Аннотация: Несколько психоделичная история о случайной встрече. И цветах.
Расцвет
Она одевается в серое. Полностью, начиная с белья: серые трусы, гладкие, без узоров, кружев или самого мелкого бантика; серый бюстгальтер, серые носки -- короткие, под кроссовки. Майка тоже серая, и джинсы, подвёрнутые пару раз -- вроде по моде -- серые, и кроссовки, и накинутая по поводу прохладного вечера куртка. Всё гладкое, дымчатое, матовое, не привлекающее внимания.
Одевшись, она выходит на улицу. Серый -- её камуфляж, её маскировка, её мимикрия. Конечно, в городе множество разных цветов, но с таким, мышастым, спрятаться проще всего, ведь он повсюду: в асфальте, в бетоне, в слепых пыльных окнах, в жести крыш... В полированной серой плитке на стене мелькает её тусклое отражение, когда она стремительно проходит мимо, нежась в безжизненном свете фонарей и неоновых вывесок.
Глаза у неё тоже серые, но не холодом льда или твёрдостью стали, а теплом остывшей золы. Волосы её кажутся не то седыми, не то припорошенными пылью.
В толпе людей никто не смотрит на слепое серое пятно. Ей почти не требуется специально стараться, чтобы оставаться незаметной, она просто лавирует между прохожими, не касаясь никого, не попадаясь никому на глаза. Очень редко, когда поток людей сам не огибает её, не расступается перед ней, она легко и неосознанно применяет силу, и человек вдруг делает шаг в сторону -- потеряв равновесие, или споткнувшись о трещину в асфальте, или внезапно сообразив, что идёт не в ту сторону. Но это требуется слишком редко, люди, даже не видя её, сторонятся, не отдавая себе отчёта, интуитивно, как прячется от человека в лесу дикое животное.
Столкновение оказывается полнейшей неожиданностью. Какой-то сбой, что-то пошло не так, и она летит на асфальт, сильно ушибает ногу о бордюр, второй очаг боли глухо отдаётся в плече -- там, куда пришёлся удар. Слишком привыкла к своей невидимости и неуязвимости, расслабилась, перестала смотреть по сторонам, виновата сама, но от этого осознания не легче, когда в лодыжке словно пульсирует сгусток огня, а ладонь ссадилась об асфальт и наливается меркло-красным...
Она поднимает взгляд и смотрит на склонившуюся над ней девушку. Та буквально светится нежностью и женственностью. Мягкие черты лица, светлые рыжеватые кудри, персиковый румянец, одета в стиле бохо: замшевые сапожки с бахромой, длинное бледно-лиловое платье в мелкий цветочек, какие-то кружева, рюши... В Японии таких называют "мори гару", неожиданно всплывает в памяти. "Лесная девочка".
А значит, она -- Городская. Впервые ей хочется как-то назвать себя, обозначить, пусть даже всего лишь в противовес случайно встреченной незнакомке.
-- Вы сильно ушиблись? Вы в порядке? -- спрашивает Лесная.
Нет, это имя ей не подходит. Не выглядит она ни Лесной, ни Деревенской -- обычная девушка, жительница мегаполиса, просто... "Цветочная", понимает, наконец, Городская. А сама она может быть Серой. Или остаться Городской, какая разница?
-- Я в порядке, -- отвечает Городская, примеряя на себя новое имя.
-- Давайте, я помогу, -- Цветочная протягивает ей руку, неудобно, левую.
И прежде, чем Городская успевает прийти к выводу, что девушка -- левша, она замечает на правой кисти свежую, едва подсохшую роспись хной -- ещё одна деталь к общему образу. Цветочная не хочет смазать рисунок, вот и подаёт левую руку. На ней хны нет, на ней татуировка: цветы, листья, переплетение стеблей и веток.
В лодыжке всё ещё пылает боль, и Городская благодарно кивает, отталкивается от асфальта свободной ладонью, помогая себе подняться, неловко хватается за предложенную руку, тоже левой...
Татуировка моментально приходит в движение. Полупрозрачные лепестки дрожат, стебли и ветки копошатся, гибкие побеги змеятся, как живые, стремительно переползая на пальцы Городской, и дальше, по запястью, на предплечье... Она испуганно отдёргивает руку, и на мгновение в воздухе повисают разорванные ошмётки зелени, обрывки листьев, цветочные лепестки; и тут же испаряются, словно их и не было. Если бы не оставшаяся на коже Городской татуировка, она подумала бы, что ей всё привиделось, да только вот оно, живое зримое доказательство, переливается разными цветами. Рисунок слегка подрагивает у неё на коже, как будто растения колышет невидимым ветром.
