливай водку. Кабаре открыто всю ночь. (Андрею) Я так и знала, что ты подсматривал.
   А. - Вы были просто-таки оживший "Сад радостей земных". (пьют) А ты зря отказалась от него, Настасья Филипповна. Мужчинка он видный, с положеньицем, с денежкой, с благородными повадками дореволюционного мецената. Он купит тебе счастье, новенькое, в упаковочке, с доставкой на дом. Главное - чуть-чуть лояльности, немножко терпения, капельку усердия... И, конечно, верность, благородная лебединая верность - это плата. Баш на баш. А Сузи, я тебе скажу, его бросит. У Михаила Самуэлевича для нее здоровьишко уже не то. Эта фройляйн кончить вообще не в состоянии. Ледышка, больной человек. От меня уже дым идет, а она все: дафай-дафай-дафай! Сколько я с нею намучился... (Мише) Что загрустил, меценат? Ты на ней от разрыва сердца помрешь, помяни мое слово. Откажись, пока не поздно, найди себе простую русскую женщину...
   М. (без сил опускаясь на стул) - За что вы меня так... Ведь я вам ничего плохого не сделал. Люди вы вообще... или нет?..
   А. - Люди, люди. У зверей все проще.
   О. (опускается перед Мишей на колени, целует ему руку) - Прости меня... Теперь ты видишь все, как оно есть. Я недостойна тебя, твоих чувств. Я блядь, и родилась блядью, и еще у мамы в животике была блядью. Маленькой-маленькой такой поблядушечкой, как Дюймовочка. Разве ты не знаешь, что я - Дюймовочка?
   А. (очень тихо) - Ты - Дюймовочка. На самом деле, я знаю, что ты по-прежнему сидишь в маленьком цветке, который растет на болоте. Кто же виноват, что он растет на болоте? Я мог бы посадить тебя в ушко, и мы бы уехали далеко-далеко... Ты болтала бы ножками, обутыми в красные сандалики, и пела бы мне песенки. Никто не увидел бы тебя, никто бы не смог обидеть, и мы бы ехали далеко-далеко... колеса тум-тум, тум-тум... И все еще впереди, все еще только начинается...
  
   Миша беззвучно падает в обморок.
  
   О. - Боже, Мишка, что с тобой? Тьфу, черт, ему плохо. Сердце, наверное. Или язва открылась. (наклоняется) Дышит. Уф-фф... У нас есть какие-нибудь таблетки?
   А. - Есть. Но они ему не помогут.
   О. - Чтоб ты сдох со своими колесами! Он сейчас умрет. Телефон!!
   А. - Что ты на меня орешь! Ненавижу, когда орут.
   О. - Я не ору, я говорю спокойно.
   А. - Нет, ты орешь. Ты выводишь меня из себя, вечно из-за тебя что-то происходит.
   О. - Как же, из-за меня! Это ты тут устроил...
   А. - Я устроил? Я устроил? Да если бы ты не залезла сейчас на него...
   О. - А если бы ты не нажрался, как свинья, и не полез с бутылкой на Йосю, вообще ничего бы не было! Вечно все портишь, пересераешь...
   А. - Ну, конечно, нашла крайнего. Ты же знаешь, у него сердце слабое. Ему трахаться вообще нельзя.
   О. - У него не сердце, а язва желудка. А для сердца секс очень даже полезен. Ты посмотри на меня.
   А. - Вот, видишь: полезен, полезней некуда. Что теперь делать?
   О. - Я тебе говорю, идиот: вызывай "скорую"!
   А. - Не смей орать на меня! Я тебя сейчас ударю.
   О. - На, бей беззащитную женщину! Ударь ее!
   А. - Тоже мне, беззащитная нашлась. Будешь еще орать - ударю.
   О. - А-ааааа!!! А-ааааа!!!
   А. (отпускает ей пощечину) - Полегчало?
   О. (в бешенстве) - Скотина!
  
   Дерутся, бузят, наконец, спотыкаются о тело Миши, оба падают, вскакивают.
  
   О. - Господи Боже ты мой! Он умер! Не шевелится... Какой ужас...
   А. (наклоняясь над телом) - Да куда там, дышит он. Ничего страшного.
   О. - Ничего страшного? Вот он сейчас дышит, а потом вдруг перестанет. И что тогда делать?
   А. - Ну, ёлки-палки, я не знаю, что делать. Закопаем где-нибудь.
   О. - Ты, вообще, в своем уме?
   А. - Нет, в мэри-эннином.
   О. - Тьфу ты, проклятье, остолоп! Сделай же хоть что-нибудь, ты мужчина, в конце-концов, или нет?
   А. - А ты как думаешь?
   О. - О-оо, нашел время выяснять отношения! Кошмар, я сейчас с ума сойду. Я с ума сойду-у!!
   А. - Оля, возьми себя в руки. Успокойся, я тебе говорю! Не психуй!
   О. - Не ори на меня. Какого черта ты на меня орешь?!
   А. - Я - ору? Это ты орешь! Сейчас все соседи сбегутся, полицию вызовут, а у нас тут труп.
   О. - Какой же он труп? Он дышит.
   А. - Это еще ни о чем не говорит.
   О. (бросается к телу) - Миша, Мишенька, очнись! Очнись, пожалуйста! Ну, дыши, дыши, открывай глазки, а то нас всех из-за тебя посадят... (Андрею) Говорю тебе - он живой. (Мише) Только не умирай, пожалуйста, только не умирай!
   А. - Что ты над ним причитаешь, карточку давай.
   О. (не слышит) - Мишенька, очнись...
   А. - Вот дура! У меня телефонной карточки нет, говорю, а тут кругом одни карточные автоматы, монетный хрен найдешь.
   О. - Так позвони от нас.
   А. - Ага, сейчас, разбежался! Наш телефон три дня как отключили за неуплату.
   О. - Теперь понятно, почему я до тебя дозвониться не могла.
   А. - Можно подумать, ты звонила.
   О. - Я звонила! Я честная женщина, я звонила, хотела предупредить, а у нас все время занято.
   А. - Какая трогательная забота! И что бы ты мне сказала?
   О. - Ну... и так все понятно. Что меня не будет несколько дней, чтобы ты не волновался.
   А. - И я сразу перестал волноваться! И у меня сразу соловьи запели в душе!
   О. - Дюшка, ну что ты как ребенок, ей-Богу... твоя ревность, знаешь... Столько лет ты вроде как терпел, а теперь начинаешь тут...
   А. - Столько лет! Знаешь, во что обошлись мне все эти годы?
   О. - Можно подумать, ты ни с кем не спал, кроме меня. Сколько раз я заставала тебя с девкой.
   А. - У меня были депрессивные периоды, как у всякого нормального художника. А ты все время где-то шлялась.
   О. - Я шлялась? Вот свинья. Я пыталась заработать нам на кусок хлеба. На чьи деньги ты, интересно, пил?
   А. - И ты туда же... куском попрекать... как этот... Ты, мой единственный, близкий, любимый человек...
   О. - Черт, мы о Мише совсем забыли. Это ты меня забаламутил!
   А. - Последний раз предупреждаю: не ори! Иначе будет плохо.
   О. - Что же, интересно знать?
   А. - Что-то страшное.
   О. - Горе ты мое... что-то страшное... Ну сколько можно, сколько можно! (садится на пол, рыдает)
   А. (опускается к Мише) - Вроде, обычный обморок. И ровно так дышит, спокойненько. Может, притворяется? Эй, Михал Самуэлевич, вставай, хватит отлеживаться!
   О. (сквозь слезы) - У него шок. Зачем ты его так...
   А. - Ты вообще ненормальная. Как с тобой можно жить, сама подумай.
   О. - Так не живи! Что ж ты живешь? Кто тебя заставляет?
   А. - Ушел бы, да некуда.
   О. - Прямо там, некуда. Сколько шлюх вокруг.
   А. - Да кому я такой нужен...
   О. - Можно подумать, ты мне такой нужен.
   А. - А что я должен сделать? Ну что я должен сделать? Выше головы прыгнуть? Луну с неба достать?
   О. - Ты мог бы измениться... если б захотел. Стать другим человеком. Нормальным. Как все остальные люди. Кругом ведь полно абсолютно нормальных людей.
   А. - Хорошо, с завтрашнего дня срочно начинаю меняться. Давай сначала с Мишкой что-то решать. Чего он тут разлегся в конце-то концов?
   О. - А где ему лежать?
   А. - Давай хотя бы на диван перетащим.
  
   Пытаются перетащить Мишу на диван, ничего не получается.
  
   А. - Тяжелый какой, зараза. Не сдвинешь. Смотри ты, отъелся.
   О. - Это не он тяжелый, а ты хиляк. За всю жизнь ничего тяжелее хера в руках не держал.
   А. - Опять начинаешь?
   О. - Да ладно... (пауза) Ну иди же, вызови, наконец, "скорую"! Что ты уселся, как истукан? Туда и без карточки можно звонить.
   А. (вдруг хлопает себя по лбу) - Блин, он же мне хэнди подарил! (срывается с места, мечется по комнате) Гребаный миллионер, Nokia последней модели, карточная, подключенная, где она есть, зараза?! Куда я ее сунул? Ты, случайно, не брала?
   О. - Бухать надо меньше, последние мозги пропьешь.
   А. - Телефончик, родной, отзовись! (внезапный звонок) Ты смотри, отозвался...
   О. - Это у Миши звонит.
   А. - Взять?
   О. - Может, что-то срочное... По делу.
   А. (берет мишину трубку) - Алё? Чё ты сказал? (в сторону) Ни фига себе... Ты охренел, мужик? Страх потерял? Это ты, козел, мне голову отобьешь? Ты чё, рвань, давно асфальта не нюхал? Да я сейчас пацанам свистну, они тебе твой договор в жопу затолкают... по очереди. И ты еще спасибо будешь говорить, мудила. Что? Ну, приезжай, приезжай, если жить надоело, говно! Ссышь?.. Хм, бросил трубку.
   О. - Ты с кем, вообще, говорил, придурок?
   А. - Не знаю. Я и мяу сказать не успел, а он сразу такое понес... Что мне прикажешь - молчать?
   О. - Н-да, еще нам не хватало здесь разборок с его дружками (кивает на Мишу). Ну, звони в "скорую".
   А. (в нерешительности вертит в руках телефон) - Оль, а может, не надо в "скорую", а? Приедут, посмотрят на все это... Подумают, что мы с ним что-то сделали. Черт знает что вообще могут подумать...
   О. - И что ты предлагаешь?
   А. - Ну, я не знаю... искусственное дыхание. Помнишь, в школе, в кабинете НВП, такие плакаты висели: как спасать человека, пораженного радиацией... или химической бомбой...
   О. - При чем тут химическая бомба?
   А. - Да ты еще хуже химической бомбы... Для него, по крайней мере.
   О. - Ну, научи, спасатель, как это делается.
   А. - Короче, ты ему в рот будешь дуть, а я - руки на груди складывать. Чип и Дейл спешат на помощь.
   О. - Ему еще не пора руки складывать.
   А. - Все, кончай базар. Иди сюда, становись здесь, наклоняйся... дыши...
  
