Аннотация: Статья из старого журнала про дом М.Волошина в Коктебеле. В Танасийчука
ИЗ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ СОКРОВИЩНИЦЫ
Одна из достопримечательностей Коктебеля - дом поэта Максимилиана Александровича Волошина, превращенный ныне в Дом-музей (к сожалению, вот уже более пяти лет закрыт для посетителей в связи с затянувшимся ремонтом).
Построенный по чертежам самого Волошина, этот дом хранит следы пребывания в нем многих выдающихся мастеров советской культуры - М.Горького, А.Толстого, М.Цветаевой, М.Булгакова, М.Пришвина, М.Шагинян.
Предлагаем вниманию читателей рассказ об одной из находок, сделанных в доме Волошина Виталием Николаевичем Танасийчуком, кандидатом биологических наук, сотрудником Зоологического музея АН СССР [г.Ленинград].
В. ТАНАСИЙЧУК.
Дом М. А. Волошина в Коктебеле (Планер-ском).
В конце пятидесятых годов мне довелось почти полгода провести на Карадагскэй биологической станции, собирая материал для диссертации. Я облазил скалы Лагенера и Сюрю-Кая, повисшие над обрывами крутые лужайки Карагача, каменные лестницы Хоба-Тепе - словом, все закоулки маленькой горной страны, которая зовется Ка-радаг. Туристов в те времена было еще немного: узкие тропинки едва угадывались в траве, и у источников не громоздились кучи консервных банок.
С вершин, обращенных к Коктебелю, я порой разглядывал в бинокль стоящий у самого моря дом, оплетенный лесенками и верандами и как короной увенчанный широкой смотровой площадкой. Спускаясь в Коктебель, я проходил мимо его фасада, сложенного из грубо тесанных камней и смотрящего на море высокими и узкими окнами. В нем было нечто от корабля, застывшего на краю залива между морем и горами.
Я знал, что дом этот - главная достопримечательность теперешнего курортного поселка Планерское, что жил в нем поэт Максимилиан Волошин и что называют его Дом поэта. Название это казалось мне нарочитым, претенциозным. О Волошине я знал мало. В свое время листал тонкую книжечку со странным названием "Иверии" - стихи показались мне блестящими и холодными.
Кое-кто из сотрудников биостанции бывал у вдовы Волошина Марии Степановны. Мне рассказывали, что комнаты поэта сохранились в том самом виде, в каком были при жизни хозяина, что там великолепная библиотека, множество картин и огромная скульптура какой-то египетской царицы. Говорили, что порой особенно настойчивые курортники упрашивали Марию Степановну показать дом, возникали импровизированные экскурсии. Конечно, и мне хотелось заглянуть туда, посмотреть картины и книги, но было как-то неудобно соваться в дом человека, о котором ничего не знаешь.
Далекие скалы над морем, если на них смотреть с коктебельского пляжа, складываются в человеческий профиль; коктебельские старожилы уверяли, что это абсолютное подобие профиля Волошина, однако в каком-то старом путеводителе я вычитал, что раньше этот силуэт называли профилем Пушкина. На Пушкина он был совершенно не похож, но ведь в каждом южном городишке есть какие-то новодельные легенды и достопримечательности - чего не выдумают скучающие курортники!
И над судьбой незнакомого мне поэта я задумался лишь осенью, незадолго до отъезда, когда, поднявшись на золотой от сухого ковыля и заката холм, я увидел каменную скамью и четырехугольную могильную насыпь без памятника и надписей, покрытую обкатанными морем агатами и сердоликами. Темно-синее море лежало далеко внизу, в него стекали красные обрывы причудливо изогнутого мыса, и стояла тишина, которую нарушал лишь клекот пустельги, кружившейся в светлом вечернем небе. Никогда еще не встречался мне пейзаж, исполненный такого простора, торжественности и покоя, невольно думалось, что человек, выбравший это место для своего последнего пристанища, должен быть под стать ему.