Цветочная издаёт какой-то звук, который определённо можно принять за хихиканье, но Городская не уверена, что ей не померещилось. Скованный ужасом разум плохо различает, что происходит вокруг, всё её внимание сейчас приковано к расползшейся по руке татуировке. Спохватившись, Городская озирается по сторонам, но Цветочной уже нет рядом, исчезла, растворилась в кипящей вокруг толпе.
***
Она чувствует, как шевелятся цветы на левой руке. Не держатся больше на поверхности кожи, а скользят вглубь, прорываются побегами сквозь волокна мышц, сминают органы, заполняют всё тело и, в конце концов, лезут наружу сквозь грубо схваченный суровой ниткой Y-образный разрез -- от плеч к груди и вниз, к животу. Торжество жизни.
Цветы прорастают через глазницы, через распахнутый в крике рот, неудержимый поток зелени выплёскивается из её тела, переливается через край кровати и по комнате расползаются тонкие хрупкие побеги, закручивающиеся спиралью на концах, толстые плотные лианы, похожие на неспешных хищных змей, твёрдые, но гибкие ветки, покрытые блестящей гладкой корой. Россыпь крохотных бутонов выскакивает на поверхность автоматной очередью, цветы распускаются один за другим неудержимой волной -- большие и маленькие, круглые и несимметричные, полевые и тропические, разные, не похожие между собой. В темноте не разглядеть ярких красок, но можно не сомневаться, трепещущие лепестки расцвечены всем спектром от кроваво-красного до фиолетово-ночного, подчеркнуты призрачно-белым и глубоким чёрным; среди хоровода красок не найдётся места только драгоценному любимому серому. Удушающий аромат цветения заполняет комнату, затапливает её, вытесняя кислород, так что невозможно вдохнуть, не глотнув этой приторной сладости, оседающей на языке почему-то горьким травяным соком.
Усилием, рывком на пределе ей удаётся стряхнуть это всё прочь. Она лежит на кровати, покрытая липким холодным потом, несмотря на то, что в квартире жарко до духоты. В комнате пусто, нет ни зарослей, ни цветов, и она долго боится пошевелиться, только косит взглядом на висящий за окном фонарь, пока не начинают слезиться глаза.
***
Она придирчиво рассматривает новообретённую татуировку и пытается вспомнить, докуда доходили побеги в прошлый раз -- не разросся ли непрошенный сад? Вспомнить наверняка не получается, и это её злит. Она находит в ящике стола чёрный перманентный маркер и помечает окончание самого длинного побега, почти на локте, и пары побегов поменьше. Теперь-то точно заметит, если татуировка изменится.
Затем она раздевается донага, внимательно осматривает всё тело на случай, если татуировкой дело не ограничилось. Ничего особо удивительного; на ноге, там, куда пришёлся удар об бордюр, налился некрасивый кровоподтёк, на ладони продолговатая ссадина. Но собственное тело вдруг кажется непривычным, чужим. Обычная молочная бледность и гладкость кожи оказалась так грубо нарушена этими изменениями, что, кажется, вырасти у неё третья рука -- и то меньше бы тревожилась, чем из-за пары мелких травм и жуткой татуировки.
Но ей пора одеваться в серое. Пора выходить в город.
Она выбирает толстовку с длинным рукавом, несмотря на то, что на улице тепло. Прячет руки в карманы, и всё равно ей мерещится, будто татуировка так и сверкает на всю улицу, привлекает всеобщее внимание, приковывает взгляды. Она втягивает голову в плечи, пытаясь стать незаметнее, забывает о том, что мало кто в принципе способен её увидеть. Под длинным рукавом зудит так, что хочется содрать с себя кожу.
Конец августа уже предвещает осень. Воздух по ночам становится по-особенному прозрачным, чистым, тонким; кажется, дотронься -- разлетится осколками. Под ногами шуршат первые опавшие листья, и в темноте, которая скрадывает краски, всё вокруг обращается в благословенную серость. Скоро, совсем скоро все цвета уйдут, и между вычищенными ливнями бледными домами деревья потянутся к серому небу тонкими голыми мёртвыми ветками. Но в последние дни лета, когда солнце безжалостно жарит из последних сил, город всё ещё по-прежнему яркий и радостный, шумный, оживлённый.
