Мои воспоминания о днях гражданской войны с Адмиралом Колчаком и еже с ним
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Воспоминания тагильчанина Сыроедина о Пермской катастрофе, колчаковских лагерях военнопленных, "барже смерти" и Томской тюрьме. Приводится в орфографии, близкой к оригинальной
|
Мои воспоминания
О днях гражданской войны с Адмиралом Колчаком и еже с ним
[Сыроедин]
[7/VII-1926] [13]
Было тихое морозное утро 24/XII-18. Когда мы проснулись в стенах Александровской больницы г. Перми, и по обыкновению как всегда проздравили друг-друга с добрым утром, т-к проздравление это происходило у нас промеж себя каждое утро потому, что в течении 1.5 месячной нашей болезни мы, кроме сестры, ухаживающей за нами, не кого не встречали, да одного санитара, который изредка подходил к нашему окну что нибудь побалагурить.
Лёжа в одиночестве с тов. Мишей (фамилию я его запамятовал), мы всю жизнь неоднократно перебрали до каждой мелочи.
Барак наш был изолирован от всех больных потому, что мы с тов. Мишей были только двое больных Сибирской язвой, благодаря чего в период 1.5 месяцев мы не могли, кроме выше-указаннаго персонала б-цы поговорить не с кем, хотя и ходила ещё к нам Старшая Сестра делать уколы, но с ней не представлялось возможным поговорить потому, что после проведённаго вспрыскивания в язву становилось тяжело.
Газет мы не получали, писем от родных тоже не было, т-к наша местность была занята белыми. Курить хотелось до безконечности, но табачку не выдавали. И вот по обыкновению, как и всегда, умывшись, я подошёл к окну, что-бы посмотреть, как бегает прислуга б-цы по ограде таковой. Вдруг вижу санитара, оскребавшего снег, только что выпавший сегодняшней ночью. Я стал его манить к окну, чтобы попросить [13об] на одну папироску табачку, но стук мой был напрасен, т-к санитар меня не слышал. Я уже хотел помянуть "мать-его", как вдруг слышу: "Б-бух!" - батарейный выстрел, другой, третий. После этого наблюдавшаяся ранее мной цель присела в угол, после чего я стал стукать в раму так, что стёкла в таковой задребезжали. Между тем выстрелы поредели, и наш Санитар нехотя подошёл к окну. Я стал спрашивать, что это за выстрелы и от куда они? После чего Санитар сказал, что со ст. Пермь-Iя и что стреляют белые.
Не успел наш "информатор" информировать полностью, как вдруг выстрелы возобновились, и он сел в угол барака.
После этого мы с Мишей, не дожидаясь дальнейшего, бросились к выходной двери, но увы она была заперта, и в дежурной нашей сестры не оказалось. Что делать? Подойдя к комнате, окнами выходящими на улицу, мы также обнаружили её запертой. Тогда на спех выработался у нас план "Взломать замок", т-к в этой комнате находится наше обмундирование, при нём документы, и к тому-же видно на улицу. Задуманное было выполнено. Документы уничтожены, обмундирование на нас, но как выйти из барака?
Взглянув на улицу, мы заметили три фигуры всадников, вооружённые по кавалерийски - это была разведка белых. Что доказывало, это во первых их внутренний вид самих всадников, а второе это под ними кони, у которых хвосты были целы, что у наших Кавалеристов не практиковалось. После этого мы стали чувствовать себя, как "в ловушке", т-к до этого старшая сестра на нас смотрела с каким-то негодованием. И вот теперь, когда отсутствовал персонал, и дверь была заперта, а окна были с решётками, невольно стал наталкиваться вопрос о "ловушке".
Но... нет, вдруг дверь барака отворилась, и к нам вошла прежде [14] ухаживающая за нами сестра, которая первым долгом набросилась на нас с бранью: "Почему мы нарушили порядок б-цы, не желаем пройти через регистрацию об оставлении койки, и не получив разрешения от Врача об выздоровлении".
Не желая скандала (да ктому-же и идти-то не куда нельзя было, т-к по улице шла стрельба из пулемёта), мы решили пройти регистрацию и получить какой нибудь документ.
Зарегистрировавшись, мы получили коечной листок, в каковом было указано, что "Красно-Армеец, такого-то полка", с которым направляют к старшему Врачу. Что делать? Идём в приёмный покой.
