Аннотация: Short-лист конкурса "Согласование времен - 09"
Шляпкина Вэ Эс тысяча девятьсот семьдесят седьмого года рождения нервничала возле машины в лимонном свете июльского солнца. Ее распухший чемодан из мягкой кожи важно сидел под деревом на четырех силиконовых колесиках, а потом кудрявый санитар Вадик уволок его наверх, в пятую хирургию. Все дверцы автомобиля были распахнуты, и маленький человек с жабьими глазами очень суетился в салоне. Вэ Эс в шарлаховом сарафане была неподалеку: по-зимнему бледная и элегантно причесанная, она то и дело хваталась за область сердца. Потом она вообще потребовала себе носилки, и нежно простившись с тем человеком, на них обмерла. Вадик и Алеша унесли.
То есть мне Шляпкина Вэ Эс не понравилась сразу. Потому что она лебезила, будто налаживает с людьми контакт через прикосновение, а потом щупала Алешины бицепсы и снимала с халата Вадика катышки в области грудной клетки. И хихикала, что она везучая, что интересные мужчины к ней тянутся. Вадик и Алеша очень разволновались, и даже обсуждали потом Шляпкину в курилке в похабных, но в чем-то лестных выражениях.
Собою Шляпкина была малюсенькая, ювелирной работы. Лежит тростинкой переломленной на кровати в халатике махровом, нагло раскрытом от бедра. А как иначе? Даже в самые тяжелые минуты жизни Шляпкина выглядела на все сто. Каждый день втирала в щечки молодящие масла, плескала ручки в ароматных растворах, читала только положительную литературу, чтобы не испортить волнениями цвет лица. Положительную литературу в нашем отделении оставляли прошлые больные, и она лежала пачками, и любой ее мог прочитать. "Шуршунчик в бигудях". "Следствие ведет Олимпиада Эдуардовна". "Аказисус". Шляпкина это любила.
Как-то она подарила мне выходную сумочку. Из процедурной увлекла в палату, и подарила. Сказала, что видеть из окна, как безответственно сшитый баул лупит меня по изящной линии бедра для нее совершенно невыносимо. Похвалила мое умение делать уколы, а потом стала расспрашивать об Иване Александровиче.
Иван Александрович - человек положительный. У него мужественный шрам над губой от бритвы, и он очень любит жену по фотографии. Больные ценят его за внимательность, и долго жмут ему руку, когда выписываются. У Ивана Александровича все выписываются, он заслуженный хирург. А женщины, те вообще хотят лечить у него все болезни. Как видят его, хватаются за филейные области, которые у них болят. А Иван Александрович все, конечно, понимает, но все равно внимательно осматривает. Потому что клятву Гиппократа давал.
Сначала Шляпкина Ивана Александровича не заинтересовала, даже не смотря на филейные области. Вэ Эс только издалека наблюдала, как скользит Иван Александрович в бесшумных тапках по коридору, похожий в своем врачебном костюме на большую зеленую рыбину, и закусывала от досады нижнюю губу. А потом садилась с ногами в приемном покое на кушетку - тревожиться. Шляпкина ждала, что большая зеленая рыбина проплывет обратно, в ординаторскую. А рыбина не плыла. Рыбина была на дежурстве. Бесчувственная, жестокая рыбина.
Так Шляпкина тревожилась до обеда, а потом, униженная и оскорбленная, возвращалась в палату, заниматься красотой. И с каждым днем ее пуховая кисть все сильнее вдохновлялась образом Ивана Александровича. И пудра ложилась мягче, и халатик раскрывался бессовестнее. А Иван Александрович, он ведь не железный! Так они и сошлись. И говорили часами о занимательной психологии Фрейда, об изобразительной стилистике фильмов Кубрика, о философии религии Павла Флоренского.
Не сошлись они только в вопросе сущности и понимания души. Иван Александрович заявлял обыкновенно, что он - человек науки, поэтому не может относиться к проблеме серьезно. Что сотни раз людей оперировал, и никакой души внутри них ни разу не видел. И то, что в минуту смерти из людей выходит, тоже на душу совсем не похоже. А, стало быть, нет души. С чисто научной точки зрения, конечно. Но Вэ Эс настаивала, и возмущалась, и даже руку его помещала в область своей грудной клетки, - что-то же внутри трепещет? Но Иван Александрович объяснял это научно. Или поэтически, живописуя Шляпкиной расписную бабочку, что трепыхается в ее груди. Вэ Эс была растоптана такой эрудицией.
Но в вопросе сущности и понимания души была совершенно непреклонна. И даже на операционном столе она держала Ивана Александровича за руку и уверяла, что у нее-то душа есть. Вот он сейчас разрежет, и сам в этом убедится. Но Иван Александрович ничего не нашел. И постеснялся признаться. Просто удалил грыжу.
А через неделю приехал Шляпкин Эдуард Афанасьевич. Он привез Вэ Эс вычурный, безвкусный букет. Его жабьи глаза вращались неторопливо, несвежим платком он удалял с лица желтые капельки пота. Шляпкина слушала его тяжело, а потом откинулась на хрустящие простыни и попросила покоя. Эдуард Афанасьевич вышел вон, пережевывая во рту тихое "Конечно".
Иван Александрович остался не доволен приездом Шляпкина. После он выговаривал об этом Вэ Эс, настаивал, что любящее сердце должно пуще тревожиться, разрываться оно должно. Как же это может быть, чтобы любящий супруг не справился о ее состоянии у самого врача? Как, спрашивается?
Можно сказать, Иван Александрович пришел в бешенство совершенное, и даже кулаком пригрозил куда-то в сторону горизонта. А как только закрыл смену, ушел быстро, по двору наискосок.
Тогда-то и поступила "критическая", сбитая фурой. В реанимацию ее провезли стремительно, укрытую простыней, багровой, как революционный флаг. Двое из ДПС остались в приемной, они то и дело разводили руками. Не знали, кто она такая, никаких документов при ней. А мне поручили срочно звонить Ивану Александровичу, он не раз таких "критических" вытаскивал, опыт у него здесь хороший. Пусть приедет.
Но Иван Александрович приехать отказался. Очень категорично отказался. Потому что дежурство его закончилось. Потому что теперь дежурит Андрей Николаевич и Олег Сергеевич. Потому что он устал. Потому что сейчас - его личное время. Потому что мы все там ему уже на шею сели. И плевал он на Гиппократа. Пусть Гиппократ дежурит, а его следует оставить в покое. Точка.
Правда, через два часа Иван Александрович все таки приехал. И даже пошел в операционную. Там было все кончено. Сначала он смотрел на мертвую женщину молча, а потом заплакал. И еще долго обнимал ее, гладил рассыпчатые волосы и целовал сухие, голубиные руки. Все приговаривал: "Милая...". И укрывал свежей простынею, и горько прощался с ее душой.