В центре, среди многоголосной толпы, в окружении скверов и парков ей вдруг становится дурно. Тошнота подкатывает к горлу, и она бежит прочь от широких светлых проспектов, по маленьким улочкам и тесным переулкам, проносится через усталые спальные районы, пролетает открытые ветрам пустыри и врывается в безжизненную промзону. Здесь нет этих проклятых ярких красок, вездесущей зелени, здесь царствуют бетон, и асфальт, и ржавчина, и мазут, и вездесущая серая пыль, мелкая, шелковистая, покрывающая всё вокруг на километры и километры.
Взгляд с болезненной отчётливостью выхватывает подтверждения её неправоты. Чахлые липы с почти бесцветными полумёртвыми листьями упорно тянутся к небу из-за кирпичной ограды заброшенной фабрики. Сквозь прореху в глухом заборе, украшенном колючей проволокой, видна лысоватая клумба перед приземистым зданием заводоуправления. Тут и там из щелей между отполированных до мутной гладкости рельсов узкоколейки торчат пучки травы.
Промзона процветает.
***
Она сидит за компьютером, смотрит в экран невидящим взглядом, механически постукивает пальцем по мышке, собираясь с мыслями. Татуировка неуловимо ощущается чем-то инородным -- то слегка чешется, то ноет, то колко пульсирует. Она даже не уверена, происходит ли это на самом деле или просто нервное, но нет-нет да потирает в задумчивости предплечье, словно пытаясь избавиться от вычурного рисунка, соскоблить его с кожи, как случайную грязь.
Запрос никак не формулируется, да и можно ли найти в интернете что-то о том, что лежит за пределами человеческого понимания? Она всё же собирается с мыслями и печатает:
Ц-В-Е-Т-Ы Н-А К-О-Ж-Е
Поисковик вываливает на неё сотни ссылок. То и дело неосознанно потирая левую руку, она наскоро просматривает десяток любительских рассказов про родственные души и их мистическую связь, наискосок прочитывает несколько глав корейского комикса о куртизанках, разочаровано смотрит на многочисленные картины известных и не очень художников... Это всё, наверное, чертовски красиво и эффектно, но здесь нет ничего, хотя бы отдалённо имеющего отношение к ней и её проблеме.
Она ищет снова и снова, меняет запрос, просматривает все результаты, но нигде нет ни слова о живой татуировке, самовольно захватывающей чужую кожу.
Устав от поисков, она лениво пролистывает новостную ленту, не вчитываясь в заголовки.
"...реконструкция набережной и парка..."
"...на озеленение города выделено столько-то миллионов рублей..."
"...новый сквер..."
"...разбита аллея..."
Город, её город, царство серости -- зарастает нелепыми яркими цветами.
***
Она скользит по вечерним улицам, ссутулившись и спрятав лицо в тени капюшона. Сумерки только собираются, но накрапывающий дождь и тяжёлые тучи обесцветили всё вокруг, подарили ей желанную серость, возможность вдохнуть полной грудью, отвлечься ненадолго от тяжёлых мыслей.
Она никогда не думала о том, сколько в городе зелени. Впитывала город целиком, пропускала через себя и исторгала так же единым и неделимым, не всматриваясь в детали, не заостряя внимание на частностях. Теперь же вытянутые аллеи кажутся ей царапинами на теле города, скверы и парки -- ужасными язвами. Протоптанные по чахлым газонам проплешины тропинок внезапно оказываются попытками зарастить болезненные ссадины.
Левая рука горит огнём. Ветки не вытянулись дальше, словно чёрные росчерки маркера стали для них непреодолимой преградой, но как будто разрослись пышнее, выплюнули молодые побеги, распустили свежие цветы. Цветочная татуировка живёт своей жизнью, и неизвестно, чем это грозит.
Зная свою связь с городом, она боится, что татуировка сделает только хуже. Ворвавшиеся в её тело цветы найдут отражение в реальности, вылезут зеленой заразой на поверхности города, испортят строгий вид. Она не представляет, как это предотвратить.
***
Левая нога прорастает цветником. Сначала пальцы вытягиваются пышными кустами, затем по коже вверх, как неведомая болезнь, поднимается неудержимый поток раскрывающихся бутонов, а вместе с ним -- волна паники, захлёстывающая сознание. От удушающего сладкого аромата болит голова, не получается ясно мыслить, взять себя в руки, что-то предпринять.