Войдя в таковой, там был не разбираемый вопль и стон. Плакали мужчины, женщины и дети, по полу была кровь, в этой крови валялись раненые и белые, и красные, и местные жители, в том числе и дети.
Сдесь я впервые опять увидел погоны, после погон царских, но эти погоны были почему-то пришиты не официально, а на фальшивку. Видно при безвыходном положении, что-бы можно было сорвать их безследно и вообразить из себя рядового солдата.
Тут я опять вспомнил всю гнусность старой царской своры, на которую походила (как родная сестра) представшая сей-час пред нами белая "фальшивая" и трусливая офицерщина, едущая по прежнему на плечах рабочаго и крестьянина, а поэтому я не мог смотреть так равнодушно на всё сдесь происходившее (как нижний чин) и шепнул своему товарищу, что-бы куда нибудь отсюда уйти, - и мы спустились в нижний этаж на общую кухню.
Зная, что сегодня на нас порция так-же выписана, а время уже обед, то мы попросили нас покормить, от чего нам не было отказано.
Пообедав, мы походили по покоям этаго помещения и часа в 4 вновь поднялись в приёмный покой, теперь сдесь была тишина. [14об] раненые, видимо, были размещены по соответствующим местам. Только в одном углу какие-то "фрукты" (один монах и три в штатском платье) сидели в ожидании "Возстановления законной власти" в городе, которые, как потом выяснилось, работали на ст. Пермь в рабочей роте и при отступлении Кр. Армии были оставлены.
По выяснении мы с товарищем незаметно от этих суб"ектов имеющиеся у нас вещевые мешки положили за стенки диванов, стоявших в общем зале приёмной, а сами опять спустились в нижний этаж на кухню, где и дождались ужина.
После распределения ужина по больным нам было разрешено скоблить котлы от нагара - каши, чем мы так-же наполнили свои желудки - т.е. поужинали. А потом стали соображать о ночлеге.
Ночлег нами был избран там-же, где и были положены вещевые мешки, зная, что укрыться там будет можно не заметно для всех.
Поднявшись туда, мы застали сдесь тех-же "ожидающих", которые так-же хотят ночевать сдесь, и устроились на боковую, за исключением монаха, который стоял на коленях и читал какие-то молитвы.
Пролезши между диванами, мы улеглись хорошо, я слышал, как монах молился, но не мог не чего у него разобрать, кроме слов: "Царя давида и всю кротость его".
Часов в 12 ночи проезжая мимо этого покоя, разведка заехала погрется. Я так-же слышал, как они ругались, срывая со стен зала имевшиеся ещё портреты вождей, а потом "Рапорт" молящагося бати с Рекомендацией, что он монах с белых гор, привезённый сюда большевиками за то, что не хотел подчинятся их власти.
Но т-к приехавшие видимо не хотели много разговаривать с батей, то их разговор всё удалялся дальше и дальше к выходным дверям. [15] Что говорили они ещё у дверей, нам не было слышно, но только как они вышли совсем на улицу, мы услышали, как торжественно заговорили наши "одноквартирники". После чего мы с товарищем "обнаружились" и стали спрашивать монаха, о чём он говорил с приезжающими. Батя ответил, что ему приказали завтра явится к коменданту города 6-го участка, который может ему указать, где пока можно поместится до занятия его местности врем.правительством.
На беседу бати явилось несколько человек б-ной прислуги, из числа коих одна, по видимому Старшая дежурная сестра, первым долгом обратилась ко мне со словами шёпотом: "А вы кто будете кр-ец?" Я было сначала струхнул, что вот мол из-за любопытства какого-то водолаза влопался, но всё-же ответил так-же тихо: "Да".
После этого она спрашивает, что: "Один я или нет сдесь?". Я говорю, что: "Да, один". Тогда она попросила следовать мне за ней.
Спустившись в нижний этаж, где видимо помещается дневная дежурная прислуга б-цы, она приказала одной из прислуг подогреть самовар, дать мне сахару и хлеба.
По выполнении всего этого и после того, как Сестра сказала, что: "Надо этого товарища где-то на ночь укрыть, что-бы он не был в той среде и был-бы в безопасности", - я рекомендовал ей, что у меня там на верху есть ещё один товарищ.
После этого мне сестра сделала замечание, почему я не сказал сразу, но потом, усмехнувшись, сказала молодец и велела его привести сюда-же, а прислуге сказала, что дай ему тоже, что и этому.