Когда я вернулся в Ленинград, я попросил друга, аспиранта Пушкинского Дома, дать мне какую-нибудь книгу Волошина. Он принес "Дом поэта", и в мою жизнь вошел волошинский стих - размеренный и напряженный, торжественный и неистовый, горящий подспудным, глубоко скрытым пламенем. И я понял, как легко и точно подходит название стихотворения дому, и стало стыдно за прежние мысли. Я перечел "Иверни" - оказалось, что это слово означает "черепки", "осколки". Как мог я раньше не почувствовать в них ту же силу, ту же напряженную мысль и тот же потаенный жар?
И мой друг, поняв, что забытый поэт всерьез овладел мною, дал мне прочесть стихи совершенно незнакомой мне тогда поэтессы - странные, летящие, стремительные, с непривычным строем и неожиданными интонациями:
Ветхозаветная тишина.
Сирой полыни крестик...
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.
Так и во гробе еще - подъем
Он даровал -- несущим.
...Стало быть, именно на своем
Месте, ему присущем.
Выше которого только вздох
Мой из моей неволи.
Выше которого - только Бог:
Бог - и ни вещи боле.
Подпись была - Марина Цветаева.
И когда в шестьдесят третьем году я снова собрался на Карадаг, на этот раз в отпуск, я чувствовал, что просто обязан войти в дом и вглядеться в мир, окружавший поэта.
Рекомендательное письмо мне дала Наташа. Дочь друга Волошина, она много раз бывала в Коктебеле.
- Когда поднимешься на веранду, там будет сидеть старушка, коротко стриженная и в очень сильных очках,- наставляла она меня.-Настроение у нее бывает всякое, может и прогнать, ни о чем не спросив,- тогда придешь еще раз. Видит она плохо, и сама письмо читать не будет, а позовет из комнат такого невысокого, кругленького и очень лысого человека в тюбетейке; он и прочтет письмо. Это Виктор Андроникович Мануйлов, крупный литературовед, специалист по Лермонтову и страстный почитатель Волошина. В Коктебеле он каждое лето. Постарайся его очаровать, и, если получится, сможешь бывать в доме сколько захочешь.
Волнуясь до дрожи в коленях, я поднялся по крутой лесенке, и действительно был неласково принят Марией Степановной, привыкшей отпугивать рвущихся в дом туристов. На шум вышел Виктор Андроникович, которого невозможно было не узнать по Наташиному описанию, и прочел письмо. Очаровывать его не было нужды: Наташа писала о том, что я неплохо фотографирую, а Мануйлов давно уже хотел отснять интерьеры дома.
...И вот мы с Виктором Андрониковичем поднимаемся в мастерскую. Скрипя открываются ставни - и на нас смотрит юное, внимательное и мудрое лицо Таиах, матери фараона-богоборца Эхнатона. На гладко выбеленной стене - яркое полотно Диего Риверы с какими-то абстрактными формами - то угловатыми, то округлыми. Однажды, разглядывая его, я с изумлением заметил всматривающийся в меня глаз, потом рассмотрел губы, бороду и, наконец, увидел опертую на руку массивную, широкую - Зевсову, как говорила Цветаева, голову. И этот гротескный, изломанный, зашифрованный лик был гораздо больше схож с Волошиным, наполнен его индивидуальностью, чем висящий неподалеку, очень тщательно выписанный портрет.
Я увидел полотна и рисунки Петрова-Водкина, Остроумовой-Лебедевой, самого Волошина и бурные, наполненные движением облаков, листвы, ветра киммерийские пейзажи Богаевского. Каждая вещь была не просто вещью, а частью истории культуры. Вот у стены высокая конторка - Волошин сделал ее своими руками, и за ней Алексей Толстой начал писать "Сестер". Напротив - старомодный секретер, уставленный вазами с сухими цветами; он принадлежал Лажечникову, предку Волошина.
Марина Цветаева. Коктебель.
А на антресолях - тома журналов: плотные ряды книг; почти на каждой авторская надпись. Вот "Первая конная" Вишневского:
"Максимилиану Александровичу Волошину. С доброй памятью о Вас шлю Вам эту книгу, где показаны мы, которым в 1918- 20 гг. Вы оказали смелую помощь в своем Коктебеле, не боясь белых. Вс. Вишневский, 13 июня 1930 г., Ленинград".