Правая нога неожиданно обращается асфальтом, старым, разбитым, испещрённым трещинами. Кожа покрывается жёсткой серой коркой: бедро, таз, рёбра, рука, горло... Дорога тянется вдоль цветочных зарослей, сдерживая их, не позволяя разрастись и занять вторую половину тела, уже почти растворившегося в новых состояниях. Оно кажется сшитым из двух отдельных половин: левая пульсирует и горит огнём, правая холодная и сухая. На границе -- нестерпимая боль, словно цветы и асфальт разрывают её, пытаются отвоевать себе лишний клочок бьющегося в конвульсиях тела, занять чуть больше пространства. Правый глаз с трудом открывается, асфальтовое веко ломается с хрустом, левый глаз ничего не может разглядеть из-за нависающего над ним кроваво-красного бархатистого лепестка.
Так выглядит город на картинах, изображающих постапокалипсис: захваченный зеленью, увитый плющом, полуразрушенный и сломленный. Зелёный, а не серый. Опутанные лианами эстакады, выбитые ветвями стёкла, лопнувший от прорывающихся насквозь побегов асфальт...
Цветочно-асфальтная оболочка раскалывается трещиной, лопается, как скорлупа, выплёвывает из себя обессиленное дрожащее тело, медленно истаивает в темноте.
Проклятая Цветочная ведьма здесь, сидит на краю кровати, внимательно наблюдая за тем, как мокрая от пота Городская корчится и путается в одеяле.
-- Зачем ты это сделала? -- спрашивает Городская.
Цветочная смеётся, и смех её, в соответствии с образом и голосом, звучит волшебно и сладко, звонко и одновременно мягко. В нём нет злобы или превосходства, только нежность и искреннее веселье, словно ситуация её разом забавляет и умиляет. Отвечать на вопрос она, похоже, не собирается.
Рука Цветочной тянется вперёд, и Городская инстинктивно шарахается, прежде чем успевает понять, что рука правая, украшенная кружевом мехенди, а не страшной цветочной татуировкой.
-- Не бойся, -- улыбается Цветочная, -- это просто узор для красоты, в нём нет силы.
Она гладит Городскую по голове, убирает с её лба слипшиеся от пота волосы, в темноте они кажутся совсем чёрными.
-- Мне больно, -- хнычет Городская, сжимаясь в комок. -- Зачем ты так со мной?! Что я тебе сделала?!
-- Тихо, тихо, -- ласково шепчет Цветочная, продолжая поглаживать её по голове. -- Ш-ш-ш-ш. Не плачь. Потерпи... Ты привыкнешь...
У Городской мороз по коже продирает от этих слов. От одной мысли о том, что к кошмарным цветочным зарослям на руке можно привыкнуть, её начинает тошнить. Она перекатывается на спину, колотит кулаком по матрасу в бессильной злобе.
-- Я отрежу себе руку, -- обещает Городская. -- Оторву, отпилю. Отгрызу...
Цветочная резко и без предупреждения задирает на ней майку, рисует левой рукой причудливый арабеск, стремительно касаясь тела Городской: под пупком, ближе к боку, у солнечного сплетения, под грудью. Каждый контакт кожи с кожей -- не больше мгновения, и под каждым невесомым уколом распускается цветок: пятилепестковая розовая сакура, пушистый эдельвейс, сиреневая орхидея, мелкий белый ландыш... Городская вскакивает, рефлекторно хватается за живот, пытаясь запоздало поймать руку Цветочной, не допустить новых татуировок на своём теле, но уже слишком поздно.
В глазах Городской закипают слёзы, она обнимает себя руками, покачивается на месте с тоскливым стоном.
-- Теперь что отрежешь? -- улыбается Цветочная.
Городская не слышит вопроса, всё ещё мерно покачивается из стороны в сторону, словно закрывшись от всего мира вокруг своими объятиями. За окном тихим шелестом разворачивается дождь -- похоже на шипение потерявшего нужную волну радиоприёмника. Городская вскидывает голову, впивается в Цветочную удивлённо-озадаченным взглядом, словно не ожидала увидеть её в своей спальне.
-- Мне же надо просто дождаться зимы, -- бормочет Городская, озадаченная своим внезапным открытием. -- Цветы не переживут морозов. Всё снова будет в порядке.
Она чувствует, как трепещут лепестки эдельвейса под её пальцами, и старается не слишком концентрироваться на этом ощущении, пока снова не подкатила к горлу тошнота.
Цветочная вдруг идёт рябью, словно подёргивается помехами, становится полупрозрачной. Только что она высадила на тело Городской новые цветы, а теперь кажется совершенно бесплотной, призрачной. Опасливо протянутые пальцы Городской проходят сквозь рюши и складки затейливого платья, не могут зацепиться за выбившийся рыжеватый локон. Цветочная тает на глазах.
![Расцвет [Валерия Крыса Калужская]](/img/k/kaluzhskaja_w_k/rascvet/41_small.png)