Утром нам так-же было дано несколько сухарей и по три куска сахара, но только другой сестрой, т-к ночная сменилась. [15об]
Попив чаю, часов в 9-ть товарищ меня командирует туда на верх в приёмный покой в качестве разведчика о судьбе фронта.
Поднявшись в зало, я сел на диван, как больной белогвардеец, стал прислушиваться, где, что говорят.
Слышу в одном из разговоров раздаются "вопли радости" по прибытии Временнаго правительства, в другом ругают правительство большевиков, что отобрали хорошую лошадь, увезли всё сено, закололи породистаго быка и т.д. А в одном, не подалёку от меня, один товарищ рассказывает о насилиях, производимых Временным правительством, где приводит ряд фактов, как-то обирания крестьян и т.под.
Вот за этим товарищем я стал смотреть, что-бы как нибудь мне отвлеч его от этой толпы в одиночество, что мне скоро и удалось.
После некоторых таких вопросов и вообще разговора я сказал ему, что я кр-ец, и что мне как-то бы нужно попасть на ту сторону фронта или воспользоватся где либо квартирой, на время пока идёт тщательная поверка всего мужского персонала в городе.
На это мне товарищ ни чего не сказал, кроме того, что он не давно прибыл в Пермь, порядка сдесь не знает, а фронт говорит: "Находится в 5-и верстах от города". Вот с этим донесением я и прибыл обратно к своему товарищу.
С последним мы решили эту ночь переночевать ещё сдесь-же в в больнице, но к нашему великому несчастью сегодня мы остались без обеда и ужина, т-к на кухне нам отказали и от той последней порции, что получали после больных вчерашним вечером. И переночевать пришлось на первом оборудованном месте, т-е между спинками диванов в приёмном покое, т-к сегодняшней ночью было несколько человек белогвардейцев и спрашивали: "Нет-ли сдесь кр-цев?" - и у лежавших больных унесли всё обмундирование. [16]
Прокоротав ночь, мы опять спустились вниз на кухню, где провели время до 3-х час.дня.
И за всё время сегодняшнего сдесь пребывания сколько было просьб с нашей стороны к повару о том, что-бы он сколько небудь и чего небудь дал нам поесть, но просьбы наши были без результатны, т-к последний удовлетворить нас не мог, ввиду того, что из серды состава прислуги по кухне были люди "шатающиеся" и могли об этом "проболтнутся". По случаю чего Повар так-же и не соглашался на то, что-бы мы оставались в помещении кухни и предложил нам её оставить.
И вот после этого мы решили "вылезти" на улицу с той мыслью, что нельзя-ли куда нибудь убратся.
Но нет... на каждом квартале часовые, и, наткнувшись на перваго, мы с"умели "увернуться" и решили опять остатся на старом месте за диванами, где ещё переночевать с мнением: "Может, завтра снимут посты в городе".
Войдя в приёмный покой, мы сели в углу, чтоб вздохнуть, как вдруг входит старший врач, и мы не успели опомнится, как он очутился около нас с вопросом: "А вам что?"
Я первым встал и в попыхах - не одумавшись, отвечаю: "Товарищ врач, мы..." Как не успел докончить, он повернулся, говорит: "Не нужно, знаю, что вам".
После этого мы было опять к низу, но было уже поздно, и через две минуты мы были, как говорят, "под свечкой".
Через некоторое время была написана сопроводительная и вручена солдату, который приказал нам шагать вперёд.
На парадном мы были встречены ещё таким-же конвоиром, который последовал вперёд нас.
Сдесь я почувствовал, что нахожусь под арестом, т-к подобных случаев со мной ещё не встречалось, и под такой охраной я [16об] от роду не когда не ходил.
Пройдя таким образом улицы две, в одной из последних мы увидели под каждым окном подводы, а у таковых часовые, а так-же бегают обозники - не обозники, а какие-то оборванцы, в рваных пиджачишках и шапчонках, в худых сапогах или валенках.
Завидя они нас бросаются со всех ног к нам навстречу с шумным криком: "Ага, даёшь шинель, даёшь брюки-шапку и т.д."
И действительно слово "даёшь" у них оправдывается. Один тащит шинель, другой приказывает снимать сапоги-брюки, третий лезет в вещевой мешок, и кто только чего успевает, схватывает - одевает, а своё негодное кидает тут-же на дорогу, если мол нужно в обмен, так возьмёшь.