   Внезапно входит Иосиф, решительно, тихо и страшно.
  
   И - Отойдите оба. Быстро.
   А. - Йоська? Ты же свалил.
   И. - Я на кухне был.
   А. - Что ж ты там делал, на кухне? Ждал, покамест я отрублюсь, чтобы Ольку увести?
   И. - Я сказал, отойдите оба от Миши. Вы ему сейчас все ребра переломаете.
   А. (шепотом) - И поделом.
  
   Послушно отходят. Иосиф возится с Мишей.
  
   О. (шепчет Андрею) - Он же на доктора учился... В Минске.
   И. - Ничего страшного, будет жить. Ему домой надо, чаю и в постель. Дайте хэнди, я вызову такси.
   М. (приподнимая голову) - Я никуда не уйду сейчас.
   А. - Очнулся? Слава Богу. Небось, уже ангелов видел? Расскажешь потом?
   О. - Миша, не выдумывай. Это все зашло слишком далеко. С тебя хватит, тебе нужно ехать.
   А. - Миш, она права, пошутили, и будет. Здоровье дороже. Езжай, тебя Йося проводит. На правах врача.
   О. - Ловко ты придумал. Я сама поеду! А вы оставайтесь здесь, перегрызите друг другу глотки, если хотите.
   М. - Оставьте меня в покое. (с трудом встает, садится за стол) Я никуда не поеду.
  
   Действие 2.
  
   Сцена 1.
  
   Все четверо за столом; три тонкие струйки дыма тянутся к потолку. Так тихо, как будто ничего и не было, или как перед большой бедой. Ольга перебирает струны гитары, напевает рассеянно:
  
   Сумерки и боги разбрелись по углам,
   Зевота разорвала горизонт пополам.
   Час за часом, год за годом, век за веком
   Будем привыка-ать, будем привыка-ать...
  
   А. - Оль, давай чего-нибудь другое, повеселее.
   О. - Хорошо, как скажешь. (поет)
  
   Моя мертвая мамка
   Вчера ко мне пришла,
   Все грозила кулаком,
   Называла дураком.
   Предрассветный комар
   Опустился в мой пожар
   И захлебнулся кровью
   Из моего виска... Э-ээх!
  
   А. - Да уж, веселее некуда.
   О. - А что ты хочешь? "Чижик-пыжик"?
   А. - Спой твою любимую.
   О. - Она что, намного веселее?
   А. -- Не упрямься, спой. Я тебя прошу.
   О. - Будь по-твоему. Жена да убоится мужа своего. (поет)
  
   Вряд ли собой хороша, но скромна и нарядна,
   Вряд ли вполне молода, но о том не речем,
   Где-то в предместье она так и живет, вероятно,
   Чем занята - Бог весть, может, совсем ничем.
  
   Может быть, к зеркалу профиль приблизив негордый,
   Локон непышный на разные крутит лады
   Или цветок чуть живой ставит в кувшин узкогорлый,
   В озере только что свежей набрав воды.
  
   Может быть, этот цветок называется розой,
   Может быть, он ей подарен с неделю тому
   Рослым красавцем таким с белой такой папиросой
   Близ городских ворот Бог весть за что, к чему.
  
   Все ни к чему. Никаких никогда не бывает
   Рослых, с цветами, красавцев у врат городских.
   Ну вот и плачет она, вот и кувшин разбивает
   На семь иль шесть, Бог весть, мертвых частей таких...
  
   Долгая-предолгая пауза, три сигаретных дымка.
  
   А. - Бродский правильно сказал: язык - это родина поэта. И непоэта, кстати, тоже, вообще, любого человека. Язык - единственная родина, единственная реальность.
   М. - Почему?
   А. - Все вещи закодированы в языке. Слово "дерево" и реальное дерево, конечно, отличаются, но что тебе до реального дерева, до родной березы, например? Слово "береза" значит куда больше, чем эта херня с листиками и почками. Вернее, никаких листиков и почек вообще, по сути, нет, а есть слова, их обозначающие. За словами - образ. Человек живет в мире слов, а реальные предметы ему, грубо говоря, до задницы. Попользовался и выкинул, как одноразовую посуду. А слово, логос, живет вечно, поколениями живет. Вообще, слово больше человека. Но самое важное, что если я говорю "бе-ре-за", это совсем не то же самое, если об этом дереве думает какой-нибудь Хайнрих Хайне, черт бы его взял.
   М. - Ну почему ты так настроен против всего немецкого?
   А. - Хорошо, Харуки Мураками, черт бы его взял вместе с Юкио Мисимой.
   М. - Погоди-погоди. Ты хочешь сказать, что Birke не означает березу?
   А. - Почему нет, означает. Но я тебе еще раз говорю: при чем тут вообще дерево? Понятие, образ - вот чем человек живет, и ты, между прочим, тоже. Мое говно и твое Schei?e - это две большие разницы, как говорят в Одессе. И совсем не потому, что ты срешь не тем, чем я, или, скажем, больше. Просто... ч-черт, как бы тебе объяснить...
   И. - Можно, я попробую?
   А. - Ну, попробуй. Посмотрим, чему тебя в твоем хедере научили.
   И. - В йешиве. Понимаешь, Миша, в Торе сказано, что Святой, да будет Он благословен, сотворил мир посредством десяти речений. Сотворил из ничего, из пустоты, да и пустоты, наверное, там тоже не было, поскольку "пустота", Андрей верно говорит, это слово. Если есть слово, уже должна быть какая-то реальность. И у христиан сказано: "Вначале было Слово". То есть, до того, как возникло, родилось Слово, речение, речь, не было ничего, о чем можно было бы помыслить или сказать, вот как. Тора учит: Ашем создал мир из ничего. Но это не означает, что имелось что-то, которое называлось "ничего". Хотя нельзя сказать, что этого не было. Вообще ничего нельзя сказать.
   М. - Ну вы меня задурили, честное слово! Было, не было... Ты объясни мне, пожалуйста, по-простому, как мясо-рыба-тресту.
   И. - То, о чем я говорю, на самом деле очень просто. Любая твоя торговая сделка в миллиарды раз сложнее, чем создание Вселенной.
   М. - Это ты загнул.
   И. - Ничего подобного. Объекты, которыми пользуется Ашем, это очень простые объекты. Они простые, потому что близки к Нему. В них нет градаций сложности, они... ну, как бы неделимые, нерасчленяемые. А вагон досок, например, возник в результате бесконечного деления изначально целых величин, хотя они, делясь, по-прежнему остаются целыми.
   М. - Да оставь ты эти доски в покое! Как будто никаких других примеров не существует.
   И. - Хорошо. Создатель работает с простыми целыми объектами, притом, что каждый из этих объектов по уровню... м-мм... совершенства превосходит совокупность бесчисленных объектов материального мира. Что Он делает? Он произносит: "Брешит бара Элохим" и бабах! - возникают материальные вещи. Фраза "Вначале сотворил Ашем небо и землю" и есть та самая совокупность простых объектов, из которых получились небо и земля.
   А. - Элементарно, Ватсон!
   О. - Андрей!
   И. - Даже не слова, буквы! Вот, видишь этот телефон? (берет со стола хэнди) Ты думаешь, что он создан из микросхем, каких-то там проводочков, а на самом деле телефон состоит из букв: т-е-л-е-ф-о-н. Для тебя, русского... русскоговорящего... руссковоспитанного человека, в твоем собственном мире... сознании... индивидуальном видении эта штука собрана из букв т, е, л и так далее. А для немца это буквы H, a, n, d, y. Одну и ту же вещь вы собираете из разных материалов. Но тот факт, что мобилка вообще существует и по ней можно звонить, объясняется тем, что в основе своей она состоит из букв... ну, Божьего языка, что ли. Некоторые говорят, что это иврит.
   А. - Ну нация, ёлки-палки! Ты, Йоська, может, пульнешь Господу Богу по этой мобилке, замолвишь за меня словечко, а? Он тебя поймет.
   И. - Не надо... так не надо...
   М. - Стоп-стоп. Не так быстро. Давай сначала. Я говорю "береза" и думаю при этом о березе, да?
   И. - Наверное.
   М. - А немец говорит Birke и думает... он что, о можжевельнике думает?
   И. - Нет, он думает о Birke. В известной степени Birke имеет отношение к твоей березе, как и ты - к немцу... Ты пойми, человек в какой-то степени и есть Создатель, он создает свой индивидуальный мир... видение... из ничего. Вот где была береза до тех пор, пока ты о ней не думал?
   М. - Где, где... В лесу росла.
   И. - Вот ты смешной! "В лесу росла" -- просто слова, возникшие у тебя сейчас. А где был этот лес минутой раньше? Не было его нигде. А ты взял, подумал о нем, и лес вырос. Ты можешь создать и зайчика, который будет скакать в твоем лесу, и для него, зайчика, твой лес будет абсолютно реальным домом... в известной степени.
   М. - Вы, ребята, совсем рехнулись, честное слово! И я с вами скоро рехнусть от таких разговоров... от всех дел вообще.
   А. - Да не переживай ты так, Миша! Сумасшедшим на свете гораздо легче. Вот тронулся бы я умишком, посадили бы меня в комфортабельный немецкий дурдом, хорошо кормили, развлекали, пижамку бы чистенькую выдали. Может, мне опять под психа закосить?
   О. - Немецкий дурдом, Андрюша, это тебе не военкомат. В два счета раскусят и выпрут на историческую родину. И будут тебе твои "Три сестры": в Москву, в Москву!
   А. - Дура.
   О. (напевает):
  
   На кой мне хрен ваш город золотой,
   На кой мне хрен петь складно?
   В моей душе семь сотен лет пожар,
   Забыть бы все - и славно,
   В моей душе семь сотен лет пожар,
   Забыть бы все - и славно.
  
   А если завтра в чистый рай
   Под белы руки взят буду,
   Апостол Петр, ой, батька Николай,
   Пусти меня оттуда...
  