И рядом - "Вечерний альбом" Цветаевой, с гордо-независимой, "на равных" надписью восемнадцатилетней девушки, только что издавшей свою первую книгу:
"Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное мнение о Villiers de I`lsle Adam.
Марина Цветаева
Москва, 1 декабря 1910".
Эта надпись и эта книга - первая ниточка их знакомства и будущей дружбы. И на многих страницах "Вечернего альбома" - карандашные пометки, отчеркнутые строки: Волошин не просто читал эту книгу, он работал над ней. Он был первым критиком, приветствовавшим в печати "прекрасную и непосредственную книгу, исполненную истинно женским обаянием".
За антресолями - рабочий кабинет. Стол у окна, лист бумаги, акварельные принадлежности, снова книги - и стены, которых почти не видно за множеством гравюр, рисунков, фотографий.
Неслышно подошедшая Мария Степановна снимает с полки причудливый корень, напоминающий скользящую куда-то человеческую фигуру.
- Макс повсюду на берегу собирал коряги и корни, он звал их габриаками. Этот габриак полюбился Грину - он дал Грину идею "Бегущей по волнам". Вот эта раковина служила натурой Врубелю, когда он писал "Жемчужину".
Рядом с праздничными переливами перламутра - тяжелый гипс посмертных масок. Толстой, Гоголь, Достоевский, Пушкин, Петр. И тут же окаменелый, тяжелый кусок дуба, окованного медью,-обломок борта античного корабля, выкинутый морем.
На небольшом столике маленький складной "Кодак", широкопленочный, как мы говорим теперь; но тогда на "узкой" пленке вообще не фотографировали, на ней снимали кинофильмы.
- Макс очень много снимал, тут всюду висят его снимки. И ведь где-то я видела коробку с пленками - надо будет поискать...
Немало дней я провел наверху, на смотровой площадке - "вышке", фотографируя плотные рукописные тетради, в которых можно было увидеть весь процесс рождения стиха - от первых нечетких набросков к окончательному, до безукоризненной точности выверенному варианту. Стихи перемежались набросками, карикатурами, а порой целые страницы были покрыты колонками созвучий, рифм, синонимов.
Этот дом был похож на музей - да он и был музеем, но музеем особенным, где можно было жить, читать книги, трогать экспонаты.
В последний мой день в Коктебеле Мария Степановна была в необычно добром и ласковом настроении. Она вынимала из каких-то шкатулок вырезки и фотографии, разложила перед нами огромную папку великолепных акварелей ("Эти рисунки даже я не видел!" - шепнул мне Виктор Андроникович). А потом она принесла мне небольшую, порядком проржавевшую жестяную коробку из-под печенья или монпансье.
- Наконец-то я их нашла. Может, они еще годятся?
Крышка отворилась с трудом. Сверху лежали какие-то бумажные обрывки и розовые фирменные пакетики - фотобумага "Геверт" каких-то неведомо далеких времен. Один из пакетов был вскрыт, и из него торчали порыжелые листочки аристотипной, экспонируемой на солнце бумаги. Под ними - россыпь маленьких, изящных конвертиков из-под визитных карточек, на каждом надпись: "Коктебель, виды", "Париж", "Толпа".
Коктебель, в доме М.А.Волошина. Слева направо: В.С.Елпатьевский, С.Я.Елпатьевский, неизвестная, неизвестная, М.П.Кювилье-Кудашева, Е.О.Волошина, С.И.Дымшиц, А.Н.Толстой (снимок при печати перевернут).
Мы с Виктором Андрониковичем раскладываем содержимое жестянки на столе. Вот узкая коробочка с пластинками странного размера - 4,5X12, для стереоскопического аппарата. На негативах мелькают лица матери Волошина, какой-то молодой женщины, любующейся кистью винограда, самого Волошина за рабочим столом. Подняв голову от книги, он напряженно, испытующе смотрит в объектив.