Обрав таким образом, нам вновь приказали следовать дальше. Подходя к помещению, где значилось коменданское управление, с другой стороны вели женщину с корзиною в руках, как видно жену ответственнаго работника. При встрече с которой одни из конвоиров с ехидной насмешкой задаёт ей вопрос: "А что, мадам, это наверное ваши защитнички родины так обмундированы?" Куда она была уведена, я не видал, т-к нас провели вперёд и при допросе в коменданском её больше не было видно.
Комендант, прочитав нашу сопроводительную, приказал отвести нас в красные казармы. Помню ещё, как прошли мы несколько улиц, на некоторых из них валялись убитые наши товарищи, но так-же раздетые до нага. И подходя к ним, наши "храбрые" конвоиры пинали ногами прах убитаго или стукали пяткой винтовки в лоб убитаго, говоря: "Что у тебя здесь было набито". А потом дальнейшую путь я не помню, т-к из "вымененных" мною сапог на улице коменданта у меня вылезли пальцы, а шинель при таком "обмене" мне совершенно не нашлась, так что я шёл в одной телогрейке-безрукавке и в фуражке без козырька.
Очнулся я уже день на второй в нижнем этаже красных казарм, по стенам и потолку котораго ручьями бежала вода, на полу так-же были колужины воды. Лежал я на соломе головою у Миши на коленях. Увидав, что я вхожу в чувство, Миша спрашивает: "Целы-ли у [17] меня деньги, которые спрятал я в телогрейку, когда мы были ещё в больнице?"
После этих слов надпоминания я стал осторожно рыться в лохмотьях своей телогрейки, где и действительно нашёл рублей 1000.
Часть из этих денег сей-час-же пошла на хлеб, т-к последний сдесь не выдавали, за исключением 0,25 фунта сухарей.
К вечеру нас перевели в другое более подходящее помещение, т-е во второй этаж, сдесь я встретился со своими земляками из Н-Тагила, т-е с Павлом Евдокимовым, Павлом Струковым, Иваном Зайцевым и др. Первый остался сдесь при отступлении, а вторые два товарища были взяты на ст. Верещагино.
Держать нас стали более сходно. Даже можно было выйти на улицу, но зато ежедневно вечером приходил к нам какой нибудь "начальник" и делал разные распоряжения как будьто-бы в санитарно-гигиеническом отношении в смысле соблюдения чистоты в казарме, и за каждый малейший проступок не соблюдения или отступления от распоряжения виновному налагались розги. Бить заставляли обязательно из среды своих-же товарищей. А если последний отказывается, то ему количество розок увеличивается, и распоряжение переходит к другому и т.д. до тех пор, пока не найдётся "смельчага", который отстегает установленное количество, введёт в ярость последняго, и тот, вставая с "лобнаго места" уже соглашается бить перваго от него отказавшегося бить товарища. И таким образом доходит такое издевательство до перваго "провинившегося" товарища. И таким образом со смехом до упада "Начальство" после этого уходит успокоенный в свою квартиру или ещё куда-там.
При таких обстоятельствах, т-е очевидцем этих нахальств, я пробыл в казарме дня четыре, не вставая со своей "уютной постели", а потом при осмотре врачём всех казарм я был назначен опять в б-цу.
Сколько времени я пробыл этот раз в больнице, не могу припомнить, только помню, что в один из вечеров, собравшись у одной койки человек до пяти таких-же, что и я [17об] "военнопленных" - зашла речь об исходатайствовании делегацией с мест своих земляков на родину. Между прочим указали, что из числа такой делегации приехал из Н-Тагила гр-н Шмаков.
Услыхав фамилию Шмакова и зная его как соседа по место-жительству, я стал стремится как-бы увидать его и в тоже время стал просится о выписке меня из б-цы. Но Врач не хотел меня слушать, категорически отказав мне в моей просьбе. И только после двух-суточнаго настойчиваго и надоедливаго настаивания я был выписан из б-цы и сопровождён вновь в красные казармы.
Прибыв сюда, я узнал, что "Делегация" Шмаков приезжал более всего потому, что в рядах Кр. Армии был его сын, и он, услыхав, что при взятии белыми гор. Перми много было захвачено Красноармейцев, а поэтому, воспользовавшись случаем "Делегации" от своего общества, он приехал освободить только лишь своего сына и племянника. А когда ему сказали, что где-то в больнице есть Ваш Тагильский Сыроедин, то он на это и не обратил внимания, уехал обратно в Тагил. А вечером в один со мною день и привели сына и племянника Шмакова.