   Скучные вы, мужики, вам или трахаться, или о чем-нибудь говорить. Как механические апельсины какие-то.
   А. - А ты кто? Механическая роза?
   М. - Ребята, ну хватит вам, а? Смотрите, как мы хорошо сидим, поем, разговариваем... Такие песни хорошие. Не ссоримся. Что-то такое на нас на всех нашло... какое-то помрачение. Как будто действительно все с ума сошли. Но, вроде, все кончилось, да? Мир?
   А. - Миру - мир. Нет - войне.
   М. - Брось, честное слово. Завтра будет утро, мы все протрезвеем, придем в себя, а там посмотрим. Вот Андрей о чем-то таком рассказывал... интересном, потом Йося его немножко перебил. Я хочу еще послушать.
   А. - Есть еще желающие участвовать в философской беседе?
   О. - Мели, Емеля, раз начал. Надо же как-нибудь время убить.
   А. - Слушайте, люди... Вы ничего не чувствуете? Вам не хочется смеяться? Вам не смешно?
   М. - Почему?
   А. - А потому... Все наши эти идиотские драмы давным-давно уже описаны у классиков. Один к одному. У Федор Михалыча, у Толстого, у Чехова... Даже мысли, и те в голову лезут какие-то плоские, банальные, много раз пользованные. Смотришь, например, на звездное небо, и такая чушь вертится в башке... даже противно. Как будто проговариваешь про себя монологи из старой пьесы, которую проходили в школе.
   О. - Я в школе все не могла понять, почему "Вишневый сад" -- это комедия. Теперь, кажется, понимаю.
   А. - Она и есть один сплошной балаган. А там, где надо ржать, все плачут.
   О. - Совсем как в жизни.
   И. (после паузы) - Есть такая теория, что человек воспринимает абсолютно всю информацию, которая поступает через органы чувств, но вычленяет для себя из общего потока кусочки, фрагменты, сортирует, укладывает в цепочки, и получаются идеи, концепции, всякие точки зрения... И выходит, что из общей картины мира ты без конца вырезаешь лоскутки, склеиваешь их и получаешь так называемое "я".
   А. - Процесс бесконечного обрезания...
   И. - Не в том смысле. Наша личность - это кастрированный мир, суперкастрированный мир. И даже не то, что представляет собой живое тело после кастрации, а наоборот - совокупность, так сказать, ее отходов.
   А. - Ух ты! Я картину напишу: человек, склеенный из тысяч кусочков хуев и яиц. А что... (смотрит в пустоту, словно прикидывая, как это может выглядеть) Нормально. И не просто человек, а женщина, именно женщина!
   О. - У тебя обычный сдвиг на сексуальной почве. Ты хоть когда-нибудь пробовал изобразить, скажем... спелое, тугое, брызжущее соком яблоко, подсвеченное, допустим, недопитым стаканом вина, который пронизывают лучи густого и желтого, как расплавленный маргарин, августовского солнца?
   А. - Во-первых, яблоко не может одновременно лежать на столе и брызгать соком. Для этого его следует укусить. Во-вторых, желтое, как расплавленный маргарин, солнце - краденая метафора, из Лимонова. И, в третьих, зачем рисовать то, что и так можно увидеть? А? Налей вина, положи яблоко, дождись августа месяца - и давай, любуйся! Предметы несуществующие гораздо интереснее.
   О. - А "Джоконда"? А "Давид" Микеланджело?
   А. - Джоконда только похожа на реальную женщину. Это удобная форма, в которую легче переливать свое собственное содержание. Просто Леонардо облегчает нам жизнь, заботится о нас. А Кандинскому насрать на форму, он рисует сразу содержание. Вот тот самый образный поток, который слова еще не расчленили. Некастрированный мир. Малевич довел эту идею до ее логического конца, он показал, что форма не имеет значения. "Черный квадрат" -- какая тут может быть форма?
   О. - Да? А ты посмотри на себя в зеркало, особенно утром.
   А. - И что я там увижу?
   О. - Ты увидишь, во что твое богатое содержание превращает твою похмельную рожу.
   И. (после паузы) - Я вот хотел сказать... я хотел сказать, Андрей, что мир этой кастрации совсем не замечает, он сам по себе, а мы обрастаем словами, словами, словами... Продукты кастрации - это, наверное, наши слова. Как шелуха, которую мы так стараемся содрать с ореха, что забываем о самом орехе. Забываем его съесть.
   А. - Дом из ореховой шелухи! Мир из ореховой шелухи! Разве не смешно?
   О. - Какой ты скучный, господи!..
   И. - Или еще такой образ: медный тазик. Медный тазик, надетый на лицо. В нем пробиты дырочки. У каждого свой узор, своя последовательность. Мой узор называется еврей, твой, допустим, -- русский, еще чей-то - немец. И когда мы разговариваем, то пытаемся разглядеть через эти дырочки лицо другого человека. А видим - таз. Медный таз!
   А. - Ну, если я доживу до завтрашнего утра, неделю из мастерской не выйду. (пауза) Что-то мы не пили давно, господа! Или расхотелось?
   О. - Наливай, конечно. (берет рюмку, смотрит) Трудно пить через медный тазик.
   М. - Трудно жить через медный тазик. (пьют)
   А. - А что делать прикажешь, отец-вероучитель? Как тазик снять?
   И. - Не знаю. Разные есть способы.
   А. - Например?
   И. - Например, полюбить кого-нибудь. Или простить. Или в Бога поверить.
   А. (смеясь) - Ну, первое мы пробовали, и не раз. Фигня. Тут, в этой комнате, сегодня уже столько любви было - на десять исусов христов хватит. А насчет простить... Хрен его знает. Тебя, например, я уже простил. Так и быть: забирай Ольку и катись отсюда на все четыре стороны. Я не в обиде.
   И. - Ты не меня, ты себя попробуй простить. Меня не надо.
   А. - И то верно. Тебя твой Бог простит. Заслужил. Ишь, как складно брешешь.
   М. - Ребята, ребята, не заводитесь! Вы что, хотите, чтобы опять было... как было? Я, вообще-то, Йосю не очень понял, но вот чувствую... чувствую, что он прав. Я человек от религии далекий, мое дело как бы лес, но... Мне так жалко нас всех. Честное слово, и себя, и вас так жалко! Действительно, так вдруг захотелось всех простить... Я ведь ни на кого не обижаюсь - ни на тебя, Оля, ни на кого вообще. Тут другое... (пауза) Мы вот... умираем... сидим здесь и потихоньку умираем ни за грош. Время бежит, скоро нас хоронить придут, ребята, на помойку вынесут. Совсем недолго осталось. Я мог бы и сегодня даже сдохнуть... Вот попал бы туда... спросили: как жил, зачем жил? А я и не знаю. Херово как-то все получается.
   А. - Ну-у, понеслась метла по кочкам! Сдохнуть, сдохнуть... Знаешь, что я думаю, если честно? Что мы уже все давно - того. А вокруг - ад. (обводит рукой комнату) Вот это и есть ад, господа! Добро пожаловать. Ах, вы даже не догадывались? Тем хуже для вас. Теперь будете знать. Ни котлов, ни сковородок, ни чертей. Как жил, так и концы отдал. (пауза) Мы тут сидим, треплемся, а на Земле, может, тысяча лет прошла. Может, и Земли уже никакой нету, ее атомной бомбой разнесло.
   О. - Если вдуматься... очень похоже на правду.
   И. - Это и есть правда.
   М. - Как ты сказал?
   И. - Мы - мертвецы. Мертвые в медных тазиках. Никакого Шеола нет, и Ган-Эдена тоже нет. То есть, нет нигде, кроме как здесь и сейчас.
   О. (с неожиданной радостью) - Стало быть, бобок, господа?
  
   Сцена 2.
  
   Андрей встает из-за стола, убирает пустые бутылки, прохаживается по комнате, что-то мурлыча себе под нос, наконец, застывает у окна. Открывает раму, закуривает, пуская дым наружу. Слышен шум дождя.
  
   А. - Так-с, друзья мои. Мы уже с вами сделали все, что могли, по полной программе: и выпили, и подрались, и спели, и высокие материи обсудили, и комедию успели изобразить. Все это прекрасно, все в лучшем духе. Ля богема, как ты любишь восклицать, Оля. Я рад за нас за всех, мы проявили себя с самой лучшей стороны. Как и следовало ожидать, чуда не произошло: никто не умер, никто не просветлился, никто не сказал ничего нового. Роли были сыграны безупречно. Я - типичный злодей, губитель и растлитель, эдакий мерзопакостный Свидригайлов, моя жена - жертва, она же Соня Мармеладова и Настасья Филипповна в одном лице, Иосиф - типичный спаситель, князь Мышкин и Алеша Карамазов с известной поправкой на нос. Михаил Самуэлевич тоже из этой серии, четвертый угол в треугольнике, любитель падших женщин - будешь Рогожин, хотя куда тебе до него. Однако занавес еще не опускается, еще рано, публика требует продолжения и, натурально, трагической развязки. Но я, простите, устал от этого гнусного спектакля. Устал и хочу спать. У меня, в конце концов, сегодня день рождения, который надо как-нибудь кончать. Поэтому... (пауза) Поэтому сейчас я иду за пивом. Это всем ясно? Андрей Шигимагин идет за пивом. Вернусь минут через сорок. И чтобы к этому времени вы все, наконец, определились: кто, с кем, и все такое. Можете трахнуться втроем, можете передушить друг друга, но определитесь, черт бы вас побрал! Потому что когда я вернусь - а вернусь я, естественно, злой как собака, то всех лишних спущу к ебеной матери с лестницы. И лягу спать, наконец. Вам понятно, сволочи?!
  
   Уходит, громко хлопнув дверью.
  
   М. - Куда же он побежал? Без зонта! На улице такой ливень, ночь...
   О. - Предатель.
   М. - Его могут забрать в полицию.
   О. - За что?
   М. - Я не знаю... Натворит делов.
   О. (снова берет гитару, перебирает струны) - Ну что же вы, мужчины? Бейтесь за меня, деритесь за самку. Что приуныли? Один уже сбежал, не вынесла душа поэта... (напевает):
  
   А я ё-жиков люблю,
   Я от ё-жиков торчу,
   Я от ё-жиков шизею,
   Хоть они по три рубля.
  
   М. - Да-а, ситуация... Врагу не пожелаешь.
   О. - Не вижу действия. Активнее, активнее, товарищи! Нечего отсиживаться.
   И. - Так унизительно все получилось.
   М. - Не по-людски... Можно же было тихо, спокойно...
   О. - Ах, оставьте, милостивый государь. Втихаря уже было, и не раз.
   И. - Мы не нашли в себе сил... не сумели...
  