Но больше всего в коробке было конвертиков, набитых кодаковскими негативами: мы насчитали их тридцать семь. "Деревья", "Версаль", "Константинополь", "Здания", "Таиах", "Парки"... Я открыл пакет "Кокtebelle, люди". Открытая терраса, стол, самовар, около него восемь человек. Крайний слева - в шляпе и русской рубахе, со стаканом в руках и блюдечком для варенья, пристроенном на колене. Длинные волосы, красивый профиль, полное молодое лицо. Да это же Алексей Толстой!
- А ведь здесь может быть и Марина...- тихо говорит Мануйлов.- Так что же будем делать с этими негативами? - спрашивает он Марию Степановну.
- Да пусть он возьмет,-кивок на меня,-и сделает карточки, если получатся.
Мы с Виктором Андрониковичем изумленно переглядываемся. Видимо, Мария Степановна не совсем представляет себе ценность этих негативов, и место им, конечно, не у меня. Но от возможности отпечатать их отказаться никак нельзя. Взять их сейчас я не могу: после Коктебеля я иду по горному Крыму, и тащить на яйлу бесценные негативы недопустимо. Решаем, что их забирает Мануйлов, а когда я все отпечатаю, негативы будут переданы в Пушкинский Дом.
И вот через полгода в ленинградской квартире Виктора Андрониковича, где книги 1рэмоздятся во всех углах и переливаются со стеллажей на пол, мы разбираем снимки и начинаем изумленно понимать, что поэт, критик, художник, путешественник Максимилиан Волошин был еще и незаурядным фотографом. Правда, негативы его с технической точки зрения были далеко не идеальны (не всегда резки, поцарапаны), но Волошин обладал острым зрением художника, блестящим даром композиции, умением увидеть и выделить главное. А видел и снимал он многое и многих. Негативы в жестяной коробке копились, вероятно. лет десять - от начала века и по крайней мере до 1911 года. Это пейзажи, группы, снимки, которые можно было бы назвать репортажными, и масса портретов. По-видимому, начиная фотографировать, он был увлечен самой возможностью задержать на пленке летучие, преходящие выражения лица, оттенки взгляда, движений, и вот он десятки раз снимает самую доступную "натуру", самого себя, в зеркало (и почти постоянно неточно наводя на резкость!). До чего же забавен он, молодой, двадцатилетний с лихим коком на голове, подкрученными усами, узкой бородкой и чуть растерянным взглядом человека, еще не нашедшего себя!
На других снимках шевелюра становится кудлатой, "Зевсовой", но борода еще сохраняет навязанную парикмахером форму; глаза становятся суровее и печальнее. И, наконец, на снимках десятых годов мы видим мудреца в просторной хламиде, со стянутыми шнурком волосами и крепкими босыми ногами. Взгляд его серьезен и испытующ, он как будто спрашивает, вглядываясь в тебя, кто ты и каким богам веруешь?
Художница M.В.Сабашникова
Один из конвертиков с надписью "Mater" был наполнен негативами горячо любимой Волошиным матери, Елены Оттобальдовны, "Пра" - Прародительницы, Праматери с властным и мудрым лицом "старого Гете", как напишет потом Цветаева. Она читает книгу под приколотым к стене старинным женским портретом, на другом снимке просто задумалась над чем-то, а на третьем у распахнутых дверей разыгрывает какую-то веселую сценку со скуластой женщиной в матросской блузе.
- Да ведь это Поликсена Сергеевна Соловьева, поэтесса Аллегро,- восклицает Виктор Андроникович.- Она сестра поэта и философа Владимира Соловьева, ее дом в Коктебеле был неподалеку от Волошинского.
А вот Пра на фоне редко разбросанных домов Коктебеля начала века, у редкой ограды, обтянутой проволокой. За ней молодые деревья, которые тщательно выхаживал Максимилиан Александрович. Среди обрывков бумажек на дне жестяной коробки я нашел бледный отпечаток другого снимка, с теми же деревьями, а на обороте надпись: "Максина растительность". Это тот самый тенистый парк, в котором сейчас Дом творчества писателей...