Прибыв в казармы, я опять стал проводить день за днём, чувствуя себя всё тяжелее и тяжелее.
Миши, моего бывшаго товарища, сдесь больше уж не оказалось. Сказывают, что он записался в белую армию добровольцем-обозником с тем, что-бы при удобном случае можно было перейти на свою сторону, т-е на сторону Красной Армии, о чём он ещё говорил мне, когда мы были с ним вместе, до отправления меня в больницу.
Дня через три ко мне приходит т. Евдокимов и говорит, что по рекомендации белых солдат можно освободится домой, благодаря чего я завтра отправляюсь в Н-Тагил, т-к за меня поручились Иван Бобров, Никита Сиротин и Павел Долженков.
Услыхав это, а главное фамилии своих близких товарищей, у меня мелькнула мысль, что я завтра тоже буду освобождён. [18]
И на другой день чуть только свет, оде свои без подмёток сапоги, подвязал их портянками, что-бы не вылезали пальцы, и поплёлся на ст. Пермь-II-я, где стоял эшалон белых солдат.
Войдя в помещение станции, я увидел ещё лудьшаго по детству товарища, с которым росли вместе, это Двойников Ал-ндр, при встрече с которым я совершенно почувствовал себя, что буду свободен.
Но увы... не так-то это просто. Приведя меня Двойников в свой вагон, в котором были и все остальные товарищи, к-то Бобров, Сиротин и Долженков, и после моей просьбы о рекомендации они мне заявили, что: "Не знаем, как это сделать". Потому что есть приказ - за дачу рекомендации добровольцу Кр. Армии или большевику "виновные подвергаются ответственности, как за измену "отечеству". Ввиду чего ребята мои струсили, а особенно "мой с детства товарищ" определённо сказал, что поручатся за меня не будет, а остальные товарищи велели прийти "завтра". Между прочим дали мне остаток своей каши, которую я поел, а на прощание дали мне буханок хлеба.
Идя обратно в свои красные казармы, я от злости плакал, как малое дитя, а так-же плакал, когда пришол на место. Хлеб я, данный мне, весь в тот-же день отдал своим товарищам, а сам слёг окончательно. И сколько времени болел, не помню.
Когда я стал опять несколько поправлятся, ко мне приехала матьона стала за мной ухаживать, и привезённый ею из дома овчинный тулуп так-же мне стал очень помогать.
Но и это удовольствие скоро у меня отняли, потому что матери через три дня приказали оставить стены казармы, т-е выкуриватся от сюда, а когда она поехала, я попросил её увезти обратно и тулуп, т-к последний всё равно-бы у меня отобрали.
Привезённый матерью хлеб после её от"езда скоро стал идти на убыль, т-к бывшие сдесь со смной товарищи были так-же голодны и больны, как я, а поэтому запасы все делились по полам.
Кипяток сдесь не выдавался, а приходилось его приобретать самому. Дров тоже не выдавали, и для приготовления кипятка приходилось обирать щепочки и хранить их [18об] каждому у себя в изголовьях. В тоже время рисковать своим телом от розок, как за антисанитарию, т-к при обнаружении их у кого либо обязательно будут розги.
Дисциплина теперь повысилась ещё больше. Введено дежурство по казарме, и дежурный ответственен за всё. При входе "Начальства" он обязан приказать всем встать и отдать рапорт, и за каждое непонятное для "Начальства" слово дежурный получает подщёчину.
Вечером происходили какие-то допросы с каждаго о том, как попал в Кр. Армию, где служил, на каком был фронте и т.д. Были случаи, что ребят из казармы уводили, и больше они назад не возвращались.
Через неделю стали выбирать 300 ч-к для отправки в Сибирь, в каковое число попал и я.
Везли нас по Горнозаводской линии недели две, а куда нам не было известно.
По прибытии в гор. Тюмень на приказали вылезать и строится в ряды, а потом шагом марш, и мы появились в Контрационном лагере вместе с Военнопленными б/царской войны.
