Аннотация: Мой взгляд на общество, образование и традиционную историю. (Да простят меня историки)))))
Константин К.
Опять двойка
Маруня проснулась, как всегда, ровно в семь. Словно какой-то неизвестный механизм жил в ней своею, независимой от неё, Маруни, жизнью, не подавая, впрочем, о себе никаких вестей и, лишь ежедневно, именно в семь утра он неуклюже в ней начинал брыкаться и ворочаться, да так бесцеремонно, что она сразу и окончательно просыпалась. Ладно сегодня, всё равно на занятия идти, а в выходные она ужасно злилась, что есть мочи сжимала веки, накрывалась одеялом чуть не с головой, ложилась в любимое для сна положение на левом боку, но всё напрасно, - сон сбегал от неё, будто забоявшись, что и ему достанется болезненный, злой пинок. Злилась, правда, не долго - в выходные ведь гораздо больше важных дел и времени на них требуется немало. Впрочем, один проверенный способ вернуть рассеявшийся, как туман, утренний, самый сладкий из снов, всё же существовал, хоть и действовал только в будни. Нужно было задержаться в постели, дождаться, когда мать, взглянув на часы, обнаружит, что уже десять минут восьмого и крикнет из кухни: "Маруня, пора вставать!" Вот тут-то сон всегда и возвращался. Иногда можно было даже попасть во вторую серию прерванного всего каких-то несколько минут назад сновидения. Маруня, правда, трюком этим почти не пользовалась, - всё равно через две-три минуты придёт мама и окончательно растормошит. Ну, разве только, если недосмотренный сон был чрезвычайно интересен.
За окном по-весеннему резвилось солнце, ещё не затеняемое кронами полуголых, с только-только лопнувшими почками на ветвях, столетних гигантов-деревьев, сигавших много выше крыши их старой высотки. Блажили, в тех же кронах вездесущие воробьи, решая, видимо, кому же из них, всё-таки, принадлежит укромное дупло с видом на юг, а на кухне мерно жужжал блендер, в котором мать, наверняка готовила её любимый, утренний пудинг из творога и ягодного варенья.
Маруня попыталась представить себе какое варенье в пудинге окажется сегодня - клубничное, смородиновое или малиновое и, решив, что лучше бы клубничное, бодро вскочила и прошлёпала босыми ступнями в ванную, зашумела водой, зазвенела стеклом...
Огромный, окружённый со всех сторон дряхлыми телами домов двор, встретил её хлопнувшей за спиною дверью парадного и, будто проснувшись от этого звука, как сама Маруня просыпалась от ненавистных проделок своего внутреннего будильника, зажужжал автомобильными моторами, залаял голосами прогуливавшихся соседских собак, заговорил человеческими словами, будто пересыпая дробно звенящие камешки, передразнивая речь людей и отправил стократным эхом все эти толпы звуков неспешно гулять, (как гуляют вереницы людей по вечерней улице), от стены к стене этого гигантского колодца, усеянного, будто прямоугольными оспинами, ровными рядами оранжево блестящих в лучах утреннего солнца окон.
Маруня довольно зажмурилась, как котёнок, поймав на своём лице солнечный лучик, счастливо, что, впрочем, и не мудрено в таком-то возрасте, улыбнулась ему, потянула ноздрями свежий утренний воздух, пахнущий влагой и цветами бело-вскипавшей неподалёку вишни, и вприпрыжку побежала, что есть мочи размахивая портфелем, по аллейке, ведущей к притаившемуся в дальнем углу двора-колодца, весело-жёлто маячившему среди серых стен домов и стволов деревьев, зданию школы.
Школа шумела, как прилив. Принимая накатывающие на прибрежные скалы широкой лестницы бурлящие волны беспечной болтовни и смеха, тут же вертящие десятки водоворотов, сливающихся, рассыпающихся, втискивающихся в узкий пролив входной двери и, за нею разливающихся в настоящий поток, наполнявший собою и своим гулом весь залив здания, его фьорды-коридоры, со множеством бухточек-классов, в которых, наконец, бурление потихоньку спадает, сохраняя лишь шипящую пену, всё ещё мигрирующую, кружащую... Мальчишки шептали друг другу в ухо и, блестя глазами, тайно, под партой демонстрировали соседу некие сокровища, а девчонки без удержу болтали, впрочем, каждую секунду ожидая, с линейкой, или книгой в руках, когда кому-нибудь из мальчишек надоест возиться со всякой чепухой и он, наконец, дёрнет за косу, чтобы развернуться и со всего маха... И всё это будет длиться до тех самых пор, пока в класс не войдёт эдаким тяжёлым атомным ледоколом, строгая историчка Мар-Паллна. Вот тут-то всё окончательно и утихнет.