   Ольга напевает:
  
   Гоп-стоп! Вы подошли из-за угла.
   Гоп-стоп! Ты много на себя взяла.
   Теперь расплачиваться поздно, посмотри на звезды,
   Посмотри на это небо
   Взглядом, бля, тверезым, посмотри на это море -
   Ты видишь это все в последний раз.
  
   Может, мне из окна выброситься вам, дуракам, назло?
   М. - Оленька, не надо так говорить!
   О. - Ладно, не надо так не надо. А то еще терзаться лишний раз будешь: погубил я невинную душу, такой-сякой...
   И. - Смерть - это не выход.
   О. - Кто-нибудь хочет секса, мальчики?
   М. - Зачем ты так...
   О. - А что, почему бы и нет? Боитесь? Вы вечно всего боитесь, мальчики. Боитесь поступков, которые выходят за рамки, поступков вообще. Боитесь показать себя, потому что показывать-то - нечего. Вдруг вылезет это, сопливое, в шортиках, в гольфиках, с октябрятской звездочкой - что тогда? Вы еще в том возрасте, когда мечтают стать героями-космонавтами или героями-водолазами, героями, одним словом. Только теперь к этой мечте примешивается противное взрослое знание о том, что это невозможно. А женщина для вас - мама, сердитая мама, которая требует: вырастай скорее, сынок, прекращай жевать сопельки и становись героем! (смеется) Вам почему-то кажется, что быть мужчиной означает делать что-то такое особенное, большое и светлое, а оно вам не под силу... Вот вы и напяливаете глупые маски: миллионера, философа... А женщина, собака бешеная, видит все как оно есть. Это просто проклятие женщины - видеть мужчину без маски... всегда без маски...
   И. (после паузы) - Да, ты обнажаешь нас, как нож хирурга вскрывает язвы! Безжалостный нож, который приносит исцеляющее страдание, спасительную боль. Это самое ценное... драгоценное в тебе. Я так люблю тебя за это, в тебе я вижу... мое спасение, исцеление. Но подумай о себе!
   О. - О чем прикажешь мне думать, возлюбленный?
   И. - Ты направляешь этот нож против себя, ты с каким-то мазохистским упоением перерезаешь им себе горло...
   О. - О-ля-ля, и Мишка мне все уши прожужжал тем же самым, только выражался попроще. Как вы похожи, мальчики! У вас просто страсть учить женщину уму-разуму. А то она сама, бедная, не сообразит, как ей жить. И падает, падает в темную бездну, где ждут ее акулы, зубастые крокодилы...
   И. - При чем тут крокодилы? Ты поставила всех в идиотское положение. Не нужно было нам вообще сюда приходить.
   О. - На-ам?! Так ты серьезно уверен, что я останусь с тобой? Бедняжка.
   И. (вдруг, в бешенстве) - Да, останешься, останешься! Потому что ты носишь моего ребенка, моего сына! (...и подавился своими словами) ...моего сына.
   М. - Оп-ля!
   И. (очень тихо) - Я не хотел этого говорить, но мне пришлось. Прости.
   О. - Ну ты и сволочь... (встает; громко, жестко, быстро) Миша!
   М. - Что?
   О. - Говори сейчас, немедленно: берешь меня или нет?
   М. - Да. Да!
   О. - Тогда собирайся и пошли. (Иосифу) А ты, тварь, никакого сына не получишь, понял? Ты понял?!! Я тебе после все, что останется, в баночке пришлю.
  
   Иосиф бросается к двери, загораживает собой дверь, разбросав руки.
  
   И. - Никуда ты не пойдешь.
   М. (подходит к нему вплотную) - Йося, давай по-хорошему, ладно?
   И. - Не будет по-хорошему. (вдруг падает на колени, бормочет, вопит, срываясь на визг, шепчет, ревет) В тебе такая бездна способностей, бездна смыслов! Ты - как колодец, в который страшно глядеть, как воронка, куда затягивает человека. В тебе можно погибнуть, раствориться без остатка, умереть. О, как бы я хотел умереть в тебе! Медуза Горгона, на которую посмотришь - и ослепнешь. Служить женщине, обожествлять женщину - это почти религия... Ведь если ты чему-то служишь, ты отдаешься, отрекаешься от себя, от своего "я"... и получаешь взамен гораздо большее. Ты топчешь мужчину, чтобы истребить в нем вот это его яканье, цеплянье за себя... просто ты не понимаешь своей настоящей миссии. Совершаешь циничные, злые поступки, но они не пачкают тебя, потому что ты - сама чистота, изначальная, вечная чистота, Вечная Женственность. Ты - Шхина, присутствие Божье на земле, которая ходит по миру в нищенском рубище... Она бредет по свету неузнанная, в нее бросают камни, провожают грубыми, похабными окликами, но тот, кто способен ее узнать, будет лицезреть вечную Славу Божию...
   М. - А почему же ты спрятался в кухне? Почему не увел Ольгу еще с самого начала, скажи? Просто сбежал, как обычный трусливый жиденыш, сбежал, чтобы отсидеться и переждать, пока там разберутся, что к чему, пока пыль осядет. Знаю я таких, как ты, навидался будь здоров. Умничают в курилках! Выступают на кухнях! Витают в облаках! Образованные, подкованные, словечки подбирают, как только голову эту на тонкой шейке не разорвет от знаний... С вечным насморком, вечно грязными носовыми платками - и с богатой душой. Как красиво они умеют любить! Стихи пишут, безумства вытворяют. Им прямо так хочется верить, доверять, аж таешь от их присутствия, таких сладеньких, чистеньких, благородненьких. Они неспособны на большое предательство, на крупную подлость - себе дороже. Они кидают по мелочи, тихо, безопасно, так что даже не поймешь, предал или спас. Но всегда готовы упасть в ножки, покаяться, выдавить слезу... И снова кажется, что такой чудесной, бескорыстной любви вообще не бывает на земле, да и прощать особо вроде как нечего... так, пустячки... А они, эти хрупкие еврейчики, они хуже любых пиявок, они присасываются к самому сердцу и пьют, пьют, пьют... У них ведь ничего нет за душой на самом деле, они холоднокровные, как ящерицы, и к тому же прекрасно умеют когда надо отбрасывать хвост. А я тут ни при чем, а я тут ни при чем! Это она сама решила, сама сказала, сама выбрала... Главное - я не виноват. Они больше всего на свете боятся быть виноватыми, они тебя продадут с потрохами, лишь бы отстоять свою невиновность. И ничего при этом не почувствуют, кроме здорового облегчения, как после того, когда хорошо накакаешь...
   О. (тихо, удивленно) - За что ты его так? Он ведь лично тебе не сделал ничего плохого.
   И. - Такие люди, как вы, Михаил Самуэлевич, мне тоже отлично знакомы. Я прекрасно знаю эту вашу - нашу, национальную - специфическую философию "крутиться". И я с детства изо всех сил старался ни в чем не походить на таких, как вы. Первую треть жизни вы делаете все возможное, чтобы забыть о том, что у вас есть душа, загоняете ее на самое дно, топчете, душите... Вторую треть вы, как цепной пес, сторожите свою пленницу, чтобы она не смела и носа показать наружу. И уже под самый конец, когда вы стареете, лысеете, начинаете страдать радикулитом, одышкой и аденомой, душа все-таки прорывается на волю. О-оо, вы даже можете себе это позволить! Казалось бы, все так хорошо, стабильно, почему бы и не побыть немного самим собой? И что же? Эта новорожденная душа оказывается куцей, склизкенькой, слепенькой и хромает к тому же на обе свои жалкие ножонки. Как досадно, Боже мой, как досадно! Вы переварили свою душу, отравили ее своими желудочными соками, ее уже наполовину пожрала кишечная палочка... Что же вам делать, бедняжке, с этим маленьким незаконнорожденным уродцем? Инстинкут самосохранения подсказывает: надо "крутиться". Старый, испытанный метод, отточенный за годы. И вот вы "крутитесь": втираетесь в доверие к творческим людям, заигрываете с ними, ссужаете их деньгами в надежде на то, что они исцелят вашего внутреннего инвалидика, заучиваете много незнакомых слов, засыпаете над умными книгами... А душа, в ужасе перед таким лечением, еще больше скукоживается, забивается, как кутенок под кровать, в темные дебри вашего гнилого нутра, где остались ее простенькие, родные пищеварительные ценности...
  
   Ольга с ужасом и отвращением отступает от них обоих.
  
   О. - А ну... вон отсюда! Немедленно! Оба!! Вон, я кому сказала!
   М. - Ты... чего это?
   О. (уже не владея собой) - Выметайтесь на хуй, недоноски!!!
  
   Потрясенные, Иосиф и Миша торопливо уходят, почти бегут, толкая друг друга у дверей.
  
   О. (одна, сидит на стуле, обхватив голову руками и нечленораздельно бормочет сквозь слезы) - Олененок, ну никто же не виноват, что они все такие подлые... Что они только и умеют поливать друг друга грязью... Ты же у меня хороший, Олененок, правда? Почему тебе так не повезло в жизни? Почему тебя все обижают, все над тобой насмехаются?.. Конечно, маленького обидеть легко, беззащитного обидеть легко... Плохо быть маленьким. Давай мы с тобой споем песенку, Олененок, хорошую, добрую песенку... А злые люди не придут, злые ушли. Они больше никогда-никогда не придут, правда? Мы споем, и я положу тебя спатки. А когда ты проснешься, настанет утро... такое яркое-яркое ясное утро, и мы пойдем гулять, пойдем смотреть на бабочку...
  
   Ветер распахивает окно, врывается шум дождя.
  
   Мы будем дружить с бабочкой. Олененок будет дружить с бабочкой. Он будет катать бабочку на спинке, а бабочка...
  
   Не выдерживает, рыдает в голос.
  
   ...а бабочка... бабочка нам расскажет про одну далекую страну, у самого конца света... И в этой стране жили люди, которым было очень плохо, а с ними одна маленькая девочка, которой было хуже всех... Девочка часто плакала и хотела домой... только она забыла, где ее дом... (рыдает) А мы с тобой, Олененок... мы пойдем выручать эту девочку, и бабочка укажет нам дорогу. Мы найдем ее... найдем и спасем, и привезем домой... Будем жить хорошо, дружно... Построим большой-пребольшой дом... у нас будет красивый садик... позовем гостей... хороших, и устроим праздник. А сейчас давай спатки... нам нужно набираться сил...
  
   Всхлипывая, поет без гитары:
  
   Спи, пока темно.
   Завтра вновь утро случится.
   Я открыл окно.
   Слышишь: спят звери и птицы.
  