Дисциплина сдесь таже самая, а шомпол и нагайка ещё более распространена в моду. Я помню, как один молодой красноармеец стащил у своего соседа немного хлеба и был пойман. За это ему было наложено двадцать пять розг шомполом. Бить заставили Татарина, - тот отказался, тогда прапорщик приказал взять шомпол воришке и бить татарина - 15 розг. Этот согласился - и отсчитав 15 розг - этим распёк "не повинившагося". Тогда встаёт последний с налитыми кровью глазами, берёт шомпол и говорит: "Нэ хотэл быть тэба, а твоя стал, так на!" И начал вкладывать ему. Малый терпел, не проронив ни одного звука, только прикусил язык так, что у него из рта пошла кровь.
В лагерях нас разбили по ротам, и каждой роте дали определённую работу, т-е кому на очистку снега, кому на пилку и колку дров, а кому на таску дров от поместья Нобель [19] в ограду лагерей. И наши ребята босые и нагие стали ходить на работу. Я же от такой "прелести" скоро освободился, т-к нам сдесь разрешили "Демократию", и меня ребята выдвинули ротным письмоводителем, где я проработал месяца полтора, а потом при эпидемии брюшного тифа заболел последним и был отправлен в Изолятор (барак), где и пролежал без памяти дней десять. В это время из дома мне была прислана посылка из хлеба, белья и вообще обмундирования.
Когда я стал поправлятся, мне требовалось более кушать. И вот хватив в посылку, я мог там взять всё целое, но заплесневатое так, что не возможно держать во рту, а поэтому пришлось всё это свалить в уборную яму. А из присланнаго белья одну пару продать Австриякам и купить хлеба.
Но к великому моему счастью в ряд со мной на нарах помещался молодой Кр-ец доброволец 17 лет, с которым мы скоро нашли выход так, что он каждый день пролезал под забор ограды и ходил по городу, прося хлеба, а так-как у него не было не обуви и не одежды, то я его сряжал во всё своё и пособлял ему отворачивать как в перёд, а так-же и обратно доски от забора, ставил их на старое место. А вечером мы шли ужинать в кофейную, содержимую так-же Военнопленными старой войны. Сдесь было всё и кофе, и масло, колбаса, папиросы и табак, были бы только финансы.
Таким образом мы кормились-бы ещё долго.
Но вот в один из мартовских дней, т-е 13-го Марта 1919 года, зделав не большой запасик хлеба, да к тому-же сегодня очень холодно, мой Шурик (так звать моего кормильца) в город не пошол, и до обеда мы занимались починкою своего белья и одежды.
Часов в 12 скричали на обед. По обыкновению, пообедав, мы хотели лечь на нары и отдохнуть, как вдруг с шумом и криками вбегает в наш барк товарищ с бомбою в одной руке и револьвером в другой и кричит: "Товарищи, выходи на улицу. Ваша охрана обезоружена, Интенданство в наших руках".
После этого сделалась суматоха, каждый старался выбежать вперёд, кто только хотел, а трусишки залезали под нары. [19об]
Выбежав на улицу, действительно мы увидели столпившихся наших бывших охранщиков, некоторые из них соглашаются идти с нами, толпы рабочих города вооружены винтовками "Гра", а патроны были от "Бердана", так что, заряжая их, патрон в отверстие канала ствола не входил.
Вскоре подбежал тот товарищ, что вбегал в лагерь, и подал команду двигатся к тюрьме, а на сделанное замечание, что патроны не подходят к винтовкам, и что у большинства нет оружия, он сказал, что скоро всё это будет.
Удовлетворившись таким ответом, мы двинулись по направлению к тюрьме. Добежав до первых халуп, некоторые из товарищей побежали по квартирам таковых за поиском хлеба. И вот к нашему великому несчастью в одной из халуп нескольки товарищам подали по стакану самогона, выбегая которые оповещали других, которые так-же бежали туда за получением своей толики. Благодаря этой беготне юнкера не дремали. Они окружили весь город и при сгруппировании нашей братии дали залп по нам, после какового получилась паника. Некоторые побежали по дворам прятатся, но было уже поздно. Наша группа человек в 50 бросилась было бежать в лес, но и там оказалась цепь, так что мы были в кольце.
Собрав, нас поставили в шерингу, а против нас роту юнкеров со взведёнными на боевой взвод винтовками.