Мар-Паллна, разложив на столе принесенные подмышкой атрибуты преподавательской власти, обведёт сначала строгим, а затем уж приветливым взглядом стройные колонны подданных, местами правда, ещё егозящих, спросит у кого-нибудь на галерке, не шило ли беспокоит того в известном месте и, наконец, величественно, благосклонно кивнув, позволит сесть.
- Итак, откройте ваши тетради.
Она обведёт взглядом поверх очков-половинок раскинувшееся перед учительским столом пространство, будто проверяя, все ли поняли, все ли подчинились, споткнётся взглядом о чью-то, обычно больше других вертящуюся, макушку: - Петрик, скажи-ка нам, что я просила подготовить к сегодняшнему уроку.
Конопатый, как подсолнух Петрик, лихорадочно долистывая тетрадь, медленно, тяжело, будто старый, перегруженный лифт, поднимется, долго, глубоко потянет носом воздух, явно пытаясь оттянуть время, наконец, найдя жизненно-важную строку, ткнёт в неё пальцем и, смело вскинув глаза на учителя, скажет: - 70-е - 80-е годы в истории нашего ЖЭКа - период управления директором Бреж-Залой.
- Хорошо, садись, - скажет Мар-Паллна и затем поведёт мощным, как толстый конец указки пальцем сверху вниз по открытой странице расколотой, будто топором, колоде классного журнала, где-то посередине его впечатляющей толщи.
- Маруня, - Мар-Паллна, будто удивившись найденному ею в расщепе журнала, отыщет глазами поднятое между старательно демонстрируемых макушек лицо девочки, - давай-ка попробуем исправить твою двоечку за тему о Карбидском кризисе. Надеюсь, ты хорошо подготовилась.
Да, уж... Маруня готовилась и вправду усиленно. Вчера, после того, как прочла заданный параграф в учебнике, ещё долго расспрашивала бабулю о делах того далёкого времени, которые та помнила без всяких учебников, ибо, это была частичка её, бабусиной, собственной жизни, длинной-предлинной, как она представлялась Маруне и невероятно быстро мелькнувшей когда-то перед глазами, будто и не с ней всё было, как представлялось Маруниной бабушке, а теперь, вот, оставшейся только в её мучительно ностальгирующей памяти.
И Маруня станет рассказывать. Чего только не будет в её ответе! И о том, как по-соседству с их квартирой родилась зимним, студёным вечером маленькая, крикливая девочка, отца которой незадолго до этого, при ясном уме и трезвой памяти забрали в психиатрическую лечебницу, а девочка, когда выросла, стала поэтессой и теперь живёт в другом доме, - так далеко, чуть не на другом краю земли, но в школе нашего ЖЭКа её стихов не учат и, даже не рассказывают о ней, будто такой никогда и не бывало; и о том, как бабушкиного однокашника из 415-й квартиры назначили директором НИИ, и он стал таким знаменитым, что другие дома и ЖЭКи звали его к себе, все наперебой, с улучшением жилищных условий, обещая и горячую воду, и исправное отопление, и даже кондиционер, но он не хотел в другой дом; а потом его сняли, потому что он узнал много секретов, с которыми не соглашался, и не позволяли снова работать, пока он, совсем ещё молодым, не умер от болезни в сердце; она расскажет, как не хватало денег до следующей зарплаты почти всем бабушкиным друзьям, когда они были молоды, но, несмотря на эти трудности, были веселы и жизнерадостны, ходили друг к другу в гости и пили на кухне чай с хлебом, а после зарплаты недорогое вино с варёной колбасой, хотя знали, что из-за этого вина им снова придётся поголодать перед следующей...