   А над всей землею горит звезда,
   Ясная, как твой смех.
   Мы с тобою вместе уйдем туда,
   Где горит звезда для всех, для всех...
  
   Сползает со стула, сворачивается в клубочек, затихает, обессиленная. В открытом окне шумит дождь.
  
   Сцена 3.
  
   С громким, грубым стуком распахивается дверь, слышен топот, пьяный голос Андрея. Входит вся троица - мокрые. Миша и Иосиф неуверенно жмутся к стене, Андрей подталкивает их к Ольге.
  
   А. - А вот и я! Не ждали? Сюрприз! Карабас-Барабас собственной персоной! А с ним его подручные: Синяя Борода и Кощей Бессмертный. Сладкая парочка, три подарочка. Хорошо ты устроилась, я смотрю, спать увалилась. Всех вон - и спать. Не-е, не пойдет такое дело. В этом доме не спят, милая, в этом доме сходят с ума. (трясет Ольгу) Вставай, вставай, соня, посмотри, что я тебе принес!
   О. - Я... кажется, спала... кто вы такие? Что вам здесь нужно?
   А. - Мы - твоя ка-арма, Онька. Не ври, не притворяйся дурочкой. Это мы - твои великолепные мужчины! Святая троица, любовники леди Чаттерлей.
   О. - Ты... опять пьяный?.. и каких-то дружков с собой привел... Сколько раз я просила тебя не приходить домой пьяным...
   И. - С нею... что-то не так. Она...
   А. - А-аа, все с ней так. Сейчас очухается. (набирает в рот минеральной воды, смешно раздувая щеки, брызжет на Ольгу) С добрым утром, сестренка! С добрым воскресным утром.
   О. - Почему... воскресным?
   А. - Потому. Перадача была такая в совке - "С добрым утром". Чтобы в выходной день у граждан великой страны было хорошее настроение. Сейчас у тебя тоже будет хорошее настроение.
   О. (все еще в полусне) - Почему?
   А. - А по-то-му, что Шигимагин кое-что прине-ес...
   О. - Что принес? Подарок? Вкусное?
   А. - Еще и какой подарок. Вставай, хватит валяться.
  
   Ольга, наконец, встает, обводит всех тяжелым взглядом. Она наконец-то пришла в себя.
  
   О. - Что это? (берет у Андрея небольшой полиэтиленовый сверток)
   А. - Угадай с тех раз.
   О. - Уже угадала. Где ты взял?
   А. (ухмыляясь) - Места надо знать. Как у нас в Москве говорили, "точки". И, притом, не какая-нибудь погань, а настоящий, небодяжный казахстанский драп. Соотечественники везут, не забывают несчастных земляков. Гуманитарная помощь. Сейчас такой косячок забьем, ух! И все проблемы - как рукой. Я этих двоих специально затащил, чтобы хоть раз в жизни попробовали настоящий продукт. Ну что, пыхнем, несчастные?
   И. - Я - нет.
   М. - Я тоже.
   А. - И как хотите, даже не предложу второй раз. Чего добро зря переводить. А ты, Онька?
   О. - Буду, буду. Все равно без травы теперь не уснуть. Зачем вы меня разбудили?
   А. (забивая косяк) - Я охреневаю от этой страны, честное слово. Куча магазинов, где конопля прямо на двери нарисована, все, что хочешь, для хорошего пыха, даже специальные журналы продают, с ума сойти. Я когда в такой магазин в первый раз зашел, чуть не обоссался от удивления. Ну, дайте, говорю, травки, что ли... грасс, грасс, марихуана... Они как сделали круглые глаза: ферботен, ферботен! Поди пойми... (закуривает, передает косяк Ольге) Зачем тогда магазин открывать, если плана нет? А, с другой стороны, если план есть, на фига все эти прибамбасы? Что я, раненый, не знаю, как мне с кайфом раскуриться? Паскудная буржуазная демократия...
  
   Сидят, курят. Иосиф кашляет от дыма, Миша мрачно молчит.
  
   А. (Ольге) - Ну как, тащит? Я уже поплыл.
  
   Внезапно оживает Мишин мобильный телефон.
  
   М. - Алло! Да, Марат... Живой, а что? Пока еще живой. Как? Чего-о? Кто с ним говорил - я с ним говорил? Договор?.. Ах ты, мудила! Ублюдок, козел гребаный! Я тебя встречу, бля, порву на хер, я тебя закопаю, я тебе руки-ноги поотрываю, падла вонючая, чтоб ты сдох, и чтобы мать твоя сдохла вместе с тобой, и дети твои чтобы в земле погнили, гадюка! Я тебе глотку перегрызу, я из тебя жилы вырву!..
  
   Миша стоит, окаменевший, белый как мел, по лицу катятся крупные капли пота. После долгой-долгой паузы мертвым, отсутствующим голосом:
  
   ...повесил трубку.
   А. - Покури, легче станет.
   М. (растерянный, едва собираясь с мыслями) - Я его... такими словами... за что? Я... больной на голову.
  
   Очень долгая пауза.
  
   О. - Мне поговорить нужно.
   А. - Ну говори. Кто тебе не дает.
   О. - Дай слово, что ты будешь молчать. И вы все будете молчать.
   А. - О'кей, какие проблемы. Считай, что перед тобой три пескаря.
   О. - Я серьезно говорю.
   А. - И я серьезно. Все молчат. Валяй.
   О. (после паузы, тихо) - В этой комнате - трое мужчин, с которыми я спала...
   А. - Господи, опять!
   М. - Помолчи!
   О. - Я принадлежала вам, всем троим. Это... даже странно как-то... необычно... в одной комнате, за одним столом... Такая ситуация достоевская... Пьем, курим, беседуем...
   А. - Сейчас начнется лекция на тему трогательных человеческих отношений.
   И. - Заткнись! Не вмешивайся!
   О. (не обращая внимания) - Вы все... должно быть, уже ненавидите меня, да? Ненавидите меня... Я ведь... никого из вас не сделала счастливым. Но вы - вы хоть мгновение, минуту были счастливы со мной?
   И. (с готовностью) -- Да!
   М. (кивает головой, бормочет что-то нечленораздельное)
   А. - А как же!
   О. (с очень странной интонацией) - Какое единодушие! Может, нам взять напоследок и трахнуться вчетвером? Прекрасное завершение романтического вечера. Хотите, я вам всем дам прямо здесь? Любое желание, любой каприз - бесплатно, kostenlos! Вы же только этого и хотите от женщины, об одном только и мечтаете. В рот, в задницу, куда угодно, залейте меня спермой... Ваши твердые члены, мальчики...
   А. (вдруг по-настоящему перепугавшись) - Пожалуйста, не слушайте ее! Это думка пришла... плюс водяра... У нее иногда такое бывает. Не слушайте ее, не надо! Оля, перестань, прекрати, уймись! Идем в душ.
   О. - Не-ее, родной, никуда я не пойду... разве что ты захочешь трахнуть меня под душем... Вы все-таки трахнете меня сегодня... Шампанского! У нас есть шампанское?
   А. - Нет. Только водка и газвода.
   О. - Тогда водки, быстро! Стою на асфа-а-альте-ее я в лыжи обу-у-утый...
   М. - Тебе хватит, Оль. Успокойся, пожалуйста... Что с ней творится, в конце концов?
   И. - Холодную ванну, немедленно. Нужно ее быстро в холодную ванну...
   М. (Ольге) - Идем... пошли... тебе нужно прийти в себя.
   О. - Сиди уже, спасатель! Неужели у тебя ни разу за полтора года не хватило смелости... или ума... просто навалиться на меня всей тушей и тупо отыметь? Поз-зорище!
   А. - Какие полтора года?
   И. - Как полтора года?
   О. - А вот так! Ровно восемнадцать месяцев этот меценат вылизывал мне одно место - видите ли, я запретила ему совать в меня...
   А. - Тварь.
   О. - Кто тварь, я?
   А. - Все вы твари. (пауза) Миша, это правда?
   О. (перебивает) - А то ты не знаешь, что правда? Не догадываешься? Что ж ты делаешь такие невинные глазки, Андрюша? Можно подумать, ты понятия не имеешь, откуда у нас в доме брались деньги, вещи, откуда этот дорогущий Босх, наконец! Ну что ты на меня так смотришь? Презираешь, да? Тебе было просто выгодно, выгодно и удобно кроить из себя целку, невинную девочку и еще брать деньги у Миши за свою мазню, как будто он всерьез ценит тебя, твой талант, как будто он действительно какой-нибудь Савва Морозов. Что, не так? Можешь не отвечать, я тебя не первый год знаю, насквозь вижу. Мишка просто оказался благороднее, чем я думала... или подлее... платил тебе за меня как мужу...
   М. (через силу) - Да, это она, а не Сузи, на самом деле заставляла меня ссужать тебя деньгами, чтобы я мог ее хоть иногда...
   И. (неприкрыто злобно) - Какое самопожертвование!
   М. - Я люблю ее! Как может любить нормальный, простой, земной человек, мясо-рыба-трест. Это же вы тут все такие начитанные, возвышенные, а я простой, как две копейки, и я говорю вам: вы и мизинца не стоите этой несчастной женщины. Вы, со всем вашим типа внутренним миром сложным, со всеми штучками-дрючками, вы - дешевки! Зачем я связался с вами...
   А. - И сколько бабла запалил...
   М. (в бешенстве) - Молчать, спиногрыз! Где твои картины? Кому ты нужен, пьянь подзаборная? Это ты, гадюка, вша, ее погубил, ты высосал ее кровь, ты сделал ее... проституткой какой-то, алкоголичкой, наркоманкой!.. Знаешь, что бывает с теми, кто уничножает красоту? Знаешь?!
   А. - Да угомонись ты, чучело... ей-Богу, кто Ольку хоть раз в жизни трахнет, с ума начинает сходить. А ты знаешь, Михаил Самуэлевич, что если выстроить всех ее мужиков в шеренгу, то шеренга эта, я так думаю, до Москвы достанет? До самой Новоарбатской площади, где я назначил ей первое свидание. Весной, одиннадцатого мая. Явился с ландышами. И увидел... (пауза) У меня много было женщин до нее, чего там, но в тот момент... Я потом тысячу раз перечитывал у Булгакова, как любовь выскочила перед ними, словно разбойник с ножом, выскочила и зарезала... Я шатался по улицам, как в тумане или в бреду, и в каждой прохожей женщине видел Ольгу. Она стояла у переходов метро с маленькими букетиками каких-то цветов, от тяжелого, сладкого запаха которых долго болит голова, она продавала разноцветные шарики мороженого в будочках, она водила все трамваи, она стояла на Тверской... она даже сидела на бронзовой лошади вместо Юрия Долгорукого!.. она даже лежала в Мавзолее!.. Чума, наваждение... Друзья решили, что я спятил, и ухаживали за мной как за тяжелобольным, на всех вечеринках старались подсунуть лучший кусочек... я не пил ни грамма... Ни грамма!! (пауза) Так было... недолго. А потом? Потом начались эти поздние приходы, она стала исчезать на ночь... звонила: ах, мама заболела... подружке принесли новый диск Б.Г. ... хочу побыть одна... А там и просто: не жди, буду утром. И вот Шигимагин сидел, пялился в окно на рассвет и думал: так... не придет в полвосьмого - порежу вены... не придет в девять - порежу вены... ну, если к двенадцати не придет - тогда точно порежу. А без двадцати двенадцать звоночек: тинь-тинь! И она на пороге. Свеженькая, сияющая, немного смущенная: привет! Завтракал? Завари-ка мне кофейку, да покрепче... И так мы жили. Годами.
   И. (вдруг) - Но почему? Почему так было?
   А. - Потому, дружок, что одна застенчивая еврейская девочка из очень, о-очень хорошей семьи, обитавшей на Калининском проспекте, вдруг попала к "зеленым человечкам с Сириуса", которые так возбудили когда-то нашего Мишу. И эти "зеленые человечки" быстро взяли застенчивую еврейскую девочку в оборот: подливали водочки, давали травки, играли песенки... А ей до того понравилось! Потому что папа - старый зануда-профессор, мама - обычная психопатка, консерваторский педагог, друзья-приятели... пардон, какие друзья, подружки - все поголовно убогие, зачуханые, сугубо положительные квочки, которых с самого рождения готовят отдать замуж за таких вот, как наш Коган, деловых. А "зеленые человечки", тоже кстати, из приличных домов, любили рок-н-ролл, Берроуза и задорных девчонок. Плюс открылся небывалый темперамент. Я, конечно, и сам не подарок, но, во-первых, я мужчина, а во-вторых, знаю меру. А Ольга не то что не знала - она и не хотела никакой меры. Live fast, die young! (пауза) Такие дела. Я ее увез, на самом деле, а не она меня. Хотел вытащить из болота. И вот вам результат - десять поросят...
   О. (после паузы) - Хорошо ты меня полил, Андрюша, спасибо. Особенно приятно, что при них. Но ничего, пусть слушают, теперь уже все равно. Жаль, правда, ты не сказал, что ради тебя я ушла из дому, и дед меня проклял, из-за тебя я потом помирилась с ними всеми, чтобы мы могли спокойно уехать... ладно. Я так понимаю, все здесь меня сильно и трепетно любят, да? Каждый выгораживает сам себя и катит бочку на ближнего. Что же, вполне по-мужски... Но я же была с вами... с каждым из вас... искренна! Изменяла, обманывала - но не врала! А вы меня предали... даже странно: все трое. Любите и предаете. Я хотела услышать всего два слова, громко и членораздельно: "ОНА МОЯ!" И кончено... Глупые, ведь этот так просто... Так просто было в эту ночь изменить жизнь. Но вы только и делали, что спихивали меня друг другу: на, мол, подавись, а то я больше не могу с ней с такой... Ах, мои мужчины, мои милые мужчины, мои настоящие мужчины! Почему же вы за все время не смогли сделать счастливой одну-единственную несчастную женщину? Вы, такие крутые, такие яркие индивидуальности, такие суперлюбовники?.. Что же вы так облажались, господа?!
   И. - И чего ты хочешь теперь от нас? Что мы должны сделать?
   О. - Сделать? Сделать?! Вы уже все, что могли, сделали, и даже больше. (пауза) Надо не делать, надо быть! Женщина - это материя, бесформенная, мягкая, текучая, ей нужна форма, чтобы существовать. Она - почти небытие. А мужчина - это то, что есть, существующее, твердое, жесткое, устойчивое... Женщина хочет вливаться, наполнять, заполнять пустоту, вытеснять ее. Миссия женщины - вытеснять вакуум из мира. Но должна же быть какая-то форма, оболочка, из которой нужно вытеснять этот гребаный вакуум! Это и есть настоящая родина, настоящий дом, тупые вы, безголовые, -- то, что противостоит пустоте изнутри и снаружи. Форма плюс бесформенное. Одно! Целое! Но каждый из вас так жадно цепляется за свою паршивую роль, за свою пустоту внутри, которую вы так бережете, на которую молитесь... Женщина отдается мужчине вся, без остатка, это ее способ существования вообще, единственный способ существования, а мужчина должен открыться женщине, принять ее в себя. Вы даже не понимаете на самом деле, что происходит в постели: не мужчина входит в женщину, а наоборот - женщина в мужчину! А вы - поганая стеклотара... ужасно...
   А. (кричит) -- Да у тебя же нет ничего своего!! Все чужое, все краденое -- песенки, мыслишки, мужчинки!.. Ты -- воровка, ты всю жизнь жила за чужой счет. Сносила в норку по зернышку, чтобы сколотить свой маленький дрянной капиталец, чтобы хоть на что-нибудь опереться внутри самой себя. Мужчины для тебя -- костыли, потому что без них ты вообще не в силах тронуться с места. Инвалидка, калека! Ты нами только пользуешься, пользуешься, пользуешься без конца, а самой ценной вещью на свете считаешь свою дырку, как и все бабы! Для тебя нет большей жертвы, чем раздвинуть ноги, а мы должны трепетать и быть благодарны за такое снисхождение...
  