Была подана команда "Цельса", а так-же слышны были слова: "Р-р-аз - Два", - и после этого под"ехавшим в форме полковника остальная команда была отставлена (как потом из первых стоявших ближе к под"ехавшему было выяснено, что он сказал: "Отставить, тут пострадают невиновные"). Как испытывали себя другие, стоя в этой ширенге, приготовленной на пушечное мясо, я незнаю, но лично я почему-то забыл всё на свете, и как будьто мозг мой совершенно "обмертвел". Я не чувствовал себя.
После этой команды было отдано распоряжение сделать обыск всей это "оборванной братии", и обыск начался. При каждом обнаружении что либо, как-то пустого патрона или перочиннаго ножа, товарищ выводился из ширенги и тут-же в разстоянии 2-х метров разстреливался. [20] Благодаря этого сдесь на месте было разстреляно человек 20.
В это-же время по оградам и сеновалам халуп была назначена облава для розыска попрятавшихся при первых выстрелах по нам со стороны юнкеров.
Таким образом мы простояли на дороге под открытым небом часов до 5 вечера, так что ноги наши стали подкашиваться и примерзать к подошвам обуви.
Часов 5 нас повели в Тюменскую уездную тюрьму, где и разместили в две камеры, человек по 50 в каждую.
В камерах была стужа, но всё-же лудьше, нежели под открытым небом на снегу.
По прошедствии часа-другого в нашей камере стало тепло, т-к такое количество человек это тепло надышали.
Часов в 10 вечера в нашу камеру приводят ещё человек 5 Мад"яр, взятых как-бы заподозренными в участии в восстании.
Подведя к двери камеры, товарищей толкнули так, что они не могли устоять на ногах, а влетели, как принесённые вихрем. Один из них только стонал и не чего не говорил, какового мне пришлось поднять с полу, а потом выяснить, что он был избит до без чувства, а потом ткнут штыком в поясницу, откуда у товарища сочилась кровь.
Тут-же была сделана перевязка, и товарища я положил головою себе на ноги, где он немного успокоился.
Но не прошло и 2-х часов, как опять дверь камеры открывается, и от туда кричат по списку последних наших товарищей, опять всех до одного.
Выведя их в ограду тюрьмы, тут-же разстреляли, как потом разсказывали товарищи, сидевшие в верхнем этаже тюрьмы.
В таком положении мы сидели целых две недели, получая по 1,5 фунта чёрнаго хлеба, большая часть в котором была полынь, так что хлеб кушать было не возможно, если не применить способ (как потом мы приспособились). На огне сжечь [20об] его в уголь, а потом натолочь в муку снова и в кипяток.
Через две недели мы были вызваны на допросы, каковые прошли "благополучно", и мы снова были помещены в контрационный лагерь.
За эти две недели я своего друга Шурика потерял, где он остался, не знаю, хотя и пытался узнать.
В Лагерях нам пришлось быть не долго, так что скоро стали производить дознания и очные допросы. 1) От куда родиной? Как попал в Армию? Как попал в плен? И т.д. А последним заключительным вопросом было предложение каждому опрашиваемому: "Вот тебе тюрьма или сибирская армия". От чего многие пошли добровольцами, а мы в числе 7 человек - Комшилов В.А., Медведев И., Зайцев И., Струков П., Ширяев Гр., Миша (из Вятки, запамятовал я его фамилию) и Я пошли в тюрьму, где и были зачислены "на полное иждивение арестанта" с 9-го Мая 1919 года.
Назначен нам был тюремный карантин на две недели. Одели на нас всё арестанское. Баня нам была после того, как в ней вымерзли все тараканы. Камера была отведена без стёкол в рамах окон, так что ветер гулял просторно, в окно заходит, а в очко двери выходит. Прогулки так-же не разрешалось, да и не к чему она нам, воздух в камере всегда чистый.
Вместо двух-недельнаго карантина мы отдежурили месяц с залишком, а потом при твёрдой настойчивости нам были разрешены прогулки на общих основаниях.
Но эта прогулка продолжалась не долго. В одно из прекрасных утро на прогулке-же один товарищ из соседней камеры сказал тов. Медведеву, что: "Белые отступают в панике и ротами сдаются в плен, Екатеринбург в руках красных". В виду чего, видимо, прогулка была прекращена, а на другой день вечером была приведена партия арестованных из Туринской тюрьмы, которые факт подтвердили, и говорят даже, что наверное мы останемся сдесь так, что нас эвакуировать им не успеть.