- Постой, постой Маруня, - Мар-Паллна, сперва будет согласно, хоть и несколько настороженно кивать рассказу девочки, затем станет слушать, просто склонив голову набок, наконец, сложит губы трубочкой, а затем решительно остановит её, - Маруня, всё это очень интересно, я бы, даже, сказала - поучительно, но расскажи нам, пожалуйста, ну-у, хотя бы о том, как, сколотив собственную банду, Бреж-Зало, с её помощью, вытеснил Ни-Хрука с должности начальника ЖЭКа.
Маруня, видимо, плохо помнила имена соратников Бреж-Залы, видимо, не были они ей столь интересны, как имена бабушкиных друзей и подруг, поэтому она заговорит о том, как именно эти люди встретили нового начальника, что говорили о нём, на что надеялись и чего боялись...
Но Мар-Паллна снова её прервёт.
- Маруня, - тихо скажет она, - мы ведь учим историю нашего двора. И нам просто необходимо знать, кто, в какие годы был начальником, как им стал, кого крышевал, что сделал за годы своего управления...
- Но, тогда ведь получится, - робко заметит Маруня, - что мы учим историю директоров? - Она уж готова будет зарыдать, - неужели снова выйдет, как в прошлый раз, когда нужно было рассказывать о злополучных сварочных баллонах с карбидом, которые Ни-Хрук приказал куда-то перетащить, а начальнику другого ЖЭКа это не понравилось, потому, что они, баллоны, были взрывоопасны, в то время как хотелось с упоением рассказывать какая тогда во дворе кипела и бурлила стократ более интересная жизнь: словно фонари на вечернем проспекте загорались всё новые и новые имена писателей, художников, музыкантов и если не все они, то многие, были друзьями и знакомыми отцу её бабушки, её, Маруниному прадеду.
Но Маруня не зарыдает. Не успеет, потому что испугается строгого окрика.
- Да, и историю директоров! Такова школьная программа, милая моя! - Мар-Паллна чуть помолчит и, уже значительно спокойнее, скажет, - Может быть, ты считаешь, что не нужно знать ни о XXIV, ни о XXV общеЖЭКовых собраниях, не нужно знать, когда принималась новая Коммунальная Инструкция. Ведь ты же ничего об этом не сказала. Образованный человек, Маруня, должен знать, как уже в тот период формировались банды каждого из будущих директоров, (ведь начальником никто не становится просто так, без поддержки тех или иных группировок, это же не просто какие-то заурядные головорезы), какие проступки они совершали ещё тогда, только начиная двигаться по лестнице, ведущей на страницы истории, которую учить ты не хочешь, а хочешь говорить о тех, кто, верно, да, - жил в то время, но ничем выдающимся не отличался от других жильцов, - ни разу не ограбил банк, не сидел ни одного года за решёткой, а если и пил вино, то не участвовал в пьяных драках, ни разу в жизни не схватился за нож...
- А бабушка говорит, - робко прошепчет Маруня, - что достойных людей не сажают.
- Ну, знаешь... - взовьётся Мар-Паллна, - посоветуй бабушке прочесть хоть одно настоящее историческое исследование!
Она раздражённо схватит несколько книг принесенных вместе с толстенной колодой журнала, картой, свёрнутой в огромную трубу, при виде которой почему-то всплывало в голове смутно знакомое слово "иерихонская" и указкой, в толстой своей части, сравнимой, как мы уже замечали, с пальцами самой же Мар-Паллны.
- Вот, полюбуйся, - она потрясёт книгами перед носом испуганной Маруни, - одних названий будет довольно твоей бабушке!
И Мар-Паллна, будто призывая весь класс в свидетели, поднимет высоко над головой одну из книг и во всеуслышание объявит её название.
- "Разбой, как трамплин к социально-активной позиции".
Она обведёт класс глазами, отложит поднятую книгу и поднимет следующую.
- "Роль ликвидаторов в банде Ку-Члена, в период его управления ЖЭКом".
Эту она положит сверху предыдущей, сделает внушительную паузу, торжествующе глядя на детей.
- И, наконец, из самого начала нынешней исторической эпохи: "Ограбления, как весомая статья доходов в кассу группировки Большаков".
Последнюю брошюру училка небрежно бросит перед собой.