Еще один снимок, великолепно скомпонованный. Пра стоит, опираясь на столб ограды; за ней дом, который выглядит совсем иначе, чем сейчас; еще не пристроена абсида мастерской с ее каменными стенами. Окно веранды распахнуто - широкое окно со створчатыми рамами мелких квадратных стекол, и на его подоконник облокотилась молодая женщина в расшитой тюбетейке. Это первая жена Волошина, художница Маргарита Васильевна Сабашникова. Негативами с ее изображениями наполнены два пакетика с надписью "Атоле", у нее высокий лоб и чуть приплюснутый нос, крупные губы, стройная шея. Лицо ее кажется неправильным, но в профиль приобретает почти античную завершенность. Вот "Аморе" в Коктебеле - на веранде, у окна (а в нем профиль Макса в далеких скалах), вот великолепный автопортрет Волошина под скульптурой Таиах, у зеркала, в котором отражается "Аморе", сидящая в глубоком, уютом кресле с подлокотниками.
- Это парижская квартира Бальмонта,- объясняет Мануйлов,- Он уступал ее Волошину на время своих путешествий.
На следующем снимке зимний версальский парк. Голая земля и голые ветви деревьев странно контрастируют с вечнозеленым плющом, оплетающим лестницу, а перед ней хрупкая женская фигурка в широком пальто с буфами и элегантной широкой шляпке. Ее лицо кажется моложе и беззаботнее, чем на снимках, сделанных в Коктебеле: ведь здесь, в Париже,- первые месяцы их недолгой совместной жизни.
Та же фигурка - в других странствиях, в другой обстановке. Палуба судна, берега какого-то пролива - наверное, это Дарданеллы. Лицо затенено широкой шляпой и зонтиком, на руке забавная плетеная корзиночка, а поодаль, как символ навсегда ушедшей эпохи, проплывает бриг под всеми парусами.
Новая пачка отпечатков - из пакетика с надписью "Taiah". Как любил Волошин эту скульптуру - и как он ее знал! Играя светом, он делал это неподвижное гипсовое лицо то ироническим, то задумчивым, то веселым, то даже задорно-шаловливым. И неожиданно в складке губ и глаз проступает что-то неуловимо схожее с Маргаритой Васильевной...
Виктор Андроникович, перебирая снимки, задумчиво рассказывает:
- Впервые он увидел Таиах в Египте, кажется, в Каирском музее. Потом, во время студенческих странствий по Германии, почти без денег, питаясь хлебом и молоком, он узнал, что в Берлинский музей привезли четыре гипсовые копии этой скульптуры. Он пошел к директору, рассказал, что не может жить без этого лица, этой улыбки - и старый немец понял восторг юноши. Но порядок есть порядок, и стоимость копии Макс должен был отработать в музее. А потом уехал домой, увозя свое сокровище.
Пакет "Константинополь". Снимки, сделанные С палубы,- торговцы в лодках, нагруженных тюками ковров и тканей; смешной пароходик с трубой, торчащей прямо из натянутого над палубой тента; лес косых рей, высящихся над пристанью, и огромный город вдали. Вот он - Константинополь, снятый с борта парохода, за темными силуэтами сидящих у борта турок в фесках с кисточками. Время не пощадило негатив: он попорчен, исцарапан, но как передает снимок аромат старой, ушедшей в прошлое Турции!
Каждый пакет с негативами - новый этап путешествия. "Руан" - стрельчатый силуэт собора; в 1905 году Волошин посвятил ему цикл стихов, а через десяток лет он был уничтожен немецкими снарядами. "Париж" - Люксембургский сад, и девочка прогуливает крохотную собачку с хвостиком-прутиком, а перед ней на песке тень Волошина в шляпе. Этот снимок напомнил мне другой, коктебельский,- тоже девочка, но в длинном цветастом платье и в тюбетейке, с тяжелым ведром воды застыла на миг, щурясь от солнца, и у ног ее широкая, мощная тень фотографа в той же набекрень сидящей шляпе.
Снова Париж. Какой-то праздник, может быть, Четырнадцатое июля. Толпы народа в непривычной для современного взгляда одежде кажутся статистами кинофильма, и магия фотографии оживляет их - как будто из машины времени видишь чинных мальчишек лет двенадцати - четырнадцати, в коротких штанишках, играющих в серсо; дальше какой-то чин в треуголке; матери или няни везут детей в колясках на удивительно тонких и высоких колесах. Дальше карусель - вся в зеркалах, отражающих дома; на ней катаются девочки в коротких платьях и девушки в длинных. И совершенно неподражаемый в своей живости и естественности снимок: косые вечерние тени, толпа гуляющих, шляпы и котелки, пышные платья, а посередине в белых брюках и распахнутом коротком сюртуке гордо осматривается бонвиван с усиками, этакий мопассановский Жорж Дюруа.