Приведённые арестованные были закованы в кандалы и наручники. Переночевав ночь или две, нам так же утром рано часов в 5 было предложено тоже собиратся, а к 8 часам половина нашей тюрьмы так-же была в кандалах, а наручниками скованы по два человека в одни. [21]
Погнали нас на баржу, т-е путь наша должна быть по воде, сначала по реке Тура на Тобол. Посадили нас в баржу в низ, прогулки сдесь не разрешалось. При таких обстоятельствах нас привезли в гор. Тобольск и приказали вылезать и строится.
Погнали нас в тюрьму, приказали шагать по среди улицы. Ах, Тобольск-Тобольск, не забыть мне твоей грязи до самой смерти, особенно, как шагали мы по колено в грязи.
Не дойдя до тюрьмы, нас снова вернули обратно к пристани, сдесь произошла смена конвоиров.
По дороге на пристань нас встречали крестьяне, подавали нам хлеба, но конвой наш передачу не разрешал, и мы были сыты лиш тем, что крестьянин хочет помочь, но он ещё безсилен.
Так-же не забыть один случай, как в это-же время, перебегая нам дорогу, одна женщина-крестьянка остановилась на пути, видимо чего-то хотела сказать, но солдат подбежал к ней и направил её ложею винтовки. Она на это ему сказала, что: "Ох, какая беда, не дадут даже посмотреть на несчастных". Другой же солдат из новой охраны на это ей сказал: "Какая тут беда, вот буржуям, которые бегут от красных, тем верно, что беда". Услыхав это, наши ребята стали располагать на более лудшую охрану.
Но при посадке опять в баржу оказалось, что новая-то охрана ещё хуже.
На приём арестованных пришёл новый начальник эшалона и, как стелька, пьян. Он первых считал, как полагается, а потом стал десятками толкать в люк баржи так, что последние, улетая к низу, сшибали первых, и получалась живая гора, а потом из нея вылезали товарищи с разбитыми носами, с повихнутыми ногами или руками.
И вот при этой счётке первым из десятка шёл тов. Мингалёв (кажется, из Туринска местожительством). Он был закован в кандалы, а когда последняго "начальство" "отсчитал", он полетел и сшиб дальшейшаго, а в последствии и сшибли тов. Мингалёва. Тот пал, а на него весь десяток, таким образом упомянутому разбили всё лицо и повредили ногу.
На другой день "начальство" осматривает арестованных [21об] и замечает т. Мингалёва в синяках и хромает на одну ногу, а поэтому спрашивает: "Почему это?" Товарищ, не подозревая не чего, говорит: "Ты это вчера столкнул с лестницы на меня следующих за мной товарищей". За это "начальство" т. Мингалёву дал подщёчину, говоря: "Ты не должен говорить, что тебя столкнули".
Режим сдесь возстановился самый безпредельный, так что люка нашей баржи закрыли на глухо, приказали не курить и не шаркать спички. И вот один товарищ (не помню его фамилию) пошёл оправиться и, чтобы не встать на кого нибудь из лежащих на полу, он зажёг спичку, что заметил часовой, наблюдающий сверху в щёлочку. После чего была поднята тревога, что в барже обнаружено нарушение "приказа".
После чего прибежал сам Н-к эшалона и опять пьян до нельзя. Он с пьяных шар стал спрашивать всех: "Кто зажигал огонь?" Но ему не кто не сказывал, а потом сидевшие в другом углу "Уголовщина" (как там их считали) сказали "виновника", которого сей-час-же вывели на палубу баржи, и там "начальство" "собственно-ручно" стал бить товарища, а в последствии достал шашку и ударил ею несчастнаго по спене. "Жертва" через борт пала в воду, но тут ещё хищник приказал остановить пароход и взять товарища снова.
Всё было сделано. Несчастному приказали раздется до нага, а потом встать перед женщинами, которые так-же были арестованные, но только сидели на палубе баржи.
Товарищ стоял целую ночь, но потом, видимо. Вышел из терпения и, не дожидаясь дальнейших истязаний, бросился через борт в воду, где и был пристрелян.
На другой день утром появились плотники, и люка нашей баржи были открыты. Последним было приказано сделать деревянные решётки во весь люк, только в большом выходном люку сделать отверстие ток, что-бы мог пролезать человек.
Во время такой работы один из товарищей (тоже незнаю его фамилии) про себя сказал: "Делайте решётки-то, может, вам сгодятся". [22]