   Тем временем Иосиф встает, тихо отходит в дальний, неосвещенный угол комнаты, закрывает глаза ладонью и молится. Вначале его не слышно и не видно, но затем, постепенно, свет сосредотачивается только на нем одном, и звук нарастает до грома.
  
   И. -- Шма Йисроэль, Адонай элохейну, Адонай Эхад... Вегавта эд Адонай элогеха бехоль левавха увехоль нафшеха увехоль меодеха. Вехаю гадварим гайэль ашер анохи мецавха гайом аль левавеха...
  
   Он молится; слова молитвы перекрывает его же голос, громко и страшно, по-русски:
  
   ...И будет так: если послушаетесь Моих повелений, которые Я даю вам сегодня, послушаетесь, любя Господа, Бога вашего, и служа Ему всем сердцем вашим и всей душою вашей, то пошлю Я дожди земле вашей в срок: дождь после сева и дождь перед жатвой, -- и соберешь ты хлеб свой, и сделаешь вино свое, и масло своих олив. И взращу траву на поле твоем для скота твоего, и будешь ты есть досыта. Берегитесь, чтобы сердца ваши не поддались соблазну, чтобы не свернули вы с пути и не стали служить другим богам...
  
   Миша вскакивает и с силой бьет Андрея по лицу -- раз, другой... Свет гаснет.
  
   Сцена 4
  
   Андрей, сильно избитый, стонет и плещется в ванной. Ольга лежит на диване -- кажется, она, наконец, уснула.
  
   М. -- Ты что, так сильно ее любишь?
   И. -- Люблю. И ты.
   М. -- И я. И он.
   И. -- Хороший праздничек выдался, нечего сказать. Не нужно было приходить, честное слово, не нужно.
   М. -- Теперь уже ничего не поделаешь. Она что, и вправду собиралась уходить к тебе?
   И. -- Не знаю, она так говорила.
   М. -- А ребенок?
   И. -- То же самое.
   М. -- Ты ей веришь?
   И. (после паузы) -- Не знаю. Я уже самому себе не верю.
   М. -- У нее семь пятниц на неделе.
   И. -- Знаешь, почему она не останется с нами? Ни с тобой, ни со мной?
   М. -- Знаю. Потому что никого на свете не любит. Не умеет.
   И. -- Нет. Потому что она не умеет жить так, как мы ей предлагаем. Просто не умеет. А в тридцать лет переучиваться поздно... (пауза) Так больно, знаешь... видеть, как человек идет своей дорогой к гибели, а ты ничем не можешь ему помочь. Ничем! Потому, что эта дорога предначертана свыше.
   М. -- Ты прав, ее не остановить.
   И. -- Мы пытаемся ее спасти, а спасти никого нельзя. Только самому спастись.
  
   Миша умолкает, долго и напряженно о чем-то думая, затем внезано:
  
   М. -- А ты мог бы ее убить?
   И. -- За что?
   М. -- За все. За все, что она сделала с нами.
  
   Иосиф отрицательно качает головой.
  
   М. -- А я?
   И. -- И ты тоже.
   М. -- Почему ты так думаешь? Мне, знаешь... мне теперь жить не хочется. Она как будто отняла у меня что-то такое... такое, без чего жить нельзя. Мне теперь все равно.
  
   Со странной, одержимой решимостью берет со стола нож.
  
   М. -- Вот сейчас... у тебя на глазах... подойду к ней, наклонюсь -- и убью.
   И. (тихо, вставая) -- Сначала меня убей.
  
   Долго стоят друг напротив друга, затем Миша со звоном швыряет нож на пол.
  
   М. -- Эх-х! Жиды мы с тобой. Жиды!
  
   Садятся одновременно, молчат, стараясь не глядеть друг другу в глаза.
  
   И. (после паузы) -- Зря ты так с Андреем. Он, может быть, больше всех страдает. Ты, наверное, челюсть ему сломал. Или нос. Все лицо было в крови.
   М. -- Такая злоба накатила... Хотя чего злиться-то собственно? Ну, ведь это их дело, как они живут, в конце концов? Правда?
   И. -- Правда.
   М. -- Я ведь в молодости был КМС по боксу. Еврей-боксер -- странно, да?
  
   Молчат.
  