Теперь идут коктебельские группы, и прежде всего та, с Алексеем Толстым на веранде, за чаем. Негативов было два - один нещадно поврежденный грибком, как будто покрытый оспинами, и другой, почище. Я случайно отпечатал его перевернутым, и сидевший слева Толстой оказался с правой стороны.
Праздничное гулянье в Париже.
М.И.Цветаева, Коктебель, 1911.
Виктор Андроникович начинает разбираться, кто есть кто:
- Рядом с Толстым его первая жена. Софья Исааковна Дымшиц. Дальше Пра. Потом две девушки, вероятно, жившие у Волошиных, они часто встречаются и на других снимках. Не знаю, что за женщина сидит спиной к Толстому, зато вот этот пожилой человек с нездоровым лицом - заметная фигура в литературе тех лет. Это Сергей Яковлевич Елпатьевский, врач и писатель, друг Чехова и Льва Толстого. А кто этот молодой человек со стаканом чая на колене, не знаю, и вряд ли кто знает...
Вряд ли кто? У меня в голове как будто сбегаются воедино несколько нитей: фамилия и имя старого врача, пристальный взгляд человека со стаканом - ив памяти встает лицо прямого, рослого старика с тем же высоким лбом, таким же испытующим взглядом и с той же резко очерченной челюстью.
- Я его знаю. Это Владимир Сергеевич Елпатьевский, мой профессор зоологии в Саратовском университете.
И я вспоминаю свою юношескую влюбленность в этого сдержанного, на вид строгого человека, его рассказы о друзьях юности, с которыми вместе он учился и путешествовал по казахстанским озерам, и какие-то упоминания о Крыме. Какие? Не помню. Крымом в те годы для меня был Южный берег, Никитский сад, а не выжженные солнцем каменистые гребни Киммерии.
Другие снимки с А. Толстым, иные лица на них. Худощавый человек с пробивающейся бородкой и саркастическим выражением лица оказывается Михаилом, кузеном Волошина,- "маленький, худой, невзрачный" - напишет о нем Анастасия Цветаева. Опять те же две девушки...
И вдруг Мануйлов подпрыгивает. Да это же Майя Кудашева! Вот эта девочка рядом с Толстым, та самая, что в группе с Елпатьевскими!
Эта фамилия мне ничего не говорит.
- Ну, а фамилию Роллан вы знаете? - язвит Виктор Андроникович.- Ее девичья фамилия была Кювилье, она дочь русского и француженки; потом она стала Кудашевой, а впоследствии вышла за Ромена Роллана и стала Марией Павловной Роллан.
А вот мастерская ваятеля, гипсовые статуэтки на полках - женская фигура, бюст Суворова, сидящий Демон, а посередине сам скульптор, коротко стриженный, в белом халате, кончает отделку огромного бюста Волошина.
- Это Виттиг. Он получил заказ на изготовление бюста Поэта для Версальского парка. Поэта вообще, олицетворения поэта. В качестве натуры он взял Волошина. Бюст этот и посейчас стоит в Версале; помните, на стене в кабинете висит его фотография. А копия бюста стоит там же, в углу...
А.И.Цветаева. Коктебель, 1911.
Я помню эту фотографию, я даже переснимал ее. Из травы поднимается высокий, как у греческих герм, постамент, на котором, кажется, тесно этой огромной голове с мудрыми, все понимающими глазами.
Особенно интересовали нас с Виктором Андрониковичем снимки из пакетов "Кокtebelle", люди и "группы, Коктебель 1911". Была у нас затаенная мысль: здесь должны быть, просто обязаны быть фотографии Марины Цветаевой. Она познакомилась с Волошиным в конце десятого года, в одиннадцатом впервые приехала в Коктебель и тут, в этом доме познакомилась с Сергеем Эфроном, своим будущим мужем. И мы искали такое знакомое по более поздним портретам гордо вскинутое лицо, нос с горбинкой, широко открытые глаза. Искали и не находили.