- Мне кажется, - скажет, уже значительно спокойнее, Мар-Паллна, сокрушённо качнув головой, - что твоей бабушке следовало бы прочесть хоть что-нибудь из перечисленного, впрочем, подошла бы, я думаю, любая другая книга по истории, - Мар-Паллна укоризненно посмотрит на класс, будто обращаясь именно к нему, а не к Маруне, - а тебе советую учить предмет по учебнику, а не со слов, иначе ты рискуешь годовой отметкой.
Она четверть минутки, задумавшись, помолчит, глядя в окно на огромный двор, историю которого всю свою жизнь вдалбливала в головы упрямых и легкомысленных детей, а потом, безнадёжно махнув рукой, скажет: - Садись, Маруня. Опять двойка.
Потом она, вероятно, посмотрит на часы и недовольно проворчит: - Вот, получается, что урок ты сорвала. Когда мне теперь опрос проводить? - и, долгим, испытующим взглядом обведёт притихший класс. - Ладно, на следующем уроке будет опрос по двум темам. А сейчас запишите: "Политический и экономический кризис конца восьмидесятых. Точка. Развал ЖЭКа на самостоятельные Домоуправления".
Оставшуюся часть урока Маруня просидит, опустив глаза, не слушая учителя, а, думая о том, как неловко будет сообщить бабуле, что, несмотря на такой подробный её, бабушкин, рассказ, ей, Маруне, не удалось ответить урок. И как недовольна будет мама, что дочь не учит уроков, а бабушку, когда Маруня ляжет в постель, будет тихонько на кухне упрекать за её рассказы.
И ещё она будет думать, что несправедливо учить детей тому, что им не нравится, а история Маруне не нравилась. У неё вызывали приступы тошноты повествования о горах трупов, остающихся после драки "стенка на стенку" между всем населением двух соседних домов из-за еле заметной царапины, сделанной мальчишками, живущими в этом соседнем доме, на блестящем, лакированном боку директорского автомобиля и острое чувство протеста против воспевания и возвышения всех тех мерзостей, которыми пичкала их Мар-Паллна, вторя параграфам в учебнике, какие только метафоры не используя. А в арсенале были и воинская доблесть, и гениальное управление, и историческая справедливость, и дело чести, и священный долг, самоотверженность... Маруня же считала всё это выдуманным для оправдания тех немногих людей, из которых складывалась история. Она подозревала, что всегда, во все времена обыкновенные люди просто жили. Жили между любовью и страхом. А директора ЖЭКов, по её мнению, просто не умели отождествить окружающих людей с ценностью жизни и полнотой чувств переживаемых ими, этими окружающими людьми. Она мечтала, что когда-нибудь сможет объяснить всем-всем, что ни в коем случае, никому нельзя поддаваться на уговоры передраться с соседями и, когда все это поймут, настанет по-настоящему счастливая жизнь, не нужны станут границы между соседними дворами...
Маруня представила себе всё это в один миг, на гребне одной из приливных волн ворвавшись в вестибюль школы и, где-то в оглушительном рёве потока расслышав слово "история". Тут же она решила, что хоть часть урока лучше где-нибудь отсидеться. Ну, а опоздание, - всё-таки не двойка. И тогда Маруня влилась в поток, текущий в сторону школьного буфета. Её неискушённое в казёнке воображение даже не допускало, что она может попасться. Но именно так и случилось.
Через пять минут после звонка в буфет вошёл никто иной, как директор школы Ван-Санч и собственноручно отвёл злополучную казёнщицу в класс, прямо на расправу Мар-Паллне.
Одним словом, не удалось Маруне избежать очередной двойки и, как ей привиделось, так всё и вышло. Сначала она сама почувствовала себя дебилкой, потом мать сердилась да выговаривала, а в заключенье и бабуле досталось.
Вот, с тех пор рассказов бабушки она больше и не слушала. И не потому, что были они ей неинтересны, а оттого, сначала, что не хотелось действительно испортить себе годовую отметку, а потом отвыкла их слушать, а ещё позже и вовсе о них забыла.
Так и случилось, что двойка помогла Маруне хорошо узнать историю. Она выросла и превратилась в умную, красивую женщину. А о детских мечтах забыла, как все мы о них забываем в суете своего взросления.
А бабушка... Бабушка так никогда и не дождалась больше от внучки ни единого вопроса.