   И. -- Пойду посмотрю, как там Андрей.
   М. -- Не надо, не ходи. Ему сейчас только тебя не хватало.
   И. (после паузы) -- Что думаешь делать?
   М. -- Мне-то, вообще, домой пора ехать. Сын... ты же знаешь...
   И. -- Сколько ему сейчас?
   М. -- Двенадцать. Совсем большой стал. (пауза) Поздний он у меня. Может, слишком поздний.
   И. -- А Сузи?
   М. -- Что -- Сузи? Она книгу пишет. Ей вообще ни до кого дела нет. Даже пожрать забывает.
   И. -- Что врачи говорят?
   М. -- Да ничего они не говорят. Ничего хорошего. Сколько денег на них ушло, в Австрию, в Швейцарию ездили -- все зря. Как эта болезнь называется, до сих пор запомнить не могу. На сто тысяч человек один болеет. Или даже на пятьсот тысяч. Какие-то врожденные генетические изменения.
   И. -- Ты знаешь, я так подумал... ведь есть люди гораздо несчастнее нас. Твой Гриша, например. И миллионы других. А мы сидим в тепле, пьем водку и чувствуем себя самыми последними на свете.
   М. -- Да-а, что есть, то есть. Прикованный к инвалидной коляске дебил... что может быть еще страшнее?
   И. -- Не говори так, он просто больной мальчик.
   М. -- Больной мальчик... Я из-за него, собственно, и поехал -- с Ритой не хотел оставлять. Она бы его сразу в интернат сдала. Думал, здесь будет лучше, как-нибудь сумеют помочь...
   И. -- Как странно... Именно твой ребенок заболел. Один из сотен тысяч. Вероятность чуда...
   М. -- А я его люблю, представь себе. Он же мой, моя плоть, родное. И никогда в интернат Гришку не отдам. Сердце разорвется.
   И. -- Если чудо -- что он заболел, то, наверное, и исцелить его должно чудо. Знаешь, ведь иногда Ашем выбирает самого несчастного, чтобы явить Свою силу и милосердие. Так бывало в истории... Чем хуже, тем лучше.
   М. -- Я уже ни на что не надеюсь, и на чудо тоже. Откуда ему взяться? Для этого хотя бы надо в Бога верить, молитвы знать, в церковь ходить... в синагогу... Вы вот другое поколение, а нас так воспитали... в безбожии. Я Библию, конечно, открывал, Евангелие тоже, но неблизкое оно все какое-то, чужое. Допустим, я еврей, но почему я должен, скажем, верить, что этот Моисей черт-те когда беседовал с горящим кустом на горе Синай? Или, с другой стороны, какое отношение ко мне имеет человек, якобы распятый на кресте две тысячи лет назад?
  
   Долгая пауза. Андрей в ванной утих.
  
   М. -- А отчего ты в религию подался?
   И. -- Знаешь, отчего все так плохо? Мы -- эмигранты. Не из России в Германию, конечно, а от самих себя. Мы эмигрировали из самих себя, и притом, очень давно, может быть, еще в детстве. И вот мучаемся ностальгией, тоской по дому... и все из рук валится.
   М. -- А где он есть, этот дом? Ты знаешь, где он? Как туда вернуться?
   И. -- Это Бог знает. И может тебе открыть. Если очень-очень захочешь. Потому я выбрал религию. А иудаизм... просто там есть одна особая точка зрения насчет духовного пути...
   М. -- Расскажи, если не секрет.
   И. -- Чтобы искренне воззвать к Творцу, человек должен сперва оказаться в ми-маком -- месте, полностью свободном от Творца, на самом дне пропасти. Когда некуда больше идти. Такое состояние еще называется Мицраим, то есть, Египет. Полное, абсолютное рабство. Ты даже молиться в таком состоянии не можешь, потому что молитва твоя насквозь пропитана эгоизмом, она -- хуцпа, что мягко переводится как "дерзость". И вот, из этой глубины ты, надрывая глотку, взываешь к Неизъяснимому. Потому что больше тебе уже никто не поможет. Это как раз то, что Андрей назвал адом.
   М. -- И что происходит?
   И. -- Понимаешь, нужно дойти до предела бедствий, до предела отчаяния... Тогда твоя молитва будет услышана, и никак иначе. Чтобы по-настоящему нуждаться в Боге, нужно чувствовать себя как рыба на раскаленной сковородке... (пауза) И Он даст тебе немного Света. Это еще не Свет Исправления, а так, слабое воспоминание о нем, отблеск, решимот. Он даст тебе знать, что Он есть, существует. Никаким иным способом узнать о Его существовании нельзя... (пауза) И ты делаешь свой первый шаг к Нему. Потом, с каждым новым шагом, ты получаешь все большие порции Света, и после каждой порции тебя ждет новое падение в ми-маком, на самое дно...
  
   Не замечают, как Андрей и Ольга, обнявшись, очень внимательно слушают их.
  
   С каждым разом ты падаешь со все большей и большей высоты, и снова поднимаешься -- выше... выше... выше... Но всякий раз твоя молитва искренна, потому что ты взываешь из бездны. Как сказано в "Шма", "ложась и вставая", то есть поднимаясь к вершинам и снова падая...
   М. -- Так и костей не соберешь...
   И. -- А зачем их собирать, эти кости? Тебя же вообще нет, верно Андрей сказал... Ты -- мертвец, и я -- мертвец.
   А. (улыбаясь) -- Не помню, кто это изрек... "Тот предмет, который мы называем "труп" и который приводит нас в такой ужас, на самом деле живет с нами здесь и сейчас".
   О. -- Миларепа.
   А. (Ольге) -- Тебе бы с первой парты подсказывать, отличница.
   М. (смущенно) -- Ты как, ничего?
   А. -- Да ну, правильно ты приложился, КМС Коган. Поделом. (пауза) А ты, Йося... без обид... я не понимаю, что ты все проповедуешь? Ведь всем уже ясно, что ты обычный, ничтожный, запутавшийся человечек, точно такой же, как и все мы, -- зачем ты продолжаешь вещать эти истины? Ну что, они сделали тебя сильнее? благороднее? счастливее? Эти русские интеллигенты, как они умеют, плюхнувшись в лужу, вести философские беседы! Как с гуся вода! Ну, обосрался маненечко, подумаешь, с кем не бывает... Как это, блин, сказано: "Узнайте истину, и истина сделает вас свободными". Ха-ха-ха, смешно! Вот ты, Йося, знаешь назубок все истины, и что? Ответь мне: и что?
   И. -- Для истины нет разницы, кто о ней говорит. Она от этого не становится ни хуже, ни лучше.
   М. -- А что такое истина? Кто-нибудь может мне сказать?
   А. (ухмыляясь) -- Ну-ка, реб Иосиф, покажи себя.
   И. -- Не знаю.
   М. -- А кто знает? Ну хоть кто-нибудь знает, ради чего мы живем, ради чего мы мучаемся?
   О. -- Какой абсурд, Господи! Полпятого утра, а они решили смысл жизни искать.
   М. -- Неужели ты не понимаешь, что только чудо может всех нас спасти?! Только чудо! А чудо, мне кажется, неотделимо от смысла жизни.
   О. -- Что ты несешь, какое чудо? Воистину, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное.
   М. -- Что ты имеешь в виду?
   О. -- Те, кто думает о смысле жизни, Миша, уже годам к тридцати дотумкивают, что никакого смысла у жизни нет. Жизнь есть, а смысла нет. Поздно ты спохватился.
   А. -- Кстати, позволю себе заметить, что мода на экзистенциалистов прошла. Ты старомодна, Онька.
   М. -- Но зачем же все это? (обводит руками комнату) Неужели вы завтра утром сможете спокойно встать и спокойно жить дальше? После всего, что было?
   О. -- Сможем, сможем.
   М. -- Но зачем?!
   О. -- Выворачивать себя наизнанку -- единственное, что мы умеем делать.Единственное занятие, единственный талант. А все остальное...
   А. -- Просто мир, Миша, абсурден по определению. В нем действительно нет ни цели, ни смысла, ни стержня. Если Бог и существует, то Он -- слепоглухонемой капитан дальнего плавания. Он чужд этому миру абсолютно, Он вершит свои неисповедимые дела наобум, как припадочный. Извергает вулканы, трясет землю, насылает болезни... Такой уж Он вздорный старикан, ничего не поделаешь. А мы -- мы предоставлены самим себе. И никогда не знаешь, что произойдет в следующую минуту... по Его безумной милости. И, честное слово, горе тому, на кого Он случайно обратит внимание...
  
   Внезапно оживает Мишин мобильный телефон. Миша подносит трубку к уху, и такое у него лицо, как будто оттуда, из трубки, ему сверлят мозг бормашиной.
  
   М. -- Да... да... да... (отключив телефон, дрожащим полушепотом) Они сейчас будут здесь. Они едут.
   О. -- Кто едет?
   М. -- Арсен... только вы не бойтесь, они вас не тронут... они за мной...
   А. -- Сколько ты им должен?
   М. -- Я-то?.. Я им все должен... фирму, машину, дом... и то может не хватить. Завтра я буду нищим... нет, уже сегодня...
   А. -- Ну-ну, хрена они сюда так просто залезут. Думаешь, мы будем стоять в сторонке и смотреть?
   М. (бессильно) -- Упаси тебя Бог... Пойду вниз спущусь... подожду во дворе.
   О. -- Еще чего! Вызывай полицию!
   М. -- Будет еще хуже. Ребята, я вас прошу...
   А. -- Миша, это, кажется, я тебя подставил... Тут один звонил, пока ты в отрубях лежал...
   М. -- Знаю, знаю... не бери в голову. Теперь уже поздно.
   А. -- Прости...
  
   Долгая пауза.
  
   И. -- Послушайте... мы сейчас все уже в таком состоянии... хуже уже некуда... мы готовы... и Он нас может услышать.
   О. -- Что ты несешь, что ты несешь!..
   А. -- А чего?! Забавно придумано. Может, действительно сказать Ему пару ласковых? Вдруг очухается, протрезвеет?
   О. -- Андрей, не надо! Не надо в такие игры! Ты... не знаешь, с чем... с кем шутишь.
   А. -- А мне терять нечего! Кто я есть? Шут, паяц, скоморох! Посмешище, ряженая обезьяна на ярмарке. Что же вы не смеетесь надо мной, не тычете в меня пальцами? Ведь я веселил вас как мог, придумал столько забавных шуток, такие номера откалывал! Смейтесь же, сукины дети, смейтесь! Хохочите! Нас ожидает отличная виселица и голодные вороны... Но пока есть время, Шут будет говорить с Королем.
  
   Долгая, жуткая пауза. Андрей неуклюже взбирается на стол, задирает голову к потолку, внимательно смотрит вверх. Затем громко, во всю глотку.
  
   А. -- Эй, чудовище! Ау-уу! Слышишь меня? Видишь? И как я тебе -- ничего? Да не перебивай, дай слово сказать. Смотри: это мы. Дерьмо под твоими сапогами. Пыль. Прах. Правда, говорящий прах, мыслящий. Ты же его таким создал, не отпирайся, кто же еще, если не Ты. А зачем? Себе на потеху? Или для примера кому-нибудь: вот не будете слушаться папу, детки, и станете такими же, как эти... Интересно, что Ты думаешь, глядя на нас? Ты нас вообще различаешь, хотя бы контуры? Но мы -- есть! Понял, старый хрен: мы -- есть! Ха-ха, говорят, какой народ, такое и правительство... куда там, бери выше, нечего мелочиться: какой народ -- такой и Бог. И вот от лица всех нас я говорю: Тебя -- нет! НЕТ! НЕТ! И не было никогда. Мы исключаем Тебя из этого пропащего мира, из нашей развалившейся песочницы. Мы больше не хотим верить в Тебя. Уходи вон! Собирай манатки и проваливай. Dixi.
  