- Да вот же она! - уверенно сказал поэт Всеволод Александрович Рождественский, к которому я приволок свои альбомы.- Конечно же, это Марина!
Но потом подумал и уже не так уверенно добавил: - А может быть, эта - рядом? Ведь я знал ее гораздо позднее...
Но вот приехала в Ленинград Анастасия Ивановна Цветаева - седая, тоненькая и решительная. Мы просидели с ней целый вечер у каких-то ее знакомых, и она вглядывалась в свою юность, в далекие годы и лица, и рассказывала о них. (Впервые я читал главу из воспоминаний А. И. Цветаевой в журнале "Наука и жизнь"-1969 год, ? 7).
- Да, конечно же, это я и Марина, и сам Макс потом снялся тут же, у полок с книгами. А вот в группе около Пра - мы с Мариной, Сергей Эфрон и по сторонам его сестры Вера и Лиля.
Я вглядываюсь в лица. Сергей - узкое, смуглое лицо, огромные глаза - то же, что у его сестер. Анастасия - совсем юная девушка с доверчивым, чуть близоруким взглядом. Но Марина, Марина! Тут она совершенно не похожа ни на свои более поздние портреты, ни на мое представление о ней. Вот она на групповых снимках - милая, но внешне ничем не выделяющаяся девушка в пенсне. Круглое лицо, густые короткие волосы, открытый и приветливый взгляд. Вот два портрета у книжной полки, между окнами. Конечно, автор ошибся в наводке: корешки журналов вышли так
четко, что, кажется, можно прочесть заглавия, а загорелое лицо Марины чуть размыто нерезкостью. Полные щеки и губы, внимательные, дружелюбные и безоблачные глаза спокойной и сдержанной девушки. И ни следа той бури чувств и мыслей, которой проникнута вся поэзия Цветаевой.
Однажды вглядываясь в это безмятежное лицо, я вдруг понял, что все очень просто и никакой загадки, никакого противоречия между поэзией и внешностью здесь нет. Марина была естественна, как воздух, а это лето было одним из самых радостных, даже, может быть, самым paдостным в ее жизни. Она нашла здесь море, горы, дружбу, а в дни, когда были сделаны эти снимки, началась ее любовь к Сергею. И она жила, растворяясь в ласковом коктебельском просторе, и мир был добр к ней и казался надежным и вечным,- и вот на снимках мы видим очень счастливую и очень спокойную женщину, которой сейчас хорошо.
М.А.Волошин, 1911 г.
И еще фотография - Волошин на том же месте, увиденный з видоискателе глазами Марины или Анастасии. Широкому, большому, ему тесно в кадре. Он смотрит куда-то вдаль тем же напряженным, ищущим взглядом, что и на снимках начала века.
...Я купил самый большой, какой только можно было достать, альбом - с чайкой на обложке,- наклеил все отпечатанные снимки и послал Марии Степановне. Конечно же, по комплекту снимков я сделал себе и Виктору Андрониковичу Мануйлову. А потом он отнес негативы в Пушкинский Дом, где, насколько мне известно, никто особенно ими не заинтересовался. Только дважды я видел их в печати: два снимка в книге "Волошин-художник", изданной в Киеве, и один в альбоме "Планерское-Коктебель" - он вышел в Симферополе в 1975 году. Репродукции были сделаны со снимков из альбома с чайкой, и на одной из них Алексей Толстой со стаканом чая так и сидел справа.
![Иллюстрация 1 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/1-1.jpg)
![Иллюстрация 2 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/2.jpg)
![Иллюстрация 3 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/3.jpg)
![Иллюстрация 4 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/4.jpg)
![Иллюстрация 5 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/5.jpg)
![Иллюстрация 6 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/6.jpg)
![Иллюстрация 7 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/7.jpg)
![Иллюстрация 8 [фото]](/img/k/kalinin_g_i/domvoloshinakoktebel/8.jpg)