   Спрыгивает со стола. Гробовое молчание в комнате.
  
   И. (шепотом, с совершенно безумной убежденностью) -- Он тебя слышал...
   А. -- И что теперь? Меня поразит молния? Провалюсь сквозь землю?
   И. -- Он ответит тебе. По-своему. Произойдет чудо.
  
   Сцена последняя.
  
   Четверо за столом, четыре тонкие струйки голубого сигаретного дыма.
  
   А. -- Вы, ребята, извините, что я на евреев так... иногда... Я ведь и сам, считай, практически еврей.
   М. -- А вот я всю жизнь мечтал быть русским...
   О. -- Теперь уже неважно -- еврей, русский...
   М. -- Почему?
   О. -- Нет нам всем прощения.
   А. -- Но ведь нас никто не обвиняет.
   О. -- Какая разница. Мы сами себя осудили.
  
   Молчат.
  
   М. -- И что теперь?
   О. -- Плаха.
   А. -- Ну, зачем так мрачно?.. Просто выпили лишнего, побузили...
   М. (Иосифу) -- А какое чудо должно произойти?
   И. -- Не знаю... я чувствую... оно уже происходит.
   О. -- Господи, мне еще никогда не было так страшно. Стыдно и страшно. Как будто по моей вине случилось что-то такое... непоправимое... человек погиб...
   А. -- Ребята, а может не надо все так засерьезнивать, а? Что, сейчас раздадутся шаги Командора? И Мишка как-нибудь свои вопросы порешает... наверное, не в первый раз... Все будет хорошо.
   М. -- Ими там Марат занимается... может, действительно договорятся... они ведь тоже понятия знают...
   О. -- Мы все виноваты. Мы Бога убили. Мы Его распяли. Мы Его каждый день распинали... и глумились над Ним.
   И. -- Бога нельзя убить. Потому что нет ничего, кроме Бога. Кроме Него и Его воли. Сказано: "И ожесточил Ашем сердце фараона". Даже тогда, когда поднимаются самые злые и темные силы нашей души, на то есть воля Создателя. Один учитель набрал горсть песка, высыпал сквозь пальцы и сказал ученикам: "Если вы усомнитесь, что каждая песчинка легла сейчас на свое место, вы больше не мои ученики".
   О. -- Заткнись, пожалуйста. Как ты смешон со своей философией, со своими цитатами. Неужели у тебя вообще нет сердца, одна только голова, полная мудрых мыслей на каждый день?
   М. -- А я думаю, Бог есть. Не знаю, как это объяснить, но Он -- есть. Бог -- добрый. Он хочет для нас только хорошего. А мы... а мы мешаем Ему сделать нас счастливыми.
   А. -- Почему же мы Ему мешаем, интересно? Такие дураки, что ли?
   М. -- Потому что... из упрямства. А Он нас любит...
   А. -- Вот уж спасибо за эту любовь! Знаешь, если такая любовь, то лучше уж ненависть.
   О. -- Я когда-то читала в журнале одну страшную пьесу... там тоже четверо сидят... после всего... после того, как сделали с собой все самое отвратительное и гадкое, что только могли сделать, и думают... им кажется... там один говорит: вот сейчас придут четверо, и будут жить вместо нас... а мы исчезнем... потому что оказались никуда не годными людьми.
  
   Очень громко, неестественно громко и резко звонит мобильный телефон Миши.
  
   М. -- ДА!!! Сузи, да, это я, конечно, я! Что?.. Что ты сказала?! Он... ходит? ХОДИТ?! Бы... Бо... Бо-же ты мой... Не может быть. Как? Когда? Полчаса назад? Бо... бо... бо... Боже... И... и сейчас ходит? Ножками, своими ножками?.. Топ, да, топ? А... а ты можешь его позвать к телефону? Ну... ну, чтобы сам подошел... сам... да? Зови его, зови скорее!
  
   Все четверо стоят, как громом пораженные, как свидетели конца света. Иосиф выпускает из пальцев чашку, и она разбивается с грохотом.
  
   Халлё, сыночек! Гришенька! Ну, скажи папе словечко, скажи, родной! Радость-то какая, господи! Чудо! Свершилось ЧУДО!!
  
   Держит хэнди в вытянутой руке, чтобы все слышали. На всю комнату, на весь зал громко, словно Глас Божий, звучит возбужденный, хриплый вой дебила... Миша медленно, очень медленно опускает руку с телефоном.
  
   Он... ходит.
  
   Иосиф выходит на середину комнаты, лицом к залу, аккуратно поправляет рубашку, приглаживает волосы, протирает очки, произносит: ЭЛЬ МЕЛЕХ НЕЭМАН, затем, закрыв глаза рукой: ШМА ЙИСРОЭЛ, АДОНАЙ ЭЛОХЕЙНУ АДОНАЙ ЭХАД, после отступает на шаг, опускает руку, поднимает лицо вверх и очень тихо:
  
   И. -- Господи... проклинаю Тебя...
   О. (бросается к Иосифу, обнимает его) -- Ты что, ты что говоришь? Не смей! Ты же... единственный среди нас, кто хоть немного... хоть чуточку... как ты смеешь?!
   И. (спокойно и торжественно, сквозь слезы) -- Проклинаю... Тебя... Эхие, который есть Неведомое, проклинаю Тебя... Иах, чья сущность Хокма, проклинаю Тебя, чье Имя Тетраграмматон, которое не может быть произнесено, проклинаю Тебя, Эль-Шаддай, Всемогущий, проклинаю Тебя, Элоим Гибор, Владыка Суда, и Элоха, и Адонай, Бог Воинств, и Элоим Саваоф, и Шаддай, и Адонай Мелек, Царь Мира, Бог Авраама, Ицхака и Яакова...
   А. -- Иосиф! Что ты делаешь?.. Этого... нельзя!
   И. (навзрыд) -- Вот я стою перед Тобой, Владыка... создатель миров... я, маленький еврей, у которого рак печени... которому осталось уже совсем недолго...
   М. -- Рак? Почему же он раньше не сказал? Я бы...
   А. -- Потому он и не пил...
   О. -- И уверовал...
   И. -- Я просто хотел быть немножко ближе к Тебе... к себе... ведь я увижу Тебя совсем скоро... Ты заберешь меня отсюда... но я... я знаю, что Ты есть... и ненавижу Тебя, как может ненавидеть только тот, кто любит... Я... никогда и ни о чем не просил для себя, полагаясь на Твое могущество... твою милость, Господи... А Ты -- Ты безумец. Твой суд страшен! Ведь Ты мог вернуть этому несчастному ребенку разум... ведь свершилось чудо... Ты услышал!.. Но предпочел дать ему ноги. Словно в насмешку, в насмешку! Что Ты сделал с нами?.. Ведь мы... мы теперь даже не верим -- мы знаем, что Ты есть. Как... пророки. О чем же мы будем пророчествовать, Господи? Какую же мы весть понесем?.. О, что Ты натворил! Ведь... простой человек, которому не дано откровение, он верит в красивую сказку, которую сам себе сочинил... или в страшную сказку... не зная истины. А мы -- теперь -- знаем! Что же мы будем делать с нею? (пауза, рыдает) Ты совершил чудо, чтобы наказать нас... как ни один человек не в силах наказать... даже не наказал -- отомстил... Неужели в Тебе нет ни капли милосердия? Ты -- фашист, Господи!
  
   Падает, хрипит в конвульсиях, замирает.
  
   А. -- Скорую, немедленно скорую! Миша, звони, звони!!
   О. (тихо) -- Он умер. Не надо суетиться.
  
   Очень долгая пауза.
  
   А. -- Что теперь?
   М. -- Я в Харьков поеду, больше не могу здесь. К матери на могилку схожу, цветов принесу, поплачу... Там, наверное, прополоть уже надо, заросло все... Оградку покрасить...
   А. -- Финита ля комедиа. Пьеро мертв. Арлекин остался с Коломбиной.
   О. -- Бедный мой Арлекин...
  
   Андрей и Миша, обнявшись, уходят. Ольга берет гитару, поет:
  
   Глупый мотылек
   Догорал на свечке,
   Жаркий уголек,
   Дымные колечки.
   Звездочка упала в лужу у крыльца...
   Отряд не заметил потери бойца.
  
   Мертвый не воскрес,
   Хворый не загнулся,
   Зрячий не ослеп,
   Спящий не проснулся.
   Весело стучали храбрые сердца...
   Отряд не заметил потери бойца.
  
   Не было родней,
   Не было красивей,
   Не было больней,
   Ах, не было счастливей,
   Не было начала, не было конца...
   Отряд не заметил потери бойца.
  
   Два долгих, громких и требовательных звонка в дверь. Потом еще, еще, еще...
  
  
   ЗАНАВЕС.
  
  
   Необязательные примечания (для редактора или "проницательного читателя"):
  
   Аршлох (Arschloch) -- букв. "дырка в заднице", примерно то же самое, что наш "лох".
   Аусзидлеры (Aussiedler) -- юридический статус немцев-переселенцев из стран СНГ в Германии.
   Entschuldigen Sie mir bitte -- "извините меня, пожалуйста".
   Йешива -- еврейское религиозное учебное заведение, хорошо известна Берлинская йешива.
   Ganz egal (ганц эгаль) -- абсолютно все равно, по барабану.
   Контингентные беженцы -- юридический статус еврейских эмигрантов из стран СНГ в Германии.
   Kostenlos (костенлос) -- бесплатно.
   Kurz vor Tod (курц фо тот) -- "близок к смерти", расхожая фразочка.
   Менахем-Мендл из Коцка, Виленский Гаон -- иудейские святые учители XIX века.
   Микровелле (Microwelle) -- микроволновая печь.
   Пермский университет -- наряду с ЛГУ -- традиционное место практики немецких студентов-русистов.
   Риппербан (Reeperban) -- улица проституток и секс-шопов в Гамбурге
   Шеол, Ган-Эден -- Ад и Рай в иудейской мистике.
   Schei?e (шайзе) -- дерьмо.
   Шванц (Schwanz) -- букв. "хвост", в данном случае -- "член".
   Ферботен (verboten) -- "запрещено".
   Хедер -- начальная еврейская школа.
   Эсбан (S-Bahn) -- электричка, в городе -- наземное метро.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"